"Дед" перегнулся через поручень:
      - Потише, Страшной! Здесь конец. Мы будем подавать.
      - Это почему же - мы?
      - Потому что они - бедствующее судно.
      - А мы не бедствующее? Я-то помолчу. Только почему всегда рус-Ивану должно быть хуже?
      - Это много ты хочешь знать, Страшной, - кричал "дед" весело. - Слишком даже!
      Корма шотландца еще чуть приблизилась.
      - Бросай, Алексеич!
      Я пошел с грузиком к поручням. "Дед" мне поднес обе бухты к ногам, и я их пощупал сапогом для верности. "Дед" на меня направил прожектор, чтобы шотландцы меня увидели с бросательным, другим прожектором повел к ним на корму.
      - Бросай, не медли!
      Там их стояло трое. В середине - чуть повыше. Кто же из них поймает? Бросательный был почти весь у меня в руке, скойлан меленькими шлагами, а обе бухты под сапогом, я их еще раз пощупал. Животом прижался к поручням и кинул.
      Бросательный с грузиком мелькнул в луче, как змейка, и упал к ним на поручни. Они засуетились там, захлопали рукавицами. И помешали друг другу же. Или не разглядели как следует конца. Я почувствовал, как он ослаб у меня в руке.
      Я вытянул его и снова скойлал себе в левую руку, а грузик взял в правую. Зато уж я точно теперь знал, сколько мне надо длины.
      Из рубки уже орать начали:
      - Что там с концом?
      - Ты не слушай, - сказал мне "дед". - И не торопись.
      Может быть, просто рука у меня поехала, из-за проклятого плеча. Он упал у них под самой кормой. Тут и багром не достанешь.
      - Торопишься! - сказал "дед".
      Я теперь койлал его, сжав зубы, чтобы не дать себе заспешить. И кинул я хорошо. Размахнулся не спеша, а кинул рывком, с подхлестом, чтоб грузик завертелся в воздухе.
      Он упал длинному на плечо, я это преотлично видел. А он захлопал себя рукавицами по груди, как будто комаров бил... И пропал из луча. Корма у них взлетела, а мы стали проваливаться, и у меня сердце провалилось, когда почувствовал, как он опять ослаб у меня в руке.
      - Сволочь ты косорукая! - я ему крикнул, долгому. Мне плакать хотелось, что он такой конец упустил. - Убить тебя мало!
      - Что тебя так развезло? - "дед" на меня заорал. - Истерику закатил, как девушка в положении. Бросай!
      - Сколько ж я буду бросать - раз они не ловят?
      - Будешь бросать, пока не словят!
      Я его опять вытянул, взял в правую, сколько нужно по весу. И ждал, когда мы сравняемся.
      Грузик ему полетел в лицо. Это я очень даже прекрасно рассчитал. Он увидел, что грузик летит ему в рожу, и отпрянул, и грузик перелетел через поручень. Как словили, я уже не видел, корма у них снова пошла вверх и пропала. Но конец полетел у меня из руки, ожег ладонь.
      - Есть! - заорал я "деду". - Работает кончик! Обе бухты стали разматываться.
      "Дед" кинулся ко мне, сграбастал одну в охапку и понес к поручням, швырнул вниз.
      - Держи, Страшной! Это тебе - ходовой. - Потом вторую: - Это тебе коренной. Плотик приготовили?
      - Плотик? Это сейчас, это у нас бы-ыстренько!..
      - Мать вашу! Сами вы синбабы. Нет чтобы дело сделать...
      Я только следил, чтобы леер прошел по всем поручням без задева.
      - Пошли, - сказал "дед". - Или ты сомлел?
      - Немного.
      - Все равно вниз иди, на ветру не стой. Мы еще жить собираемся!
      Я сошел за ним на палубу. Кто-то там на полатях возился, скидывал поводцы с плотика, и боцман причитал, чтоб добром не раскидывались, аккуратно бы складывали в капе. Наконец стащили плотик, привязали к ходовому концу штертом, вывалили за борт. И плотик исчез из глаз, ребята лишь потихоньку подвирывали к себе коренной конец. Потихоньку - это так только говорится, с каждой волной его рвало из рук, и весь он обвис примерзшими варежками.
      А я ничего не делал. Вот просто сел на трюм, держался за какую-то скобу и смотрел. И никто не орал на меня, что я сижу, ничего не делаю. Бондарь - и то не орал. Ну, я свое дело сделал. А теперь посижу, на других посмотрю.
      Леера у них рвались из рук, возили их по палубе, били животами о фальшборт.
      - Васька! - орал дрифтер. - Буров, ты где там сачкуешь? У тя брюхо-то моего толще, давай вперед, амортизируй!
      Васька, конечно, сзади сачковал. Но вылез самоотверженно.
      - Ох, бичи, что ж от моего брюха-то останется? Шибает!
      - Стой там, ничего, амортизируй!..
      Дрифтер с "дедом" над всеми высились. Похоже было, они-то и держали концы, остальные только "амортизировали".
      Вдруг Васька закричал:
      - Стой! Стой, бичи, дергают! Сигнал дают - плотик назад тащить. Вирай теперь ходовой! Потащили. Кто-то спросил:
      - Пустой идет?
      - Вроде нет, потяжелее стал.
      - Сидит в нем какая-то личность!
      Боцман выскочил из этой оравы, сложил ладони у рта:
      - Мостике! Прожектор - на плотик!
      В рубке грохнула дверь, кто-то забацал сапогами - к верхнему мостику. Луч побежал - по вспененной злой воде, по черным оврагам - и в секучих брызгах нашарил плотик. Как будто схватил его рукою - крохотный плотик, белый с красным... И человека в плотике.
      3
      Весь он был черный, только мех белел вокруг лица и на манжетах. Уже видно было, что руки у него без варежек и как он вцепился в петли и жмурился от прожектора.
      - Полундра, ребята! - сказал "дед". - Человека не разбить. Натяни оба конца.
      Плотик уже был под бортом и снова отошел. Выжидали волну. А несчастный шотландец болтался - то вверх, то вниз, - выпадал из луча, и снова его нашаривали.
      - Дриф, - позвал "дед". - Давай-ка с тобой, они концы подержат.
      Они вдвоем встали к фальшборту, перегнулись. Остальные назад отошли, уперлись ногами в палубу, спружинивали концы. "Дед" командовал:
      - Левый потрави... Теперь правый помалу.
      - Держу! - дрифтер взревел.
      - Держи, не упускай! Вот и я держу... Они рванули разом, и шотландец прямо взлетел над планширем.
      - Скользкие у них рокана! - сказал дрифтер. - Как маслом облитые.
      "Дед" перехватил шотландца под мышки, рванул на себя и повалился с ним на палубу. Бичи кинулись поднимать.
      - Куда! - заорал "дед". - Концы держать, сами встанем.. "Дед"-то поднялся, а шотландец так и остался сидеть под фальшбортом, только ноги поджал, чтоб не отдавили.
      - Алексеич, - позвал "дед". - Сведи человека в салон. Вишь, он мослы не волочит.
      Шотландец улыбнулся мне - как-то виновато, замученно. Лицо у него было как мел. Поднял руку - всю в крови, содранная кожа висела клочьями. Что-то сказал мне, я не понял. Что я там по-английски знаю?
      - Хелло! Плиз ин салон.
      Он помотал головой: нет, не пойдет никуда. Волна его залила по пояс, он в ней пополоскал руку и показал мне - самое лучшее лечение. Ну что с ним сделаешь?
      - Да пусть сидит, - сказал дрифтер.
      Второй еще как-то благополучно прошел, а с третьим пришлось-таки поуродоваться. Он сам два раза прыгал на борт и срывался, пока его дрифтер не поймал за локоть. Так он его и кинул, за локоть, лицом в палубу. Мы с Аликом растормошили шотландца, подтащили к фальшборту, усадили с тем, первым, рядышком. Понемногу он очухался, стал помогать ребятам.
      Последним тащили ихнего кепа. Он маленький был и цепкий, как обезьяна. И смелый. Как подвели плотик, он весь подобрался, выждал волну и прыгнул. Просто снайперский был прыжок - руками и животом на планширь.
      Он бы, пожалуй, и через планширь сам перелез, да Васька Буров ему помог некстати - схватил за штаны сзади и перевалил головой книзу. Как-то не учли, что кеп. Васька потом вспоминал:
      - Не склеилась у меня на флоте карьера. Голова-то лысая, а до боцмана так и не дослужился. Но есть достижения, бичи: кепа за кормовой свес держал! Правда, не нашего, шотландского...
      Кеп привел себя в божеский вид и подал знак рукою: все, мол, никого не осталось. Дрифтер вытащил нож - обрезать концы.
      Кеп что-то сказал своим. Они встали, держась друг за друга, глядели на свою "Герл Пегги". Она уже отплывала от нас. Прожектор иногда ее ловил и снова упускал. Кеп расстегнул капюшон, откинул на спину. Голова у него была лысейшая, как шар. Как у нашего кепа. И все они тоже откинули капюшоны, постояли молча, крестились.
      - "Герл Пегги" - карашо? - дрифтер спросил жалостно.
      Кеп-шотландец кивнул и снова перекрестился.
      Потом пошел в салон. Сам, никто его не повел. Он наши СРТ знал, знал, поди, где что находится. Остальные шотландцы за ним. Самого первого, который на ногах едва держался, двое тащили под локти.
      Я поглядел - "Герл Пегги" уже пропала из виду. Только гудок еще доносился прерывисто. Это они нарочно оставили, чтоб никто на нее в темноте не навалился. Как будто живая тварь жаловалась на свою погибель.
      В салоне, конечно, все наши набились - стояли в дверях, жались по переборкам. Шотландцы сидели все в ряд, на одной лавке - с красными лицами, такими же, как у нас, только вот глаза были другие. И чем-то у всех одинаковые - хотя кто помоложе был, а кто постарше, а кеп так совсем пожилой, лет за полста наверняка. Я даже сказать вам не берусь, что у них было в глазах. Как у молочных телят, когда у них еще пленка голубая не сошла. Как будто они чего-то не знали и не хотели даже знать. Прожитой жизни не чувствовалось. Как говорил наш старпом из Волоколамска - правда, про норвежцев: "Лица их не облагорожены страданием".
      Кандей с "юношей" обносили их мисками с борщом. Они улыбались, кивали, но есть не спешили - показывали на своего раненого. Кто-то уже за третьим штурманом сбегал, и он из рубки приволок свою наволочку.
      - Волосан ты, - сказал Васька Буров. - На кой ты всю наволочку тащил? Чем ты его лечить будешь, зеленкой? Так и принес бы в пузырьке, с этикеточкой, оно и красиво.
      Раненый шотландец взял пузырек, разглядел этикетку и кивнул. Третий ему стал прижигать руку ваткой, а они все внимательно смотрели. Тот морщился, вскрикивал, но - как будто даже понарошку.
      - Оу! Ау! Ой-ой-ой! - и улыбался.
      Третий ему кое-как намотал бинтов, и он, конечно, всем показал, какая прекрасная бинтовка, какая толстая, сенкью вэри мач.
      Тогда они стали есть. Совсем как и мы, штормовали миски у груди. Только раненый не мог, его товарищ кормил из своей миски. А тот дурачился набрасывался всей пастью на ложку, и нам подмигивал, и языком цокал, - оу, вкуснотища какая, только мало ему достается, жадничает, мол, кореш, себе ложку полнее набирает.
      Димка чего-то сказал ихнему кепу. Тот слушал его, наклонив голову, потом ответил - длинно-длинно. Димка уже с середины руками стал отмахиваться: не понял.
      - Такой английский - первый раз слышу.
      Шурка сообразил:
      - "Маркони" надо позвать. Уж он-то с ихним "маркони" как-нибудь договорится.
      Побежали за "маркони". А мы пока глядели на них и улыбались. Что еще прикажете делать?
      "Маркони" пришел - уж заранее красный. А как его вытолкнули к шотландцам, он совсем вспотел, как мышь.
      - Кто у них радист? - спросил. - Ху из "маркони"? Радист у них этот маленький оказался, раненый.
      - А! - сказал "маркони". - Так это ты мне, подлец, радиограммку отбил: "Иван, собирай комсомольское собрание"?1!
      Тот закивал радостно, попробовал даже отбить рукой на столе. И тут они оба затараторили. На таком английском, что Димка только плечами пожимал. У того какой-то там шотландский акцент, а у нашего вообще никакого акцента, он прямо так и молол, как пишется: "оур", "тиме", "саве". Кеп-шотландец что-то спросил у своего "маркони", тот "перевел" нашему.
      - Чо он там? - спросил Шурка.
      - Спрашивают, что у нас тут происходит. Он так понял, что мы сами терпим бедствие.
      - Глупости, - сказал Шурка. - Ты ему ответь: мы этого терпеть не можем.
      - А "SOS" тогда кто давал?
      - Другой там какой-то "сосал", не из нашего даже отряда. А мы, значит, тренируемся в спасательных работах.
      - Они что, дураки? - спросил "маркони". - Они ж воду видели в шахте.
      - Ну, правильно, - сказал Шурка. - Налили через кингстон. Теперь откачиваем. Как же еще тренироваться?
      - Все им знать обязательно? - спросил Васька. - И так они страху натерпелись.
      Шотландцы слушали, даже есть перестали. "Маркони" им перевел, как мы просили. Они переглянулись между собою, и кеп что-то спросил, улыбаясь. Долго что-то говорил, а "маркони" ихний втолковывал нашему.
      - Спрашивает, почему не взяли на буксир. Если все у нас так хорошо. Так вроде? Ну да могли бы, говорит, потренироваться в буксирной практике в штормовых условиях. Я вам говорю, врать не стоит, все понимают, черти.
      - Скажи ему, - попросил Шурка, - у нас по программе воду откачивать. И леерное сообщение. А буксировка - это в следующее занятие.
      "Маркони" им сказал. Кеп ихний послушал, покивал, потом встал, потянулся через стол и пожал ему руку.
      - Как сказать? Ви - моряки! "Маркони" совсем от смущения взмок.
      - Да ну их к бесу. И в рубку мне пора.
      Другие тоже вскочили, потянулись к нам. Мне этот пожал, длинный, которому я конец бросал. Он, оказывается, совсем юный был парнишка, с пушком на губе - наверно, и не брился еще ни разу. Запомнил он меня все-таки, разглядел под прожектором - изображал теперь наглядно, как все было.
      Старпом явился - с приглашением от нашего кепа шотландскому: расположиться в его каюте. Сам он, к сожалению, прийти не может: занят на мостике. Шотландец поблагодарил и отказался.
      - Я, - говорит, - очень уважаю вашего капитана и благодарю за оказанное спасение, но я знаю, какая у него тесная
      каюта. Кроме того, мне очень интересно пообщаться с экипажем.
      И всех как будто током ударило, когда включилась трансляция, мы как-то съежились и притихли. Шотландцы - тоже. Ну, для них-то уже никакой тайны не было.
      Жора-штурман пробасил в динамике:
      - "Маркони" - в рубку. "Маркони" - в рубку.
      "Маркони" заизвинялся перед шотландцами, приложил руку к сердцу:
      - Ай эм сори, джаб*.
      * Простите, работа! (англ.)
      Шотландцы опять вскакивали, пожимали ему руку, улыбались, - все понятно, джаб. Я вышел за ним, спросил:
      - С базой говорить?
      - Определяться, наверно. По радиомаякам. Что ты, Сеня! Какая база нам теперь поможет? Мы, уж, наверно, в миле от Фарер.
      - Куда же теперь?
      Он пошел вверх по трапу.
      - Ох, Сеня, спроси чего полегче. Осталось нам только - на скалу выброситься. - И побежал.
      Через наружную дверь ввалились боцман с Аликом - тащили нагрудники. Как я понял, они их из шлюпки приволокли - для шотландцев.
      Опять включилась трансляция, и Жора-штурман сказал:
      - Команде - приготовиться! По местам стоять!
      К чему приготовиться? И где теперь наши места? Никто ничего не спросил. Но все пошли из салона. Все, кроме шотландцев и кандея.
      4
      И раз навсегда я скажу тебе, юноша,
      и ты можешь мне поверить, что лучше
      плавать с хорошим угрюмым капитаном,
      чем с капитаном шутливым и плохим.
      Германн Мелвилл "Моби Дик"
      Рассвет еще не брезжил - хотя до него, наверно, рукой уже было подать, - и оба прожектора зажглись, посветили вперед. Вокруг была чернота, из нее сыпался снег, а брызги сверкали в луче.
      Над палубой раскатилось из динамиков:
      - Всем покинуть носовые кубрики! Боцману - проверить!
      Но мы-то все были здесь, друг перед другом, в кубриках никого не осталось, только шмотки наши. И все как раз и кинулись за ними. Каждому что-нибудь хотелось же взять.
      Мне-то ничего не хотелось, раз куртка погибла. Чемоданчик - что в нем толку, пара сорочек да носки, я решил не морочиться. Взял только нагрудник, надел сразу и завязал тесемки.
      Шурка взял карты, затиснул под рокан. Васька Буров потащил из-под койки ящик с мандаринами, да Шурка ему отсоветовал:
      - Разобьются на палубе, а тут, может, и уцелеют, если не приложимся...
      Мы выскочили, стали на трюме, каждый держался за что мог. И друг за друга.
      Из рубки кричали:
      - Кто в носовых остался?
      - Никого! - Шурка ответил. - Все вышли! И в эту же буквально секунду Серега на нас налетел - бежал с руля.
      - Я еще не вышел!
      Вбежал в кап. Минута прошла, другая, а его все не было. Мы с Шуркой кинулись за ним.
      И что же он там делал, в кубрике? А он, прохиндей, коллекцию свою отдирал с переборки - Валечек, Надечек, Зиночек, - да не отдирал, а откнопывал аккуратненько и прикладывал к пачке. Только еще половину успел собрать.
      - Серега, ты озверел?
      Шурка на него напялил нагрудник, мы его схватили за рукава и потащили, и он всю пачку выронил на трапе. Про что мы еще забыли, про кого?
      - У рулевого нагрудник есть? - спросил Шурка у Сереги. - Тебя кто сменял?
      -Кеп.
      - Сам кеп?
      Мы поглядели на стекла рубки: в слабеньком свете из компаса - кепово лицо над штурвалом. Черные ямы вместо глаз, подбородок светится. Рядом с ним Жора стоял и третий.
      - А "дед"? - я спросил.
      - В машине, у реверса.
      - У него есть?
      - Дурак ты, - сказал Васька Буров. - Помогут нам всем нагрудники!
      Я опять кинулся в кубрик. И пока они добежали, схватил один лишний - с Ваньки-Ободовой койки - и выскочил.
      ..."Дед" стоял у реверса по колено в масленой черной воде, держал руку на рычаге. А глазами прилип к телеграфу. На верстаке качали помпой полуголый Юрочка и какой-то шотландец в черном рокане. Снизу их окутывало паром.
      - "Дед", - я крикнул в шахту, - нагрудник возьми! Не услышал он меня, наверно. Машина стучала - с большими сбоями, - и он, верно, к ней больше прислушивался.
      - "Дед"!
      Он ответил, не оборачиваясь:
      - Ступай на палубу, Алексеич. Наплавался я с нагрудником.
      Мне хотелось, чтоб он хоть посмотрел на меня в последний раз. А "дед" все смотрел на шкалу телеграфа и держал руку на реверсе. Я снова его позвал, и он не обернулся.
      Кому же мне было отдать этот нагрудник? Может, Юрочка возьмет. Я ему показал - не кинуть ли? Юрочка мне подмигнул и спросил:
      - Посвистим, Сеня? Видали идиотов?
      - Посвистим, - говорю.
      - А за что? За бабу или за политику?
      - Прошлый раз - за бабу. Теперь уж давай - за политику.
      - Как мы решим с Кубой?
      - Мнение мое непреклонно. Куба - си, янки - но!
      Вдруг этот шотландец обернулся ко мне и заржал, засверкал зубами. А ну их!
      И тут я увидел - в полутемном коридоре кто-то толкается в наружную дверь, звякает задрайкой.
      - Куда? - я ему заорал. - Куда отдраиваешь? С этого ж борта кренит, мало мы в шахту нахлебали?
      Он мычал что-то и толкался в дверь. Я подумал - не обезумел ли кто?..
      - Смоет же тебя к такой матери!- Я подошел, рванул его за плечо.
      Граков это был. В расстегнутом кителе, волосы спутаны... Он мне дышал тяжело в лицо, и я вдруг почуял: он же пьяный в усмерть. Я прямо обалдел неужели ж напился? В такую минуту напился! Когда мы все валились с ног и опять вставали - спасать наши жизни и его драгоценную тоже...
      - Ступайте в каюту! - я ему сказал. - Надо будет - придут за вами, не оставят.
      - Плохо, матрос? - Глаза у него мутны, лицо набрякло багрово.
      - Да уж куда хуже.
      - Гибнем? Скажи честно.
      Я ему протянул нагрудник.
      - Авось, выплывем.
      - Кто это приказал?
      - Что?
      - Нагрудник... мне...
      - Капитан.
      - Врешь, матрос...
      - Сказал бы я вам!
      Я на него надел нагрудник и завязал тесемки.
      - Зря все это, матрос...
      Я подумал - действительно зря. Ты-то ведь каким-то дуриком, а выплывешь, а вот "деда" никто не спасет, разве что - Юрочка. Да пока он на свои бицепсы хоть фуфайку напялит, всю шахту зальет. Я бы остался здесь, но мое место - палуба. Может быть, там я понадоблюсь. Но я все-таки постараюсь. Я добегу. Вытащу "деда".
      Я довел Гракова до каюты, втолкнул в дверь.
      - Матрос, так ты забежишь за мной? Ты обещал...
      Я побежал на палубу, встал на трюме, рядом с Серегой и Шуркой. Палубу трясло - от машины, и зубы у меня стучали, нагрудник трясся и бил по животу. Снег и брызги хлестали в лицо, но глаза я не мог закрыть, не смел -потому что увидел камни. Мы все их увидели.
      Прожектора их ощупывали во тьме. Волна приливала к ним, взлетала пенистыми фонтанами, и было видно, как шатаются эти камни - черные, осклизлые. Вдруг они ушли из виду, ушли вниз, полубак высоко задрался и пошел прямо на них, на скалу. Машина взревела, как будто пошла вразнос, и винт провернулся в воздухе, а потом ударился об воду. "Дед", наверное, реверс дал, потому что, когда мы снова увидели камни, они уже были подальше. Я оглянулся - стекло в рубке опустили, кеп стоял у штурвала без шапки, в раздраенной телогрейке. Шпаги завертелись, он прислонился к штурвалу грудью и не мог его удержать. Жора и третий кинулись к нему на помощь.
      Нос опять подался на камни. Я стоял как раз за мачтой и видел, как она приводилась к середине между камнями. И разглядел черную щель фиорда - прямо против нас; волна на нее накатывала косо и закручивалась по стене: от этого нас стало заносить и развернуло, и мачта прошла мимо. Двигатель снова зачастил, сотряс всю палубу, и мы отошли. Прожектора заметались - то в небо, то упирались в камни. Грунт под камнями был изрыт водоворотами, из воронок летел гравий, барабанил нам в скулу.
      Мы опять развернулись - медленно-медленно - и снова стояли против черной щели, ни назад, ни вперед. И вдруг нас рвануло, приподняло - все выше, выше - и понесло на гребне. Камни промелькнули с обеих сторон, а потом волна их накрыла с ревом. Я только успел подумать - пронесло, -и увидел скалу - черную, пропадающую в небе. По ней ручьями текло, и она была совсем рядом, да просто тут же, на палубе. Те, кто стоял у фальшборта, отпрянули к середине. А нос опять стало заносить, и скала пошла прямо на мачту, на нас, на наши головы...
      Я зажмурился и встал на колени. И как-то я чувствовал - все тоже присели и скорчились. И у меня губы сами зашевелились - что я такое шептал? Молился я, что ли? Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь! Мы же не взберемся на эти скалы, на них еще никто не взобрался. Спаси - и я в Тебя навсегда поверю, я буду жить, как Ты скажешь, как Ты научишь меня жить... Спаси "деда". Шурку спаси. Спаси "маркони" и Серегу. Бондаря тоже спаси, хоть он мне и враг. Спаси шотландцев - им-то за что второй раз умирать сегодня? Но Ты и так все сделаешь. Ты - есть, я в это верю, я всегда буду верить. Но - не ударь!..
      Над головой у меня затрещало, сверху упало что-то, скользнуло по руке, проволока какая-то - ох, это же антенна, "маркониева" антенна! - и что-то тяжкое, железное упало на трюмный брезент рядом с нами - как будто верхушка мачты. Но еще ж не конец, не смерть! И я открыл глаза.
      Грохотало уже позади, и двигатель урчал и покашливал в узкости. Прожектора шарили между нависшими стенами, отыскивали поворот. Море храпело за кормой, а мы прошли поворот, и теперь только хлюпало под скалами. Это от нас расходились волны - от носа и от винта, а шторм для нас - кончился.
      Я встал на ноги. Колени у меня дрожали, нагрудник тянул книзу пудовой тяжестью. Я развязал тесемки и скинул его. Шурка тоже его скинул. И Серега. И все.
      Потом открылась бухта - стоячая вода, без морщинки. В маленьком поселке светились два или три огонька, и тишина была такая, что в ушах звенело.
      Мы вышли на середину, и двигатель смолк. Прожектора сразу начали тускнеть, и стало видно, что рассвет уже недалеко, уже посерели сопки, домишки в поселке, суденышки у короткого причала. На трюме валялся обломок мачты, и проволока вилась кольцами. Кто-то ее зачем-то сматывал.
      Потом боцман ушел к брашпилю. Пошел молча, с собой никого не звал. Слышен был всплеск и как зазвякала цепь. В рубке опустили все стекла, кто-то высунулся, смотрел на поселок.
      А пароход покачивался еще, по инерции. Сутки простоим - успокоится.
      Вот тут я и сплоховал. Никогда этого со мной не случалось, с первого дня, как я пришел на море. Едва я успел дойти и свеситься через планширь. "Дед" подошел ко мне, весь дымящийся, в пару, подержал за плечо. Потом дал платок - вытереть рот - и кинул его в воду.
      - Ничего, - сказал "дед". - Все, Алексеич, нормально. Моряк, на стоячей воде травишь.
      До чего же мне было плохо. И стыдно же до чего - хотя никто как будто на меня не смотрел.
      Стукнула дверь - шотландцы выходили на палубу в черных своих роканах-комбинезонах, по двое, по трое, обнявшись, как братья.
      Люди как люди. И я ушел с палубы.
      5
      Почему-то меня не трогали. Я сквозь сон слышал - кого-то еще вызывали на откачку, кто-то возвращался, хлопал дверью, скидывал сапоги. Потом еще, помню, кричали: "Молодой" пришел!.. Примите кончики..." - и я никак понять не мог, какой там еще молодой... И стук помню машины, только не нашей, и где-то под бортом хлюпало, а потом все стихло, и я провалился в черноту.
      А проснулся, когда совсем светло было в кубрике. Ну, совсем-то светло у нас не бывает - иллюминатор в подволоке крохотный, - но все можно было различить. Ребята лежали, все почти в телогрейках, поверх одеял. В Ваньки Ободовой койке спал какой-то шотландец в рокане, лицом вниз, даже капюшон не откинул.
      А я отчего проснулся? От холода, наверно. Или оттого, что где-то сопело, хлюпало, и я подумал: снова там нахлебали.
      Я вышел - увидел бухту, молочно-голубую, всю залитую солнцем. Редкие-редкие неслись облака по голубому небу. Поселок уже проснулся, чернели человечки на снегу, домишки были уже не серые, а ярко-красные, зеленые, желтенькие, и от причала отходили суденышки.
      Вот что, оказывается, сопело - у нашего борта буксир стоял, "Молодой". От одного названия мне весело стало - только поглядеть на эту калошу, на трубу ее высоченную. Трюма у нас были открыты, валялись на палубе вынутые бочки, а с "Молодого" тянулись к нам толстые шланги - в оба трюма и в шахту, через дверь.
      В трюме двое мужиков заделывали шов. Один в беседке висел, другой ходил по пайолам. Воды там уже осталось по щиколотку.
      Я присел на комингс, закурил.
      - Смотри-ка, - этот сказал, в беседке, - один живой обнаружился!
      - Живой, - говорю. - Только не вашей милостью. Вы-то чего там в Северном оказались, где никто не тонул?
      - Да кто ж вас знал, ребятки, что вы с курса уйдете? Мы-то поспели, а вас и во всем квадрате нету. И связи нету. Мы уж подумали: на дно ушли.
      - Поспели вы! На нашу панихиду.
      Тот, снизу, с пайол, сказал угрюмо:
      - Да мы такие, знаешь, спасатели: как никто не тонет, так мы хороши.
      - Ничего, - сказал этот, в беседке, - зато долго жить будете, ребята.
      - Да, - говорю. - Это нам не помешает.
      Я курил, смотрел на их работу. Они уже закончили опалубку, теперь ляпали в нее цементным раствором.
      - Нас, - я спросил, - не позовете помогать?
      - Что ты! - сказал этот, в беседке. - Мы вам теперь и пальчиком не дадим пошевелить. Спите, орлы боевые. Что-то я еще у них хотел спросить?
      - Куртку я тут потерял. Не находили?
      - Которую? - спросил в беседке.
      Я вздохнул:
      - Да что ж рассказывать, если не нашли. Хорошая была, душу грела.
      - Да если б нашли - не заначили, какая б ни была. - Что-то он вспомнил. Лицо сделалось такое мечтательное. - Слышь-ка, тут шотландец один рокан снимал. Такой свитер у него под роканом. Мечта моей жизни. Ты похвали может, подарит.
      - Так он же мне подарит, не тебе.
      - Все равно приятно. А я с тобой на чего-нибудь обмахнулся бы.
      - Да нет уж, просить не буду.
      - Зря. Момент упускаешь.
      Снизу, угрюмый, спросил:
      - Как же ты ее потерял? Шов небось курткой затыкали?
      - Да вроде того.
      Он покачал головой:
      - Это бы вам, ребятки, много курток понадобилось. В трех местах текли. В трюма набирали, в машину и через ахтерпик.
      - Это, значит, к механикам в кубрик с кормы текло?
      - Ну!
      - Скажи пожалуйста! А мы и не знали.
      В беседке еще спросил:
      - Ну, а этот-то, этот-то, Родионыч - ничо себя вел? Зверствовал небось, когда поволноваться пришлось?
      - Ничего. Когда тонули, смирный был.
      - Смирный! - сказал угрюмый. - Волки в паводок тоже смирные бывают, зайчиков не трогают. А как ступят на берег, так сразу про свои зубы-то вспоминают.
      - Может, и так, - говорю. - Все же он урок получил.
      - На таких, знаешь, уроки не действуют.
      Я не спорил. Вот уж про кого мне меньше всего хотелось думать, так про этого Родионыча. И отчего-то я все никак не мог согреться. Хотя вроде на солнышке сидел. Ну, да какое уж тут солнышко! Этот, в беседке, и то заметил, что я зубами стучу.
      - Ты, парень, прямо как в лихорадке. Ну, натерпелись вы! Сходи на камбуз, там плита топится.
      - Кандей неужто встал?
      - Ну!
      Я уж хотел сходить, но тут к нам катер стал причаливать, с базы. Я от него принял концы.
      - Вахтенный! - покричали мне с катера. - Позови-ка там Гракова.
      Вот я уже и вахтенным заделался. Но звать не пришлось: Граков мне сам навстречу вышел из "голубятника" - побритый, китель на все пуговки, лицо только чуть помятое с перепоя. За ним вышли кеп, тоже в кителе, и штурмана Жора и третий. Старпом их провожал - в меховой своей безрукавке - до самого трапа.
      И еще с ними боцман вышел - хмурый, с пятнышком зеленки на скуле, и чокнутый наш, Митрохин. Оба в пальто, в шапках. Эти-то зачем отчаливали, я так и не понял.
      - Как с гостями-то? - старпом спрашивал у Гракова. - С шотландцами.
      - Да уж не буди, пока спят. И своим дай выспаться. Вечером их сами на базу свезете. Только чтоб они как-нибудь отдельно, понял? Не нужно, знаешь ли, этого неорганизованного общения.
      Третий помахал старпому с катера.
      - Ты теперь-то хоть не шляпь, когда на буксире.
      - Оправдывай доверие, - крикнул Жора.
      Кеп ничего не сказал, только сплюнул в воду.
      Катер отчалил. Меня Граков так и не заметил.
      Старпом ко мне повернулся сияющий:
      - Слышь, вожаковый? Может, все и обойдется. - Зашлепал к себе вприпрыжку.
      Отчего же нет? - я подумал.