Этак они еще долго могли травить, пароходов у нас много, но тут чьи-то каблучки застучали и юбка зашелестела, так что внимание у них переключилось.
      Прошла мимо нас Клавка, стала всходить по трапу, но приостановилась. Скользнула взглядом по мне, как будто знакомого хотела вспомнить, но не вспомнила.
      - Смелей, смелей, Клавочка, - дружок ей сказал. - Мы на тебя снизу смотреть не будем.
      - А хоть и смотрите, белье у меня в порядке.
      Дрифтер заржал от удовольствия.
      - Ох, Клавочка! - дружок говорит. - За что мы тебя все так любим?
      Хотел было руками ее достать, но она высоко стояла.
      - Если бы все! А то вот этот злодей, в курточке, зверем на меня смотрит. Убить меня хочет.
      - Кто, Сеня?! - дрифтер взревел. - Какой же он злодей? Да он у нас душа парохода. Весь экипаж в нем сипы черпает в трудные минуты жизни.
      - Вот вы его и заездили. Может, и была у него душа когда-то, да вы из него вынули.
      - Сень! - дрифтер ко мне пригляделся. - А у тебя, и точно, взгляд какой-то не родной. Сень, смягчись. Ведь на такую королеву смотришь!
      - Правда, - сказала Клавка, - что ты против меня имеешь?
      Ты не кошка, я подумал, ты змея. Тебе еще надо, чтоб я при этих двоих сказал, что я против тебя ничего не имею. Нет уж, что я решил про тебя - то сам решил. А ты от меня слова не дождешься.
      - Да ничо он не имеет, - сказал дрифтер. - Правда, Сеня?
      - Почему же молчит? Рыженький, почему молчишь?
      - Знак согласия, - сказал дружок.
      - Так пойдем тогда, захмелиться дам. Хочется же перед отходом?
      - А мне - можно? - спросил дрифтер.
      - Вы и так веселые. А вот он - грустный. А я грустных прямо ненавижу. Вся жизнь от них колесом идет...
      Я все молчал. Клавка засмеялась вдруг, махнула рукой и пошла.
      - Чо ты? - сказал дрифтер. - Баба ж тебе авансы выдает.
      - Ничего не значит, - сказал дружок. - Он правильно держится. Ты правильно держишься, кореш. Она тут не тебе одному авансы выдавала. Вот-вот уже - до дела дошло. А в последнюю минуту - вывертывается!
      Дрифтер отчего-то вздохнул. И опять они за свое принялись:
      - А "Боцман Андреев" - это, скажи, не пароход?
      - Еще какой пароход!
      Насилу я его оторвал от дружка. Пошли в сетевой трюм. Я спросил по дороге:
      - Больше к этой базе не подойдем?
      - Нет, Сень, она нынче в порт уходит, полный груз. Так что упускаешь ты шанс. Если надо - беги, я сетки один донесу.
      - Не надо.
      В сетевом трюме мы еще полежали на сетях, - у дрифтера и там дружок нашелся, - покурили втихаря. И когда выехали на лифте на верхнюю палубу, уже смеркалось. Ветер посвежел, и базу сильно раскачивало, срочно нужно было отходить.
      Сетки мы покидали к себе на палубу. Пароход ходуном ходил, и одна в воду угодила, Серега ее багром вытаскивал - с матушкиной помощью. В это-то время я и увидел Лилю - в брезентовом дождевике с капюшоном. Смотрела через планширь на наш пароход. Может быть, слышала, как я ругался, когда Сереге наставление давал.
      Подошла, подала руку. Рука у нее все та же была - теплая, сухая и крепкая. И та же улыбка - милая, немного смущенная. Но что-то переменилось у нас с нею. Не знаю даже что. Как будто и нечему было меняться.
      - А я уже ваш СРТ различаю. У него на мачте самолетик с пропеллером.
      - Это не только у нашего, многие делают.
      - Для чего?
      - Так, игрушка. Пропеллер вертится - все веселее.
      - Но я все-таки различила!
      Дрифтер увидел, что я задержался, и тоже решил куда-то сбегать.
      - Сень, ты меня дожди, вместе спустимся.
      Она спросила.
      - Пробоина у вас - серьезная?
      - Авось не потонем.
      - Почему - авось?
      - Все в море случается.
      - Так просто, само по себе? А мне говорили - серьезная.
      - Чепуха, дело не в ней.
      - А в чем?
      Я хотел рассказать ей про "дедовы" опасения, но раздумал. Долго рассказывать, да и не к чему ей.
      - Тоже чепуха.
      - А у вас, я слышала, списался кто-то. Я думала - ты.
      - Нет, не я.
      - Я знаю. Просто, подумала - как было бы славно, если бы ты. Поплыли бы вместе. Мы ведь сейчас уходим, ты знаешь? Гракова только дождемся, он у вашего капитана в каюте.
      А ведь и правда, все можно было переиграть. Позвать Жору-штурмана, наврать ему что-нибудь, он же у Ваньки бюллетеня не спрашивал. Кто-нибудь мне подаст шмотки, а я Шурке смайнаю бритву. Не забыть бы только сказать, чтоб Фомку выпустили. И мы поплывем на этом чудном лайнере. Вместе, вдвоем. Ах, синее море, белый пароход!
      - Не решаешься? Знаешь, тут даже все удивились, когда вы решили остаться, я многих расспрашивала. Вы просто дети. Какое-то дикое легкомыслие. "Авось обойдется". Ты же понимаешь, что это глупо? Разве мужество в том, чтобы лезть очертя голову?
      В первый раз ей не все равно было, что со мной будет. В первый раз она меня просила о чем-то, предлагала. Это понимать надо!
      - Что же я, сбегу, как крыса, а другие останутся?
      - Вот чего ты боишься! Лучше, конечно, утонуть за компанию?
      - Ну, не обязательно "утонуть"...
      - Ты же сам сказал - в море все случается. Боишься - быть не как все?
      Это правда, я этого боялся. Но вот "дед" не боялся быть "не как все", а тоже оставался.
      - Насмешек боишься? Неужели это всего страшнее?
      Я когда-то мечтал о такой минуте, когда она обо мне озаботится. А теперь она не то что заботилась, она за меня боялась. Но радостно мне не стало. Если б даже я и списался, так с "дедом" могло без меня случиться, и я бы себя всю жизнь за это казнил.
      - Ну, решайся.
      Нашего "Скакуна" подкинуло на волне, приложило бортом о кранец. Она вздрогнула.
      - Если б меня четвертовали, я бы и то не согласилась!
      И так она это сказала испуганно, что я вдруг ее притянул к себе и поцеловал - в губы. Они у нее были холодные и чуть потресканные. Я сам этого от себя не ожидал, и она не ждала, отшатнулась. И от этого еще больше смутилась.
      - Ну вот, здрасьте... Какая лирика.
      Сверху послышалось, из динамиков:
      - Восемьсот пятнадцатый, поторапливайтесь с отходом!
      Внизу Жора-штурман выглянул из рубки:
      - Ясно-ясно, закругляемся!..
      Ухман подвел сетку. Я подошел и взялся за нее. По палубе к ней бежали "маркони" и дрифтер.
      - Так что же? - спросила Лиля.
      - То же самое. Все обойдется.
      Она сказала, улыбаясь чуть насмешливо:
      - Кажется, я все про тебя поняла.
      - И как?
      - Такой, как я и думала. Но убедиться всегда ценно.
      - Напишешь мне в море?
      - А думаешь - это нужно? Ты же для меня чужим мнением не пожертвуешь. А знаешь - был момент, когда мне вдруг так захотелось с тобой... пообщаться, как говорят. Но раз тебе этого не нужно, то письма, прости меня...
      Мне показалось, она это не только с грустью говорит, но и с каким-то облегчением.
      "Маркони" с дрифтером добежали, вцепились в сетку.
      - Ну, ни пуха! - Лиля нам всем помахала рукой. - К чертям! Сто футов вам под килем!
      - Вот это да! - дрифтер заревел восторженно. - Вот это женщина!
      Сетка взлетела над бортом, над Лилей, и стала опускаться. Вдруг резко остановилась - нас прямо на мачту несло, ухман вовремя углядел. Я поднял голову - Лиля на нас смотрела, приставив ладонь ко лбу. Снизу ей бил в глаза наш прожектор.
      - Что-то у вас невесело, - сказал "маркони". - Зря я тебя на базу провел.
      - Я ж говорил - не надо.
      Он ей хотел помахать, но сетка пошла круто вниз, на трюма, и Серега нас принял. Они сразу разбежались. А я остался. Пустая сетка раскачивалась между мачтами и здорово меня соблазняла.
      - Восемьсот пятнадцатый! - крикнули с базы. - Отдавайте концы!
      Нас подкидывало и с грохотом наваливало на базу. А в рубке никого не было; наверно, и Жора убежал в кепову каюту. Акт же дело суровое, нужно же и расписаться всем, и обмыть его.
      А дальше - вот что произошло.
      Я был на палубе один, смотрел на Лилю. Не знаю, видела она меня или нет, глаза у нее сощурились от прожектора, и казалось - она глядит как-то презрительно.
      Потом - ее тоже не стало. Ровный планширь, ни одной головы над ним.
      Тогда я пошел за роканом, чтоб зря куртку не пачкать, - концы-то, по-видимому, мне отдавать придется, все уже спать залегли, а когда вышел, сверху мне крикнули:
      - Вахтенный! - там стоял ухман. - Ваших людей всех смайнали?
      - Всех!
      - А наших - всех вывирали?
      - Всех!
      Я сперва сказал, а потом вспомнил про Гракова. Он же там еще посиживал у кепа, подписывал акт или выпивал уже по этому поводу, или черт его знает что делал, а в это время его ждали, и волна била траулер о базу.
      - Тогда я сетку уберу!
      - Валяй.
      Вот так-то лучше, я подумал. Ты тоже останешься. Что бы там ни случилось, но и тебя не минует. Ухман мне помахал варежкой, спросил:
      - А бичи ваши где?
      - Попадали в ящики.
      Он заржал.
      - Уже? Ну, счастливо, вахтенный!
      Я хотел ответить, что никакой я не вахтенный, а после решил - а пусть думает. Пусть меня потом узнает, зеленого.
      С плавбазы крикнули в "матюгальник":
      - На "Скакуне" - отдать концы!
      Жоры в рубке не было. Сердце у меня стучало, как бешеное, когда я пошел в корму и скинул все шлаги. Конец выпал из клюза и поволочился по воде, и корму сразу начало отжимать течением. Я правду вам скажу, ничего страшного не могло случиться. Просто на конце уже нельзя было подтянуться, для швартовки пришлось бы по новой заходить, вот и все.
      Когда Жора появился в рубке, я уже в капе стоял, в темноте. Он сразу увидел, что корма отвалила.
      - Кто конец отдал? Так и так тому туда-то и туда-то! - Потом он включил трансляцию. - Выходи отдать носовой!
      Я вышел не сразу и не спеша, как будто услышал команду в кубрике. Жора на меня посветил прожектором.
      - Э, кто там? Шалай? Отдай носовой! Вахтенный с плавбазы принял у меня конец и пожелал всего лучшего. Я вернулся и стал под рубкой.
      - Шалай! - крикнул Жора.
      - Чисто полубак.
      - Ясно. Не ходи никуда, сейчас опять придется причаливать.
      Машина заработала, и мы отходили.
      Потом они выскочили в рубку - Граков и кеп.
      - Кто велел отходить?
      - Я велел, - сказал Жора.
      Он был настоящий штурман, Жора. Не мог он ответить: "Не знаю, конец сам, наверно, отдался". Он сказал:
      - Я велел. Ситуация аварийная.
      - Как же теперь со мной? - спросил Граков.
      Не знаю, что там ответил Жора. Они врубили динамик, и Граков сам закричал в микрофон:
      - Плавбаза, восемьсот пятнадцатый говорит! Мне - вахтенного штурмана!
      База уходила все дальше, огни ее расплывались.
      - Вахтенный штурман слушает...
      - Прошу разрешить швартовку. Остался человек с плавбазы...
      - Швартовку не разрешаю.
      - Это Граков говорит. Требую капитана.
      Там, на базе, помолчали и ответили:
      - Капитана не требуют, а просят. Даю капитана.
      И другой голос по радиотрансляции:
      - Капитан слушает.
      - Граков говорит. Прошу разрешить швартовку. Мне необходимо пересесть к вам.
      - Волна семь баллов. Какая может быть швартовка? Оставайтесь на восемьсот пятнадцатом.
      - Попрошу капитана не указывать мое местопребывание. Восемьсот пятнадцатый уходит на промысел.
      - Желаю восемьсот пятнадцатому хорошего улова! - сказал капитан плавбазы. Мне послышалось - он там смеется. - Завтра снимается с промысла восемьсот шестой, вернетесь на нем в порт. Дмитрий Родионович, вы находитесь в здоровом коллективе наших славных моряков. Как-нибудь сутки с ними скоротаете.
      - Но мне акт нужно передать.
      - Зачем он мне? Я вам верю на слово.
      - Вас понял, - сказал Граков. - Считаю долгом сообщить об инциденте капитан-директору флота.
      - Счастливо на промысле. Прекращаю прием.
      Все утихло, кеп с Граковым ушли из рубки. Я встал против окна и сказал Жоре:
      - Жора, это я отдал кормовой.
      Он даже высунулся по пояс, чтоб на меня поглядеть.
      - Ты? Вот сукин сын! Ты соображаешь, чего делаешь?
      - Все соображаю.
      - А что авария могла быть?
      - Не могла, Жора.
      Он подумал.
      - Скажешь боцману, пусть пошлет тебя гальюн драить.
      - Два.
      - Чего "два"?
      - Оба гальюна.
      - Иди спать. Пошли там на руль, кто по списку.
      - Есть!
      - Сукин ты сын!
      База уже едва была видна. В самый сильный бинокль я бы не разглядел человека на борту. Да ее там и не было, разве что в иллюминатор откуда-нибудь смотрела.
      Погода стала усиливаться, волна брызгами обдавала все судно. Потом повалил снежный заряд, и пока я шел к капу, мне все лицо искололо иглами, и глаз нельзя было открыть. Так я и шел, как слепой, ощупью.
      Все, как в романсе, вышло. Мы разошлись, как в море корабли...
      Глава четвертая. "Дед"
      1
      Никто из нас не думал, что в эту же ночь мы еще будем метать. Если и пишется хороший косяк - его пропускают, дают команде выспаться после базы. Это святое дело, и всякий кеп это соблюдает, пусть там хоть вся рыба Атлантики проходит под килем. И после отхода мы все легли, только Серега ушел на руль. Но тут все законно: на ходу, да в такую погоду, штурману одному трудно. Хотя я знал и таких штурманов, которые после базы матроса не вызывают - сами и штурвал крутят, и гудят, если туман или снежный заряд.
      И вот когда мы уже все заснули, скатывается рулевой по трапу, вламывается в кубрик и орет:
      - Подымайсь - метать!
      Ни одна занавеска не шелохнулась. Тогда он сам полез по всем койкам задирать одеяла и дергать за ноги.
      - Ты, Серега, в своем уме?
      - Вставай, ребята, по-хорошему, все равно спать не дадут. Сейчас старпом прибежит.
      Шурка спросил:
      - Может, еще передумают?
      - Ага, долго думали, чтоб передумывать. Кеп-то и сам не хотел: пускай, говорит, отдохнут моряки. Это ему плосконосый в трубку нашептал: косяк мировейший, ни разу так не писалось, а мы к тому же двое суток потеряли промысловых. И Родионыч его поддержал: действительно, говорит, с чего это разнеживаться? Полгруза только сдали и бочки порожние приняли...
      Васька Буров сказал:
      - Все понятно, бичи. Мало что они на промысле остались, теперь им еще выслужиться надо.
      - Ну дак чего? - спросил Серега.
      - Иди, подымемся.
      В капе, слышно было, старпом ему встретился:
      - Что так долго чухаются?
      - Уйдем-ка лучше, старпом. Невзначай, гляди, сапогом заденут...
      Поднимались мы по трапу - как на эшафот, под виселицу. Кругом выло, свистело, мы за снегом друг друга не видели, когда разошлись по местам. Кеп кричал - из белого мрака:
      - Скородумов, какие поводцы готовили?
      - Никаких не готовили!
      - И не надо! Нулевые ставьте!..
      "Нулевые" - это значит совсем без верхних поводцов. Сети прямо к кухтылям привязываются и стоят в полметре от поверхности. Вообще-то редкий случай. Но значит, и правда косяк попался хороший и шел неглубоко.
      - Поехали!
      Куда сети уходили, мы тоже не видели - во мглу, в пену. И я не кричал: "Марка! Срост!", а просто рядом с дрифтером присел на корточки и чуть не в ухо ему говорил. Да он и не к маркам привязывал, а как Бог на душу положит. Раз мне почудилось - он с закрытыми глазами вяжет. Так оно и было, они то и дело у него слипались, и я держал нож наготове - вдруг у него пальцы попадут под узел. Все равно б я, наверно, не успел.
      Вернулись, сбросили с себя мокрое на пол, места ж для всех не хватит на батарее, и завалились. Черта нас кто теперь к шести разбудит!
      Нас и не будили. Мы сами проснулись. И поняли, почему не будят, шторм.
      Серая с рыжиною волна надвигалась горой, нависала, вот-вот накроет с мачтами, вот уже полубак накрыло, окатывает до самой рубки и шипит, пенится, как молодое пиво. Взбираемся потихоньку на гору и с вершины катимся в овраг и уже никогда из него не выберемся. Но выбираемся чудом каким-то.
      Все море изрыто этими оврагами, и мы из одного выползали, чтоб тут же в другой, в десятый, и душу ознобом схватывало, как посмотришь на воду такая она тяжелая, как ртуть, так блестит - ледяным блеском. Стараешься смотреть на рубку, ждешь, когда нос задерется и она окажется внизу, и бежишь по палубе, как с горы, а кто не успел или споткнулся, тут же его отбрасывает назад, и палуба перед ним встает горой.
      В салоне набились - по шести на лавку, чтоб не валиться друг на дружку. В иллюминаторе - то небо, то море, то белесое, то темно-сизое, как чаячье крыло. Даже фильмы крутить не хотелось, пошли обратно, досыпать.
      Васька Буров сказал весело:
      - Задул, родной, моряку выходной.
      Шурка с Серегой сыграли кон, пощелкались нехотя и тоже легли. Кажется, у них за сотню перевалило. А может, и по новой начали, после "поцелуя".
      Я лежал, задернув занавеску, качало с ног на голову и ни о чем не хотелось думать. В шторм просто ни о чем не думается. Сколько этот "выходной" продолжится - неделю, две, - это в счет жизни не идет. И отдыхом тоже это не назовешь.
      Пришел Митрохин с руля, ввалился - сапоги чавкают, с телогрейки течет. Стал новеллу рассказывать - как его прихватило. И представьте, у самого капа - ну надо же. Вот это единственное приятно в шторм послушать - как там кого-то прихватило волной. В особенности когда тебе самому тепло и сухо. Главное ведь - посочувствовать приятно; сам знаешь, каково оно - всю палубу пройти, брызги не поймать, от десяти волн уберечься, а одиннадцатая тебя специально у самого капа ждет. Все-таки есть в ней что-то живое и сволочное притом. Не просто так, бессмысленная природа.
      А перед тем как заснуть, он сказал:
      - Похоже, ребята, что выбирать сегодня придется.
      Машина чуть подработала, выровняла порядок. В соседнем кубрике сменщик Митрохина - бондарь, кажись? ну да, бондарь - натягивал сапоги, слышно было - что мокрые. Стукнул дверью, захлюпал по трапу. Выматерил всю Атлантику - с глубин ее до поверхности и от поверхности до глубин небесных, - так ему, верно, теплее было выходить. И опять все утихло, только шторм не утих.
      Шурка первый не выдержал, отдернул занавеску:
      - Ты чего сказал?
      Митрохин, конечно, с открытыми глазами лежал. Поди пойми - спит он или мечтает.
      - Это он сказал - выбирать придется? Или же мне померещилось?
      - Лежи, - говорю, - никто ничего не слышал.
      - Бичи, кто из нас псих?
      Васька Буров закряхтел внизу.
      - Кто ж, если не ты? Какого беса выбирать - девять баллов.
      Шурка еще полежал, послушал.
      - Слабеет погода, бичи.
      - Умишко у тебя слабеет, - сказал Васька. - Поспи, оно лучшее лечение.
      - Да разбудите вы чокнутого! Пусть скажет толком, а то мне не заснуть.
      - Вот будешь шуметь, - Васька ему погрозил, - и правда позовут.
      С полчаса мы еще полежали, и вдруг захрипело в динамике и сказали, что да, выбирать.
      Я насилу дождался, пока этот чертов вожак придет ко мне из моря - так брызги секли лицо. Откатил люковину, нырнул в трюм. А им-то там каково было, на палубе!
      Фомка мне обрадовался, придвинулся поближе. А клюв-то какой раззявил! Поди, чувствовал, какая там рыба сидела в сетях. Самый точный был эхолот, я бы ему жалованье платил - наравне со штурманами.
      Вот - слышно, как она бацает, тяжелая, частая. И как в икре оскользаются сапоги, как сетевыборка стонет и шпиль завывает от тяжести. Я было выглянул, но тут мне с ведро примерно пролилось на голову. Это уж я знаю, какой признак, когда волна ко мне залетает в трюм - не меньше девяти, выбирать нельзя.
      Там что-то начали орать, потом дрифтер ко мне прихлюпал:
      - Сень, вылазь на фиг!
      - Чего там? Обрезаемся?
      Но он уже дальше пошел, ругаясь на чем свет стоит.
      Я вылез - вся палуба в рыбе, ребята в ней по колено мотались, бились о фальшборт, икрой измазанные, в розовом снегу. Сеть шла на рол - вся серебряная, вся шевелилась. Я все это видел с минуту, потом повалил заряд, только чья-нибудь зюйдвестка мелькала, или локоть, или спина.
      Я пробрался к дрифтеру - он у шпиля стоял, смотрел в море. Не знаю, что он там видел - кроме снега и черной волны. У него самого все лицо залепило, на каске налипли сосульки. Стоял и шептал себе под нос:
      - ...мать вашу олухи мозги нам пилят по-страшному сами не ведают что творят и в рыло их и в дыхало...
      - Дриф, ты чего?
      Обернулся ко мне, с закрытыми глазами, и рявкнул:
      - Вир-рай из трюма! Вирай до сроста и обрезаемся!.. Пусть чего хотят делают.
      Я выбрал полбухты, закрепил, и он тогда прядины обрезал на сросте.
      - Закрой люковину, еще кто провалится...
      Ощупью я до нее добрался, кинул обрезанный конец и задраил люк. Потом к сетевыборке, сменил кого-то на тряске. И тряс, ничего уже не видя, не чувствуя ни рук, ни плеч, ни ног, на которых, наверно, по тонне навалилось; не выдрать сапоги из рыбы, разве что ноги из сапог, пока меня не отодвинули - дальше, на подтряску.
      Потом и трясти уже стало некуда. Из рубки скомандовали:
      - Трюма не открывать. Оставить рыбу на борту.
      Загородили ее рыбоделом, бочками с солью и так оставили - авось не смоет. Гурьбой повалили в кубрик, роканы и сапоги побросали на трапе. Телогрейки свалили в кучу на пол.
      - Все, бичи, - сказал Шурка, - последний день живу...
      Слышно было, как шел к себе дрифтер и сказал кому-то, может, и себе самому:
      - Списываюсь на первой базе. Хоть в гальюнщики. Нет больше дураков!
      Васька Буров лежал-лежал и засмеялся.
      - Ты чего там? - спросил Шурка.
      - Есть дураки. Не перевелись еще. Сейчас опять позовут, и что - не выйдем?
      - Ну да, позовут!
      - А вы кухтыли видали?
      - И что - кухтыли? - Шурка свесился через бортик. - Я тебя, главбич, не понимаю. Потрави лучше божественное про волков.
      - Чего тут не понимать. Кухтыли наполовину в воду ушли. Там рыба сидит - вы, щенки, такой и не видели! Кило по четыреста на сетку. У меня такая только раз на памяти была.
      - Ну, ладно, по четыреста. А как ее выберешь, когда и трюма не открыть?
      Васька вздохнул:
      - Вот и я говорю - не перевелись. Разве им, на "голубятнике", рыба теперь нужна? Они сдуру-то выметали, а теперь порядок боятся утопить. Не хватает кепу теперь еще сети потерять - его тогда не то что в третьи, его в боцмана разжалуют. Порядок - он деньги стоит. Это слезки наши ничего не стоют.
      Кто-то захлюпал сверху. Мы сжались в койках, нету нас, умерли. А пришел - кандей Вася.
      - Ребятки, обедать.
      Мы ему обрадовались, как родному.
      - Вась, ты чо ж по палубе бежал? Не мог по трансляции объявить?
      - У меня ж на камбузе микрофона нету. Ну, что, ребятки, кеп велел команду как следует накормить.
      А это плохое начало, я вам скажу, когда велят команду накормить "как следует".
      - Жалко вас,ребятки. До ночи не расхлебаете.
      Вот он почему и бежал по палубе, кандей. Хотелось - нам посочувствовать.
      В салоне сидели нахохленные, лицо у каждого и руки - как кирпичом натерты. Жора-штурман поглядел на нас с усмешкой:
      - Что нерадостные? Такую рыбу берем!
      - Где ж мы ее берем? - спросил Васька Буров. - Мы ее только щупаем да назад отдаем.
      Жора пожал плечами. Его вахта еще не наступила, рано голове болеть.
      - Позовешь выбирать? - спросил Шурка.
      - А что думаете - пожалею? - Жора вдруг поглядел на меня. - Это вот кого благодарите.
      Все на меня уставились. Жора поднялся и вышел. Я-то понял, что он имел в виду - как я отдал кормовой и оставил Гракова на пароходе. Да, пожалуй, не будь его, кеп бы нас не поднял. Ну что ж, придется рассказать, рано или поздно узнают. Но тут сам Граков пришел, сел у двери с краю, где всегда кеп садится.
      Кандей ему подал то же, что и нам, только не в миске, а на тарелке, как он штурманам подает и "деду". Граков это заметил, вернул ему тарелку в руки.
      - Что за иерархия? Ты меня за равноправного члена команды не считаешь?
      Вася пошел за миской. Тоже кандею мороки прибавилось. А Граков глядел на нас, откинувшись, улыбался, вертел ложку в ладонях, как будто прядину сучил.
      - Приуныли, носы повесили. А ведь слабая же погода, моряки!
      Шурка сказал, не подняв головы:
      - Это она в каюте слабая.
      - Намек - поняла. А на палубу попробуй выйди? Это хочешь сказать? А вот пообедаю с тобой - и выйду. Тогда что?
      Шурка удивился.
      - Ничего. Выйдете, и все тут.
      Пришел "дед". Мы подвинулись, он тоже сел с краю, против Гракова.
      - Как думаешь, Сергей Андреич, - спросил Граков, - поможем палубным? Все вместе на подвахту, дружно? Животы протрясем, я даже капитана думаю сагитировать. А то ведь у этой молодежи руки опускаются перед таким уловом.
      "Дед" молча принял тарелку, стал есть.
      - Ну, тебе-то, впрочем, не обязательно. С движком, поди, забот хватает?
      "Дед" будто не слышал его. Нам даже не по себе стало. Хотя бы он поморщился, что ли. Граков все улыбался ему, но как-то уже через силу. Потом повернулся к нам - лицо подобрело, лоб посветлел от улыбки.
      - Бука он у вас немножко, "дед" ваш. Все мы помалу в тираж выходим. Так не замечаешь, а посмотришь вот на такие молодые рыла, на такую нахальную молодость - грустно, признаться... Да. Но вы такими не будете, каким он был. Ах, какой лихой!.. Ты ведь с лопатки начинал, кочегаром, не так, Сергей Андреич?.. С кочегаров, я помню. Так вот, однажды колосники засорились, а топка-то еще горячая, но полез, представьте, полез там штыковочкой* шуровать, только рогожкой мокрой прикрылся. И никто не приказывал, сам. Говорят, подметки там у тебя на штиблетах трещали, а?.. Скажете: глупо, зачем в пекло лезть, неужели нельзя лишний час подождать, пока остынет? Да вот нельзя было. Вся страна такое переживала, что лишнюю минуту дорого казалось потерять. Вы-то, пожалуй, этого не поймете. Да и нам самим иной раз не верится - неужели такое было?.. А - было! Вот так, молодежь. А вы - чуть закачало: "Ах, штормяга!.. Лучше переждем, перекурим это дело..."
      * Штыковая лопата, с плоским лезвием, в отличие от совковой.
      "Дед" лишь раз на него взглянул - быстро, из-под бровей, тусклыми какими-то глазами, - но что-то в них все же затеплилось как будто. Точно бы они там оба чем-то повязаны были, в свои молодые, чего и вправду нам не понять.
      Ввалился "мотыль" Юрочка - в одних штанах, в шлепанцах, с платком замасленным на шее. Граков к нему повернулся - с добрым таким, мечтательным лицом - и только руками развел и засмеялся: уж такая это была нахальная молодость, рыло такое смурное, взгляд котиный.
      - Вот, поговори с таким... энтузиастом. Про юность мятежную. Поймет он что-нибудь? Когда в таком виде в салон считает возможным явиться. Ох, распустил вас Сергей Андреич...
      - А чо, с вахты, - Юрочка побурел весь, заморгал.
      "Дед" ему сказал угрюмо:
      - Масла не добавляй больше. Я замерял перед пуском, там на ладонь лишку.
      Юрочка вытянулся - с такой готовностью:
      - Щас отольем немедленно.
      - На работающем двигателе не отливают. Масло - в работе. Сегодня, я думаю, дрейфовать придется, тогда уж остановим.
      - А может, и не придется дрейфовать? - Граков уже не "деда" спрашивал, а всех нас. - Выберем и снова - на поиск?
      "Дед" отставил тарелку, выпил единым духом компот и пошел. Граков ему глядел вслед - то ли с печалью, то вроде бы жалостно.
      - Как все ж Бабилов-то сдал. Слышит, наверно, плохо. Ну, и мнение, конечно, трудно переменить, раз оно сложилось. - Опять он к нам повернулся с улыбкой. - Так как, моряки? Выйдем или перекурим это дело?
      - Я - как прикажут, - сказал Шурка.
      - Все ты мне: "Как прикажут"! А сам? Мы вставали по одному и вылезали через его колени. Встать да пропустить нас - это он не догадался.
      - Так ты меня жди на палубе, - сказал он Шурке. - Ты меня там увидишь, матрос.
      Мы его увидели на палубе. С "маркони" он вышел, с механиками, со старпомом, только доспехи ему подобрали новые, ненадеванные. Предложили на выбор - гребок или сачок: не сети же начальству трясти. Он взял сачок. Сдуру как будто - на гребок нет-нет да обопрешься в качку, а сачком надо без задержки вкалывать, по пуду забирать в один замах, тут в два счета сдохнешь. Да он-то не затем вышел, чтобы сдыхать, - так размахался, что мы только очи вылупили. И еще покрикивать успевал, хоть и с хрипом:
      - Веселей, молодежь, веселей! Неужто старичков по-перед себя пустим? И-эх, молоде-ожь!..
      Уже ему чешуя налипла на брови и всего залепило снегом, уже кто вышел с ним - понемногу сдохли, только чуть для виду гребками ворочали, - а у него замах такой же и оставался широченный, как будто он вилами сено копнил, и никакая же одышка его не брала. Честное слово, даже нам это передалось, хоть мы и с утра были на палубе. Васька Буров и то сказал с восхищением:
      - Вона, как мясо-то размотал! Первый раз такого бзикованного вижу.
      Потом не стало его видно, Гракова, заряд повалил стеной, и хрипенья его за волной не слышно. И Жора-штурман скомандовал:
      - Обрезайсь!
      Но это еще не конец был, еще мы два раза выходили и пробовали выбирать. И он исправно с нами выходил и все нам доказывал, что погода слабая и что он бы за нас, нынешних, за сто двоих бы не отдал - тех, прежних. И мы себе знай трясли, вязли в рыбе, мокрые, мерзлые до костей, и все понапрасну - все равно ее смывало в шпигаты, не успевали ее отгребать у нас из-под ног, а подбора то и дело застревала в барабане и рвала сети - одну за другой.
      - Утиль производим, ребята, - сказал нам дрифтер. Он держал в руках сетку: сплошные дыры, не залатать. Вытащил ее из порядка, и надел себе на плечи, как рясу. - Сейчас вот так вот к кепу пойду, покажу ему, чего мы спасаем.
      Когда вернулся, на нем лица не было, из глотки только хриплый лай слышался:
      - Кончился я, ребята.
      - Да кеп-то, кеп чо говорит?
      - Обрезайсь! Крепи все предметы по-штормовому. Больше десяти обещают.
      Крепили в темноте уже, при прожекторах. Пальцы не гнулись от холода, а узел ведь голой рукой вяжешь, в варежках это не получается, когда они сами колом стоят. Да и не греют они, брезентовые, лучший способ - пальцы во рту подержать. А мне еще пришлось стояночный трос волочить да скреплять с вожаком. Когда добрались до коек, уже и согреться не могли, хоть навалили сверху все, что было.