Мне с Васькой Буровым боцман вручил по лопате - мокрый уголь из каптерки штывать в пробоину. Его там до черта насыпалось - трубу разорвало, по которой он сыплется из бункера; вся вода от него почернела.
      - Эй, сварщики, - Васька шептал им в дыру. - Ни хрена не варите, поняли? Одних бичей слушайте. Сварите себе тяп-ляп. Чтоб она снова потом бы разошлась.
      - Да не поймешь вас, ребятки, кого слушать.
      Они и не слушали, грохали по обшивке. Дрель визжала, как зарезанная.
      - Давай, Васька, штывай, - сказал я ему.
      - Да погоди, вожаковый, посачкуем. Никто ж нас тут не видит.
      Я один штывал. Что толку сачковать - когда сидишь в вонючей дыре, грохот в ушах, визг. Но Ваську хоть повесьте за ноги - он и так сачковать согласен. Сидел на кадушке с капустой и все перекуривал, перекуривал.
      Старпом пришел - взглянуть на нашу работу.
      - Сколько выгребли?
      - Сто шидисят три лопаты, - Васька говорит.
      - Он, значит, работает, а ты считаешь?
      - Как же не считать? Мы ж по очереди. Вдвоем же не развернуться, продуктивность снижается.
      Он хороший сачок, с образованием. Спросил даже, с готовностью: .
      - До сколько штывать, старпом? До тыщи или до трех?
      - Пока сухой не пойдет.
      - Ясно, это считай - тыща семьсот.
      Старпом постоял и ушел.
      - Кури смело, - говорит мне Васька. - Слыхал - "пока сухой не пойдет".
      - Ну, так нам тут работы суток на трое.
      - Ты что? Его, если хочешь знать, вообще штывать не нужно. Думаешь, он мокрый не горит? Его специально водой поливают, спроси у кандея.
      Я бросил лопату.
      - Так чего ж мы с ним возимся?
      - А не возись! Я ж те говорю - кури. Ну, шевели полегоньку, а то на палубу выгонят.
      Я снова взял лопату.
      - Не напрягайся, - сказал Васька. - Это ж мы всегда можем сказать: "сухой пошел".
      - Они ж увидят.
      - А мы сами сухого подсыпем. Из бункера принесем и затолкаем в трубу. Ты, Сеня, молодой еще, дак за артельного держись. Я с дураками всю жизнь живу, а с ними-то больше научишься, чем с умными.
      Но недолго мы блажествовали. Граков пришел - я его ботинки увидал, с замшевым верхом. Стоял и стоял у нас над душой, пришлось тут и Ваське включиться в работу.
      Вдруг он нас спрашивает, Граков:
      - Это кто велел?
      Я все кидал лопату за лопатой.
      - Кто приказал уголь в воду бросать?
      - Мало ли, - говорю, - умников найдется.
      - А у тебя у самого голова на плечах имеется?
      Я встал, опершись на лопату, и заглянул вверх:
      - Ну, вы потише, меня родная мама с детства не обижала.
      - Грубый матрос, - говорит он мне. - Совершаешь двойную бесхозяйственность и грубишь при этом старшему. Уголь надо сушить, а не бросать в воду. А второе - дно засоряешь в бухте. По конвенции мы здесь окурок не имеем права бросить за борт.
      Это он все правильно говорил. Но мне его тоже подколоть захотелось.
      - А мое дело маленькое. Скажите старпому, пускай свое приказание отменит.
      - Так вот я тебе приказываю.
      - Вы? А кто вы такой на судне, прошу прощения? Я вас просто знать не знаю.
      Он постоял, постоял. А я все кидал с таким даже увлечением.
      - Ну, что ж, - говорит. - Ты прав.
      - И кстати, - говорю, - пожалуйста, со мной на "вы".
      Он не ответил, ушел. Старпом прибежал, весь пылающий.
      - Хорош! - говорит. - Сколько перекидали?
      - Да лопаты четыре, - ответил Васька. - Только ж начали.
      Но вылезть нам тоже не дали. Полез групповой механик в люк - поглядеть, как там выстучали края.
      - Порядок, можно притягивать.
      Сварщики завели снаружи лист, приложили его к обшивке, в каптерке стало темно. В дыры, что они там просверлили, мы им просунули тросы полиспаста, зацепили его за пиллерс, и все трое потянули дружно. Лист пошел - с жалобным стоном, со скрежетом. Они его начали приваривать - от электрода по эту сторону пролег кровавый шов, запахло окалиной и каким-то газом. Мы очумели, пока держали этот чертов полиспаст. Потом еще групповой взял второй электрод и начал изнутри заваривать. Мы сразу ослепли. Васька заорал благим матом:
      - Пустите, а то бороду спалю!
      Отпустил он нас с Богом - откашливаться на волю.
      На палубе Шурка с Серегой замешивали жидким стеклом цемент, боцман стругал доски для опалубки. Как ни заварят, а надо еще зацементировать. Но с таким усердием они это делали, как будто еще утром не орали: "В порт, в порт!" Шурка прямо взмок от страсти. Потом побежал к сварщикам, отнял у них электрод, сам заварил верхний шов. И язык при этом высунул, так ему это дело нравилось.
      Ну, правда, шовчик он им показал - первый класс. Ровный, гладкий, а потом мы его зачистили, засуричили, покрасили чернью и вовсе его не стало видно.
      Шурка поплевал на него, пошел гордый, руки в карманах. Я напомнил ему:
      - А говорил - ни к чему не прикоснешься.
      - Так, земеля, это ж не рыбацкая работа! Себе удовольствие.
      - Завтра и рыбацкая начнется. Груз сдадим и метнем.
      - Ну, метать уж хрена! - Потом он подумал и скривился. - Э, земеля! Конечно, метнем, а что нам еще остается. И не лезь ко мне, понял? А то - как звездану тебя по уху, земеля!..
      Вот так. Да мне и самому порт уже и мечтой не казался - ни розовой, ни голубой.
      К вечеру все заделали, залили раствором. А через час он у нас потек, цементный ящик. Это уже когда убрали все бочки с полубака, поставили пароход на ровный киль. Что же теперь - опять корму поднимать?
      - А где там наши каптерочники? - спросил боцман. Это я, значит, и Васька Буров. - Почерпайте, ребятки.
      Васька внизу черпал, я на штерте тащил ведро и выплескивал с кормы. А воды все прибывало.
      Васька почерпал и засачковал.
      - Пойдем, поспим, вожаковый. Скажем - всю вычерпали, а она потом снова набралась.
      - Так потом опять и пригонят.
      - Главное - сейчас удрать, пока старпом на вахту не вышел.
      Но старпом еще перед вахтой прибежал:
      - Там вода, - говорит.
      - Она и будет, - сказал Васька. - Ее всю не вычерпаешь.
      - Половину вычерпайте.
      Мы черпали - она все прибывала. Я вспомнил, как в детстве, когда мне есть не хотелось, отец брал мою ложку и чертил по тарелке с супом: "Вот эту половину съешь, а эту оставь".
      Старпом почесал в затылке и принял решение:
      - А ну ее, задраивайте на фиг. Каптеркой пользоваться не будем.
      Для чего ж мы тогда вообще эту пробоину латали? - хотелось мне спросить. Заваривали, цементировали... Да у кого спросишь?
      Покидали мы бухту чуть свет, еще ночные огни не погасли в городке. Фарерцы в этот день не выходили на промысел. И, наверно, глядели на нас, как на диво - идиоты мы, что ли, уходим из фиорда, когда в Атлантике черт-те что творится. Но нам уже и Атлантика была по колено. Мы только вылезли поглядеть на Фугле, попрощаться, а потом - завалились в ящики, проснулись, только когда закачало.
      - Шесть баллов, ребята, не меньше, - сказал Митрохин. - Наверно, не пустят швартоваться.
      - Пустят, - ответил Шурка. - Нас-то - в первую очередь.
      Все мы уже знали наперед - до апреля, когда нас никто уже на промысле не удержит, никакой Граков.
      В динамике щелкнуло, затрещало. Мы спохватились - сейчас на палубу позовут. Но это "маркони" базу вызывал. А трансляцию не отключил - то ли забыл, то ли нарочно оставил, чтоб мы в кубриках поразвлеклись.
      - Граков говорит, - знакомый голос прорезался. Все приподняли головы. Серега потянулся с койки, подкрутил погромче.
      - ...Пробоина серьезная, но заварили, зацементировали. Приняли решение остаться на промысле, выполнить плановое задание. Сама команда решила, и почти единодушно. Были, конечно, отдельные настроения, но в общем - ребята боевые, коллектив здоровый, одним словом - моряки.
      - Добро, - ответила база. - Вас понял. Привет экипажу. Подходите к моему левому борту.
      Мы еще полежали минуту. Потом Жора-штурман басом своим молодецким скомандовал выходить на швартовку.
      5
      Мы вчетвером опять в корме оказались - Ванька Обод, салаги и я. Корма подвалила, стала биться о кранец, и с базы подали нам конец.
      - Вахтенный! - крикнул Ванька. - Ты никак тот самый?
      Вахтенный долго приглядывался. Трудненько было Ваньку узнать под его ушанкой.
      - Ну что, залатали вас?
      - Да залатали, - Ванька сплюнул. - Только веры у меня нету. Ты к доктору-то меня записал ай нет?
      - А-а... - сказал вахтенный.
      - Вот те "а"! Обод у меня фамилия.
      - Да записал, примет.
      Сверху уже спускали строп. Бочки у нас так и остались по бортам, когда уходили из Фугле-фиорда. И мы их выгрузили часа за четыре, без перекура. А на последний строп даже не хватило одной. Шурка вместо бочки приладил веник.
      - Точка, - сказал Ванька Обод. - Морской закон выполнил, рыбу сдал. Расплевался я с вами, ребятки золотые.
      Ухман спустил ему сетку. Ванька поехал, даже не оглянулся на нас.
      - Трюма отворяйте, ребята, - сказал ухман. - Тару буду майнать.
      Мы отдраили оба трюма и разбежались кто куда. Порожних бочек по двадцать пять штук в стропе - это страшное дело. Строп от мачты к мачте носится, пока ухман выждет момент, и тут он летит на трюм и грохается, и бочки раскатываются по всей палубе. Только успевай их рассовывать по трюмам, потому что уже висит и качается новый строп и надо от него спасаться.
      Мы приняли стропов восемь и сели перекурить, на базе какой-то перерыв вышел.
      - Капитана просят! - крикнул ухман.
      Высунулся Жора-штурман.
      - Капитан у себя в каюте. Акт составляет. Что надо?
      - Матросик у вас списывается.
      - Какой-такой матросик?
      А с ухманом рядом уже и Ванька Обод показался. Очень смущенный, личико скорбное.
      - Ты, что ли, Обод?
      - Ну.
      - Списываешься, гад? А с какой такой стати?
      - Бюллетень мне выписали.
      - А что у тебя?
      - Боюсь даже сказать.
      - Ну что, на винт намотал?..
      - Хуже.
      - Что ж может быть хуже?
      Ванька похлопал себя рукавицей по шапке.
      - Здесь у меня чего-то.
      - А, ну валяй, отдохни душой. Нам психов не надо, сами такие.
      - Аттестат бы мне. И шмотки там, в кубрике.
      Я сходил, достал Ободов чемоданчик, покидал в него мятые рубашки, носки. Жора сложил аттестат самолетиком и пустил вниз. Ванька стравил штерт, мы к нему привязали чемоданчик, аттестат сунули под крышку.
      - Извиняйте, ребята, - сказал Ванька. - Не могу больше.
      - Валяй, - сказал Шурка. - Сгинь, сукин сын.
      Мы завидовали Ваньке, а потому и злились, никто доброго слова не сказал на прощанье. А чему завидовали - что у самих не хватило духу вот так же гнуть свое до конца?
      - Принимай строп! - сказал ухман.
      Мы с Шуркой полезли в трюм, другие нам подавали сверху. Порожние бочки - после рыбы - как перышки, просто летают у нас в руках. И что-то хоть видишь вокруг. Я вдруг увидел - Шурку. Это одну минуту длилось. Западал снежок, посеребрил ему волосы и брови, и невольно я засмотрелся на Шурку до того красив он стал. Лицо - героя, ей-Богу, и все на нем - в полную меру: брови - так брови, вразлет, глазищи - так уж глазищи, рот - так уж рот. И правда, такого в кино снять - он бы там всех красавчиков забил. Только, наверное, талант еще нужен... Может, мне бы его - я б такую книгу написал о людях, - как я их понимаю. А мы тут - с бочками... Нет, лучше не думать. А то еще с круга сопьешься. И минута эта - прошла.
      "Маркони" к нам заглянул:
      - Сень, со мной на базу? Аппаратуру надо поднести.
      Я поглядел на Шурку.
      - Вали, земеля. - Шурка разрешил. - Один управлюсь. Бритву мне там купи электрическую.
      Мы полетели с "маркони". Когда внизу стоишь - не так себе все представляешь. Сетка идет долго-долго, и дух замирает, когда болтаешься между мачтами, а под тобою - крохотная палуба и кранец бьется между бортами, вот где страх-то - туда угодить. А когда взлетаешь над бортом плавбазы, ветер набрасывается, отдирает тебя от сетки, а вокруг - пустынное море.
      Ухман поймал сетку, повел к палубе, и мы спрыгнули.
      - Погуляй пока, - сказал "маркони". - Я Галку пойду искать.
      - С аппаратурой - потом?
      - Да еще, наверно, не починили. А твоей, если увижу, - сказать, что ты тут?
      - Не надо.
      - Как хочешь, а то могу. Через минут двадцать сюда приходи. Может, и починили. Да хотя я и один донесу. Там чепуха нести.
      Я пошел искать лавочку, а заодно и базу поглядеть, я на этой ни разу еще не был.
      Рыбный трюм был открыт, и там, на разных палубах, грузчики укладывали бочки с нашей рыбой. Вот она куда идет. Мы все говорим - трудней и опасней нашей работы, на СРТ, нету, но и тут тоже не санаторий. Строп уходит вниз и мотается в трюме, пока его с какой-нибудь палубы не притянут багром. Прорва такая, что в ней бы семиэтажный дом поместился. А если силы не хватит строп притянуть, да его поведет на волне, то ведь сорвешься - костей не соберешь.
      Здесь же, над люком, рокотал конвейер, двигались по нему ящики с сельдью, - деликатесного, ящичного посола,- женщины черпали ковшиками из чана тузлук, подливали его в ящики. Да и не сразу поймешь, что это женщины, - они в сапогах, в роканах, в буксах, на головах у них шапки, и лаются не хуже мужиков.
      Я спросил у одной, как мне найти лавочку.
      - А вниз майнайся, на четвертую палубу, там спросишь.
      - Спасибо.
      - На здоровье. Закурить - дай.
      Я вынул "беломор", она сунула рукавицы под мышку, понюхала руки и сморщилась.
      - Ну к бесу, дай из твоих рук затянусь. А то в рыбе моешься, рыбой дышишь, дак рыбу еще и курить? Я раскурил, дал ей затянуться.
      - Вот, спасибо, хороший. А то душа горела.
      Так я и не понял - двадцать ей или сорок.
      Я походил по шканцам*, знакомых не встретил, - а была такая надежда, и хотел уже вниз идти. И вдруг - я застыл. Как прилип к палубе. Кого же я тут увидел - Клавку Перевощикову!
      * Шканцы - средняя часть палубы.
      Вот уж кого не ждал. Стояла она ко мне боком, - в тамбуре, за комингсом, - такая же, как тогда, в столовке: платьице серое с коротким рукавом, фартучек белый, кружево на голове, - а напротив какой-то комсоставский стоял, с двумя шевронами на рукаве, затраливал ее как будто. Я туда и сюда прошел мимо двери - Клавка все-таки или не Клавка? Сейчас я с ней разговор буду иметь, скажу ей пару ласковых, так чтоб не спутать.
      В это время он ей говорит:
      - Как же все-таки, Клавочка?
      И пошел баки ей заливать. Неплохо заливал. Так примерно:
      - Если наш маленький роман имеет шансы на продолжение, то он должен развиваться либо по гиперболе, либо - по параболе. Если по гиперболе, тогда восходящая ветвь устремляется вверх стремительно. Если же мы избираем параболический вариант...
      - Вы мне вот чего скажите, - она ему отвечает. - Благоверной не боитесь? Я ведь исключительно за вас беспокоюсь.
      Я встал против двери, ждал, когда он ее кончит тралить. Только бы она с ним на пару не ушла. Ну что ж, придется догнать, взять за плечо.
      О чем я с ней хотел говорить? О деньгах? Да нет, я уж на них крест положил. И что толку их сейчас требовать, если я тогда в милиции про них замял. Но вам, наверное, тоже бывает интересно - поговорить с человеком, который вам зло причинил - просто так, ни за что. Любопытно же - что он при этом думал? Вот, скажем, Вовчик с Аскольдом - я ведь их и кормил, и поил, и немало денег моих к ним перешло, наверно, еще до драки. За что же они меня еще и избили, да с такой злобой? Откуда эта злоба берется? Или вот эту Клавку взять - ей-то я что сделал плохого. Почему она так со мной обошлась? Не напрасно же они меня к ней потащили. Без нее бы они, пожалуй, не справились, она тут душа всего. Она их и в общагу за мной послала, когда я ушел из "Арктики", и к себе привезти велела, и там еще завлекала, чтоб я совсем голову потерял. Слова не скажешь, хорошо сработано. Но что же она при этом думала? Просто - как деньги выманить? Но ведь не до сорока же копеек грабить человека, когда такие берешь. Тут еще и злоба была! Так вот - откуда злоба?
      - Ценю ваше беспокойство, Клавочка, - он ей заливал. - Но ведь она ж далеко, благоверная, в голубой дымке. Я даже не знаю, существует ли она.
      - А глаз-то кругом сколько! - она ему. - Не смущает? И тут они оба ко мне повернулись. И что думаете - испугалась она? Смутилась хоть? Заулыбалась во все лицо, как будто милого встретила.
      - Простите, - говорит, - ко мне братик мой пришел. Я с братиком давно-о не виделась.
      Это я, значит, братик. Тот на меня зыркнул так выразительно: а не смоешься ли ты, братик, туда-то и туда-то? Нет, я ему тем же отвечаю, есть дела поважней ваших тралей-валей. Он ей козырнул и пошел.
      Клавка ко мне шагнула через комингс.
      - Здравствуй, сестричка! - говорю. - Не ждала, не ведала? Есть о чем поговорить. Только накинула б что-нибудь, холодно на палубе.
      - Ну, что ты! Как же мне может быть холодно, если я тебя встретила? Протянула мне руку. - Как это не ждала? Третий день тебя высматриваю.
      Я руки ее не взял. Держал свои в карманах куртки. Клавка себя обняла за голые локти, поежилась. "Ну что ж, - я подумал, - не хочется тебе в помещении говорить, где свидетели есть, так терпи". Мы с ней отошли подальше от тамбура.
      - Как здесь очутилась? Тоже поплавать решила?
      - Да рейса на три только, в замену. Тут у них одна в декрет ушла, Анечка Феоктистова. Знаешь ее?
      - Никого я тут не знаю.
      Клавка улыбнулась - так искоса, ехидно.
      - Совсем никого? А с какой же я тебя видела? Которая к тебе на пароход лазила.
      - А... И как - понравилась она тебе?
      Клавка поморщилась.
      - Зачем она штаны носит? Скажи, чтоб сняла. А то все думают - у нее ноги кривые.
      - Прямые у ней ноги.
      - А ты их видал?
      - Сколько надо, столько видал.
      - Ничего-то ты про ее ноги не знаешь.
      - Ладно. Тебе-то о чем беспокоиться?
      - Да не о чем. У меня ж они не кривые. Просто, мне тебя жалко стало.
      - Вон чего! Ты и пожалеть умеешь?
      Чуть-чуть она только смутилась. Но намек не приняла.
      - Я серьезно говорю. Неужели ты себя так мало ценишь? Большего не стоишь, да?
      На палубе ветрено было, и скулы у меня обтянуло солью, и в глазах сине было от моря, и я себя здесь неуверенно чувствовал, хоть и в куртке был, - и меня понемногу злость начала разбирать: ведь ничем я ее не пройму, кошку эту полусонную. Она же меня хитрее. Вот и не накинула на себя ничего, чтоб я весь ее вырез наблюдал на груди, до той самой ложбинки.
      Крановщик ей покричал сверху:
      - Клавка, что пепельницу выставила? Прикрой, я ж так людей могу покалечить!
      Так она нарочно к нему еще повернулась и вырез расправила пошире.
      - Быть этого не может, - говорит. - Из-за меня еще никто не покалечился. Только лишь по своей глупости.
      Вот так. И я, наверное, по своей. Я ее взял за локоть, повернул к себе.
      - Может, поговорим все же?
      - Да, миленький! - Вся подалась ко мне, и глаза прямо влюбленные. - Да! А зачем же я за тобой в море пустилась? Расскажи хоть, как плавается тебе? Меня-то вспоминал или совсем забыл?
      - Только тебя и вспоминаю, - говорю. - Днем вспоминаю, а по ночам снишься.
      - Что ты говоришь!.. - Вся просто рассиялась.
      - Клавка, - я сказал. - Давай-ка шутки в сторону.
      Опять она мне улыбнулась искоса.
      - А я думала, когда ты мне руки не подал, она у тебя - в рыбе. А она сухая. Ах ты, рыженький!..
      - Какой я тебе "рыженький"? Какой "миленький"? У тебя своих там экипаж наберется, меня к ним не приплетай.
      - Зачем же приплетать, ты у меня отдельно. Ты к этому, что ли, заревновал? С которым я в тамбуре стояла? Зачем? Такой заливщик типичный, а поговорить-то с ним не о чем. И руки - как у лягушки, бррр! Да мне и смотреть ни на кого не хочется, с тех пор как я тебя увидела.
      - Вот именно. Не считая Аскольда твоего.
      - Аско-ольда?!
      - Ну да, с которым ты осталась.
      - Да какой же он мой? Ты что! Он, во-первых, и не остался. И не так-то просто со мной остаться. Меня, знаешь, еще повалить нужно!
      Стояла она передо мной - крепкая, ноги такие сильные, что можно в шторм стоять и ни за что не держаться, плечи - как у солдата развернуты, вся подобранная, как будто вот сейчас кинется. И никакой же ветер ее не брал, лицо лишь слегка залубенело, грубо так зарумянилось, а руки и грудь - и кожей гусиной не покрылись. Ну, чем такую проймешь? И я чувствовал разговор у нас в песок уходит. С ней же нельзя про эти трали-вали, она здесь трех собак съела, а нужно прямо спрашивать. И я прямо спросил:
      - Клавка, зачем ты все же в море-то пошла? Или денег моих мало показалось? Могла бы и пожить на них.
      Вот тут наконец она смутилась. Вся красная стала, даже вырез порозовел.
      - Миленький, про деньги я все скажу. Обязательно, а как же? Я тебе их все верну. Наверно, с этого надо было начать... Ну, прости. Я так обрадовалась, когда тебя встретила. Но ты - неужели только из-за них про меня вспоминал?
      - Сколько ж ты мне вернешь?
      Опять она поежилась, обняла себя за локти.
      - Все, что было. Триста с чем-то.
      Так. Решили они, значит, со мной поделиться. Моим же собственным поделиться. Испугались, вдруг я скандал начну. Ведь я от них прямиком в милицию попал, а что, если я заявил там, и милиция свой розыск начала, ждет лишь, когда я с моря вернусь, вспомню каких-нибудь свидетелей... Торгаша, гардеробщика в "Арктике". Таксишника, который нас вез, - их на весь город человек двадцать и наберется. Так лучше меня опередить, вернуть мне какую-то долю, и с нас взятки гладки, остальное - ты у своей Нинки на Абрам-мысу посеял, пусть там и поищут. Не для того ли ты за мной "в море пустилась"? Бог ты мой, сколько мороки! Знали б вы, что я на них крест поставил.
      - Ну, мы все кончили про деньги? - она спросила.
      - Да, все.
      Она помолчала.
      - Может быть, там больше было?
      - Не было.
      - Вот, слава Богу... А другого разговора у нас не будет? Не приготовил, да?
      Так и спросила - "не приготовил"?
      - Вот здорово, еще я специально готовиться должен?
      - А как же? Разве я не думала, какие тебе скажу слова, когда встречу? Просто не вышло... из-за этих денег. Никак я не могу к тебе пробиться. То так жить без меня не мог... Обиделся, что тогда тебя побили?
      - Ну, за это я отдельно как-нибудь посчитаюсь.
      - А так тебе и надо, если хочешь знать. Ты вспомни, как ты себя вел. Или совсем ничего не помнишь?
      - Ладно, - я сказал. - Кончили обо всем. Никакого разговора у нас и быть не должно. Кто я тебе? И ты мне - кто? Поняла?
      Она кивнула молча.
      - Эти ты мне вернешь, а все остальное, что вы из меня вытрясли... пользуйтесь, никуда я заявлять не буду.
      - Там, значит, больше было?
      - А то не знаешь?
      - Сколько же?
      - Тысяча. Ну, почти тысяча.
      - Ой, много! - вздохнула чуть не горестно. - Где же ты столько растерял? Может, когда на Абрам-мыс ездил?..
      - Клавка, - я сказал. - Ну, что ты финтишь? Насквозь же я тебя вижу!
      - Господи, ну не знаю я, где твои деньги! Пропили они, наверно...
      - Пропили?!
      Отчего меня так поразило, что именно пропили? Ну, ясное дело, не дворцы же они строили с хрустальными палатами на мои шиши! Но я так представил себе - вот я сегодня с этими бочками.., а они там, на берегу, в каком-нибудь шалмане; может, даже в тот самый час... Хорошо ли им пилось? Хорошо ли вспоминалось обо мне? Может, и пропустили по одной за мое драгоценное. Вот так. Пропили. Я их - убью. Ну, я же их убью, другой же кары у меня нету для них. Пусть меня судят. В суде, в зале, свои же будут сидеть, такие же моряки или их жены, они-то знают, как я эти шиши заработал. И вот пришли подлые лодыри, нелюди, сволочь подзаборная, и накололи меня на эту девку, и ограбили. И добро бы еще употребили эти деньги на что путное. Так нет же. Промотали. Пропили...
      - Уйди, - сказал я Клавке. - Уйди, пока я тебя не пришил тут же. Никогда мне не попадайся на глаза.
      Она себя взяла за плечи, как будто ей тут-то и стало холодно. Прикрыла наконец свой вырез.
      - Что ты на меня кричишь? - спросила, чуть не со слезой в голосе. Хотя я не кричал, я тихо ей это сказал, сквозь зубы. - Думаешь, я боюсь тебя, бич несчастный? Что ты можешь мне сделать? Чем ты мне грозишь? я, знаешь ли, криканная. Мужиками битая. Родителями проклятая. Ревизорами пуганная. Мне за себя уже ничего не страшно. А ты вот - жизни не понимаешь, рыженький! С тобой по-хорошему, а ты на людей кидаешься.
      - Я еще на тебя не кинулся. Я еще всех слов тебе не сказал.
      - Да уж какие ты там слова для меня приберег... Слышала, и сама умею.
      Она пошла от меня, застучала каблучками по палубе. С полдороги повернулась, спросила:
      - Говорят, вы на промысле остаетесь?
      - Тебе-то что?
      - Теперь - ничего. Вам счастливо, с пробоиной. Авось не потонете. Значит, до апреля?
      - Значит, так.
      - Ну вот, в апреле и получишь свои деньги. Скажи хоть спасибо - я эти-то у них отняла. Когда они в коридоре их подбирали.
      - Постой...
      - Да нет уж, я все сказала, что тебя мучило. А стоять мне больше некогда. Я тоже, знаешь, тут не пассажирка.
      Она ушла в тамбур и прикрыла броневую дверь с задрайками.
      Лицо у меня горело как ошпаренное. Так, значит? Не понимаю я в жизни? Я закурил, глядел на траулеры, которые внизу шарахались и бились об кранцы. Может быть, и не понимаю... Вообще, все так гнусно вышло, и ведь вовсе я не собирался скандалить. Но почему я верить ей должен - когда уж так погорел хорошо? И еще спасибо ей скажи. А зайди за этими деньгами в апреле, так, может, без шмоток последних останешься, там такая шарага. Надо бы кореша взять с собою, он и свидетелем будет, и поможет в случае чего. Главное этой кошке не верить, никому не верить, когда дело грошей касается, это дело вонючее, тут все сами не свои делаются...
      Ладно, закрыли пока тему, пошел я эту лавочку искать. Спустился на четвертую палубу - и сразу в другую жизнь попал: ковры по всему коридору, стеклянные двери, переборки пластиком обшиты - "под малахит", в салонах телевизоры, читальные столы, ребята в бобочках играют в пинг-понг. То-то сюда дикарей неохотно пускают: поди, приглянется им здесь - так и с траулеров посбегают. От нас же только отдача требуется, а живут - другие. Ну, правда, они наших денег не получают, да хорошо б нам их как-то попридержать наши деньги, тоже не выходит.
      И Клавка эта запутанная все-таки не шла у меня из головы. Отчего-то мне и жалко ее вдруг стало. Ну прибилась она к этой роскошной жизни, кому-то небось и в лапу сунула, чтоб ее сюда взяли, да может, как раз мои кровные и пригодились, - так ведь какая цена вшивым этим деньгам: сколько еще юлить приходится перед бичом-то "несчастным", страхом душу уродовать, любовь, видите, изображать! В общем, я так решил - не пойду я за ними в апреле, разве что она сама захочет меня разыскать. Не понимаю чего-то - так лучше от этого подальше.
      Вломился я в лавочку - в сапожищах, как бегемот, заорал с порога:
      - Бритвы электрические есть?
      А там - тишина, как в церкви, тихонько вентилятор жужжал, и два парня в бобочках чинненько беседовали с продавцом, отрез на костюм выбирали. Все только покосились на меня и головами покачали: видали дурня с мороза?
      Аив самом деле - чего спрашивать? Да тут всего, что душа пожелает, навалом: и костюмы, какие хочешь, из шевиота, из бостона, и бритвы эти пяти сортов, и лезвия "Блюз Матадор", и транзисторные приемники, и магнитофоны со стереофонией. А платить - ничего не надо. Вот просто не надо-и все. Только предъяви матросскую книжку, чтоб тебя там, в ведомости, отметили, и пальцем ткни: "Вот это мне заверните". Тоже великое слово - "потом"! Оттого ты себя и впрямь Рокфеллером чувствуешь, хватаешь чего ни попадя, а потом-то и окажется при расчете, что всего на какой-нибудь месяц и заработано - пожить. А то еще, бывает, и в долгу окажешься: ведь по аттестату, покуда плаваешь, тоже капает - жене, детишкам, родителям. Спалил бы я эту лавочку - сколько б биографий спас! И свою, между прочим: как минимум я из-за этого "потом" лишних две экспедиции отплавал.
      Лично я ничего не стал покупать, только бритву взял по Шуркиной книжке - самую, конечно, дорогую, Шурка ж мне не простит, если дешевую. Продавец мне чего-то мурлыкал - как она включается на 127, на 220, как ножи менять, а я думал - еще повезло Шурке, что он до этой лавочки не дорвался, он бы не бритву, он бы сейчас два костюма отхватил, которые потом в шкафу будут висеть ненадеванные, покуда жена не загонит в комиссионке за полцены. Когда ему костюмы носить? Удивительно - каким горбом, какими мозолями мы эти деньги зашибаем и как стараемся побыстрее размотать! Но может быть, если таким горбом, такими мозолями, такой каторгой, так это уже - и не деньги? Может, они уже как-то по-другому должны называться? Неужели же я за деньги жизнь отдаю? Не согласен. А вот для Клавки-то этой - они, пожалуй, деньги. Она их, как я, не размотает, все в дело пойдет. Так чего ж я на нее кидаюсь? Бог с ней, пусть пользуется, все - справедливо. И мне сразу легче стало.
      А больше на всей этой базе мне делать было нечего. Если даже и знакомые плавали, где их найдешь в этом муравейнике.
      У главного трапа дрифтер меня завернул. С каким-то он дружком беседовал - сам в телогрейке, в шапке на глазах, а дружок - причесанный, брюки в складочку, ковбойка с коротким рукавом. Но веселые одинаково, прямо лоснились.
      - Погоди, Сеня, сейчас сети доберем, поможешь мне. Разговор у них с дружком был серьезный:
      - Сатаны меня занесли на этот пароход! - дрифтер говорит.
      - Да, не повезло тебе, - дружок отвечает.
      - Перейду на другой, вот те крест истинный.
      - Конечно, себя ценить надо.
      - Хоть на "Сирену" перейду.
      - А что, "Сирена" - это пароход.
      - Или на "Шаляпина".
      - Тоже пароход.
      - А "Скакун" этот - ну его к бесу, это не пароход.