По звуку не слышно, чтобы уж слишком много взяли, но все же. Я не утерпел, полез по скобам поглядеть, и вдруг меня чем-то по шее - скользкое, мокрое, бьется. Здоровенная рыбина скользнула по мне, по рукаву, плюхнулась на вожак. Билась она страшно, сильная была селедина, все норовила под шлаги забиться, они ж еще воду хранят. А когда я ее выудил оттуда, себе в варежки, она даже пискнула жабрами, такая бешеная была - что ее обманули. И какая же красивая - ведь только что из моря! Не серая, не оловянная, не ржавая, как в магазине. Она, сволочь, вся синяя, зеленая, малиновая, перламутровая, и все это переливается, каждый миг - уже новый цвет.
      За этой еще одна шлепнулась, только безголовая. Оторвали на тряске. Потом еще одна - с разорванными жабрами, сочилась кровью. Так они и сыпались с палубы, - но все покалеченные. А эта, что я держал, совсем была целенькая, ни жаберки не надорваны, ни плавничок, ни чешуинки не потеряла.
      Я ее взял покрепче, поднялся по скобам, и зашвырнул подальше, за планширь. Глупыш один за нею кинулся, - но у моей-то рыбины счастливая была судьба - не далась глупышу, не повезло ему, ушла в море.
      На палубе, я слышал, заржали. Дрифтер ко мне заглянул.
      - Сень, это ты нашу рыбу выбрасываешь? Как же это? Мы ловим, а ты кидаешь.
      - Пускай живет.
      - А думаешь, она жизнью попользуется? Она сейчас снова в сетку пойдет.
      - Не пойдет. Она теперь ученая.
      - Так, а ежели она, ученая, теперь неученую научит мимо сетки ходить? Ведь это мы, Сеня, без коньяка останемся. Жалостный ты, Сеня. Гуманист!
      Долго они там ржали. А тех, безголовых, безжаберных, я тоже выловил и выкинул на палубу. Хуже нет, если рыба куда-нибудь забьется, потом от вони умрешь. А на палубе -бац да бац! - и нет-нет да какая-нибудь ко мне залетала. Если покалеченная, я им обратно выкидывал, а целенькая - ту в море. Пускай смеются. Опять же развлечение для палубных.
      А про вожак я опять забыл. Не заметил, как дрифтер выбрал у меня шлаг и накинул на барабан. Пополз, родной, а мы-то заждались. Семь шагов вперед, по солнцу, еще пласт уложен, а посмотришь в люк - там она все качается, звездочка. Совсем у меня рук не стало, а варежки - хоть выжми, и все тело колет иголками. Это хорошо еще - рыба куда ни шло, а заловилась, сети приходилось трясти и стопорить вожак, а если б они пустые шли и вожак бы все полз да полз, тут бы я как раз Богу душу отдал.
      Дрифтер опять ко мне заглянул.
      - Как, Сень, привыкаешь?
      - Да, привыкаю, - говорю. - А нельзя ли придумать чего-нибудь, чтоб он сам койлался?
      - Чего, Сень, придумать?
      - А я знаю? Барабан какой-нибудь с мотором.
      - Да как же он в трюме-то поместится? И подешевле, чтоб ты его укладывал.
      - Значит, совсем ничего нельзя?
      Дрифтер сказал:
      - Ты не изобретай, понял. Ты - вирай.
      Но неужели все-таки нельзя? Конечно, придумают. И до чего же мне тогда обидно будет. Как же это я его руками койлал? Я вам скажу, не зазорно гальюн драить, на это еще машины нет. А вот сети трясти - зазорно, когда есть уже на некоторых судах сететряски. Плохонькие, всего одного матроса заменяют, но есть. Вот, скажем, в трамвае кондуктор билетики отрывает, а потом - бац! вместо него ящик поставили. Обидно же ему потом, что он вместо ящика стоял.
      Но я-то, наверно, попривык к вожаку, если мог уже про чего-то думать. Раньше только и мыслей было - как бы с копыт не свалиться, а теперь все как бы само делалось, а голова была на другом свете. Ничего, думаю, переживем. Вот уже и срост подошел, толстый такой, надо его специально укладывать, чтобы он мне порядок не нарушил, - Бог ты мой, а ведь это я уже первую бухту скойлал. Там их еще штук шесть осталось. Или семь? Надо бы у дрифтера спросить. Только минуты нету, чтоб вылезти. На палубе опять загорлопанили.
      - А это, - слышу я, - Сене-вожаковому тащи, он жалостливый.
      - Сень, а Сень, держи на!
      И плюх на меня! - серое с белым, с черным, пушистое, бьется оно, кричит, сразу в угол забилось, только глазенки блестят как пуговки. Глупыш, кто же это еще. Весь сизый, с белой грудкой, концы крыльев черные. Одним крылом прижался к переборке, а другое выставил вперед, как щит, и трепыхал им по вожаку. Я хотел его взять - он еще пуще затрепыхался, закричал и клюнул меня в варежку. Тогда я снял варежки и просто ладони к нему протянул. И он пошел ко мне. Ну, ко мне-то в руки всякая тварь пойдет. Я его вытащил к свету - одно крыло у него висело, перышки маховые сломаны, - и как дотронешься, он сразу - кричать и клеваться.
      Бичи ко мне заглядывали в люк:
      - Сень, ты его рыбой откорми, после кандею отдадим зажарить.
      А глупыш притих, только сердчишко стучало. Пожадничал, бродяга, в сети полез, вот и запутался.
      В углу, за выгородкой, дрифтер свое хозяйство держал - бухты запасные, пеньку, прядины, - сюда я его и посадил, Фомку. Сразу я его Фомкой окрестил, надо же как-нибудь назвать тварюгу, если она с людьми будет жить. Фомка уже сообразил, что я ему не враг, улегся, как в гнездо. Я ему кинул селедину, он поклевал чуть, но заглатывать не стал, а подтянул к себе и накрыл крылом.
      Тут снова пополз вожак, а сети пошли победнее, и вытрясали их быстро. Бичам полегче стало на палубе, а мне тяжелей.
      Дрифтер опять заорал:
      - Вир-р-рай! Заснул там, вожаковый?
      И я забыл - не то что про Фомку, про мать родную. Забегал как бешеный. А шлаги все ползли, ползли. Теперь, конечно, вся злость на вожакового, почему медленно койлает.
      - Вир-р-рай, мать твою... Шевели ушами!
      Я чуть было прислонился к переборке - лоб вытереть, чтоб глаза не заливало, - как он, сволочь, пополз кольцами, прямо на мои уложенные шлаги. Чтоб его теперь уложить, надо же все это на палубу обратно выкинуть, иначе запутаешься. Я их откидывал ногами, локтями, головой, а они все ползли, и я весь спутался этими кольцами.
      Дрифтер прибацал ко мне, наклонился.
      - Ты будешь вирать или нет?
      - А я чего делаю?
      - Не знаю, Сень. Не знаю, чего ты там делаешь. А только не вираешь. Погляди, сколько вожака на палубе. Хреново, Сеня. Закипнемся мы с таким вожаковым.
      - Ты лучше умеешь? Ну и валяй, пример покажи.
      Дрифтер даже вспотел от моих речей.
      - Вылазь!
      - Зачем? - Хотя мне, по правде, очень даже хотелось вылезти.
      - Вылазь. И свайку захвати.
      Я взял у него в хозяйстве свайку и полез. Он стоял, ноги расставив, и глядел, как я лезу. Я высунул голову в люк и зажмурился. Такое светило солнце. Такое море - хоть вешайся от синевы. Я сел прямо на палубу и ноги свесил в люк. А вожака, и правда, до фени скопилось. Но мне уже плевать было, сколько его скопилось. Очень мне хотелось смотреть на море.
      - Дай сюда, - сказал дрифтер.
      - Чего?
      - Свайку дай.
      - На, отцепись.
      Он эту свайку с маху всадил в палубу. Наверное, на два пальца вошла, силенки ему не занимать.
      - Вот, пускай она тут и торчит.
      - Пускай, - говорю. - Мне что?
      - А то, что не будешь вирать, я тебе этой свайкой по башке засвечу.
      И пошел к своему шпилю. Снизу он мне выше мачты казался. Грабли чуть не до колен. Ну просто - медведь в рокане.
      Прямо как во сне я эту свайку выдернул и зафингалил ему в спину. Прямо в зеленую спину. Я его не хотел убивать. Мне все равно было. Однако - не попал. В фальшборт она воткнулась, в обшивочную доску. Да сидя разве размахнешься?
      Никто слова не сказал - ни палубные, ни вахтенный штурман, который, конечно, все видел из рубки. Дрифтер тоже молча к ней подошел и выдернул. Смерил, на сколько она вошла.
      - На полтора пальца, Сеня.
      - Мало. Я думал - на два.
      - Мало, говоришь? - Пошел ко мне. - А если б попал? А, Сеня?
      - Ничего. Лежал бы и не дрыгался.
      Он прямо лиловый был. Сел около меня на корточки.
      - Что ж мы с нею сделаем, Сеня? В море, что ли, кинуть?
      - Зачем? В хозяйстве пригодится.
      - Ах ты, гуманист чертов. Ты что думал, я в самом деле засветить хотел? Я ж только так сказал.
      - Ну и я только так бросил.
      Поцокал языком. Свайку положил возле люковины.
      - Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими сделал? Не иначе Хрущев. Все чего-нибудь да придумает. А при Хозяине-то, вспомни, порядок был. И каждый год, к первому апреля, цены снижены... Ай-яй-яй!.. Но ты вирай все-таки, Сеня. Помаленьку, а вирай.
      Тут в нем опять голос прорезался:
      - А что стоим, как балды на паперти? А ну, помогите ему!
      Серега Фирстов с Шуркой кинулись к нам. Я опять полез в трюм. Потихоньку они мне спускали шлаг за шлагом, пока я все не уложил.
      Дрифтер спросил с неба:
      - Дома, Сеня, за это дело выпьем?
      Я ему не ответил. Он постоял, языком поцокал и ушел к шпилю. Все лицо у меня горело и руки тряслись.
      Сетки пошли - то быстро, то не спеша, косяк попался неплотный, так что я и набегаться успевал и отдышаться. Если что и скапливалось там, на палубе, дрифтер сам подходил помогать. Приговаривал ласково:
      - А вот и опять вожачку накопилось. Повираем его, Сеня? Или там:
      - Заснул чего-то вожаковый наш, как бы это разбудить, не осерчает?
      Я уж помалкивал. Пласты ложились мне под ноги, и я на них поднимался к подволоку. Сначала шапкой коснулся, потом голову пришлось подвернуть. Последняя бухта всего труднее шла, - их все-таки восемь оказалось, а не семь, - я ее чуть не на четвереньках койдал. Потом концевой трос пошел стальной, на нем до черта было калышек*, и надо их было разгонять, и следить еще, чтобы жилка в ладонь не вонзилась. Когда последний шлаг хлестнул в воздухе, я уже не верил, что конец. Подержал его в руке. Нет, ничего уж к нему больше не привязано. Конец.
      * Калышка - мелкий виток (обычно на плетеном тросе).
      - Все, Сень, вылазь на воздушок.
      Дрифтер стоял надо мной, улыбался. Я полез наверх и чуть не свалился обратно в трюм. Дрифтер меня под мышки выволок.
      Я пошел на полубак, прислонился там животом к фальшборту, глядел в воду. Теперь-то я понял, почему вожаковые глядели часами в подволок, как скойлают все бухты.
      Вода чуть плескалась, и в ней кружились чешуинки. Синее и серебристое это красиво, черт дери. А больше мне ни о чем не думалось.
      - Устал? - спросил дрифтер.
      Я только вздохнул. Ответить - язык не шевелился.
      Чешуинки закружились быстрее, поплыли назад, вода заструилась... Это мы на новый поиск пошли.
      Потом я люковину закрывал, завинчивал... Но рано или поздно, а придется к палубным идти, не хочется же "сачка" заработать, да и нечестно.
      Вот и дрифтер напомнил:
      - Отдышись минуту и давай бичам помогать. Есть еще работа на палубе.
      9
      Я-то знал, что свайку они мне не забыли. Бондарь по крайней мере. Он только повода ждал высказаться.
      - Кому помогать? - я спросил. Хоть у меня еще руки не отошли за что-нибудь взяться.
      - А не надо, Сеня, - сказал он мне ласково. Весь раскраснелся от работы. Но больше от злости. - Ты сегодня и так намахался. Свайка - она тяжелая.
      - Это смотря в кого кидать.
      Он ухмыльнулся в усы, запечатал тремя ударами бочку, откатил.
      - В меня бы - ты б уже на дне лежал.
      - Не лежал бы. В тебя-то я бы не промахнулся.
      Ну вот, обменялись любезностями, больше из бичей никто ничего не добавил. Исчерпали, значит, тему.
      Устали они не меньше моего. А вот вымарались побольше. Я-то хоть чистый там бегаю, в трюме, они же - в чешуе по макушку, в слизи, в крови, на сапогах налипло с полпуда.
      - Везет тебе, Сеня! - Васька Буров позавидовал. - Благодари судьбу. А холода настанут - тебе еще всех теплей будет.
      Я не стал спорить. Хорошо бы, все хоть день в чужой шкуре побыли, никто б никому не завидовал.
      Я поглядел - палуба вся в работе. Вертится карусель. Сети уже уложены и придавлены жердиной, последнюю рыбу сгребают, подают сачками на рыбодел*, там ее боцман с рыбмастером, в резиновых перчатках с нарукавниками, мешают с солью, ссыпают себе под живот, в бочки.
      * Рыбодел - верстак для разделки или засолки рыбы.
      Салаги взялись палубу водой скатить. Один скатывал, другой ему потравливал шланг. Ну, это и один может. Тут же Алика за плечо завернули. Васька Буров завернул - он, как ястреб, сразу видит, кому меньше работы досталось.
      Дрифтер с помощником возятся у сетевыборки, что-то она сегодня заедала. А заедает она, потому что на берегу придумана, там не качает, сетку из-под храпцов не рвет.
      Они ее разобрали, посмотрели, да и снова начали собирать. Вроде бы все в порядке. Ну, а завтра снова она заест - разберут да посмотрят.
      А все остальные - конечно, с бочками. Великое дело - бочки! Их надо выбрать из трюма, вышибить донья, обручи осадить и залить водой, чтоб разбухли к утру. И еще так расставить их, чтобы не мешали ходить и не кренили судно, и чтоб не падали, не катались по всей палубе. Только они все равно и мешают, и кренят, и катаются, потому что палуба маленькая, а бочек до черта, и неизвестно, сколько их назавтра понадобится. Выставляют штук семьдесят, больше все равно не поместится. Если заловится - значит, будем маневрировать: штук десять пустых достанем, на их место штук десять с рыбой, и так до посинения. А в это время, пока мы с ними возимся, судно идет, и бочки вырывает из рук, но кеп и минуты не ждет, он завтрашнюю рыбу ищет.
      Так что салаге Алику плохо пришлось, - отрядил его Васька подкатывать ему полные, с рыбой. Сам-то он на лебедке пристроился, там силы никакой, только храпцы надевай на кромки да помахивай варежкой. Самое муторное подкатывать. Надо ее, родную, окантовать в обнимку, вывести из узкости, после уж повалить и катить к трюму. Кое-как салага ее скантовал и повалил, а дальше она у него сама поехала. Но прежде она его сбила с ног. Едва-едва я успел ее перехватить.
      - Ты, - спрашиваю, - из цирка? Или так, жить расхотелось?
      Он сидел и глаза таращил. Даже испугаться не успел. Не понял, чем бы это кончилось, если б она к нему вернулась с креном. Вскочил и снова за бочку.
      - Подожди, - говорю, - посмотри хоть, как это делается.
      - Чего ты с ним нянькаешься? - Шурка Чмырев мне заорал. - Синяков понабьет - научится. Мне кто показывал?
      - Потому ты дураком и остался. Гляди, - говорю Алику, - я ее одними пальчиками покачу. Видишь - сама идет. Все понял?
      Покивал он, потом сам попробовал - опять она у него вырвалась.
      - Алик! - ему Димка крикнул. - Не позорь баскетболистов!
      - А черта ли толку, - говорю, - что он баскетболист? Тут думать надо. Вот, смотри. Ты на пароходе работаешь, тут все труднее в сто раз. Но можно же эту качку использовать. Ты же не смотришь, катишь ее против крена, это себе дороже. А я подожду, и вот она сама пошла, только поддерживай с боков. А теперь крен на меня, сейчас назад покатится, а я ее - поперек. И никуда она, сволочь, не денется. Вот и весь университет.
      Понял как будто. Сам попробовал и получилось. Расцвел от радости.
      - Спасибо, - говорит.
      - Не за что. Спасибо мне твоего не надо. Мне б как-нибудь тебя живого домой отпустить.
      Вместе мы быстренько их скатали, и он до того разошелся - еще чего-то хотел делать на палубе.
      - Неужели все? - спрашивает.
      Я удивился - одно дело ему показали, а в другом он опять лопух. Видит, что трюм не закрыт лючинами, брезент валяется рядом.
      - Так и поплывем, - спрашиваю, - с разинутым трюмом?
      Даже уши у него запылали.
      Мы положили все лючины*, накрыли брезентом. Тут он сам стал заклинивать.
      * Лючины - толстые доски, перекрывающие люк (обычно -трюмный, когда большие размеры не позволяют его накрыть одной крышкой).
      - Ты, - спрашиваю, - ручник держал когда-нибудь?
      - Что это такое - ручник?
      - То, что в руке у тебя.
      - А! Молоток?
      - Дай сюда. И ступай в кубрик.
      Жора-штурман крикнул мне из рубки:
      - Гони ты его по шеям, сам сделай. Алик на меня поглядел, и мне нехорошо сделалось. У него чуть не слезы были в глазах. И правда, зачем я его мучил?
      - Иди умывайся, без тебя управлюсь.
      Он встал, руки в карманах, но не уходил. Смотрел, как я заклиниваю. А рядом другой лежал ручник и клинья - он их не догадался взять.
      - Ну, что стоишь над душой как столб!
      - Послушай, - он мне говорит, - я думал - ты хоть чем-то отличаешься от всех остальных. Так мне казалось. А ты - такой же, зверь. Это жалко, шеф. Побереги хоть нервы. Что за удовольствие - орать на человека?
      Я встал тоже:
      - Удовольствия мало. Но это хорошо, что я кричу. Вот когда ты мне совсем будешь до лампочки, я тебе слова не скажу. Это лучше будет?
      - Ты знаешь - пожалуй, лучше.
      Он закусил губу и пошел. Честное слово, мне жалко его было до смерти. И ненавидел я его - со вчерашнего вечера. Ну, хорошо, пусть я - зверь. Но зачем человек не своим делом занимается?
      А все уже в кубрик ушли. Один я остался - из-за салаги. А на палубе не дай Бог задержаться.
      - Эй, как тебя? Шалай? - Жора-штурман мне кричит. - Кто шланг оставил?
      - Кто же оставил? Кто бочки заливал.
      - У, салага, мешком трехнутый! Убери-ка его.
      Пошел убирать. За это время он мне еще работу нашел.
      - Глянь-ка, вон бочка слева стоит, шестая.
      - Ну?
      - Привяжи-ка ее, от греха подальше, покатится.
      Это уж Васька Буров мне удружил, сачок.
      - И рыбодел не привязали.
      Уже все на обед пронеслись галопом, а я все возился. Вот те и Алик! "Неужели все?" Я взмолился наконец:
      - Жора, всей работы на палубе не переделаешь. А мне на руль идти.
      Он махнул рукой.
      - Иди обедай. Боцмана позови ко мне.
      Покамест я рокан скидывал, умывался, уже в салоне битком набилось. Это у нас быстро делается - не хочется же по переборке жаться, за столом только восьмеро помещаются. Да еще обязательно кто-нибудь из штурманов или механиков рассиживает - не выберут другого времени пообедать.
      В данный момент третий штурман рассиживал. Доедал не спеша компот, а косточки сплевывал на ложечку, - в мореходке, поди, научился. Им там, поди, специально лекции читают - как себя в обществе вести.
      Так он, значит, посиживал, а мы по переборочке жались. И он же нам еще и говорит:
      - Вам, - говорит, - обед сегодня не полагается, мало рыбы взяли. Одиннадцать бочек - это разве улов?
      - А кто ее искал? - спросил Шурка. - Ты ж на вахте был.
      - Эхолот ищет, не я.
      Все, конечно, шуточки. Только шутить не надо, когда всем обидно из-за тонны уродоваться.
      - Это вот точно, - дрифтер ему сказал. - К эхолоту еще мозги требуются.
      Тот застыл с ложечкой, медленно стал бледнеть.
      - Не понял. Прошу повторить.
      Дрифтер взял да и повторил, ему что. Да еще прибавил в том смысле, что кое-кто у нас на пароходе чужой хлеб ест.
      - Твой, что ли?
      - И мой, в том числе.
      - Прошу - персонально. При свидетелях. Кого имеешь в виду?
      Дрифтер смолчал через силу. Его уже и за локти дергали, и на ноги наступали. Бондарь зато высказался.
      - Ты б, Сергеич, не шумел бы, видишь - с выборки люди пришли, устали, как собаки. Могут чего и лишнего сказать - про кого, и сами не знают. А ты на себя примешь.
      Тоже миротворец. В нем такая змея сидит, на всех яду хватит. И как чуть скандалом запахло, он тут, с добродушной такой ухмылочкой. Третий пошел к двери, сказал:
      - Я лишнего от себя не прибавлю. А то, что тут было сказано, считаю нужным довести до сведения капитана.
      - Валяй, доводи, - дрифтер опять не стерпел. - Это ты умеешь.
      И только за третьим дверь захлопнулась, Васька Буров поддакнул.
      - Да чо с него взять-то, с Шакал Сергеича? С чужим же дипломом плавает.
      И пошло на эту тему.
      - Как так - с чужим?
      - А украл он его, наверно.
      - Да не украл, на толчке купил, со всеми печатями.
      - Только "фио"* проставил.
      * То есть фамилию-имя-отчество.
      Димка все эти речи слушал, посмеивался, переглядывался с Аликом, потом сказал:
      - Очаровательная вы компания, бичи! Смотрю на вас - не налюбуюсь. Непонятно мне - что вас объединяет? Ни дружбы, ни привязанности, простой привычки даже нет друг к другу - сплошная грызня. И на это вся энергия у вас уходит. А доведись-ка вам сообща против кого-нибудь - хватит ли ее?
      Я увидел - все на него смотрят злыми глазами. И молчат.
      - Будет вам, - кандей Вася вмешался. - Передеретесь еще в салоне.
      Он притащил целый таз с жареной треской и вывалил на стол, на газетку. Нам в этот день четыре трещины попались, и он их всю выборку за бортом держал, на прядине, только сейчас живыми кинул на сковороду. Потому что, как говорил наш старпом из Волоколамска, "ее, заразу, нужно есть, когда она в состоянии клинической смерти". И тут, конечно, все споры кончились. А дальше я не знаю, мне на руль было идти.
      10
      Сменял я помощника дрифтера, Гешу. А у Геши часы золотые на руке, он их и во время выборки не снимает, и всегда ему кажется - он лишнее на вахте стоит.
      - Может, ты б еще через час пришел? - спрашивает. - А то слишком рано.
      - Знаю, что рано, - говорю, - да там кандей трески нажарил, мне жалко стало, что тебе не достанется.
      - Семьдесят градусов, руль сдан.
      - Порядок. Руль принят.
      А встал я минута в минуту, еще Жору-штурмана не сменяли. Как раз вместе со мною третий заступал, а он-то не опаздывает, Жору боится. Жору и капитан боится. Ну, не боится, а прислушивается, потому что на самом деле ему бы старпомом плавать, а не плосконосому.
      Пришел третий - нахмуренный, красный лицом, только шрам белел.
      - Точны, как бог, Константин Сергеевич, - Жора его всегда на "вы" зовет, хотя тот и младше его годами и чином. - Курс семьдесят, селедка ушла на бал. Увидите акулу - передайте привет. Адье!
      Третий походил по рубке, зашел в штурманскую - там что-то эхолот пискнул, - спросил оттуда:
      - Сколько держишь?
      - Да семьдесят.
      - Держи семьдесят пять.
      - Пожалуйста.
      - Не "пожалуйста", а "есть держать". Учишь вас, а все деревня. Никакой морской четкости от вас не дождешься.
      Вышел опять в ходовую, опустил окно. Внизу как раз прошел дрифтер руки за поясом, штаны сзади блестят, голенища желтым вывернуты наружу, за голенищем - нож. Рыбацкий шик.
      Третий сплюнул на палубу, повернулся ко мне.
      - Как ты относишься, что он на тебя замахивался?
      - Кто замахивался?
      - Ну, чего виляешь? Свайкой он на тебя замахнулся или нет?
      - Я тоже на него замахнулся. Даже вроде бы кинул.
      - Ты тоже не на высоте. Но он первый начал. Это все видели.
      - Ладно. Забыто уже.
      - Ха! Думаешь, он тебе забыл?
      - Почем я знаю? Я ему забыл.
      - Ну и дурак. Такие вещи нельзя оставлять без последствий.
      - У него работа нервная.
      - А у тебя спокойная? Он за свою работу и получает больше тебя.
      Мне неохота было лезть в ихнюю склоку. Она у них теперь не кончится. Как у меня с бондарем. Тоже друг друга не взлюбили - значит, нужно на разные пароходы расходиться, а не выяснять.
      - Слушай, Сергеич, я жаловаться к кепу не пойду. Предпочитаю своим способом.
      - Это, знаешь ли, порочный способ. Так ты только руки ему развязываешь. Устанавливаешь, понял, ненормальный стиль отношений на флоте. Слыхал, как он в салоне распоясался?
      Я промолчал. Он так всю вахту проспорит.
      - Сколько держишь?
      - Восемьдесят.
      - А я тебе сколько сказал?
      - Семьдесят пять.
      - Как же так? Точней на курсе!
      Следил, как одерживаю, выравниваю курс. Не все ему равно? - идем на поиск, море прочесываем. Потом ему надоело следить. Охота была высказаться.
      - У тебя какое образование?
      - Семь классов.
      - Видал! А у будки - всего четыре. А он на тебя орет, замахивается. Я промолчал.
      - Какого же хрена ты в матросах кантуешься? Тебе в мореходку надо идти.
      Я кивнул. В мореходку - так в мореходку.
      - Я серьезно говорю. Охота тебе в кубрике с семью рылами сидеть? Выслушивать от каждого остолопа безграмотного. Что дрифтер, что боцман один хрен. А у тебя же голова светлая!
      Я засмеялся. С чего это он взял - насчет моей головы?
      - Чего смеешься? Плакать надо. Так и подохнешь в кубрике. Я те точно предсказываю.
      - "Дед" мне то же самое предсказывает. Только - под забором. И в механики зовет.
      - Ты "деда" не слушай. "Дед" у тебя, знаешь... Хотя, в общем-то, он прав. Но лучше - в штурмана идти. У тебя дело будет в руках, понял. Знания какие-то. А когда дело в руках - и делать ничего не надо, понял?
      - Нет.
      - Чего тут понимать! Вахту отстоял - и гуляй шестнадцать часов в сутки, плюй на всех с клотика. Купишь себе макен, мичманку наденешь, человеком себя почувствуешь. Есть же у тебя к полноценной жизни стремление, курточку вон какую отхватил. А представь - ты штурман. В макене ходишь, с белым шарфиком, берешь такси, едешь в ресторан, развлекаешься, как человек. Тебе уважение. И не рассусоливай в жизни, не мямли. Надо быть резким человеком, понял?
      - Ага.
      - Сколько держишь?
      - Семьдесят два.
      - Точней на курсе! А все эти рыла - ты их презирай, понял. Они большего не стоют. Их надо на место ставить. Холодно, резко, понял?
      - Понял. Надо быть резким человеком.
      - Во! Столько и держи.
      Опять запищал эхолот. Третий сбегал туда и вернулся, сплюнул вниз, на палубу. Плевался он длинно, это у него хорошо получалось.
      - Ты женатый?
      - Нет пока.
      - Что ты? Цены тебе нет. Свободный, незатраленный. А я одной стерве двадцать пять процентов от сердца отрываю, от другой отбиваюсь, и с третьей раздрай, а там пацан, понял. Такой пацан - закачаешься! "Папка у меня стулман", понял. Характером - весь в меня, даже не платить жалко. Будет резким человеком. Если она его не испортит. Вот я чего боюсь.
      Хлопнула дверь - кеп вошел, в шапке, в телогрейке, в тонких сапожках, как у кавказских плясунов. На палубе в таких не походишь, - но капитаны, бывает, неделями на палубу не выходят. В шапке у него решительный был вид, моряцкий, не скажешь, что лысина, как поднос. Первым делом он на эхолот поглядел, потом на компас. Нахмурился.
      - Сколько он у тебя держит? Лодочными зигзагами он у тебя ходит*.
      * Капитан, очевидно, имеет в виду "противолодочные зигзаги", которыми ходит миноносец,
      забрасывающий глубинными бомбами подводную лодку.
      - А ну точней! - сказал третий. - Ты что, бухой?
      Спорить тут бесполезно. Они лучше моего знают, что картушка на месте не стоит ни секунды. Держишь в общем и целом. Но поворчать полагается.
      - Не ходи зигзагами, - кеп мне говорит.
      - Я не хожу.
      - Ты-то не ходишь, пароход ходит.
      - Есть не ходить.
      Слава Богу, эхолот заверещал опять. Оба туда кинулись.
      - Можно бы и метнуть, - третий сказал.
      - А глубина? Сейчас-то погода слабая, она, видишь, по дну идет. А к ночи - хрен знает, на сколько она поднимется. Снова вернулись в ходовую.
      - Норвежец вон уже на порядке стоит, - третий заметил. - Спросить бы у него, на сколько забрасывали?
      - Я те спрошу! Ты еще чего придумай.
      - А что - не ответят?
      - Не полагается, и все.
      Норвежец был весь оранжевый, золотистый, с белоснежной рубкой. Под цвет бортов - шлюпки выкрашены и капы. На палубе, у лееров, стояли двое в черных блестящих роканах, смотрели, как мы проходим. Почему бы и не спросить у них? Я сам спрашивал, они всегда ответят. Надо только выйти на мостик, показать пальцем вниз, нарисовать вопросительный знак. И любой норвежец сразу на пальцах покажет, на сколько у них сети заглублены. Жалко им, что ли?
      - Давай-ка сами проверим, - сказал кеп.
      - Да неудобно, Николаич.
      - Неудобно штаны надевать через голову.
      Третий, по телеграфу, сбавил ход до малого и ушел к эхолоту. Справа по ходу качались на зыбях норвежские кухтыли, красная цепочка длиной с полмили. У них порядки покороче наших, да ведь и суда поменьше.
      - Правее держи, - сказал кеп. - Пройдешь между кухтылями?
      - Постараюсь.
      - Не "постараюсь", а надо не задеть.
      Всегда так делают на промыслах, если надо пройти через чужой порядок. Но я так думаю, норвежцы-то поняли, что мы их проверяем. Для чего же мы курс меняли? Те двое, что стояли на палубе, так весело переглянулись. Даже кеп смутился.
      Эхолот пискнул и смолк. Это мы прошли над их сетями.
      - Восемьдесят, - сказал третий.
      - Ну вот видишь, - сказал кеп. - И спрашивать не надо. Норвежцы глядели на нас и скалились.
      - Давай-ка полный, - сказал кеп.
      Третий перевел ручку телеграфа. Но справа кто-то уже нас обгонял, быстренько, как стоячих. По синему борту бежали белые буквы. Третий их читал, шевелил губами:
      - "Герл Пегги. Скотланд".
      - Шотландец, - сказал кеп. - А ты - "Скотланд". То-то и видно, что диплом у тебя не свой. Лицо у третьего пошло пятнами.
      - А ходко идет, - кеп позавидовал. - И всего-то автомобильный движок у него.
      - Обводы зато хорошие.
      - Обводы - мечта!
      Шотландец нас обошел - стройный, гордый, как лебедь. Мы смотрели на его корму с подвешенной шлюпкой - такой же синей, лаковой, как его борт. Из камбуза вышел повар, в белом колпаке и фартуке, с ведром. Он на нас посмотрел, чего-то крикнул кому-то в дверь и выплеснул с кормы помои. Это было прямо у нас по курсу.
      - Нахалы, - сказал кеп. - Нахалы, больше никто. А ты еще спрашивать у них хотел.
      - Я не у них. Я у норвежцев.
      - Все хороши. Аристократы вонючие.
      Из радиорубки в ходовую вышел "маркони". Чего-то он улыбался хитро, смотрел вслед шотландцу, потом сказал, как будто между прочим:
      - Николаич, радиограмму примите.
      Кеп на него уставился грозно.
      - От этого, что ли? От "Пегги"?
      - Ага.
      - А зачем принял?
      - Случайно.
      Кеп ее взял двумя пальцами, как лезвие.
      - Детством занимаются. "Иван, селедки нет, собирай комсомольское собрание". Хоть бы новенькое чего придумали.
      Скомкал ее, кинул за борт, через окно.