Все решился петуху,
      Что в короне, наверху,
      На златом сидит насесте!
      Я, свой пыл не утоля,
      Обкудахтал короля!
      Так что горе куролесу,
      Словоблуду и хлыщу!
      Я хитон с него стащу,
      Я ему испорчу мессу!
      Я спихну еретика
      Нынче с нашего шестка!"
      "Браво! Я вдвоем с тобою!"
      Подпевал ему Кулдык,
      Подстрекавший забулдыг
      Недорослей к мордобою,
      Чтоб растерзан был толпой
      Злоязычный Пивопой.
      Сброд погром устроил мигом:
      В драке наподобье той
      Древле пал Стефан святой.
      Но ответил забулдыгам
      Комендант: в конце концов
      Пристрелил двух наглецов.
      Речь взгремела Дудкодуя:
      "Громче грянь, моя труба!
      Славься, честная борьба!
      Голодранцы, негодуя,
      Поведут ужо плечом
      Всем покажут, что почем!"
      Глядючи на эту кашу,
      Тихоплут растил брюшко:
      Жить, подлец, тебе легко,
      Только надо ль бить мамашу?
      Коль осатанел, со зла
      Бей осла или козла.
      Коменданту сброд в округе
      Прочил скорый самосуд:
      Об отмщенье вопиют
      Убиенные пьянчуги!
      Воздавая им почет,
      Что курятник изречет?
      Из побитых забулдыг там
      Был один весьма хвалим;
      Занялся курятник им;
      Забулдыга был эдиктом
      Возведен в большой фавор
      Святотатцам на позор.
      Коменданту петушатней
      Был вчинен кровавый иск:
      Раздолбать злодея вдрызг!
      Нет преступника отвратней!
      Горе! Кары не понес
      Богомерзкий кровосос!
      Петухи орали: "Братцы!
      Нас покинул куропас!
      Ишь, под клювом-то у нас
      Поплодились куроядцы!
      Птичню вызволим скорей
      Из-под вражьих топтарей!"
      Злость объяла Кокотушу:
      "Распознавши гнусный ков,
      Истребим еретиков!
      Вспорем Коппенову тушу!
      Никаких сомнений нет,
      Он - проклятый куроед!"
      Коппен, ярый в равной мере,
      Рек: "Не кинь меня в беде,
      Боже, в сей курятне, где
      Злочестивцы, аки звери,
      Правят шабаш, сообща
      На невинных клевеща!"
      Коппен, полон красноречья,
      Проповедовал добром,
      Что грешно творить погром,
      Наносить грешно увечья,
      И среди пасомых птах
      Поутих "кудах-тах-тах".
      Но Кулдык молчать не хочет:
      "Паства, ты внимать не смей
      Чепухе, что этот змей,
      Этот непотребный кочет
      Прочит твоему уму:
      Мне внимай, а не ему!"
      Собирает Жаднус глупый
      Всех ломбардских петухов:
      "Зрите скопище грехов!
      Се кудахчут курощупы!
      Обуздать давно пора
      Сих сквернителей добра!
      Вы спихните василиска
      В ядовитую дыру,
      И ко птичьему двору
      Впредь не подпускайте близко;
      Он растлит в единый миг
      Наших лучших забулдыг!"
      Главный Дурень был взволнован,
      И сказал такую речь:
      "Должно клювов не беречь!
      Коппен должен быть заклеван,
      Раз не в меру языкаст!
      Клюйте кто во что горазд!"
      Мстит курятник за бесчестье:
      "Прочь поди, поганый тать,
      Ты, посмевший кокотать,
      Оскорбляя все насестье!
      Разом сгинь, без лишних слов,
      Окаянный куролов!"
      Не стерпевши клювотычин
      И чужих "кукареку",
      Коппен скоро впал в тоску,
      Коппен, скорбен, горемычен,
      Потеряв навеки честь,
      Должен был с насеста слезть.
      Он рыдал: "Уйду! Уеду!"
      А в курятне петушки,
      Задирая гребешки,
      Кукарекали победу:
      Был безмерно боевит
      Их самодовольный вид.
      Но, блюстители порядка,
      Ждите: Коппена узреть
      Вам еще придется впредь,
      Распевающего сладко,
      Все восквохчут, веселясь:
      "Славься, Коппен, курий князь!"
      Зрите, городские стражи,
      Как лютует Толстолоб,
      Пресловутый остолоп,
      В проповедническом раже;
      Он грозит: пришлет баркас
      И на нем потопит вас.
      Что курятнику приятней,
      Чем мечтам отдаться всласть,
      Захватить решивши власть
      Над валлонскою курятней,
      Но кричит петух-француз:
      "Спрячь, бабуся, пятый туз!"
      Знайте, стражи, что негоже
      Петухам впадать во грех:
      Покаплунить должно всех!
      Змей предстанет в новой коже,
      Но незыблемо вполне
      Благонравье в каплуне.
      Коль петух заплакал - значит,
      Он кого-то наповал
      Ненароком заклевал.
      Оттого он, аспид, плачет,
      Что неслыханно устал:
      И клевался, и топтал.
      Мартен, яростный рубака,
      Ритор и головомой,
      Подголосок верный мой,
      Мартен, певчая макака,
      Гордо шествуй впереди,
      Всех папистов угвозди!
      Если, петухи, охота
      Перья вам терять в бою,
      То терпите песнь мою,
      Не хулите роммелпота,
      Не желаю быть в долгу:
      Вы наврете - я налгу.
      Рейнтье, ведь и ты получишь!
      Не учи других клевать,
      Ибо Коппену плевать,
      Что его хулишь и жучишь:
      Не притащится тишком
      Он с повинным гребешком!
      Дурня Главного могу ли
      Я в стихе обидеть зря:
      Сам себя искостеря,
      Пусть в Алжир плывет в кастрюле,
      Чтобы дотянуть, дрожа,
      До кастрильного ножа!
      Что нахохлились сердито?
      Что цепляетесь к словам?
      Это все поведал вам
      Безответственный пиита,
      Что потщился, не соврав,
      Описать куриный нрав.
      Вопросить всего логичней
      У апостола Петра:
      Птичня, бывшая вчера,
      Хуже ли новейшей птични?
      Спорим, Петр-ключарь в ответ
      Коротко ответит: "Нет!"
      СКРЕБНИЦА
      Господину Хофту, стольнику Мейдена
      Как, стольник, возросла людского чванства мера,
      Что верою себя зовет любая вера!
      Религий множество - неужто навсегда?
      Неужто не в одной, всеобщей, есть нужда?
      Потребны ль Господу такие христиане
      Со словом Божиим не в сердце, а в кармане?
      И как не помянуть речение Христа
      О тех, не сердце кто приблизил, а уста.
      Спасителю нужна душа, а не цитата,
      Что приготовлена всегда у пустосвята;
      Подобна братия отвратная сия
      Повапленым гробам, исполненным гнилья.
      Был не таков, о нет, отец голландских граждан,
      Что в качестве главы народом был возжаждан,
      Кто внешностью благой являл благую суть,
      И вот, после того, как он окончил путь,
      Мы сетуем о нем, скорбя неизмеримо;
      Коль с кем-то он сравним - то с консулами Рима,
      Что целью числили раденье о стране,
      Был землепашца труд тогда в большой цене,
      А золотой посул из вражьего вертепа
      Ценился менее, чем жареная репа.
      Таким его навек запомнил город мой
      С морщинистым лицом, зато с душой прямой.
      Как не почтить теперь тебя с печалью жгучей,
      Опершийся на трость державы столп могучий!
      Уж лучше никогда не вспоминать бы мне
      Дни Катилины, дни, сгоревшие в войне;
      Ты посвящал себя служенью доле славной,
      Когда твою главу главарь бесчестил главный,
      Ты был бестрепетен и не щадил трудов,
      Спасаючи сирот, изгнанников и вдов.
      Ты не искал вовек ни почестей, ни денег,
      Не роскоши мирской, а милосердья ленник,
      Всем обездоленным заботливый отец
      Зерцало честности, высокий образец!
      Вовек ни в кровь, ни в грязь не окунал ты руки,
      Ты ни одной мольбы не приравнял к докуке,
      С которой мыслию оставил ты людей?
      Коль ты глава для всех - то обо всех радей!
      Да, мог бы Амстердам себя возвысить вдвое,
      Возьми он в герб себе реченье таковое,
      Сим принципом навек прославился бы град,
      Поскольку следовать ему ценней стократ,
      Чем обладать казной реалов и цехинов,
      Страна бы процвела, преграды опрокинув.
      Когда б нам не одну иметь, а много глав,
      Испанцам убежать осталось бы стремглав,
      Воскреснуть бы пришлось велеречивцу Нею,
      Чтоб, мощь узрев сию, склониться перед нею,
      На перекладинах, столь безобидным впредь,
      Пиратам Дюнкерка висеть бы да висеть,
      И кто же посмотреть при этом не захочет
      На капера, что нам сегодня гибель прочит,
      Что с наших рыбаков дань жизнями берет,
      И всюду слышен плач беспомощных сирот
      И безутешных вдов, что у беды во власти,
      В корыстолюбии причина сей напасти,
      Что выгоду свою за цель велит почесть,
      Коль выражусь ясней - меня постигнет месть,
      Позор иль даже казнь за разглашенье истин.
      Защитник истины повсюду ненавистен.
      Их мудрость главная - помалкивай, кто сыт.
      И я бы ей служил, да сердце не велит,
      Она крушит мою земную оболочку,
      Так юное вино разламывает бочку.
      Неисправимец, я исправить век хочу,
      Век, что себя обрек позорному бичу,
      Наш век стяжательства, наш век злодейских шаек,
      Клятвопреступников, лгунов и попрошаек.
      Когда бы жил Катон еще и до сих пор,
      Как стал бы яростен его державный взор,
      Узревший этот век, погрязший в лжи и войнах,
      Смиренье нищее всех честных и достойных,
      И власть имущества плутов, имущих власть.
      Он возглаголал бы: "Сей должно ков разъясть!
      Сей должен быть корабль на путь наставлен снова!
      Сместить негодного потребно рулевого,
      Что корабля вести не в силах по волнам,
      Подобный увалень лишь все испортит нам,
      Покуда больших бед не сделал он - заране
      Я за ухо его приколочу к бизани!"
      Коль был бы жив Катон - не знать бы нам скорбей.
      Но нет его - и мы все меньше, все слабей,
      И диво ли, что нас враги опередили,
      Пока стояли мы средь моря, в полном штиле,
      Полуразбитые, почти что на мели.
      При рулевых таких - плывут ли корабли?
      И можно ль осуждать безнравственность поступка
      Того, кого несет к земле ближайшей шлюпка?
      Но отрекаться я от тех повременю,
      В чьем сердце место есть сыновнему огню,
      Любви к отечеству: они как жемчуг редки,
      Когда на серости - парадные расцветки;
      Но унывать зачем, пока у нас в дому
      Толика мудрости дана кое-кому,
      Довольно есть таких, кто не подходит с ленью
      К правоблюстительству, к державоуправленью
      И кто не припасет для собственной мошны
      Ни одного гроша общественной казны;
      Не соблазнится кто хитросплетеньем лести,
      Не будет Господу служить с мамоной вместе.
      Благочестивец где, что наконец вернет
      Расцвет Голландии, ее былой почет,
      Неужто мысль сия - крамола перед Богом?
      Неужто говорю чрезмерно новым слогом?
      Нет, все не так, увы. Роскошны времена.
      Откормлен жеребец, чтоб дамы допоздна
      Могли бы разъезжать с детьми в златой карете,
      Тем временем растут и в брак вступают дети,
      И мода новая идет по их следам,
      Как флаги рыцарей, шуршат вуали дам.
      Кто повести о них внимать хотел бы дале,
      В сатире Хейгенса отыщет все детали:
      Он пышность глупую, клеймя, избичевал.
      Царит излишество и требует похвал,
      Чиноторговствует и шлет врагу товары,
      Ни на единый миг не опасаясь кары,
      Не платит пошлины, -коль платит, то гроши,
      С контрабандистами считает барыши
      И казнокрадствует, совсем притом без риска,
      Поскольку есть на все кредитная расписка,
      И часто говорит, что, мол, ему не чужд
      Весь перечень людских наклонностей и нужд.
      Что ж - кто последним был, возможно, первым станет.
      Все лупят ослика - общинный ослик тянет.
      Вези, осел, зерно! Держава ждет муки!
      Нам должно погонять, тебе - возить мешки,
      Доволен будь, осел, гордись своим уделом,
      Свободен духом ты - пусть несвободен телом.
      Но ты заслужишь рай, трудясь своим горбом,
      Нам это не к лицу, а ты - рожден рабом.
      По доброй воле ты обязан мчать вприпрыжку!
      Животное бежит, забывши про одышку,
      Про кашель и про пот, - торопится в грязи.
      Коль взмолишься, упав, то все равно ползи,
      Осел кричит, пока погонщик с мрачной злостью
      Из христианских чувств его лупцует тростью.
      Как страсти, злые столь, в сердцах произросли?
      Как не разгневаться? Управы нет ужли
      На тех, кто из казны деньгу гребет лопатой?
      И долго ль кары ждать сей шайке вороватой?
      Неужто палачи перевелись у нас?
      Их целых три нашлось, увы, в недавний час...
      А если спросит кто, о чем такие речи,
      Отвечу: знаешь сам, ты, лживый человече!
      Красуясь наготой, рыдает эшафот,
      Клиентов столько лет он безнадежно ждет,
      И скорбно каркает, под площадью летая,
      Некормленых ворон обиженная стая.
      Ну, нынче Гарпиям раздолье для лганья
      К сверженью всех и вся, мол, призываю я,
      Мол, требую господ лишить господской доли,
      Слова такие - ложь, конечно, и не боле.
      Крестьянину оброк положен был всегда,
      На свой надел права имеют господа,
      И поглядите все, чьи упованья благи,
      На Йориса де Би, на пчелку из Гааги,
      Кто потреблял нектар - поклясться я готов
      Лишь со своих лугов и со своих цветов.
      О славные мужи, скажите мне, когда же
      Беднягу-ослика избавят от поклажи?
      Он выбился из сил, притом уже давно,
      И что убережешь, коль все расточено?
      В былые дни казне был пересчет неведом,
      Но, мыши, радуйтесь теперь кошачьим бедам!
      О благородный Хофт, поэзии глава,
      Моя встревожила курятник булава,
      Не трогать личностей поставил я задачей:
      Да слышит слышащий и да взирает зрячий.
      По мере сил воздал я вашему отцу,
      Быть может, хоть листок приплел к его венцу.
      Сие порождено не суетною лестью,
      Но только искренним стремленьем к благочестью.
      С натуры список мой, бумаги долгий лист,
      Я вечным зрить хочу. Не так ли портретист
      Продляет век души, запечатляя тело,
      Чтоб жить она могла, пока творенье цело?
      ПОХВАЛА МОРЕХОДСТВУ
      посвященная благородному, премногоуважаемому,
      строгому, мужественному, мудрому и прозорливому
      господину Лаврентию Реалу, попечителю и
      единовластному повелителю Ост-Индии.
      Все те, кто облечен уменьем чрезвычайным
      С кошачьей ловкостью карабкаться по райнам;
      Морские призраки, кому покорна снасть,
      Тефидой сызмальства баюкаемы всласть;
      Честная гильдия при колпаке и робе,
      Чьей лишь приливный дух пользителен утробе;
      Седые кормчие, из коих ни один
      Тугому ложу волн не предпочтет перин,
      Но отдыхает кто, пассат впивая свежий,
      Заякориваясь у чуждых побережий;
      Вы, кто за много лет просолены рапой,
      Ведущие суда испытанной тропой,
      Над парусом моим примите руководство,
      Над замыслом воспеть благое Мореходство!
      И пусть Лаврентий нам напутствие пошлет
      (Не тот, что древле был изжарен, - нет, но тот,
      Что в Индии теперь наместником), - и силу
      Ветрам попутным даст, и прочность даст кормилу,
      Благословением в пути поможет нам
      Счастливо проскользить по хлябям и волнам.
      Кого древнейшими почесть из мореходов
      Об этом длится спор средь множества народов,
      Однако истина в веках сокрыта мглой:
      Сугубо Греция гордится похвалой
      Язону, Тифию - всем аргонавтам славным,
      Что обессмертились походом мореплавным
      За золотым руном; но также Тир давно
      В морях использовал долбленое бревно;
      Египет вступит в спор, доказывая жарко,
      Что камышовая всего древнее барка;
      Британец правоту докажет нам свою
      Мол, прежде всех пошил из козьих шкур ладью;
      Этруски говорят, что якорь отковали,
      А финикийцы - те, не первыми едва ли
      Уменье обрели, с Уранией в ладу,
      Плывя, держать в виду Полярную Звезду;
      И славу древнюю доносят отголоски,
      Сколь гордо по морям шли корабли родосски;
      Кефисом первый был прият весла удар,
      Шпринтов срубил Дедал, а парус - сшил Икар,
      Тот - создал галеас, сей - выстроил караку,
      За первенство любой готов пуститься в драку,
      На каждый аргумент имеется ответ,
      И цель у всех одна: урвать приоритет.
      Но некоторый дух мне шепчет, с ними споря,
      Что первый Мореход рожден из пены моря,
      Где близ Энкхейзена ведет на юг пролив,
      И ток соленых вод особенно бурлив.
      Влагорожденный сей, столь скорбью баснословен
      Моряк на суше был, что плот связал из бревен
      И жил на нем, пока через пролив впервой
      Его не отнесло волною штормовой.
      И с той поры, прельщен достатком постоянным,
      Он стал паромщиком, полезным поселянам;
      Он звался ван дер Скуп - скупился на деньгу;
      Но, перед гильдией решив не быть в долгу,
      Со смертного одра уже спеша ко гробу,
      Ей завещал колпак, а купно с ним и робу,
      Что стали с той поры одеждой моряков
      И будут таковой служить вовек веков.
      Как бы то ни было - оставим тему эту,
      Ко главному пора нам перейти предмету.
      Легко ли описать, сколь с мифом схожа быль,
      Когда, придя на верфь, узришь: заложен киль,
      Вокруг воздвигнуты леса высокорослы,
      Здесь топоры стучат, а там грохочут теслы,
      И вверх, где до сих пор зияла пустота,
      Шпангоуты растут, как ребра из хребта,
      Чтоб разойтись, и вновь, с изящностью разумной,
      Сомкнувшись, довершить охват громады трюмной.
      Вот корпус корабля почти уже готов,
      Сверкают медь и сталь изогнутых бортов,
      И доски корабля впитать не могут боле,
      Чем впитано уже смолы и канифоли.
      Быстрей, чем я пишу, корабль, чаруя взор,
      Растет, как цитадель, вернее - как собор,
      Противостав богам, страшащимся, что ныне
      Титаны новые, творимые твердыни,
      От семени людей возросшие враги,
      Вот-вот с Юпитера потребуют долги
      За кровь давнишнюю, придавленную Этной,
      За то, что трон отца поверг древлезаветный.
      Спрошу однако же: а исполины где,
      Что возмогли б сию махину свесть к воде?
      В деянии таком предполагать победу
      Еще уместно бы, пожалуй, Архимеду.
      Здесь нужен бы Атлант, иль новый Геркулес,
      Кто на плечах держать способен свод небес!
      Утишься, род людской! Смирись, признайся проще:
      На действие сие тебе не хватит мощи!
      Однако нет! Народ, не слушая меня,
      Титана катит, как Троянского коня,
      Громада движется, и вот, творцам в утеху,
      Со стапелей летит, в воде прорвав прореху.
      Встревожен бог морской: со дна, изглубока,
      Качает тростником густого парика,
      И в синеве бурчит: Ничтожные людишки!
      Вам покажу ужо, как богу ставить шишки!
      За Схевелинг ваш флот пусть выплывет скорей,
      Дорида там живет средь юных дочерей,
      А я засну пока в тиши, в придонном иле,
      Куда меня, увы, плотины оттеснили.
      Корабль на воду встал, и совершенства в нем,
      Творимые людьми, все краше день за днем:
      Сперва рангоуту черед, а следом - вантам,
      Растет над марсом марс, как будто над гигантом
      Встал колоколен ряд, как будто род людской
      С них мыслит обозреть подвластный край морской,
      Вдали сыскать Олимп, слывущий необорным,
      Да вострепещет Марс пред марсом рукотворным!
      Вот исполин готов. Так встань на рейд смелей
      Пред анфиладою могучих кораблей!
      О сколько флагов здесь глядит с высоких стенег!
      Расцветок фейерверк узри, иноплеменник:
      Здесь пурпур, киноварь, лазурь и серебро,
      Здесь весело очам, отрадно и пестро,
      Гербы и вымпелы овеществили грезу:
      Да, здесь геральдика пришла к апофеозу!
      На синем - Саламандр. Льву - придан красный фон.
      Здесь - воспарил Орел, там - возлетел Грифон,
      Златоочитый хвост Павлин Юноны вскинул,
      И Белый Голубь здесь, - когда потоп отхлынул,
      Он ветвь масличную доставил на ковчег,
      И с ней на вымпеле запечатлен навек.
      Я зрю Меркурия, Персея и Пегаса,
      Морского чудища вон там грозит гримаса,
      Что деву сторожит, скорбящую в плену;
      Зрю полный Зодиак, зрю Солнце и Луну,
      Сплетаются ветра над синею равниной,
      И, беззаботствуя, полощут парусиной.
      С каким изяществом - корабль возьми любой
      Обшивка галерей украшена резьбой!
      Но, корабельщики! Вы что ж, не христиане?
      Иль спьяну сей красой кичитесь в океане?
      Пусть море вас дарит богатством чересчур,
      Так нужно ль, чтоб его растратил самодур?
      За нечто сходное был древле Тир наказан.
      Но - проповедовать пиита не обязан.
      Творенье дивное! Меня к тебе влечет!
      Невеста сей страны, княгиня наших вод!
      Пленясь красой твоей бесценной диадимы,
      Почуял сам Нептун страданья нестерпимы;
      Киприда, мнится мне, в тебе воплощена
      На створке устричной когда спешит она
      К себе на Кипр, - скользит, прещедро брызги мещет,
      Любовью пламеня все то, что в море плещет.
      Тот, кто взойдет на борт, с восторгом там узрит
      Бизань, и фок, и грот, и битенг, и бугшприт,
      И клюзы в палубе - просветы для отдачи
      Каната с якорем, коль их назвать иначе;
      Баталерский отсек; поварню, где всегда
      На весь дубовый дом готовится еда;
      Вот - готлинги, а вот - чудовищное дуло
      Страшилища войны, литого картаула;
      Вот - ядра тяжкие, вот - склад пороховой,
      Что мог бы Цербера вогнать в предсмертный вой;
      Вот - кубрик, шканцы - вот; а далее - каюта,
      В которой рулевой живет не без уюта;
      Вот, наконец, и трюм. Воскликнешь ты: Моряк!
      Безумец, как нырнешь ты в сей стигийский мрак?
      Там вечной ночи край, в котором все незримо,
      Там легче заплутать, чем в катакомбах Рима,
      Там - полюс северный! Ты просто глуп и слеп,
      Коль хочешь лезть туда, в подводный сей вертеп!
      Все жито герцогства сюда сгрузи - неполным
      Сей трюм окажется. Скупец вручает волнам
      Свое имущество, - пусть весел, пусть угрюм,
      Он дома - плотию, но духом - втиснут в трюм.
      Вот - выстроились в ряд ответственные лица,
      Те, с кем к венцу сия отбудет молодица:
      Вот - полномочный клерк, он фрахта главный страж;
      Вот - шкипер, штурман - вот; в расчете на примаж
      Усердные вдвойне, баталер, боцман, плотник,
      Цирюльник, канонир, пригитерсный работник,
      Парусовщик, профос (при надобе - палач),
      Блюститель бренных тел, а проще молвить - врач,
      И, наконец, назвать необходимо кока,
      Что стряпает на всех, не нарушая срока.
      Матросов сотня здесь, и даже не одна,
      Штандарт - другой солдат, коль в них нужда видна;
      Поварня ломится от всякого припаса;
      Тут лабардан, крупа и вяленое мясо;
      Гороха, сухарей довольно взято впрок;
      Все боцман уплетет, что ни сготовит кок.
      И не чета ему столичные обжоры,
      Что до еды блюдут три дня голодной форы.
      Обычай заведен на судне испокон
      Порядку следовать и уважать закон;
      Тому, кто совершит поступок непотребный
      Покражу, драку, брань, - грозит устав судебный,
      И виноватому воздастся по делам:
      Накажут поркою, присудят к кандалам,
      Привесят на нок-рей, насильственно купая,
      Под килем проведут, лишат в добыче пая.
      У всех, кто трудится, - законный кров и стол.
      Еда - четырежды. На шестерых - котел.
      Здесь время вахтами и звоном склянок числят.
      Глупец, кто сей уклад несовершенным мыслит.
      Так что напомнит нам - мы спросим наконец
      Могучий сей корабль? - Лишь княжеский дворец,
      Воздвигнутый на страх надменным супостатам,
      Сверкающий резьбой, и мрамором, и златом,
      Где на любом шагу - ступени, тайники,
      Чьи погреба темны, чьи залы высоки,
      Чьи балки в росписях, а вид дозорных башен
      Для ока пришлеца и радостен, и страшен,
      Где ни один слуга не смеет встать с колен,
      Завидя, что грядет владыка сюзерен,
      Из чьих высоких стен взирают сквозь бойницы
      Тяжелых кулеврин ужасные зеницы;
      Где спорные дела решаются всегда
      По справедливости законного суда.
      Как птица на заре ширяет без усилья,
      Готовясь в воздух взмыть, распластанные крылья,
      Вот так и мой корабль, чаруя очеса,
      На райны высоко возносит паруса,
      Дубовый исполин неспешно снасти травит
      И поперек валов к далекой цели правит;
      Так точно, как пловец, раздетый донага,
      Едва оглянется назад, на берега,
      Всю мощь и ног и рук тугим даруя водам,
      Так в плаванье корабль стремится полным ходом.
      Вот голубь, кажется, восщебетал вдали;
      Трикраты слышен клик: "Салют, констапель! Пли!"
      Далекий зов рожка - и раздается эхом
      Глухих рыданий звук, смешавшийся со смехом.
      Нет, в море никакой не высветит Фарос
      Всех тех опасностей, которые матрос
      В минуту грозную обязан грудью встретить,
      Чтоб их преодолеть, чтоб доблестно ответить
      На бешенство стихий. Он говорит не зря,
      Что знает наизусть все звезды, все моря
      И все прибрежия. Сколь много саг изустных
      Возможно бы собрать о кормщиках искусных,
      Как тот или иной счастливый путь сыскал
      Средь грозных отмелей и смертоносных скал.
      Все ужасы Харибд, все Сцилл водовороты,
      Пучины жуткие, в которых тонут лоты,
      Буруны пенные - дурных вестей гонцы,
      Слепые отмели, надводные гольцы,
      Ветра, сулящие в пути одно лишь худо,
      Чрезмерная жара и тягостная студа,
      Мгла, непрозрачная для самых зорких глаз,
      Тоска полночная - "собачьей вахты" час,
      Шуршанье тяжких волн среди пустой равнины,
      Их вечный переплеск - и хрупкость древесины,
      Которой моряки вручили жизнь свою;
      Томление по тем, кто ждет в родном краю,
      С детьми и женами прискорбная разлука,
      Рутина странствия, безмерная докука,
      Подгнивший такелаж, подпорченность харчей,
      Болезни, множество нежданных мелочей,
      Тайфуны, наконец, угроза флибустьеров
      Все, что растет в умах до сказочных размеров.
      Однако - небосклон уже все мене хмур.
      И роздых нам сулит учтивый Палинур:
      Встречает ныне тех, кто морю бросил вызов,
      Страна смиренных волн и благодатных бризов.
      Убавя паруса, ослабив грота-шкот,
      Отрадно созерцать форштевня гордый взлет,
      Покуда Гелиос, сверкнув прощальным взглядом,
      Уступит Небеса блистательным Плеядам.
      Весь небосклон - в звездах. Бездействует штурвал.
      Обвисли паруса. Корабль заштилевал.
      Но буря, зародясь у скал, в прибрежной пене,
      Уже приблизилась, и в небе звезд все мене.
      И шорохи опять плодятся над водой;
      Весь океан укрыт туманною грядой,
      Неся и шторм, и хлад, и град, и дождь, и вьюгу,
      Востоку - Запад враг, враждебен Север - Югу,
      Зефира Эвр на бой, безумствуя, зовет,
      Точит слезу Борей. Рыдает грозный Нот
      Прибой, обрушившись на Сирты и на мели,
      Язвит прибрежия чем доле, тем тяжеле;
      Эола истерзав, первичный Хаос путь
      Изыскивает, чтоб весь мир в себя вернуть,
      Но тою же Эол ему монетой платит;
      С приливом спорит вихрь, и волн громады катит.
      Но какова судьба, скажите, корабля,
      Что ввергнут смерти в пасть, разверстую, бурля?
      Он сбережен сухим: стараньями матросов,
      Уборкой парусов, работою насосов;
      Корабль в опасности уже со всех сторон,
      И мнится - сам Нерей вот-вот утратит трон;
      Вот - мачтою корабль прокалывает тучи,
      Тотчас же - прямо в ад несется с водной кручи,
      Страх перед бездною людей объял сейчас;
      Лжет рулевому руль, а штурману - компас.
      Смолкают музы здесь. Вот так во гневе яром
      Случается восстать турецким янычарам,
      Вскипеть, взреветь, взроптать, возжаждать всей душой
      Кровавый самосуд устроить над пашой.
      Но гнев морских богов смирить, спасенья ради,
      Умеет Тифий мой, простившись с частью клади;
      Он мачт не пощадит, когда велит нужда;
      Все лишнее пожрет пусть алчная вода.
      В снастях он слышит вой ветров, лихих и шалых,
      Ни солнца он не зрит, ни маяка на скалах,
      Лишь изредка ему, как грозный знак, блеснет
      Перун Юпитера чрез темный небосвод;
      Вот утро, наконец, невзрачное настало,
      И тот, кто уцелел, глядит вокруг устало.
      Безжалостна судьба: разгул ночных часов
      Не уберег ни рей, ни мачт, ни парусов;
      На скалах, на песке спасенные созданья
      Дрожат в отчаянье и страждут состраданья;
      В волнах скользит доска, лежат вповал на ней
      Кто мертвый, кто живой - полуживой, точней;
      Другие, обретя последнюю отвагу,
      Из шлюпки яростно вычерпывают влагу,
      И тщетным выстрелом доносит вдаль мушкет
      Мольбу о помощи - спасенья в море нет.
      Не чудо ли, Протей, что эти люди ныне
      Еще не сгинули в разгневанной пучине?
      Не меньше ужасов, коль скоро мой пинас
      То к небу, то к земле свершает страшный пляс,
      Готовят якоря, но стать на них не может;
      Скалистый брег, явясь, гребцов обезнадежит,