Вечный слушатель

      Ему ни грана злобы не дано
      Затем оно и не умеет злиться.
      Гляжу в былое, как с вершины вниз:
      Встречаю на тропе в свое село
      Ребят-соседей в Муншаре, в Аль-Кбире,
      Там известь жег я, там сажал маис...
      Увы, все слишком зыбко в нашем мире,
      И что прошло - то навсегда прошло.
      ФРАНС КАМИЛЛЕРИ
      (1919 - 1990)
      К СРЕДИЗЕМНОМУ МОРЮ
      Когда валы твои ревут, как звери,
      О скалы распыляясь без следа,
      Я слышу грозный клич былых империй:
      Их поглотили время и вода.
      Зерцало неба, ты разверзло двери
      Возмездию - и долгие года
      То услужало ты любви и вере,
      То бездну опускало города.
      И Цезаря, и Александра - шири
      Твои влекли от отчих берегов;
      Ты помнишь день, когда при Абукире
      Разгромлен был воитель знаменитый
      Ты, море, приводило к нам врагов,
      Но ты же и служило нам защитой.
      КРЕПОСТЬ МДИНА
      Как долго ты была настороже,
      Пока тянулась старина седая,
      Ты грезила мечтой о мятеже,
      Над сыновьями павшими рыдая.
      Тебя освободил король Роже,
      Но ты жила, по-прежнему страдая,
      Вновь грянул бой - на этот раз уже
      Наполеона к бегству принуждая.
      Спи, крепость, и в уме перебирай
      Чреду веков: как был отпор неистов
      Мальтийцев, защищавших отчий край!..
      Здесь, где приют герои обрели,
      Теперь покой: одни шаги туристов
      Тревожат прах моей родной земли.
      ЛИСТОПАД
      Я нынче не пойду
      Туда, где летом, зноем опаленным,
      По вечерам в саду
      Душой вверялся деревам зеленым.
      Погода такова,
      Что входят в мир осенние расцветки,
      В слезах летит листва,
      И наготой отсвечивают ветки.
      Зеленый цвет исчез,
      Деревья ждут, без жизни, без надежды,
      И молят у небес
      Вернуть ветвям исконные одежды.
      Но нагота дерев
      Душе моей едва ли не дороже:
      На тех, кто, умерев
      Остался юн, теперь они похожи.
      Грядущую межу
      Преодолеет год. Без опасений
      Тогда в саду брожу
      Наедине с листвой, уже весенней.
      Я наблюдаю там,
      Как ветви тянут к небесам объятья:
      Судьбой дано садам
      Менять листы - изношенные платья.
      Ждать осенью весны
      Приучен сад. Сколь радость иллюзорна!
      Ведь люди лишены
      Способности зазеленеть повторно.
      ОЛИВЕР ФРИДЖИРИ
      (р. 1947)
      ПАЛЬЦЫ ВЕТРА
      Концами пальцев тянешься ко мне,
      ты, беспокойный, ты, жестокий ветер,
      похож на топот беглого полка
      твой грубый ритм - он смерть в себе несет;
      сонаты ветра - на одно лицо.
      Но нет, повремените, подождите,
      я не хочу быть взрослым, летний ветер,
      не стану ранить рук, как ранишь ты
      листва летит, цветы до срока вянут:
      твое наречье трудно, голос груб,
      фальшивый голое, что звучит во мне.
      При ясном небе - дождь, зимой - жара,
      весна - без роз, спешащих распуститься,
      и осень - в одеянье листьев юных.
      Душа спешит уснуть, но до того
      спешит хотя бы слово начертать
      на облаках, как на вагонах верных:
      дрожит рука, неровно сердце бьется
      среди стволов. Но - кровью напиши:
      "Смоковница неплодная, фонарь
      погасший, обескрылевшая птица,
      уста без поцелуя, взор во тьму
      уставленный, туда, где все черно
      таков твой голос, ветер; времена
      сменяет год, сезон вослед сезону
      и маленькие птицы прямо вниз
      летят в мои ладони, как в могилу,
      в могилу, что способна всех вместить,
      а те ведь город - символ тесноты,
      да и вселенной тесно во вселенной".
      БЕГСТВО
      Глаза не могут сердцу возвратить
      виденье дня вчерашнего. Простор
      нас разделяет, отраженье смыв
      с воды летейской. Древний известняк
      защита наготе. Кто нас отринул
      отринут сам. Вверху, над головой
      усталый зодиак. И только мы
      ползем в себя, как гордая улитка,
      которую заставил человек
      уйти под панцирь, - и рождаем там
      другое "я", красивое, такое,
      какое мы видали у врагов,
      что незнакомы с древоточцем скорби.
      Мы делимся, как клетка, на две части
      и это называется победой.
      Когда глотает стены темнота
      и только звезды нехотя мерцают,
      мы смотрим в вентилятор, почерневший
      от пепла тех, что были прежде нас.
      Во мгле на крышах прячутся антенны;
      по скромным ценам можем мы войти
      в эксперимент: в новейшую пещеру
      с удобствами, со светом. И вода
      стекает в вечность вместе с нашей кровью.
      Но вечером над стенами без крыш
      еще плывут тяжелые дымы,
      и тенью черной нам грозят, как прежде.
      ИЗ ПОЭТОВ ПОРТУГАЛИИ
      НУНО ЭАНЕС СЕРЗЕО
      (ХIV век)
      МИР ЧУЖДЫЙ
      Отыду днесь от сей земной юдоли,
      Все связи с жизнью и с людьми разрушу:
      Нет силы зрить все то, что ныне зрю.
      Уйду, врачуя собственную душу,
      Я пребывать в миру не мыслю доле
      И Господа за все благодарю.
      Отсель меня тропа ведет благая,
      Ничто меня не сдержит и не свяжет,
      Уйду, печаль смиря и затая,
      Однако пусть вовек никто не скажет,
      Что подло поступаю, избегая
      Всего, чем зиждима юдоль сия.
      Но как забыть о радостях земли,
      О тех, с которыми прощаюсь ныне,
      Как не ценить природной благостыни,
      Не влечься к очевидному добру?
      Однако решено: меня в миру
      Ни женщине не видеть, ни мужчине.
      И в бегстве - упрекнет меня ужли
      Любой, кто жив средь видимого мрака?
      Иду, - и нет ни знаменья, ни знака,
      Что мне земля вослед бы подала:
      От суеты и от мирского зла
      Я отхожу и стану жить инако.
      О, где года,
      Со мной когда
      Была нужда
      Безблагодатности мирской;
      Беда, вражда,
      Обид чреда
      Сгинь без следа,
      Да низойдет ко мне покой.
      Хочу вдохнуть
      В больную грудь
      Живую суть,
      Сомненья мира отреша,
      Уста замкнуть,
      Хотя чуть-чуть
      Увидеть путь,
      Которым движется душа.
      Не лгу:
      Слугу
      Смогу
      Врагу
      Вовеки не явить собой,
      Добра,
      Мудра,
      Щедра
      Пора,
      Что мне дарована судьбой.
      Итак:
      Кто благ,
      Дай знак:
      Мой шаг
      Благослови, я кротко жду
      С мольбой:
      Мне бой
      Любой
      С судьбой
      Сулит лишь горечь и беду.
      Так наяву
      Не лгу
      Мольбой:
      Сподоблюсь горнему родству
      И мир, мне чуждый, изживу.
      ЛУИС ДЕ КАМОЭНС
      (1524-1580)
      ***
      Амур, никак тебя я не пойму:
      Ведь прежде, чем войти в твои чертоги,
      Я долго шел по гибельной дороге,
      Проклятья множа твоему ярму.
      Я опыту вверялся и уму,
      Считал, что знаю, сколь уловки многи
      Коварные твои, - и вот, в итоге,
      Служу теперь тебе лишь одному.
      Тебе мое приютом сердце было,
      Где ты незримо коротал года,
      До времени твоя дремала сила
      И для меня открылся ты, когда
      С особою тоскою наступило
      Чередованье скорби и стыда.
      ***
      Владычица, подайте мне устав,
      Чтоб за любовь я пребывал в ответе:
      Поскольку вас одну люблю на свете
      Я выполню его, не возроптав.
      Лишь видеть вас не отнимайте прав
      А все иное будет пусть в запрете,
      О данном не посетую обете,
      Не оскорблю ваш несравненный нрав.
      Когда для вас такие просьбы тяжки
      Тогда подайте, рассудивши здраво,
      Тому, чтоб умер я, устав любой.
      Но коль и этой не найду поблажки
      То буду жить и доле без устава,
      Одною счастлив горькою судьбой.
      ***
      Вознесшеюся зрю любовь мою,
      Меня мое несовершенство гложет
      И страсть мою безжалостно ничтожит,
      И я позор великий познаю.
      Ее столь ниже я в миру стою,
      Что мысль о ней во мне лишь муку множит,
      И лучший выход для меня, быть может,
      Скорее отойти в небытию.
      Ее достоинствам предела нет,
      От них все горше мне и все больней,
      Душевного не укротить раздора.
      Пусть оттого покину белый свет,
      Но не могу не помышлять о ней:
      Un bel morir tutta la vita onora.
      ДВА ФАВНА
      Игривым песням вторя наугад,
      Поведанным средь горного простора
      Сильванами, влюбленными в дриад,
      Слова такие запишу: коль скоро
      Пьянит любовь божков, лесных повес
      То пастухам подавно нет позора.
      О дон Антонио, кто от небес
      Воспринял все, что людям дарят ныне
      Светлейший Феб и доблестный Арес,
      Мой грубый дар - смирением гордыни
      Я искуплю, стихам препоруча
      Возвысить следствие под стать причине.
      Чудесней вас не сыщется врача
      Для слабости моей; вы - неизменный
      Податель струй Кастальского ключа,
      Услышьте же, как славные камены
      Хвалу возносят Вам, испортив мне
      Достигнуть славы случай несравненный.
      Сам Аполлон поет Вас! Я вдвойне
      Стыжусь теперь несовершенства дара;
      Кто с олимпийцем стал бы наравне?
      Не завистью ли он снедаем яро,
      Возненавидя музыкальный строй
      Свирели, что запела, как кифара?
      Но возвещу; пока ночной порой
      Печалью Прокна все еще объята,
      Скорбя над обесчещенной сестрой,
      И Галатея распускает злато
      Своих волос, и Титир в должный час
      В тени опочивает, как когда-то,
      Пока цветы в полях ласкают глаз
      (Будь по-другому - осудите строго)
      И Доуро, и Ганг запомнят Вас.
      Итак, решусь: пусть речь моя убога,
      Пока о Вас вещает Аполлон,
      Да не прервется и моя эклога.
      Там, где Парнас высоко устремлен,
      Источник бьет, укрыт лесною тенью,
      Кристальной влагой орошая склон.
      Течет вода, с медлительною ленью
      На почвы, беззаботным ручейком
      Скользя по белоснежному каменью,
      Струясь во благолепии таком,
      Что птицы распевают звонче, слаще,
      Поскольку их восторг неизреком.
      Так ясен тот ручей в парнасской чаще,
      Что камешки прелестные на дно
      Сочтет любой, сквозь гладь воды смотрящий.
      Ни пастухи не бродят в той стране,
      Ни их стада, - и тишина дубравы
      Незыблема на горной вышине.
      Там все растенья жизнедатны, здравы,
      Лишь в середине тех лесов нет-нет
      Встречаются злокозненные травы.
      Лиловыми лилеями одет
      Там каждый луг, - там роза благонравно
      Лилеи белой повторяет цвет.
      И мирты свод листвы смыкают плавно,
      Хрусталь Венеры - чистая вода
      Таится там от взоров дерзких фавна.
      Там майоран и мяту без труда
      Найти возможно, ибо неизвестны
      Ни беспощадный зной, ни холода.
      Река туда свершает путь чудесный,
      И надо всей безлюдною страной
      Сверкает зеленью шатер древесный.
      Прекрасной нимфе забрести одной
      Туда пришлось однажды ненароком
      И в чаще переждать полдневный зной.
      Пресытившись жестоким солнцепеком,
      На травную постель легла она
      И любовалась ласковым потоком.
      Ее пленили сень и тишина,
      И внятный в кронах колыбельный шорох,
      Способствующий приближенью сна,
      И птичий гомон радостный в просторах;
      Так нежно клонит сей чудесный хор
      К часам раздумий, плавных и нескорых.
      И нимфа, чтоб обрадовать сестер,
      Пустилась в предвечерии нежарком,
      По чащам и лугам окрестных гор.
      И возвестила, возвратясь, товаркам
      О радости в неведанном краю,
      Что ей была божественным подарком.
      И просьбу им поведала свою:
      Когда для них не слишком трудно это,
      То вместе с ней направиться к ручью.
      Чуть блеск явился пастуха Адмета,
      И всех влюбленных горький час настиг
      Безжалостным пришествием рассвета
      Уже спешили нимфы напрямик
      К тому ручью, и в утренней прохладе
      Легко летел их звонкий переклик.
      Одна из нимф бесчисленные пряди
      Пустила биться по ветру вразброс,
      Оставя их в божественном разладе;
      Другая же, напротив, от волос
      Освободила плечи дерзновенно,
      Пленяя взоры тяжестию кос.
      Эфира там была, и Динамена,
      Зрил Феб нагими этих двух подруг,
      В воде речной стоящих по колена.
      И Ниса, и Серинга, что из рук
      Тегейца Пана вырвались; Элиза
      С Амантою, при каждой - верный лук;
      И Далиана с ними, и Белиза,
      Две тежуанки, коим красотой
      Подобных нет в пределах парадиза.
      И вот на склон горы необжитой
      Взошли они: вот так на свод небесный
      Грядет кортеж созвездий золотой.
      Но два божка на круче густолесной,
      Лишь двух из них завидя вдалеке,
      Прониклись к оным страстию чудесной.
      С тех пор долинам, кручам и реке,
      Простым деревьям и кустам, стеная,
      Они твердили о своей тоске.
      Сколь многажды была струя речная
      Принуждена смирить веселый бег,
      Коль пеня слышалась очередная.
      О как легко бы жар любви пресек
      Жестокость нимф и дал бы им утехи,
      Коль нимфе был бы родствен человек!
      Но нет: кто помышляет об успехе,
      Еще смиреннее встречает пусть
      Страстям своим приятные помехи.
      Кто слить пытался с радостию грусть,
      Кто в идалийце зрит пример влюбленным,
      Науку эту знает наизусть.
      А два божка, даря цветущим склонам
      Хрустальных слез несякнущий поток,
      Блуждали по местам уединенным.
      И там, где путь печальный их пролег,
      Они узрели: к родниковой влаге
      Вели следы босых прекрасных ног.
      В ручье прозрачном нимфы были наги,
      Свершали омовенье в этот час,
      Не опасаясь дерзостной отваги.
      Божки притихли, встретя в первый раз
      Нагими нимф, и созерцали оба
      Все тайны плоти, скрытые от глаз.
      Но выдала шуршанием чащоба
      Засаду распалившихся божков,
      К тому же не таившихся особо.
      Испуг красавиц бедных был таков,
      Что вопль их далеко разнесся в долах,
      Нимф ужаснул подобный гнусный ков.
      И понеслась чета красавиц голых,
      Как будто разом вырастив крыла,
      Быстрей ветров, свободных и веселых.
      Так голубица, увидав орла,
      Не размышляя, поспешает скрыться,
      Коль жизнь хотя немного ей мила.
      Источник сил находит голубица
      В смертельном страхе, и резвей мечты
      Она спеша в гнездо родное мчится.
      Вот так, не прикрывая наготы
      На берегу одежда позабыта
      Младые нимфы мчатся сквозь кусты,
      Сатирам тайна горькая открыта:
      Приблизиться к беглянкам ни на шаг
      Не могут их козлиные копыта.
      Бегут божки, попавшие впросак,
      Из виду потеряв красавиц милых,
      И вот промолвил первый из бедняг
      (Другой с одышкой сладить был не в силах).
      Первый сатир:
      Что, нимфы, гонит вас?
      Лишь ненавистью к чувствам человечьим
      Снедаемы, вы стали столь резвы.
      От терний вам сейчас,
      От веток жестких защититься нечем,
      Не нас, а плоть белейшую, увы,
      Язвите ныне вы!
      Ведь Эвридика, знайте, избежала
      Объятий, но не гибельного жала!
      Гесперия младая точно так
      Сошла в загробный мрак,
      К змее спешить возможно ль без опаски?
      Кто отвергает ласки - свой же враг.
      Не тигры и не львы
      Вас гонят, и не хищник ядовитый,
      Иль кто из нас на недруга похож?
      Зачем бежите вы
      От тех, кто верной мог бы стать защитой,
      Кому жестокость ваша невтерпеж?
      Ваш образ так хорош,
      Но образ действий - безобразно злобен,
      Служить миротворенью не способен!
      Что ж, если ваша красота блеснет
      Вам из зерцала вод
      Родник, являя вас милей и краше,
      Мстя за обиды наши, знайте, лжет.
      Но ах! Покуда жив,
      Мой голос вас хулою не встревожит,
      Сколь ни томлюсь я чистою тоской.
      Мой ропот, знайте, лжив,
      Никто, конечно, отрицать не может,
      Что вы красой цветете колдовской!
      Когда любви такой,
      Как той, что мне дана, пылать задаром
      Ума потерю обрекать ли карам?
      Бездумью дань я ныне воздаю
      И страх один таю:
      Сия жестокость, взявшая мой разум,
      Не отняла бы разом жизнь мою.
      Для тех, чей смертный взор
      Не видел вас, в миру весьма нередки
      Творимые природой чудеса:
      Среди Ливийских гор
      Живут скиталы сказочной расцветки,
      Пленявшей людские очеса;
      Гиеньи голоса
      Слышны в пустыне, - путник их наречье
      Считает иногда за человечье.
      Дикарки милые, среди дубрав
      Наш разум отобрав,
      Узнайте же: ваш образ неотвязен,
      Однако безобразен дикий нрав.
      Любви презревши глас,
      Стремитесь вы, прекрасные, в чащобу,
      О, для чего подобная вражда?
      Закон природы в вас,
      Жестокосердых, порождает злобу,
      Не пробудив малейшего стыда.
      Наделены когда
      Вы красотой невиданной, сугубой
      То должно ль презирать с отвагой грубой
      Любовь земную, - на любом шагу
      Отмщать ей, как врагу?
      Гордясь божественным телосложеньем,
      Перед ее служеньем вы в долгу!
      Всему причина - страсть,
      Ее для умноженья всякой твари
      Бог сотворил с природой заодно;
      Ей отдано во власть
      Все, что возникло из любовной яри,
      Что без нее зачахло бы давно,
      И только ей дано
      Блюсти сей мир, где родина вторая
      Нашлась тому, кто изгнан был из рая.
      Она вершит, в материю внедрясь,
      Причин и следствий связь
      И сеет жар любви возможно боле,
      На расточенье боли не скупясь.
      Растения полей
      Перечислять ли мне сегодня надо,
      О парах любящих ведя рассказ?
      Сыскать ли тяжелей
      Пленительные гроздья винограда,
      Чем на лозе, что обвивает вяз?
      Услышьте скорбный глас:
      Ведь это голубь жалобно томится,
      Проведав, что погибла голубица!
      Всем Купидон выносит приговор,
      Безжалостен и скор:
      О подтверди, страдалица-ткачиха,
      Пока сплетаешь тихо свой узор!
      Ах! Тяжкая беда!
      Ужасен образ действий безобразных,
      Что от природы призван вас увесть!
      Отвергши без стыда
      Блаженства, затаенные в соблазнах,
      К погибшим должно вам себя причесть!
      Тяжка любови месть:
      Нет для нее преград и нет различий,
      Отмщать за все - таков ее обычай.
      Еще услышу я в недальний час,
      Как много, много раз
      Вы плачете, что вас влеченье губит
      К тому, кто нежно любит - но не вас.
      Так из последних сил
      И долее клеймил бы гордых дев он,
      Своею же тоскою распален,
      Но вот заговорил
      Другой божок, не менее разгневан,
      По-деревенски груб и неучен,
      Его любовный стон
      Гремел, как если бы во страхе диком
      Сатир проснулся с исступленным криком.
      О том, сколь ужас был его велик,
      Ты знаешь, горный пик,
      И ведаете вы, лесные дали,
      Поскольку вы внимали этот клик.
      Второй сатир:
      Хотя людьми вы кажетесь подчас,
      Но вам неведом вкус людского млека.
      Как видно, зверь питал гирканский вас,
      И принесла плоды его опека:
      Отчизна ваша - ледяной Кавказ,
      Вам ненавистны чувства человека,
      Вы - чудища, и только внешний вид
      Вас с человечьим родом единит.
      Коль ваш родимый дом - в зеленой чаще,
      Где птицы, дерева, цветы, вода
      И даже камень, в слое дерна спящий,
      Все чрез любовь проходят здесь, когда
      Приходит срок ее благотворящий,
      Сама природа - страсти не чужда,
      Коль так, то чем бы вы не героини
      Для эпосов любви, творимых ныне?
      Взгляните в Аркадийскую страну:
      В Сицилию тропа ведет Алфея,
      Ступающего по морскому дну,
      Любовью к нежной нимфе пламенея,
      Об Асиде я тоже вспомяну,
      О том, кого сгубила Галатея,
      Когда циклоп, томящийся тоской,
      Его убил - он сделался рекой.
      Еще узрите в арицинской пуще,
      Эгерию, что облик приняла
      Струи хрустальной, из-под камня бьющей,
      Ей жизнь без Пумы стала не мила;
      И Библис, не стерпев тоски гнетущей,
      Истаяла, слезами изошла,
      Покров земли зеленый умножая,
      И тем не вас ли, нимфы, устыжая?
      Когда любовью пронзены ручьи,
      То ведом и скалам огонь любовный,
      Два тяжких камня дремлют в забытьи
      На склоне Иды, в гущине дубровной,
      Она - за заблуждении свои,
      Он - вместе с ней, хотя и невиновный,
      Приявший искупление вины
      В утесы навсегда обращены.
      На дальнем Кипре также нимфа есть,
      Что к Ифису была неблагосклонна,
      Узрите ту, кого, свершая месть,
      Безмолвным камнем сделала Юнона:
      Кто, вздумав песню скорбную вознесть,
      Один лишь стон возносит удрученно.
      И ты, о Дафнис, кто средь пастухов
      Был первым сочинителем стихов!
      К нему подруга страстью пламенела,
      Но злобою проникнулась, прознав
      О том, что сердцем друга завладела
      Другая, - при посредстве тайных трав
      Содеяла чудовищное дело
      И превратила, страсть свою поправ,
      Его в скалу. Любовь карает грозно!
      Потом она раскаялась - но поздно.
      Взгляните на деревья, в чьей сени
      Цветы, столь вам любезные, нередки,
      Любви причастны были и они,
      Доселе боль испытывают ветки,
      На тутовнике теплятся огни:
      Что, как не страсть, сказалось и их расцветке?
      Могилу Фисбы видите ли вы,
      Встречая кровь влюбленных средь листвы?
      В Сабее, зрите вы, томится в плаче
      Та, что с отцом слиянна навсегда,
      От слез ее становятся богаче
      Аравии блаженной города.
      О лавре вспомяните вы тем паче,
      Что нимфой был и далекие года;
      О кипарисе, - к их зеленым кронам
      Льнут слезы, что излиты Аполлоном.
      Фригийца, обращенного в сосну,
      Узрите. - обреченного недаром
      На муки, - за великую вину
      Терзаться ветром, ледяным и ярым:
      Кибелу призванный любить одну,
      Он к нимфе воспылал любовным жаром,
      Тогда богиня, помрачась умом,
      Убить решила разум в нем самом.
      Был непомерно страшен гнев богини,
      Пронесся вихрь по долам и горам,
      Презрев натуру, данную мужчине,
      Несчастный Аттис вырвал свой же срам,
      На холм рванулся он, к нагой вершине,
      И там застыл, открытый всем ветрам:
      Так Аттис в довершение увечий
      Утратил даже облик человечий.
      Воспомните, с охотою какой
      На праздник Вакха дружно шла Эллада,
      Красу девичью с доблестью мужской
      Соединяла страстная услада,
      Совсем не скоро в отдых и покой
      Клонила их вечерняя прохлада,
      Но ни на миг в пылу заснуть не мог
      Геллеспонтийский шаловливый бог.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Но вот и ей черед раскинуть длани,
      Для них ветвями стать пришла пора.
      И на ногах, и на прекрасном стане
      Уже возникла грубая кора;
      Одумайтесь, бегущие, заране
      Жестокость не доводит до добра.
      Растеньем можно стать благоуханным,
      Не пожелав побыть с великим Паном!
      Еще Филлиду я в пример возьму,
      Погибшую от страшного недуга,
      По милому тоскуя своему,
      Она отчаялась дождаться друга,
      На талии носимую тесьму
      У подбородка затянула туго,
      Но Демофонт, измученный в пылу,
      Еще и днесь к нагому льнет стволу.
      В цветке прекрасном Аполлон смятенно
      Зрит Гиацинтовы черты лица.
      Погиб, истерзан, стал добычей тлена
      Брат матери, и он же - внук отца,
      О ком рыдает Анадиомена
      И в скорби проклинает без конца
      Земное неразверзшееся лоно,
      Равно как и бездушье небосклона.
      О Клития, - ты, что почти мертва,
      Познав разлуки тягостное горе,
      С возлюбленным рассталась ты едва,
      Как ночь настала у тебя во взоре.
      Ведь радость ни одна не такова,
      Чтоб нам не принесла печали вскоре,
      Но вновь и вновь, разлуке вопреки,
      Ты к солнцу обращаешь лепестки.
      Перечисляю эти судьбы ныне,
      Лия на злобу вашу новый свет:
      Ни в ярости безумной, ни в гордыне
      Скрыть истину у вас надежды нет.
      Клянусь, что неизвестно и в помине
      Предмета, что не сберегал бы след
      Любви, - явить такого не способен
      Ваш поиск, как бы ни был он подробен.
      Бесчувственным предметам несть числа
      Их множество, любовию заклятых,
      Но память человечья донесла
      Легенды о чувствительных пернатых;
      Вкусивших от любви, кому крыла
      Даны как память о былых утратах;
      Кто ведал мысли дерзостный полет
      Сегодня вольно реет средь высот.
      Здесь названы должны быть мимоходом
      И ласточка, и нежный соловей,
      Фракиец также, что теперь удодом
      Возлюбленную кличет средь ветвей,
      И птица, что рыдает год за годом
      О доле невиновных сыновей,
      Которых погубил навеки злобный
      Родительский разлад междоусобный.
      И двум еще фиал судьбы такой
      Назначила Паллада высшей властью,
      В любви не может обрести покой
      Тот, кто болтлив, для оных нимф, к несчастью,
      Одною был отвержен бог морской,
      К отцу другая воспылала страстью,
      И назовите Скиллу, наконец,
      Которой ввергнут был в беду отец.
      Царь Лация, надевший пурпур птичий,
      Тебя не помянуть я не могу;
      И Приамид, что морю стал добычей,
      Не у любви ль за смерть свою в долгу?
      И двое соблюдающих обычай
      Сходиться вновь на хладном берегу
      Влюбленный этот зятем был Эолу,
      Но перед Роком все клонятся долу.
      И Алкиона у студеных вод
      Тоскует снова о пропавшем муже,
      Который в море не избег тенет
      Ветров коварных и глубинной стужи,
      Он лишь во сне пред нею предстает,
      Но сердцу от видений только хуже,
      Предчувствие добра солжет всегда,
      Но не замедлит жданная беда.
      Жена, не потупляя глаз усталых,
      Бредет вдоль полосы береговой,
      Чтоб, юношу найдя в прибрежных скалах,
      Узнать, что стала горькою вдовой.
      Теперь не пожалеть трудов немалых
      Вам, нереиды, будет не впервой
      На утешенье столь большой обиды
      Коль вам оно по силам, нереиды.
      Однако полно, - станешь ли мудрей,
      Рассказывая, как тоскуют птицы?
      Любви служивших яростных зверей
      Могу я перечислить вереницы.
      Что сим двоим дало всего скорей
      Ужасные обличья льва и львицы
      И Афродита, и Кибелы храм
      Об этом рассказать могли бы нам.
      Телицу, что спасалась от погони,
      Взлелеял на груди великий Нил,
      И Веспер на борейском небосклоне
      Медведицыну участь проследил,
      Еще напомню я об Актеоне,
      Кто стал оленем и упал без сил,
      Кого собаки злобно разорвали:
      Будь он слепым - погиб бы так едва ли.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Нагой увидел он исподтишка
      Охотницу, возжаждавшую мщенья:
      Несчастному в зерцале родника
      Явилась разом стать его оленья,
      Его объяли ужас и тоска,
      И он бежал, сгорая от смущенья,
      Своим собакам дичью стал теперь
      Охотником когда-то бывший - зверь,
      Не постигая разницы обличий,
      Он морду к ним тянул и очеса,
      Дрожала роща от счастливых кличей,
      Собратья подавали голоса:
      О Актеон! Давно подобной дичи
      Не посылали боги к нам в леса,
      Спеши же - будет славная потеха!..
      Спеши, спеши же - повторяло эхо.
      Но ах! Примеры все не таковы,
      Чтоб нрав смягчить, воистину алмазный!
      О сколько зла душе моей, увы,
      Творит ваш образ действий безобразный,
      Но сколь бы много ни язвили вы
      Весь долгий век меня напастью разной
      Сколь ни вкушу от боли - буду рад
      Любовь умножить болью во сто крат.
      Я доказал вам, дочери дубравы:
      Любовью переполнен окоем.
      Каменья, реки, древеса и травы
      Я с птицами назвал и со зверьем.
      О, если б из любовной сей растравы,
      Что поселилась в разуме моем,
      Из этой счастием чреватой чаши
      Проистекло раскаяние ваше!
      Не всем иным, а мне - сколь тяжело,
      Зачем же не поведал я вначале!
      Насколько больше слез бы истекло
      Из глаз моих о собственной печали!
      Уж то одно мне счастие дало,
      Что вы бы о тоске моей прознали,
      Себя в душе за черствость покарав,
      И усмирили свой лукавый нрав!
      Но тщетны все подобные замашки:
      От слов моих не сдвинется гора.
      Слова дарю ветрам - о жребий тяжкий!
      За нимфами не в силах мчать ветра,
      Любовь жестока и не даст поблажки,
      Она со мной до смертного одра.
      Коль скоро мной утрачена свобода
      Я смерти жду, как лучшего исхода.