не подул юго-западный муссон.
      Ну, прощаться пора - выбирают трос.
      - Слон-то, приятель, достался кому?
      - Видишь ли, это - особый вопрос,
      встретимся снова, вернемся к нему.
      Паруса обрасопив, они пошли,
      поди-ка, успей про все расспроси!
      Лишь песня в муссоне летела вдали:
      - Rolling home, rolling home, across the sea!
      Расстаемся, но я сосчитал сперва
      паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань,
      круглым счетом их было двадцать два,
      а кругом - синева, куда ни глянь.
      БАЛЛАДА О ГУСТАВЕ БЛУМЕ
      ИЗ БУРОСА
      Наш "Горный скиталец" стоял в тот раз
      в Сан-Педро, газолином грузили нас.
      Там встретился в доках я с моряком
      он с братом моим был во Фриско знаком.
      В жизни немало подобных встреч.
      Густав Блум его звали - о нем и речь.
      Он был из Буроса; я пронес
      с корабля контрабандою кальвадос.
      Обошлось в таможне без передряг,
      мы оставили порт и зашли в кабак
      Блуму был известен любой притон,
      в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.
      "Я матросом был в девяностом году,
      нашу "Клару" чуть не затерло во льду,
      был капитан далеко не трус,
      но погиб и он, и помощник, и груз.
      Я на шканцах старшим остался с тех пор,
      пошли мы по компасу на Лабрадор,
      в Нью-Йорке меня отпустил судья,
      пошел в Австралию боцманом я.
      А там - золотой лихорадки разгар.
      Я решил: попробую снять навар.
      В Нарроумайне я рылся в песке,
      вернулся в Мельбурн - миллион в кошельке.
      Ловлей жемчуга стал я пытать судьбу
      и вылетел с делом этим в трубу,
      в Квинсленде женщину я повстречал
      на полмиллиона карман полегчал.
      Я завяз у фиджийки этой в сети,
      двух парней родила она, черных почти,
      но третий мальчишка сверкал белизной,
      я подался во Фриско, и он со мной.
      Там я бойню завел, а при ней - магазин,
      за прилавок встанет, думал, мой сын,
      но лишь пил досветла он и спал дотемна,
      белокож, синеглаз, а душа - черна.
      Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,
      мне ж в магазине продыху нет,
      но черные дети ему неровня,
      в Южных Морях не бесчестят меня!
      И вот я туда стремлюсь со стыдом,
      там у черных детей мой счастливый дом,
      оттенок кожи не сущий ли вздор?
      Лучше черный трудяга, чем белый вор!.."
      ХАРРИ МАРТИНСОН
      (1904-1978)
      ПОГТ ПАЯЦ
      Пусть - ни звука, ни слова
      о житье, о бытие.
      Шлягер - слышишь ли - новый
      запел шансонье.
      Жизни знаю я цену,
      радость - в вине.
      Для чего же геенну
      малевать на стене?
      В сердце - песня и трепет.
      Ни тревоги в уме.
      Лепет в мире, лишь лепет.
      Звезды, звезды во тьме.
      ЭПИЛОГ
      К цели на ощупь ищем дорогу:
      в ответ нам - ветры
      летят, рыдая,
      чтоб сгинуть вскоре.
      Благочестивые, рвемся к богу:
      в ответ нам - реки
      шумят, впадая
      в пучину, в море.
      Бредем по пустыне в жгучую даль мы,
      единственный компас - наша мечта.
      Но едва зашумят над оазисом пальмы
      постигаем: чаша не испита,
      с новой надеждой вперяем взгляды
      в рыжий простор беспощадной хаммады.
      Говорок проходит по каравану,
      мы снова смотрим в море песка.
      Короче не стала тропа к Иордану,
      мираж растаял, цель далека.
      Ропот рождается поневоле:
      затем ли живем, идем - для того ли?..
      Где виснет над севером, скованным стужей,
      сиянья полярного бахрома,
      на юге, в пустыне, где крик верблюжий
      возвещает о жажде, сводящей с ума,
      никто не сумел разыскать доселе
      разгадки, нашей конечной цели.
      Говорок проходит по каравану,
      мы снова смотрим в море песка.
      Короче не стала тропа к Иордану,
      мираж растаял, цель далека.
      Но вперед, от восхода и до восхода,
      бредет караван человечьего рода. ИЗ ПОЭТОВ ДАНИИ
      ХАЛЬФДАН РАСМУССЕН
      (1915- 2002)
      КОЕ-ЧТО О ВСЕМОГУЩЕСТВЕ
      Пересекаю робкой походкой
      луг, что подснежниками зарос,
      и, светом весенним залитый, кротко
      в небо смотря, задаю вопрос:
      во исполненье чьего проекта
      почки березы набухли, дрожа?
      Ведь, несомненно же, создал некто
      кукушкой - кукушку, стрижом - стрижа!
      Что за рефлекс такой, и откуда?
      Кем придуманы жабы, кем - журавли?
      Кто вершит непостижное это чудо
      в любом позабытом краю земли?
      Одна и та же свершается тайна,
      пред которой слова отступить должны.
      И всюду мучит людей не случайно
      секрет пробуждающейся весны.
      Но ни из чуждых краев, ни из отчих
      известия о разгадке нет
      и придется мне расписаться за прочих,
      проговориться, выдать секрет.
      Предположить я, пожалуй, способен:
      подает о себе отовсюду намек
      ребенок - величествен, крылоподобен,
      вездесущий, животворящий божок.
      Он танцует во всем, и мир ему тесен,
      он везде и всюду, в каждой судьбе,
      но главное чудо - что он бессловесен,
      и он же - Слово само по себе.
      Он вдохновляет и лай собачий,
      и кваканье, рвущееся из пруда,
      ведь это он - а кто же иначе?
      автор песен ягненка, песен дрозда!
      В строках пролога, в словах эпилога,
      а шорохе дюн и в шелесте рощ
      во всем, чего мало, во всем, чего много,
      мельчайшая часть. Величайшая мощь.
      Слышишь, подруга, как ветер звонок!
      Видишь - деревья уже зацвели!
      Пусть в сердцевине зреет ребенок,
      высшая сила нашей земли.
      КОЕ-ЧТО О ЛУНЕ
      Ювелирною чеканкой,
      драгоценным талисманом
      диск луны сверкает белый
      в антрацитной вышине.
      Я сижу, стихи кропаю
      дольником, изящно рваным,
      а Нанетта тихо шепчет:
      мол, пиши-ка обо мне.
      Знаю, толпы виршеплетов,
      тоже в лунный свет влюбленных,
      чувства к оному сиянью
      выставляют напоказ,
      но когда луна сквозь ветер
      поплывет в древесных кронах
      для меня она сверкает
      ярче в десять тысяч раз.
      Я хочу запеть о лунах
      всею силою таланта,
      но врывается Нанетта
      без малейшего стыда:
      где, докладывай, Сервантес,
      ключ от нового серванта?
      А в ночном просторе синем
      те же луны, что всегда.
      Я хочу пропеть о каждой:
      мне стоять на пустыре бы,
      затая в душе тревогу
      на полночном холоду,
      и стихи луне слагать бы
      так сказать, царице неба,
      раздавивши сигаретку
      неприметную звезду.
      С детства я не так уж много
      вспоминаю лун зеленых...
      ... Дай-ка мне для сыра крышку!..
      ...Ох, Нанетта, не дури!
      И сияли эти луны
      на минувших небосклонах,
      как волшебные колодцы
      с дивной зеленью внутри.
      ...Спрашиваешь, час который?
      Помню... Все головки сыра!..
      Десять! Милая Нанетта,
      Просто нет тебя хитрей!
      Так о чем я там, простите?
      ...В сферах горнего эфира
      были эти луны в детстве
      легче мыльных пузырей!
      Слышу из-за спинки кресла:
      дурачок, тебя мне жалко!
      Никакой луны зеленой,
      ты учти, в природе нет.
      Вот сюжет тебе - Нанетта,
      и еще другой - фиалка,
      и никто не усомнится
      в том, что ты - большой поэт.
      Час прохлады, море плещет,
      детство мне напоминая,
      я влюблен в покой простора
      и в ночную тишину.
      В небесах - луна, однако
      рядом - девушка земная,
      на двоих мы с ней поделим
      эту самую луну.
      Это мне-то половину?
      так Нанетта сводит счеты.
      Что ты, право, разболтался
      о какой-то там луне?
      ...Ювелирною чеканкой
      собственной моей работы
      диск луны сверкает белый
      в антрацитной вышине.
      КОЕ-ЧТО О НАЧИТАННОЙ ЛОШАДИ
      Грустная лошадь сидит на холме одиноко,
      клетчатый коврик постелен под этой особой.
      Лошадь стара: упадет, лишь погладить попробуй,
      глянет - увидишь печальное карее око.
      Кажется, так ли давно, проявляя задатки,
      встряхивал гривой, зубами сверкал однолеток?
      Быстро годков пробежало под семьдесят этак
      пенсию дали - на Севере первой! - лошадке.
      Лошадь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти,
      Гете читает и прочие умные книжки,
      Расмуссен ей по нутру, ну а для передышки
      чуть неприличные, но поэтичные книги о страсти.
      Вечер, и воздух густеет: отпробуй, не мешкай.
      Лошадь стоит, и созвездья запутались в гриве.
      Люди в кафешке, чтоб стать хоть немного счастливей,
      пьют и смеются - и месяц висит над кафешкой.
      Рядом крестьяне, дневные дела разбирая,
      тихо судачат насчет ветчины и бекона,
      знают, что в мире законно и что - незаконно,
      и говорят, что к бездождью - погода сырая.
      Лошадь людей никогда и ни в чем не обманет.
      Каждый рассказа про самое главное хочет:
      что ж это в море так мокро? - рыбак пробормочет,
      мельница ль ветер придумала? - мельник пристанет.
      Мельница, мельник, муку сочинила во благо:
      все урожаи иначе погнить бы могли бы.
      Море водою полно специально для рыбы
      так на вопрос рыбака отвечает коняга.
      Все объяснит - поэтично, понятно, уютно,
      даже научно, цитируя благоговейно
      где-то Кропоткина, где-то Альберта Эйнштейна,
      все, что живет на земле, одобряя попутно.
      Так, допоздна проболтав под совсем уже темным
      сводом, расходятся люди в полночную дымку.
      Лошадь тем временем с Генрихом Гейне в обнимку
      на ночь ложится, на отдых, под небом огромным.
      ВИЛЛИАМ ХАЙНЕСЕН
      (1900 - 1991)
      ТАНЦУЮЩИЙ ТОПОЛИНЫЙ ПУХ
      Отто Гельстеду
      Так сейчас далеко, далеко, далеко
      до пивнушки Давидсена на каком-то бульваре в 1918-м,
      до гостиницы "Пекин" в 1968-м.
      Все дальше от грядущего дня, дальше от сердца.
      Лишь пух тополиный все так же
      атакует пространство, беспечно танцуя вдоль улиц,
      все так же, как некогда
      в июньском Фредериксберге,
      где опаловый свет розовеющей ауры раннего утра
      отражался в паническом взоре Софуса Клауссена,
      в мерцании комнат, заполненных дымом табачным и книгами.
      Это было в те баснословные времена,
      когда своевольное девичье сердце тебя омрачало,
      заставляя издать не одно и не два стихотворных рыданья
      о духе, ведущем войну партизанскую против монархии сердца,
      о бессилии разума и "Всемогуществе танца".
      Но, спаси и помилуй, - там было еще и другое,
      там история целой культуры была,
      философия от Гераклита до Иверсена,
      утопизм от Томаса Мора до Тегерсена,
      искусство во всем его множестве форм
      от Гомера до Кристенсена,
      от пещер Альтамиры - и вплоть до Лундстрема!
      Ты мне был университетом,
      и огромный багаж восхитительных знаний, что привез я домой,
      к островкам этим северным скудным,
      до сих пор еще не до конца распакован.
      Ах, в живых не осталось почти никого
      от магических дней,
      феерический ветер времен посрывал головные уборы
      с тех, разумно-сосредоточенных, и с тех, деловито-тревожных,
      и с уповающих, и с открытых душою.
      Далеко, далеко этот ветер унес их носовые платки
      со следами слез.
      Все унес
      кроме (пока еще) слов,
      что попали в печать и за годы накоплены в книгах,
      даже если характерно землистые пятна тленья
      разрушают состарившуюся бумагу,
      даже если они в пути.
      Пока еще эти СЛОВА
      лакмус ошеломляющей мощи,
      юное пламя поэзии и нерастраченной страсти,
      даже черного юмора и пессимизма,
      протеста и попросту крика,
      доброй воли, любви, наконец!
      Да, вначале, конечно же, было слово,
      и оно полагало, что пришло навсегда,
      но однажды уйдет и оно.
      Это все ощущаешь в лукавой и мнительной старости остро,
      (но надеешься - если случится, то поздно,
      ну, а лучше всего - никогда).
      Что же ТОГДА остается на свете?
      Танцующий пух тополиный?
      Может быть, и не он.
      Ничего, ничего не останется, может быть, ничего
      в этом мире вскипающей злобы звериной
      и набравшего скорость военно-технического прогресса.
      Ничего, кроме танца.
      Только танец бессмертен.
      Танцевальные жесты предметов
      даже если не волны пшеницы и не опахала листвы,
      то по крайности танец пылинок в луче,
      то по крайности звезд золотое мерцанье,
      танец радости и неземного блаженства
      в подвенечных, из вечности сотканных платьях,
      все танцуют они, ибо в тот достопамятный вечер
      в незнакомой стране, где мы повстречались случайно,
      и, танцуя на гальке под восточными башнями
      со стаканом в руке, вдруг припомнили старую, из
      Фредериксберга, газеллу арабскую:
      "Тот, кто постиг всемогущество танца
      Бога постиг,
      Ибо постиг, что любовь убивает.
      Аллах велик". ИЗ ПОЭТОВ ИТАЛИИ
      ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА
      (1304 - 1374)
      ***
      Когда из рощи Дафна прочь уйдет
      Горнило вспыхнет в кузнице Вулкана:
      За тяжкий труд кузнец берется рьяно
      И стрелы для Юпитера кует.
      Бушует снег, и намерзает лед,
      Померк июль под натиском бурана,
      Спустился Феб за пелену тумана
      И вдалеке свою подругу ждет.
      Злокозненные звезды Ориона
      В открытом море губят корабли.
      Сатурн и Марс ярятся распаленно.
      Трубит Эол во всех концах земли,
      Нептун встревожен, мечется Юнона
      Когда Она скрывается вдали.
      ***
      Но стоит улыбнуться ей, нежданно
      Явив пред нами тысячи красот,
      В глубинах Монджибелло труд замрет
      Хромого Сицилийца-великана.
      Юпитер стрелы кузнеца Вулкана
      В колчан миролюбиво уберет;
      Восходит Феб на ясный небосвод,
      И с ним Юнона вновь благоуханна.
      Цветы и травы землю облекли,
      Зефир к востоку реет неуклонно,
      И кормчим покоряются рули,
      Уходят злые тучи с небосклона,
      Узнав Ее прекрасный лик вдали,
      Той, по которой слезы лью бессонно.
      ***
      - Жизнь - это счастье, а утратить честь
      Мне кажется, не столь большое горе.
      - Нет! Если честь несвойственна синьоре,
      То в ней ничто нельзя за благо счесть.
      Она мертва - пусть даже пламя есть
      В ее измученном и скорбном взоре.
      Дорога жизни в тягостном позоре
      Страшней, чем смерть и чем любая месть.
      Лукрецию бы я не осуждала,
      Когда б она без помощи кинжала
      В великой скорби казнь свою нашла.
      Подобных философий очень много,
      Все низменны, и лишь одна дорога
      Уводит нас от горечи и зла.
      ***
      Благой король, на чьем челе корона
      Наследная, готов громить врага
      И обломать поганые рога
      Безжалостным сатрапам Вавилона.
      И с нетерпеньем ждет родное лоно,
      Что Божий самый ревностный слуга
      На тибрские вернется берега.
      Не претерпевши на пути урона.
      Не бойся, что тебе готовят ков:
      Твой нежный агнец истребит волков
      Пусть каждый хищник станет осторожен!
      Так воплоти мечту сегодня в явь
      И Рим в его надеждах не оставь:
      Христу во славу меч достань из ножен!
      ***
      Душа благая, что угодна Богу,
      Что прежде в плоть была облачена,
      Но не погрязла в суетной гордыне
      И менее других отягчена
      Тебе легко отправиться в дорогу;
      К обители небесной благостыни
      Ты в лодке хрупкой отплываешь ныне,
      Отринув от себя соблазн мирской.
      Легко и невесомо
      Зефиром благовеющим несома
      Средь мира, где объемлет род людской
      Греховная и тягостная дрема.
      Ты, видя гавань на пути далеко,
      Спеша найти покой.
      Взыскуешь истого достичь Востока.
      Мольбы людские, жалобы и просьбы,
      Великим гневом благостно горя,
      На суд предстали во святые кущи,
      И все же им одним благодаря
      Вовеки на земле не удалось бы
      Добиться справедливости грядущей.
      Но, на Восток взглянули, Всемогущий
      Воспомнит час распятья своего
      Там, на священном месте,
      И Карлу новому мечту о мести
      Даря, ему готовит торжество;
      На помощь ныне ко своей невесте
      Грядет Господь, могуч и непреклонен,
      От голоса его
      Уже дрожат оплоты вавилонян.
      В любом дому - от гор и до Гароны,
      От Рейна до приморских берегов
      Готовятся к сраженью христиане,
      Ярясь во славу Божью на врагов,
      Испания, собравши легионы,
      Уже давно в пути на поле брани,
      Британия в холодном океане,
      Вблизи страны нетающего льда,
      Глядит туда, где снова
      Звучит святого Геликона слово,
      Ее сыны уже сейчас туда
      Спешат во имя замысла благого,
      Столь розные по речи и одежде.
      Кто видел и когда
      Подобный гнев единодушный прежде?
      Пусть северные страны как бы дремлют,
      Угнетены морозом искони.
      Там небо низко и поля бесплодны,
      Но там в седые, пасмурные дни
      Народы жребий воинский приемлют,
      Они, от страха гибели свободны,
      Разобщены, но Господу угодны,
      С германской страстью выкуют клинки,
      И горе лиходеям
      Арабам, сарацинам и халдеям,
      Живущим воле Божьей вопреки,
      Чей род одним владыкой тьмы лелеем,
      Что низменны, подлы, трусливы, злобны,
      Грязны не по-людски,
      Да и грешить почти что неспособны.
      Прозреть давно пора по всем законам,
      Освободясь от древнего ярма,
      Которым душу мы себе калечим,
      И силу благородного ума,
      Что дан тебе бессмертным Аполлоном,
      Яви теперь пред родом человечьим
      Писаньем или вящим красноречьем,
      И пусть Орфей иль Амфион придет
      Тебе на память ныне,
      Когда Италия, о Божьем сыне
      Мечтой окрылена, копье возьмет,
      Напомни ей великие святыни,
      Зажги пред нею светоч путеводный,
      Она идет в поход.
      Подвигнута причиной превосходной.
      О ты, под чьим благословенным кровом
      Хранится множество премудрых книг,
      Ты древность изучал неутомимо
      От дней того, кто вечный град воздвиг
      До Августа в тройном венце лавровом,
      Чья слава на земле неколебима,
      Обида стран далеких кровью Рима
      Оплачивалась прежде много раз,
      И нынче неужели
      Не примет Рим участья в общем деле,
      Иль набожно воспрянет в этот час,
      Как не однажды восставал доселе?
      Чем защититься супостат захочет,
      Когда Господь за нас,
      И нам победу благостную прочит?
      Припомни Ксеркса с яростною кровью,
      Что двинулся на нас в былые дни
      Чрез море, словно грозная лавина,
      И жен персидских после вспомяни,
      Познавших в одночасье долю вдовью,
      Припомни страшный пурпур Саламина
      Но пусть восточный нации руина
      Ничтожна слишком, - для твоих побед
      Вернее нет залога,
      Чем Марафон и горная дорога,
      Где Леонид врагу сломил хребет,
      Таких примеров бесконечно много;
      Мы Господу хвалу несем в молебнах
      За то, что столько лет
      Ты - наш оплот пред сонмом сил враждебных.
      Узри Италию и берег Тибра,
      Канцона, - ты мешаешь видеть мне
      Не реку и не гору,
      Но лишь Любовь, что, представая взору,
      Меня томит в мучительном огне
      Теперь не меньше, чем в былую пору.
      Ступай, не утеряй своих товарок
      В благом пути, зане
      Любви Христовой пламень столь же ярок.
      ЯКОПО САННАДЗАРО
      (1456-1530)
      К ИКАРИЙСКОМУ МОРЮ
      Здесь пал Икар. Здесь каждая волна
      Следы крылатого хранит поныне.
      Здесь путь его закончился в пучине,
      И поколеньям зависть суждена.
      Да, эта смерть вполне искуплена,
      Паденье привело его к вершине.
      Блажен, кто так погиб, о чьей кончине
      Песнь пропоют в любые времена.
      Таится радость в неизбывном горе:
      Он, словно голубь, взмыл за облака
      И принял гибель в голубом просторе,
      Но именем его уже века
      Необозримое грохочет море.
      А чья могила столь же велика?
      УГО ФОСКОЛО
      (1778-1827)
      К ФЛОРЕНЦИИ
      Хвала тебе, о брег, - тебя в долине
      Ласкает Арно столько лет подряд,
      Степенно покидая славный град,
      В чьем имени рокочет гром латыни.
      Здесь вымещали гнев на гибеллине
      И гвельфу воздавали во сто крат
      У твоего моста, который рад
      Прибежищем служить поэту ныне.
      Ты, милый берег, мне милей вдвойне:
      На эту почву поступью небесной
      Ступала та, что всех дороже мне,
      Здесь я впервые встретил чистый взгляд,
      Здесь я вдохнул - мне прежде неизвестный
      Ее волос волшебный аромат.
      АВТОПОРТРЕТ
      О ком мне плакать, как не о себе.
      Петрарка
      Я худ лицом, глаза полны огня;
      Пытливый взор страданием отмечен;
      Уста молчат, достоинство храня;
      Высокий лоб морщинами иссечен;
      В одежде - прост; осанкой - безупречен;
      Привязан ко всему не доле дня;
      Угрюм, приветлив, груб, чистосердечен:
      Я отвергаю мир, а мир - меня.
      Не манит ни надежда, ни забава;
      Как радость, одиночество приемлю;
      Порою доблестен, труслив порой,
      Я робко голосу рассудка внемлю,
      Но сердце бурно тешится игрой.
      О Смерть, в тебе и отдых мой, и слава. ИЗ ИТАЛЬЯНСКИХ ПОЭТОВ ШВЕЙЦАРИИ
      ФРАНЧЕСКО КЬЕЗА
      (1871 - 1973)
      ***
      Законами и звездами чреватым,
      лишенным божества и красоты
      предстало небо человеку: "Ты
      не центр Вселенной, ты - ничтожный атом".
      Ответил человек: "Я мнил богатым
      себя среди руин, но сны пусты;
      сны - лишь предвестье жизни, как цветы,
      что завязь предвещают ароматом.
      Отрадно, если вера мне дана,
      но только знанье - правый путь к вершине,
      и жребием душа не смущена:
      я в царстве мысли создаю твердыни,
      утраченные мною в царстве сна.
      и я не сплю, я существую ныне".
      ***
      Весенний сумрак, ночь - и все вокруг
      цветет. И город в золотые блестки
      оделся, как на сказочном наброске
      обласканный весной волшебный луг.
      О луг златой, что наводнили вдруг
      мелодии, напевы, отголоски,
      и золотые потекли полоски
      во все концы, на север и на юг.
      И жизнь шумит, и с ней молва людская,
      что медленней и тяжелей течет,
      под горним светом звезд не умолкая,
      как будто в темной глубине пород
      земли, цветущей в ожиданье мая,
      глухое бормотанье тайных вод.
      ***
      И был закон, народ, в тебе - мерило,
      Твоя судьба тебе же вручена.
      Приемли мир и не жалей зерна
      Земле, что недра для тебя раскрыла.
      Раскована мыслительная сила
      Так разогни же смело рамена,
      Как раскрывает все цветы весна
      Навстречу блеску горнего светила.
      Проснись, о человек, и позабудь
      Неверие, лукавство и коварство.
      Узри лежащий пред тобою путь
      Прославя доблесть и презрев мытарства,
      Вступи же в кузницу судьбы и будь
      Скипетродельцем собственного царства.
      ***
      На небесах высоких торжество;
      Там град бесстенный отверзает двери,
      И ветр веков, скользя по эфемере,
      Приумножает красок волшебство.
      И рвенье человека таково,
      Что, глядя на миры в небесной сфере,
      В костер, пылавший у него в пещере,
      Он обронил ребенка своего.
      Увы, нам непостижен град верховный,
      Младенцы, мы игре своей греховной
      Творим кумиров детскою рукой,
      А наши очи, что в блужданье праздном
      Предали фантастическим соблазнам,
      В щепоти праха обретут покой. ИЗ ПОЭТОВ МАЛЬТЫ
      ДЖУЗЕ МУСКАТ-АЦЦОПАРДИ
      (1853 - 1927)
      ЗАЛИВ МАРСАШЛОКК
      Какая ночь, какая тишь в просторах!
      Луна в заливе занята игрой
      Меж волн шныряет, множится в повторах:
      Все волны моря - на один покрой.
      В серебряных деревьях - тайный шорох,
      И тени простираются порой
      К тем синим облакам, среди которых
      Клубятся звезды, как пчелиный рой.
      Какая тишь! Как долго мир беззвучен!
      Уснуть не смею: только ждать могу
      И, наконец, услышу скрип уключин,
      И вот уже бредет пастух с отарой,
      И резко на восточном берегу
      Бледнеют небеса над Деллимарой.
      РЫНОК ТАК РЫНОК!
      На мерки продается тут зерно,
      На дюжины - что яйца, что ириски,
      На бочки, разумеется, вино,
      На штуки - тыквы, ну, а суп - на миски.
      Изюм - на горсти, так заведено,
      Миндаль - на кучки, а треска - на снизки,
      На связки - лук, на ярды - полотно,
      Мука - на фунты, на бутыли - виски.
      Размер, подсчет - на вкус, на дух, на цвет,
      Тюки, мешки, рулоны, кучки, бочки
      Все продается, исключений нет.
      Пусть покупают кто во что горазд!
      Издатель, счет переведя на строчки,
      Газету, да и совесть, распродаст.
      ДУН КАРМ
      (1871 - 1961)
      ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА
      Когда, устав от дн*вного труда,
      я покидаю города горнило
      на севере я зрю тебя всегда,
      исконно неподвижное светило.
      Пока сестер счастливых череда
      вокруг тебя танцует легкокрыло,
      как мать, следишь за ними ты, звезда,
      благоразумья верное мерило.
      Лишь ты одна, недвижная вовек,
      ведешь к заветной цели морехода
      сквозь ураган и яростную тьму,
      и если брата иль отца на брег
      чужой и злой закинет непогода,
      то подари надежный кров ему.
      РАЗВАЛИНЫ
      Теми Заммиту
      Там, где к земле течет лазурь небес
      И зелень всхолмий взлет остановила
      Еще фундамент ветхий не исчез:
      На нем когда-то возвышалась вилла.
      Ревнитель древний, римский камнерез,
      Нам завещал мозаику настила;
      Увы - ни колоннаду, ни навес
      Столетий череда не пощадила.
      Ни статуй мы, ни портика не зрим:
      Все, что какой-нибудь матроны ради
      Любовно здесь воздвиг могучий Рим,
      Все испарилось утренней росой,
      И только между плитами, в засаде,
      Хохочет Смерть с клепсидрой и косой.
      ВИЕТ ИРДА
      Когда лучей закатных бахрома
      Над склонами трепещет в пляске дикой
      Смотрю туда, в долину, где дома
      Стоят средь пальм и тишины великой;
      Когда к рассудку подступает тьма,
      И отдых жаждет стать его владыкой,
      И пусто все - лишь ветер от холма
      Доносит песню жницы смуглоликой,
      Внемлю тому, чего не слышно днем:
      Доносят в шелесте своем сады
      Немые вопли ртов, забитых глиной,
      В который раз я думаю о нем,
      О том, кто был виновником беды,
      И слышу поступь смерти над долиной.
      НИКОЛЬ БЬЯНКАРДИ
      (1904 - 1987)
      ПОРТРЕТ
      Из-под Зеббуджа. Нынче - городской.
      Хотя и духовидец, но эмпирик.
      В стихе мальтийском - словно в мастерской.
      Поэт - бесспорно! И трибун, и лирик.
      Высок и худ. Достаточно мирской.
      Одет - в сутану: значит, все же клирик.
      Любитель славы. Да еще какой.
      Однако не клюет на панегирик.
      Экс-библиограф. Сложная судьба.
      Сейчас - уже на пенсии. При этом
      И не ослеп, и не нажил горба.
      В литературе - держит старшинство.
      Наставник - молодым. Отец - поэтам.
      Пускай растут! Куда им до него.
      РУЗАР БРИФФА
      (1906 - 1963)
      ЛЕТНИЙ ПОЛДЕНЬ
      Природа задохнулась от жары
      Невыносимой. Что поделать - лето.
      В стихиях тишь, спокойствуют миры.
      Земля обожжена и перегрета.
      Вот - перечное дерево; с коры
      Спадают шершни: ясно, песня спета.
      Вот - мрачный жук, ползущий из норы
      Через дорогу. Скверная примета.
      Все в мареве. Оцепенел залив.
      Белеет парус и чернеет рея,
      Плывет кораблик - но и он сонлив.
      Покой - в природе. В сердце - непокой:
      Оно болит и, от жары дурея,
      Терзается любовью и тоской.
      ДЖУЗЕ АКВИЛИНА
      (1911 - 1997)
      КОНЬ ЖИЗНИ
      Конь Времени: на свете нет веревки,
      Которая стреножить бы могла
      Его: и, закусивши удила,
      Он исступленно мчит без остановки.
      Он - изначальный враг вольтижировки,
      Он - ненавистник всякого седла,
      Ему любая ноша тяжела,
      Лишь безнадежно звякают подковки.
      Конь Времени! Куда бежать коню,
      Ему, чье тело гибче гуттаперчи?
      Он мчит в закат, швыряя пену с губ,
      Я совершенно зря его маню:
      Неистово сверкнула грива, круп
      Конь промелькнул и канул в черном смерче.
      ДЕТСТВО
      О, книги жизни первая страница,
      Прочитанная мною так давно,
      О, время детства! Кажется, оно
      Еще и до сих пор могло бы длиться.
      В нем сердце знай поет, поет как птица,
      Житейской прозой не умудрено,