Увиты стены виноградом сплошь,
      ряды столов и хромоногих кресел.
      Здесь отдыха не будет ни на грош,
      но чад тебя от Рима занавесил,
      от мух жужжащих, от багровых рож,
      довольно: погулял, покуролесил.
      Но красное зазря в охотку пьешь
      становишься скорее туп, чем весел.
      Два кельнера не движутся с постов,
      как цезари: меж тем отряд котов
      на свежие обглодки налетает.
      Дурман, скандал и вонь: однако вдруг
      от ближней церкви колокола звук,
      тяжел, как вечность - прогремит и тает.
      ТЕОДОР КРАМЕР
      (1897-1958)
      ХЛЕБА В МАРХФЕЛЬДЕ
      В дни, когда понатакыно пугал в хлеба
      и окучена вся свекловица в бороздах,
      убираются грабли и тачки с полей,
      и безлюдное море зеленых стеблей
      оставляется впитывать влагу и воздух.
      И волнуется хлеб от межи до межи,
      только в эти часы убеждаешься толком,
      как деревни малы, как они далеки,
      и трепещут колючей листвой бодяки,
      лубенея на пыльном ветру за проселком.
      Постепенно в пшенице твердеет стебло,
      избавляются зерна от млечного сока,
      А над ровным простором один верболоз
      невысокие кроны вдоль русел вознес,
      отражаясь в серебряной глади потока.
      Только хлеб в тишине шелестит на ветр,
      да кузнечик звенит, - вся земля опочила,
      лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,
      деревушки, в прозрачной дали голубы,
      на часок оглашаются пеньем точила.
      ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА
      Эта улица, где громыхает трамвай
      по булыжнику, словно плетется спросонок,
      прочь из города, мимо столбов и собак,
      мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,
      мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.
      Мимо рынка и мимо солдатских казарм,
      прочь, туда, где кончаются камни бордюра,
      далеко за последний квартал, за пустырь,
      где прибой катафалков, раздавшийся вширь,
      гроб за гробом несет тяжело и понуро.
      И в конце, на последнем участке пути,
      вдруг сужается, чтобы застыть утомленно
      у ворот, за которыми годы легки,
      где надгробия и восковые венки
      принимают прибывших в единое лоно.
      ***
      Если хочет богадельщик
      наскрести на выпивон,
      то, стащивши из кладовки
      инструменты и веревки,
      на пустырь выходит он.
      Там, где падаль зарывают
      можно выкопать крота.
      Воронье орет нещадно,
      и, хотя уже прохладно,
      голубеет высота.
      Богадельщик в землю тычет
      то лопатой, то кайлой.
      Он владельца шкурки гладкой
      зашибает рукояткой,
      чтобы сразу дух долой.
      Опекун скандалить станет
      нализались, подлецы!
      С кротолова взятки гладки:
      лишь винцо шибает в пятки
      хмелем затхлой кислецы.
      ПЕСНЯ ПО ЧАСАМ
      К восьми над рынком - тишь, теплынь;
      как сода, день истаял в синь;
      в навозе тонут воробьи,
      сидит громила в забытьи
      у стойки.
      Сойдется в десять цвет пивнух,
      в гортань ползет коньячный дух.
      Товар панельный в сборе весь,
      но за деньгой в карман не лезь:
      обчистят.
      Вот полночь: наползает мрак,
      кто мерзнет - нюхает табак.
      Наизготовку - сталь ножа,
      от жалости к себе дрожа,
      раскиснешь.
      Горчинка - два часа утра.
      Для шлюх - последняя пора.
      Вконец пустеет тротуар.
      Плати: додешевел товар
      до точки.
      Четыре: день недалеко,
      хлеб вынут, скисло молоко,
      бредет домушник и, журча,
      течет пьянчужечья моча:
      о Боже.
      О ВЕЛИКОМ ХОЛОДЕ НАКАНУНЕ НОВОГО 1929 ГОДА
      На Святого Стефана* пришли снегопады,
      завалило распадки, дома, палисады,
      и над плавнями, белый настил распуша,
      стекленела и стыла стена камыша.
      Встала стужа, колодцы до дна проморозив,
      у саней отставала оковка полозье,
      старики говорили, что, мол, никогда
      не случалось такие видать холода.
      Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,
      батраки простужались и наскоро мерли,
      задубевший, обглоданный труп оленька
      отыскался у самых дверей кабака.
      Звезды, вестники долгой морозной погоды,
      озирали озимых убитые всходы,
      виноградники, сгинувшие в холоду,
      и озерную гладь, что лежала во льду.
      В полыньях, не умея добраться до суши,
      били крыльями и примерзали крякуши,
      и любой, кто решался дойти по снежку,
      их легко набирал по мешку.
      * 26 декабря
      ЗИМНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ
      Выдается тепло в середине зимы:
      застилается все пеленой дождевою,
      оживают ручьи этой странной порой,
      и топорщится жнива стернею сырой,
      и гуденье идет сквозь еловую хвою.
      Отступают снега, и увидеть легко,
      как под паром покоятся мрачные зяби,
      как на старых покосах гниют клевера,
      как погрызена зайцами в рощах кора,
      ибо дочиста съелись остатки кольраби.
      Сучья, стужей отбитые, наземь летят,
      свекловица, что на поле сложена с лета,
      раскисает и пенится, бурт за буртом,
      чтобы смрадлм горячим окутать потом
      чуть обсохшие ветви кустов бересклета.
      Что ни день, то хозяйству разор да урон;
      мокнут ветошь и пакля под черной соломой;
      от села до села - непролазная грязь,
      и в тумане плывет, все мрачней становясь,
      солнца, странно разбухшего, шар невесомый.
      МАЙСКИЕ КОСТРЫ
      Приходит май, и в час ночной
      чисты под кряжем небеса;
      но ударяют холода,
      и вот - кристалликами льда
      впотьмах становится роса.
      Протяжно рогу вторит рог,
      тревогою звучат они:
      спешат на склоны сторожа,
      и разгораются, дрожа,
      вкруг виноградников огни.
      Затем в долины дым ползет,
      отходит холод в высоту;
      огонь мужает, - вот уже
      теплеет от межи к меже,
      где дремлют дерева в цвету.
      Туманя кипень лепестков
      высоких, озаренных крон,
      спасенье гроздьям молодым
      приносит сладковатый дым,
      струящийся со всех сторон.
      ЛЕТНИЕ ТУЧИ
      В самый жар, в тишине разомлевшего дня,
      на мгновение солнце закатится в тучи,
      и мрачнеют луга и, во мгле возлежа,
      долговязой крапивой трепещет межа,
      и ознобом исходят окрестные кручи.
      Обрывается в роще долбежка желны,
      колокольцы отары молчат виновато,
      лишь ракитовый куст зашумит невзначай,
      да протянется к небу сухой молочай,
      увязающий комлем в земле кисловатой.
      Выступает тягучими каплями сок
      на репейниках в каждой забытой ложбине;
      все дряблее межа, бузина все мертвей,
      как чешуйки, жучки опадают с ветвей
      и, запутавшись, мухи жужжат в паутине.
      Даже осенью почва куда как жива
      по сравнению с этой минутой в июле:
      прогибаются тучи, и видно тогда,
      как в забытом пруду загнивает вода,
      где на ряске стрекозы от зноя уснули.
      * * *
      Угрюмо сорняком обсажен черным,
      дремал в долине переложный луг,
      неспешно заволакивался дерном,
      и с голоду над нам орал канюк.
      Дотаял снег и обнажил суглинки
      все борозды, что некому полоть,
      Как жалкий ворс, топорщились травинки,
      а воздух все светлел, до мая вплоть,
      пока не приключился день дождливый,
      для сорняков настала благодать:
      понаросло полыни и крапивы,
      да так, что даже почвы не видать;
      цвела пастушья сумка, стебли спутав,
      грубел чертополох, и без конца
      висел над логом крик сорокопутов,
      расклевывавших заросли горца.
      В осиных гнездах умножались соты,
      неукротимо крепли сорняки,
      и местности обычный дух дремоты
      навеивали только сосняки,
      осотом щеголял любой пригорок,
      кружили семена и мошкара,
      и диковато, как полночный морок,
      смотрели из лощинок хутора.
      * * *
      Трясинами встречала нас Волынь,
      пузырчатыми топями; куда
      ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь
      везде сплошная цвелая вода.
      Порою тяжко ухал миномет,
      тогда вставал кочкарник на дыбы;
      из глубины разбуженных болот
      вздымались к небу пенные столбы.
      Угрюмый профиль вязовой гряды
      стволами оголенными темнел
      у нас в тылу, и черный блеск воды
      орудиям чужим сбивал прицел.
      Позиция была почти ясна;
      грязь - по колено; яростно дрожа,
      сжирала черной пастью глубина
      все робкие начатки дренажа.
      В нее, как в прорву, падали мешки,
      набитые песком, и отступил,
      покуда кровь стучала нам в виски,
      кавалерийский полк в глубокий тыл.
      Мы пролежали до утра плашмя,
      держась над черной топью навесу,
      и до утра, волнуя и томя,
      пел ветер в изувеченном лесу.
      ВИНТОВКИ В ДЫМУ
      В конце дневного перехода
      по склону вышли мы к селу;
      на виноградню с небосвода
      ночную нагоняло мглу.
      Зачем не провести ночевки
      средь шелковиц и старых лоз?
      И пирамидами винтовки
      поставил в темноте обоз.
      И, отгоняя горный морок,
      костер сложили мы один
      из лоз, из листьев, из подпорок,
      из обломившихся жердин;
      рыдая глухо, как с досады,
      на пламя ветер злобно дул,
      почти лизавшее приклады
      и достававшее до дул.
      Одну усталость чуя в теле,
      сейчас от родины вдали,
      уже не думать мы умели
      о горестях чужой земли,
      мы грелись им, необходимым
      теплом обуглившихся лоз,
      и веки разъедало дымом,
      конечно, только им, до слез.
      НОЧЬ В ЛАГЕРЕ
      Часовой штыком колышет,
      с хрустом шествуя во мраке,
      нездоровьем вечер пышет,
      наползая на бараки.
      приближая час полночный,
      тени древние маячат;
      у канавы непроточной
      с голодухи крысы плачут.
      Полночь проволоку ржавит,
      шебурша ночным напилком,
      и патрульный не отравит
      жизни мошкам и кобылкам,
      ну не странно ли, что травы
      зеленеют с нами рядом,
      там, где грозные державы
      позабыли счет снарядам!
      Слушай, как трещат семянки!
      Чтоб рука не горевала,
      тронь винтовку, и с изнанки
      проведи вдоль одеяла:
      чуток будь к земному чуду,
      память о добре вчерашнем
      дорога равно повсюду
      и созвездиям, и пашням.
      ЛОШАДИ ПОД ДЕЛЛАХОМ
      У полка впереди - перевал, и пришлось
      избавляться в дороге от пушек тяжелых,
      а купить фуража - на какие шиши?
      Интендант покумекал и стал за гроши
      продавать лошадей во встречавшихся селах.
      По конюшням крестьян началась теснота,
      ребра неуков терлись о дерево прясел,
      но в зазимок поди, прокорми лошадей,
      становились они что ни день, то худей,
      и глодали от голода краешки ясель.
      Позабыв о грядущих вот-вот холодах,
      воспрядали от сна оводов мириады,
      чуя пот лошадиный, и язву, и струп,
      и клубами слетались на храп и на круп,
      сладострастно впуская в паршу яйцеклады.
      На корчевку, на вспашку гоняли коней,
      словом, жребий крестьянской скотины несладок.
      Но иные сбежали, - идет болтовня,
      мол, за Дравой, к исходу осеннего дня
      слышно ржание беглых, свободных лошадок.
      ХУДОЖНИК
      Прокорма не стало, обрыдли скандалы,
      ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;
      покашлял художник, сложил причиндалы,
      и кисти, и краски, - и двинул в поля.
      Он всюду проделывал фокус нехитрый:
      пришедши к усадьбе, у всех на виду
      вставал у холста с разноцветной палитрой
      и тут же картину менял на еду.
      Он скоро добрел до гористого края
      и пастбище взял за гроши в кортому,
      повыскреб замерзший навоз из сарая,
      печурку сложил в обветшалом дому,
      потом, обеспечась харчами и кровом,
      на полном серьезе хозяйство развел:
      корма запасал отощавщим коровам
      и загодя все разузнал про отел.
      Порой, уморившись дневной суматохой,
      закат разглядев в отворенном окне,
      он смешивал известь с коровьей лепехой
      и, взяв мастихин, рисовал на стене:
      на ней возникали поля, перелески,
      песчаная дюна, пригорок, скирда
      и начисто тут же выскабливал фрески,
      стараясь, чтоб не было даже следа.
      ВОЕННОПЛЕННЫЙ
      Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,
      в мундире еще, чтоб трудился, как все,
      покуда хозяин спасает державу
      расчистил бы непашь к осенней росе,
      чтоб истово пни корчевал в непогоду,
      справлял бы в хозяйстве любую нужду,
      чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,
      по залежи горестной вел борозду.
      Однако на фронте поставили точку,
      хозяин вернулся: такие дела.
      Хозяйка ему подарила сорочку
      и с грушами штрудель в дорогу спекла.
      Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,
      не место в хозяйском дому чужаку,
      но год, проведенный средь горной усадьбы
      развеял по родине дальней тоску.
      В капустном листе - настоящее масло,
      по-щедрому, так, что не съешь за присест;
      однако горело в душе и не гасло
      прощанье, хозяйкин напутственный крест.
      И странную жизнь он себе предназначил:
      в единую нитку сливались года,
      он вместе с косцами по селам батрачил,
      однако домой не ушел никогда.
      ВЕРНУВШИЕСЯ ИЗ ПЛЕНА
      Разрешенье на жительство дал магистрат,
      и трава потемнела в лесу, как дерюга,
      на окраину в эти весенние дни,
      взяв мотыги и заступы, вышли они,
      и от стука лопат загудела округа.
      Подрядившись, рубили строительный лес,
      сколотили на скорую руку заборы,
      каша весело булькала в общем котле,
      и по склонам на грубой ничейной земле
      созревали бобы, огурцы, помидоры.
      Поселенцы возили на рынок салат,
      и угрюмо глядели навстречу прохожим
      только голод в глазах пламенел, как клеймо,
      им никто не помог - лишь копилось дерьмо,
      все сильнее смердевшее в месте отхожем.
      В перелоге уныло чернели стручки,
      корешки раскисали меж прелого дерна,
      на опушке бурел облетающий бук,
      где-то в дальнем предместье ворочался плуг
      но пропали без пользы упавшие зерна...
      И мороз наступил. В лесосеках опять
      подряжались они, чтоб остаться при деле,
      пили вечером чай на древесном листу,
      и гармоника вздохи лила в темноту.
      Загнивали посевы, и гвозди ржавели.
      КОНТУЖЕННЫЙ
      Тот самый день, в который был контужен,
      настал в десятый раз; позвать врача
      но таковой давно уже не нужен,
      навек остались дергаться плеча.
      Сходил в трактир с кувшином - и довольно,
      чтоб на часок угомонить хандру:
      хлебнешь немного - и вдыхать не больно
      сырой осенний воздух ввечеру.
      По окончаньи сумерек, однако,
      он пробирался в опустевший сад,
      и рыл окопы под защитой мрака
      совсем как много лет тому назад:
      все - как в натуре, ну, размеров кроме,
      зато без отступлений в остальном,
      и забывал лопату в черноземе,
      что пахнул черным хлебом и вином.
      Когда луна уже светила саду
      за долг священный он считал залечь
      с винтовкою за бастион, в засаду,
      где судорога не сводила плеч;
      там он внимал далеким отголоскам,
      потом - надоедала вдруг игра,
      он бил винтовкой по загнившим доскам,
      бросал ее и плакал до утра.
      МАРТОВСКИЕ СМЕРТИ
      Когда межу затянут сорняки
      и вспыхнет зелень озими пшеничной
      в деревне умирают старики,
      весенней смертью, тяжкой, но привычной.
      Сам воздух, будто некая рука
      орудует, в кого постарше целя,
      чтоб тот залег в могилу тюфяка,
      с которой встал-то без году неделя.
      Они лежат, одеты потеплей,
      и слушают - занятья нет приятней,
      как треплет ветер кроны тополей,
      как шумный гурт прощается с гусятней.
      Взвар застывает коркой возле рта,
      без пользы стынет жирная похлебка;
      при них весь день дежуря, неспроста
      домашние покашливают робко.
      Еще успеют увидать они,
      как дерева проснутся от дремоты,
      но чем светлей, чем радостнее дни
      пономарю все более работы.
      ШАРМАНКА ИЗ ПЫЛИ
      От света и зноя земля горяча,
      трещат, рассыхаясь, скамьи,
      и ветер, желтеющий дерн щекоча,
      проходит сквозь пальцы мои.
      Итак, это, стало быть, день выходной
      для тех, кто ничтожен и нищ.
      Стучатся в ограду волна за волной
      шум улиц и гомон жилищ.
      Размеренно кружатся тучки вдали,
      листва выгорает дотла.
      С акаций летят лепестки, и в пыли
      блестят, словно капли стекла.
      И кажется - голос шарманки возник
      в неспешном кружении дня,
      вином и коврижкой лаская язык,
      кружа и листву, и меня.
      Шарманка незримая, ты наяву
      из пыли поешь мне, и впредь
      позволь позабыть, что на свете живу
      и ручку твою завертеть.
      С зубцами незримого вала сцепясь,
      комод и корзина с бельем
      поют, образуя высокую связь
      с набивкой в матрасе моем.
      Так будем щедры... Пусть всю жизнь напролет
      зазубренный крутится вал!
      И вот паровозный свисток запоет,
      трава зашумит возле шпал,
      уронит замазку рассохшийся паз,
      и вся эта пыль вразнобой
      посыплется в песню, и слезы из глаз
      покатятся сами собой.
      * * *
      Я думаю, мне было бы по силе
      уютный ресторанчике завести
      в таком предместье, где поменьше пыли,
      для клиентуры младше тридцати.
      С утра и днем все было б чин по чину,
      любой бы кушал то, что заказал,
      но к вечеру бы скидывал личину
      и наполнялся жизнью сад и зал.
      Клиенты без различия, без ранга
      с охотой стали бы наверняка
      вальсировать и приглашать на танго,
      хлебнув вина, а можно - молока.
      Не пачкались бы скатерти, салфетки,
      не преступало меры озорство,
      скандалы были б очень-очень редки,
      а может быть - совсем ни одного.
      И мне порой приятно было б тоже
      припомнить золотые времена:
      я выходил бы в залу к молодежи
      и вместе с нею пел бы допоздна.
      В ПОЛЕ
      На гравии блестя слегка,
      мерцают дальние огни.
      Еще острей от ветерка
      тяжелый аромат стерни.
      Темны пространства пустырей,
      струится сырость от земли,
      шуршат крапива и кипрей,
      и псы разлаялись вдали.
      Для мака время подошло
      дозреть, коробочки клоня,
      Твоей руке сейчас тепло:
      она касается меня.
      Движенья ветра так слабы,
      и вьются у моих висков
      одни лишь пенные клубы
      почти незримых мотыльков.
      Твой стон и сладостен, и слаб,
      и мне сегодня стоит он
      не больше, чем любой из жаб
      под норость выбранный затон.
      Струится вглубь тяжелый сок,
      миг длится, жизнь уходит прочь.
      Под пальцами опять песок,
      уже к концу подходит ночь.
      СТАРИК У РЕКИ
      Где город кончается и переходит в поля,
      где илом и гнилью прибрежной пропахла земля,
      замшелый рыбак доживает свой век, и вода
      течет с незапамятных лет сквозь его невода.
      В привычку - стряпня и починка сетей старику,
      из города носит и нитки, и шпиг, и муку;
      он дружбы не водит ни с кем, но со всеми вокруг
      знаком, и выходит к порогу на первый же стук.
      Бывает, зайдет поселенка, укупит леща,
      к нему плотогоны погреться бредут сообща,
      садятся к столу, коль погода снаружи дурит,
      и все умолкают, когда старикан говорит
      о мерном теченьи реки, о сетях на ветру,
      об илистых поймах, о рыбе, что мечет икру,
      и губы похожи его на сочащийся сот,
      на гриб-дождевик, от которого споры несет,
      даются слова все трудней и трудней старику,
      не так уж и много рыбак повидал на веку,
      и за день устал, и давно задремать бы ему,
      и сплавщики тихо его покидают в дому.
      * * *
      Там, где копоть кроет подъездные ветки,
      что ведут до самых заводских ворот,
      ни пырей, ни вязель не хранят расцветки,
      щелочью и маслом вымаран осот.
      Там земля буреет, напрочь обесплодев,
      вар, лоскутья толя, словом, хлам любой
      уминают фуры тяжестью ободьев,
      так же, как известку и кирпичный бой.
      Сколь травы полоски ни грязны, ни узки,
      но полны рабочих в середине дня:
      смотрят, как шлагбаум весь дрожит при спуске,
      как шагает крана черная клешня.
      Здесь, когда не жарко, топчутся подростки,
      поиграть у рельсов тянет детвору,
      ветхий мяч футбольный ударяет в доски,
      и скрипит штакетник пыльный на ветру.
      Угасают трубы по гудку, покорно
      прочь выходит смена, молча, по-мужски,
      медленно, как будто глины или дерна
      тащит на подошвах грубые куски.
      Газ на стены светит сумрачно и тяжко,
      ветер наползает, гулок и глубок,
      только на коленях нищий старикашка
      спичечный в отбросах ищет коробок.
      УЛИЧНЫЕ ПЕВЦЫ
      Вот-вот от трясучки каюк одному,
      щербат и потаскан другой;
      в потемках поют возле входа в корчму,
      однако ж в нее - ни ногой.
      Гармонику, дрожью измотан вконец,
      терзает бедняк испитой,
      и такт отбивает щербатый певец
      по донцу кастрюли пустой.
      Плетутся сквозь город с утра до утра;
      от песни - один лишь куплет
      остался, - так редко в колодец двора
      летит хоть немного монет.
      От кухонь едой пригоревшей несет;
      подачки дождешься навряд;
      но все же у каждых дверей и ворот
      фальцетом, как могут, скрипят.
      Пьянея от горечи зимних годин,
      бредут по кварталам в тоске:
      о мыльной веревке мечтает один,
      другой - о холодной реке.
      * * *
      Опять акация в цвету.
      Одето небо серизной,
      струится отблеск фонарей
      вокруг антенн и вдоль дверей,
      шипит роса, густеет зной.
      Опять акация в цвету.
      Жара от стен ползет во тьму
      и в горло, как струя свинца.
      Коль денег - на стакан пивца
      и только, так сиди в дому.
      Опять акация в цвету.
      Сгущает небо духоту,
      которой без того с лихвой,
      Кто похотлив - тот чуть живой,
      а кто болтлив - тот весь в поту.
      Опять акация в цвету
      вскипает, сладостью дыша.
      Ночною болью обуян
      любой, кто трезв, любой, кто пьян,
      кто при деньгах, кто без гроша.
      Жара, дыханье затрудня,
      растет, лицо щетина жжет,
      спина в поту и высох рот
      довольно, отпусти меня!
      Опять акация в цвету!
      ДЕСЯТЬ ЛЕТ АРЕНДЫ
      Возьми с собой корзинку и вино,
      иди и подожди в саду за домом;
      сентябрь настал, - безветрено, темно,
      и звезд не перечесть над окоемом.
      Попозже я приду, - разлей питье,
      и парники, и астровые грядки
      здесь все отныне больше не мое
      и завтра надо уносить манатки.
      Вот артишоки, - ты имей в виду,
      я сам испек их, так что уж попробуй.
      Я десять лет трудился здесь, в саду,
      здесь что ни листик - то предмет особый.
      Налей по новой. Десять лет труда!
      Зато - мои, зато хоть их не троньте.
      Я пережил подобное, когда
      лежал, в дерьмо затоптанный, на фронте.
      Страданье - не по мне: меня навряд
      возможно записать в число покорных,
      но слишком мал доход с капустных гряд
      и ничего не скопишь с помидорных.
      Не знал я тех, кем брошен был в дерьмо,
      не знаю тех, кто гонит прочь от сада.
      Хлебнем: понятно по себе само,
      что верить хоть во что-нибудь да надо!
      Я верю в горечь красного вина,
      что день сентябрьский - летнего короче,
      что будет после осени - весна,
      и что на смену дням - приходят ночи;
      я верю ветру, спящему сейчас,
      я верю, что вкусил немного меда,
      что вещи слишком связывают нас,
      что из-за них нам хуже год от года.
      Куда пойду, - ты спросишь у меня,
      и заночую на какой чужбине?
      Вьюнку ползти далеко ль от плетня,
      легко ли с грядки откатиться дыне?
      Шуршит во мраке лиственный навес,
      печаль растений видится воочью,
      синеет в вышине шатер небес,
      и не вином я пьян сегодня ночью.
      ЗИМНЕЕ ПАЛЬТО
      В шалманчик за рынком приходит с утра
      безногий при помощи двух костылей;
      он мрачен, - крепленого выпить пора,
      садится у печки, куда потеплей.
      Приплелся сюда через силу - зато
      сейчас помягчеет блуждающий взгляд:
      он ласково зимнее гладит пальто
      его по часам отдает напрокат.
      Пальто - это вещь недурная весьма:
      и плечи на вате, и полы до пят,
      вдоль борта идет голубая тесьма,
      ну, правда, нагрудный карман плоховат,
      ну, правда, на швах и под воротником
      подкладочный светится войлок-злодей;
      дешевым пропахло пальто табаком
      и потом просительских очередей.
      В шалманчик к семи забежит человек,
      заплатит что надо - и вмиг за порог
      ныряет в пальто под начавшийся снег,
      прокатчик покуда сыграет в тарок:
      он шлепает карты на стол тяжело,
      глядит на часы; наконец, доиграв:
      прокатное время, глядишь, истекло
      уже не пора ли насчитывать штраф?
      СТОЧНЫЙ ЛЮК
      Измотан морозом и долгой ходьбой,
      старик огляделся вокруг,
      подвинул решетку над сточной трубой
      и медленно втиснулся в люк.
      Он выдолбил нишу тупым тесаком,
      спокойно улегся во тьме,
      то уголь, то хлеб он кусок за куском
      нашаривал в жидком дерьме.
      Почти не ворочался в нише старик,
      и видел одних только крыс,
      лишь поздний рассвет, наступая, на миг
      в решетку заглядывал вниз.
      И зренье, и слух отмирали в тиши,
      и холод как будто исчез,
      и дохли в одежде голодные вши,
      утратив к нему интерес.
      И был он безжалостно взят за грудки,
      и вынут наружу, дрожа,
      и тщетно пытался от грозной руки
      отбиться обтеском ножа.
      ПРИЕМ В ДОМ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ
      Отныне - вот постель твоя.
      Одежку в этот шкаф повесь.
      Следи, чтоб не было нытья:
      у нас оно не в моде здесь.
      Вот эти тапки забери.
      Клопов не бойся, нет почти.
      Крючок на фортке - изнутри.
      Запомни все, и все учти.
      Нас будет четверо: уснем,
      увидишь, легши по местам.
      Мы в коридор выходим днем,
      Курить, понятно, только там.
      Как видишь, койки широки:
      да ты лежал ли на такой?
      К покою склонны старики,
      так ты уж нас не беспокой.
      Здесь может разное бывать.
      Не делай удивленный вид,
      не лезь, коль кто начнет кивать
      и сам с собой заговорит.
      Ну, я пойду. Тебе - впервой.
      Подумай, полежи ничком.
      Когда черед настанет твой,
      то будь приветлив с новичком.
      ЖИТЕЛИ ВАГОНА
      Вагон, бесплатная квартира,
      стоит на рельсах тупика.
      Сюда доносится из мира
      далекий лязг товарняка,
      тут служит лестницей подножка,
      каморка, может, и мала,
      а все же места есть немножко
      для колыбельки, для стола.
      Живущим здесь - не до уюта,
      здесь громыхают поезда,
      от трассы - тяжкий дух мазута
      и гарь, - а впрочем, не беда:
      и здесь судьба дает поблажки,
      жизнь хочет жить - и потому
      не могут не цвести ромашки,
      и все-таки цветут в дыму.
      Нам ни к чему людская жалость,
      возьмем лишь то, что даст земля:
      запрем вагон, побродим малость,
      вдоль рельсов наберем угля.
      Живем легко, не ждем напасти,
      мир, как вагон забытый, тих:
      видать, о нас не знают власти,
      а мы не жаждем знать о них.
      ПО ПОВОДУ НАСИЛЬСТВЕННОЙ СМЕРТИ
      ВЛАДЕЛЬЦА ТАБАЧНОГО КИОСКА
      Лавочник-табачник, из воды
      у плотины всплывший поутру,
      были губы у тебя худы
      и дрожали в холод и в жару.
      Вышла смерть тебе - последний сорт,
      да и жизнь - не шибко хороша:
      был ножной протез, как камень, тверд,
      и усы торчали, как парша.
      Жил один ты долгие года,
      тишина звенела в голове;
      ставню опускали ты, лишь когда
      улицы тонули в синеве.
      Но порой нырял ты в темноту,
      и тогда захватывало дух:
      у канала, на пустом мосту
      ты ловил подешевевших шлюх.
      И, над ними обретая власть,
      средь клопов, с отстегнутой ногой,
      ты желал повеселиться всласть,
      расплатившись кровною деньгой.
      Знал ты этой публики пошиб,
      и наутро звал себя ослом:
      потому, когда серьезно влип,
      понял, что имеешь поделом.
      Эту дочерь городского дна
      ты узнал, дрожащий, в тот же миг,
      как тебя окликнула она,
      мертвой хваткой взяв за воротник,
      вынырнул босяк из темноты,
      вынул нож, - и был ты с босяком
      в миг последний так подумал ты