плоды падут, восстанут тени: впору
      все то, что есть, грядущему отдать.
      ДНИ ОСЕНИ
      Дни осени, по всем приметам,
      впускают в кровь твою ростки:
      пора кончать расчеты с летом,
      смести с дорожек лепестки;
      фонарь китайский на террасе
      успел потухнуть и облезть,
      и мысли о последнем часе,
      задребезжа, внушает жесть,
      строфа, оборванная немо,
      листва, летящая, шурша...
      Ты, мягких рычагов система,
      ответствуй, где твоя душа?
      САДЫ И НОЧИ
      Сады и ночи - в глубоком
      хмеле древнейших вод,
      проглоченные потоком
      артериальных темнот;
      дыханье знойного ложа
      равнинной, влажной страны
      встает, печаль уничтожа
      последней, пустой луны.
      Лепестковым, розовым слоем
      мир от сознанья закрыт:
      пусть достанется он героям,
      тем, кто спасает и мстит
      Зигфриду, Хагену; сонно
      вспомни: всего лишь одна
      капля крови дракона
      и смерть сразит колдуна.
      Ночь антрацитных пиний,
      полный пустот ярем,
      влажных магнолий, глициний
      развратный гарем,
      бесстыдно трудятся оры,
      ворохами - цветы, трава.
      Усыпают подарки Флоры
      шкуру немейского льва.
      Древний, влажный, огромный
      наклоняется лик;
      видишь: за пустошью темной
      луг и родник;
      мысли, дела - все короче.
      Лишние речи - долой.
      Только сады и ночи
      сохраняют образ былой.
      ***
      Видишь - морем полны и светом
      звездные невода;
      песни пастушьи при этом
      движутся, а куда?
      И ты - исполнись терпеньем,
      путь - издревле ничей;
      спустись по немым ступеням
      за вестниками ночей.
      Миф исчерпан, и слово,
      а потому - иди,
      но пантеона иного
      да не *зришь ты впереди;
      не сделай к Евфрату ни шагу,
      туда, где трон в алтарь,
      в темень хмельную влагу
      лей, мирмидонский царь!
      Заране часы известны
      страдания, слез; и вот
      цветение в погреб тесный
      к ночному вину придет;
      эоны текут бестревожно,
      почти не видать берегов,
      дай вестникам все, что можно:
      корону, грезу, богов.
      ПЯТОЕ СТОЛЕТИЕ
      I
      "Аттический лекиф: на белом фоне,
      живое царству грезы приобща,
      миф о Плутоне и о Персефоне
      среди сплетений мирта и плюща.
      Ветвь кипариса - над привычной дверцей,
      где столько роз в минувшем доцвело.
      Венок из белых чабрецов и сверций
      в последний раз возложен на чело.
      Вкусите. Воскурите и возлейте.
      Гробницу скроет лиственный навес.
      Пусть о Цикладах долго плакать флейте,
      а мне - идти туда, где ждет Гадеса".
      II
      Оливы серебристые в долине,
      магнолии - безмерной белизны,
      цветут, как мрамор, в чуть заметный иней
      молчанием судьбы погружены.
      Поля пожухлы, овцы исхудалы,
      никак Деметре Кору не найти,
      но есть Элевсис, - там чернеют скалы,
      там двух богинь скрещаются пути.
      И ты идешь, причастен общей вере,
      в процессии, встречающей рассвет,
      горишь, - неполноправный жрец мистерий,
      в себя вбирая кровь минувших лет.
      III
      О, Левка, белый остров твой, Ахилл!
      Далекий зов пеанов монотонных!
      Здесь тишину, застывшую в колоннах,
      одни тревожат взмахи влажных крыл.
      Приплыв, уснешь под пологом небес,
      и он приходит, ничего не ждущий,
      махнет рукой из кипарисной пущи:
      в священной роще властвует Гадес.
      Плыви, пока не опустилась мгла!
      Лишь голуби слетаются к Елене;
      не слушай, нет, того, что шепчут тени:
      "Да, яблоко, Парисова стрела..."
      TRISTESSE
      Не только над лугами асфоделей
      блуждают тени прошлого: взгляни
      на грани сна и яви, у постели,
      порою появляются они.
      Так что такое плоть? Шипы и розы.
      Так что такое грудь? Атлас, парча.
      Как ослабела власть метаморфозы,
      воспламенявшей бедра и плеча!
      Былое: слишком ранние подруги.
      Еще былое: память старика.
      Вернется все, как водится, на круги,
      любовного не слушай шепотка.
      И вот - ноябрь; печальная погода,
      отшельничество боли и судьбы,
      лишь холод неба, лишь печаль ухода,
      лишь кипарисов черные столбы.
      ГЕРМАН КАЗАК
      (1896 - 1966)
      ГРОБНИЦА ВОЛЮМНИЕВ
      Множит солнце красоту
      Холмов умбрийских и сада.
      Всюду лоза в серебристом цвету
      Будущего винограда.
      Кипарисов темный креп
      Миру - контраст печальный.
      Предо мной - дорога в склеп,
      Тропка в толще скальной.
      С гладких, красноватых плит
      Льется холод жесткий;
      Факел пламенем шевелит,
      На стене - силуэт громоздкий.
      Как всем пришлецам, уместно и мне
      Почтение к древней вере.
      Близость ли смерти сейчас в глубине
      Пульсирующих артерий?
      И я иду в чертог под скалой,
      Вниз, по лестнице узкой,
      И вдыхаю дух былой
      Древности этрусской.
      Прежние боги блюдут в тишине
      Прежние законы:
      Над саркофагами, на стене
      Голова Горгоны.
      Но не отогнать беду
      Мгле тысячелетней.
      Ныне к пращурам иду
      Я, их сын последний.
      Лавроносцу - смерти страх
      Здесь грозней и гуще.
      Прах ты был и станешь прах,
      Как любой живущий.
      Смело выигравший бой
      В топь забвенья канет.
      Каждый, взысканный судьбой,
      Взыскан смертью станет.
      Должен дух новейших дней,
      Демонов потомок,
      Здесь кружить среди теней,
      В тишине потемок.
      Но и здесь, во тьме сырой,
      Жизнь тревожит души:
      Доносящейся порой
      Флейтою пастушьей.
      А приход или уход
      Знаменуют смену:
      Только смерть и придает
      Бренной жизни цену.
      ИТОГ
      Неуютностью мирскою
      Мир пронизан по-людски.
      Время тянется к покою,
      Заплетаясь в узелки.
      Все, что красками дышало,
      Затянула пелена.
      Как пергамент, обветшала
      Никчемушная луна.
      Звездный блеск на небосклоне,
      Свет галактик - все ясней.
      Наши нищие ладони
      Просят хлеба у теней.
      ГЕОРГ ГЕЙМ
      (1887-1912)
      ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
      I
      Как молниями, полон океан
      Печалью черной. Из бурлящей мглы
      Вскипают с юга темные валы;
      Как исполин рыдает ураган.
      Не птица ль вырывается вперед?
      Пылает мрачный нимб вокруг чела,
      И уместилось в грозные крыла
      Немерянное клокотанье вод.
      Мелькни, Китай, где желтая вода
      Драконьими оскалами пестрит,
      Где фейерверк по вечерам горит,
      Где в рамах гонг не молкнет никогда.
      Но не от капель скудного дождя
      В грозе его одежда тяжела,
      А за его спиной скрипит шагла,
      С собою время в вечность уводя.
      Его лицо, как будто коркой льда,
      Чудовищной покрыто пустотой;
      Он весь - как обгорелый сухостой,
      И, словно пыль, уходят прочь года.
      Но все же скарпель тягостных веков
      Морщинами прошелся вдоль чела,
      Вся шевелюра, словно снег, бела,
      И пламенем горит вокруг висков.
      Матросы, будто мумии, в пыли,
      Ждут на скамьях бессчетные лета;
      Впились их руки в сгнившие борта,
      И, словно корни, в них давно вросли.
      У каждого косица, как берет,
      Намотана вкруг кости черепной.
      На шее, тонкой, как тростник речной,
      Болтается ненужный амулет.
      Пусть капитан кричит, но каждый глух:
      Зеленоват колышащийся мох.
      Который стар, который сам иссох,
      Которым осень им закрыла слух.
      II
      Поэт приветствует тебя, фантом.
      Ты тень любви влечешь во тьму ночей,
      Чтоб очутиться с ней в соборе том,
      Где бурей разожжен огонь свечей.
      Там жертвенник куриться перестал,
      И родники печали там больны
      И смерть близка, и почернел металл.
      Как цепи тяжелы и как длинны.
      Пылает алый свет среди могил.
      Стоит служитель возле алтаря.
      В груди - кинжалы. Из последних сил
      Живет любовь, то тлея, то горя.
      А призрак через черный коридор
      Спешит за черною толпой теней.
      Луна ко лбу его склоняет взор
      И голоса бредущих все слышней,
      Дорога их темна и глубока,
      Шаги неспешны. Словно водопад,
      О стены плещет горькая тоска,
      И за каскадом рушится каскад.
      Вот - факельщики входят во врата,
      За ними следом - вносят саркофаг;
      И музыкою штольня залита,
      Печальной, ускользающей во мрак.
      Кто опочил? Кого уносят прочь?
      Здесь только флейты зову одному
      Дано затихнуть, - и ложится ночь
      Там, где сейчас прошел кортеж во тьму.
      Седую полночь желтая свеча
      Расталкивает: слышен волчий вой
      Так стонет ветер, одиноко мча
      Во склеп, к могиле, к пыли гробовой.
      Безмерная печаль. Впотьмах бредет
      По плитам странник, молчалив и хмур,
      Над ним созвездья покрывают свод
      Подобьями магических фигур.
      КАРЛ ЦУКМАЙЕР
      (1896 - 1976)
      ВРЕМЯ ИСПОЛНЕНИЯ
      До половины прожитое лето;
      Встает богатство мира в полный рост.
      По небесам грохочут до рассвета
      Рои бессчетных августовских звезд.
      Ни клеверов на нивах, ни колосьев,
      С черешен снят отрадный груз плодов;
      Цветы, на ветер лепестки отбросив,
      Роняют семя прежде холодов.
      Как пряно пахнет флокс порой вечерней!
      День, словно шлемник - темно-голубой.
      Возможно ль чувствам быть в душе безмерней,
      Чем в их высокий нынешний прибой?
      О полнота, о время исполнений,
      Ночей беззвездных дальновидный страж!
      Я знаю: роскошь тишины осенней
      Лишь то, что ты на бедность ей отдашь.
      ФЕНИКС
      Подписи к *Шести веерам* Оскара Кокошки
      Чудесные, немыслимые твари,
      Как сплетены изящно, без усилий
      Черты обличий, линии воскрылий
      В необозримом, яростном пожаре!
      О тирсы, рыбы, змеи, о Микены,
      О ужасом не тронутая ночь
      Объяло пламя лодку, в ней - сирены:
      "Это наша заводь
      Хочешь здесь поплавать?*
      Ты не бежишь? Ты, кажется, не прочь?..
      Повозки долго тащатся вдоль суши,
      Коней багряных цокают подковы
      Они до Мыса Бурь идти готовы.
      Волков, драконов гонит крик петуший.
      Пред королевой паж порой вечерней,
      Блестит копье, безжалостно и немо.
      Она склонилась под венец из терний,
      Но звездами сверкает диадема.
      Распахан луг - и кости забелели;
      Там дети нерожденные земли
      Растут в росе кровавой - асфодели,
      Которые почти уже взошли.
      И в каждом доме
      Есть мертвецы. Но мы в миру
      Как под пилонами, где ночью, на ветру,
      При свете факелов ты отдаешься дреме.
      ЗАБЛУДИВШИЕСЯ РЫЦАРИ
      Не нас ли ангел вел в страну тумана,
      Для нас орел не реял ли во мгле,
      В которую звала фата-моргана,
      Не пел ли ветер, как труба органа,
      Рождая ликованье на земле?
      Мы с каждым шагом были все суровей,
      Презрев ночное волхованье звезд,
      Но, чуя в жилах ток веселой крови,
      Мы неизменно были наготове
      Идти на штурм, в прорыв, наперехлест.
      Как знамя, было небо распростерто,
      Был розами увенчан каждый щит,
      И, не страшась ни гибели, ни черта,
      По трупам шла железная когорта,
      Не думая - кто жив, а кто убит.
      Рвались кольчуги, факелы горели,
      Во вражьих шлемах пенилось вино,
      Без страха шли мы, пусть не зная цели
      Лишь стены устоявшей цитадели
      Нам не заметить было мудрено.
      Но мы величья ждали, ждали дела!
      Доспехи сбросив, мы могли в прибой
      Войти нагими весело и смело,
      И море, потрясенное, немело
      Пред нашею военною трубой.
      Но время с нами обошлось по-свойски:
      Обрушилась чреда глухих годин;
      Мы гибли все подряд, не по-геройски,
      Сплошные мертвецы - в огромном войске,
      А тот, кто жив - тот попросту один.
      БУХТА В КАМЫШАХ
      В больших озерах топкие заливы
      Обводит плотных плавней полоса,
      Как бы восходят, тягостно-сонливы,
      Из влажных лон древнейшие леса,
      Колеблет ветер, ласково шурша,
      Метелки ситника и камыша.
      Над лодкой, наготу твою обтрогав,
      Любовник-солнце ластится в поту,
      И комариные следы ожогов
      Стрекало страсти множит на лету,
      И лишь глядит на вас исподтишка
      Нахохленная голова нырка.
      Шуршанью, плеску - ни конца, ни края;
      Подрагивают крылышки стрекоз;
      Вдоль флейты пальцами перебирая,
      Сатир стоит, раздвинувши рогоз,
      Идут часы, и каждый жаркий миг
      Течет, как капля крови, на язык.
      КЛЕНОВЫЙ ЛИСТ В ЛЕСНОМ РУЧЬЕ
      Я женщине мешок с листвой в чащобе
      Нести помог, - ореховым прутом
      Она меня ударила потом
      Из благодарности, а не по злобе.
      Боль остывала медленно, однако
      Почти ушла в пучину забытья,
      В тот миг, когда совсем нежданно я
      Увидел на поверхности ручья
      Как бы замену памятного знака:
      Пятизубцовый одинокий лист,
      В предсмертном волшебстве пурпурно-пылок,
      Пронизан сеткой кровяных прожилок,
      Испятнан ржавчиной и все же чист
      На фоне золотом, у валуна
      Он задержался, трепеща слегка,
      Пока его не сорвала волна,
      Как некая незримая рука,
      И сразу прочь, в лощины и в овраги
      Умчался лист, кружением влеком;
      Лишь след от черешка скользнул по влаге,
      Как промельк рыбки над речным песком.
      Но я смотрел на смутную межу,
      Я долго медлил, в страхе обмирая:
      И мне казалось - я стою у края
      Разверстой бездны и в нее гляжу.
      БЕРТОЛЬТ БРЕХТ
      (1898 - 1956)
      КОРАБЛЬ
      1
      Я в морях болтался, не грустя по грузу:
      Сдал акулам лишнюю обузу,
      Странствую с луною алою вдвоем.
      Свищет ветер, снасти обрывая,
      Сгнил бушприт и бечева береговая,
      Цель моя все дальше, и бледнее окоем.
      2
      С той поры, как я лишился цели
      На меня сомнения насели:
      Не пора ли, господа, тонуть?
      Я постиг, что никому не нужен,
      Порешил, что мною променад заслужен,
      И пустился в бесполезный путь.
      3
      И, покуда я вгрызался в воду,
      По пути, не виданная сроду,
      Заводилась у меня родня:
      Даром, что обшивка не в порядке
      Сквозь нее вплывали акулятки
      И селились в трюме у меня.
      4
      Вот - четвертый месяц на исходе.
      Я уже к метаморфозе вроде
      Был к очередной вполне готов:
      Мох на мне разросся, как чащоба!
      Я волок, страдая не особо,
      Груз луны, травы, акул, китов.
      5
      Но, сентиментальность резко спрятав,
      Корморанов разных и фрегатов
      Упреждаю: скоро потону!
      Восемь месяцев плыву, но даже
      Знать не знаю - наконец когда же
      Как положено, пойду ко дну!
      Рыбаки о чем заводят речь-то?
      Мол, плывет себе такое Нечто
      Остров, то ли остов корабля?
      Уплывает с полным безразличьем,
      С водорослями, с пометом птичьим,
      К горизонту, без ветрила, без руля.
      БАЛЛАДА
      НА МНОГИХ КОРАБЛЯХ
      1
      В прибрежном рассоле, буром и жидком,
      Пухнут убогих шлюпов тела.
      Как рубаха, замызгана парусина,
      Гниет на любом кривая щагла.
      Их прибирает к рукам водянка,
      Так на ветру, при свете луны,
      Лежат на волнах, развесив снасти,
      Жалкие чаячьи гальюны.
      2
      Кто бросил их здесь? Сосчитать попробуй.
      Коносаменты для них не указ.
      Однако приходит однажды некий,
      Кому посудина в самый раз.
      Он гол, и бос, и, ясно, без шляпы,
      У него не лицо, а комплект морщин.
      Посудина видит его ухмылку
      Ох, лучше не знать бы таких мужчин.
      3
      Он плыть решает - и вот перед портом
      Почетный строится караул,
      При нем акулы плывут эскортом:
      Да-да, он держит личных акул!
      Вот и пришел соблазнитель последний
      Уставясь в полдневную синеву,
      Посудина тащится - та, что решилась
      Еще маленько побыть на плаву.
      4
      Он выкроит куртку из парусины,
      За обедом рыбу сжует сырьем;
      В трюмной воде пополощет ноги,
      Коротая часы с кораблем вдвоем.
      Порою глянет в молочное небо,
      Чаек приметит - его не учи,
      Сам их изловит силком нехитрым,
      Кинет акулам: пожалте харчи.
      5
      О эта дорога в пассате восточном!
      Он, бывает, поет, выходя на ют.
      Заплутавший угорь, а с ним акулы
      Рассуждают: ну что ж, и под пыткой поют.
      Но вот в октябре наступит однажды
      На палубе жуткая тишина,
      Он на корму выходит, бормочет.
      А что бормочет? "Завтра - хана".
      6
      При свете луны он все там же, на юте,
      По привычке мирно спит до утра,
      Но чует: другой корабль бесхозяйный
      Стоит на расстояньи багра.
      Он ухмыльнется, решится разом;
      Причешется; медлит короткий миг,
      Прощаясь: жаль, но любовница эта
      Была похуже, чем он привык.
      7
      Ничего. Он стоит, за поручень взявшись,
      Смотрит, решению вопреки,
      Как тонет корабль, что был ему домом,
      Как блещут его акул плавники...
      8
      Так и живет он, скитаясь вечно
      На кораблишках-последний-сорт,
      Следит за луною, не забывая
      Вовремя выкинуться за борт.
      Он гол и без шляпы, зато при акулах,
      Он помнит свой мир и предвидит путь.
      Он знает радость: тонуть все время,
      И другую радость: не потонуть.
      БАЛЛАДА О МАЗЕПЕ
      1
      Своих - стреножили; пленника туго
      Спиной привязали к спине коня,
      Жеребец от боли и от испуга
      Заржал и рванулся к излету дня.
      2
      Привязали - не дернешься и натужась:
      Что ни движение - то волдырь.
      Он видел лишь небо, в котором ужас
      Впотьмах разрастался и вглубь и вширь.
      3
      Конь от погони поклажу ловко
      Уносил верней и нежней, чем жена,
      А травля шла, и была веревка
      Черной кровью увлажнена.
      4
      Под вечер темнели небесные шири,
      Воронье налетало и коршунье:
      Над скачкой беззвучно плывя в эфире,
      Глазело внимательно на нее.
      5
      Три дна - без цели и без предела,
      Бежало мясо, мчалась еда,
      Небо темнело, небо светлело
      И было огромно, как никогда.
      6
      Три дна - затравленно, остервенело,
      Три вечности продолжалась езда,
      Небо темнело, небо светлело
      И было огромно, как никогда.
      7
      Три дня мечты о жизни загробной,
      О смерти - меж небом и травой.
      Коршуны в небе кружились злобно
      Над убегающей жратвой.
      8
      Три дня, покуда веревка держала
      Под небом зеленым, над бурой травой,
      И уже воронье с коршуньем дрожало
      Над жратвой, пока что еще живой.
      9
      Он от боли орал, они - от счастья,
      Они обгоняли его галоп,
      Солнце и звезды крылами застя,
      Грядущий пир обсуждая взахлеб.
      10
      Три дня получил он жестокой форы,
      Но хочет земля получить свое.
      Подъехал один из ловчих, который
      Разом избавил от травли, от своры:
      Остались небо и коршунье.
      11
      Три дня - через темень и через ясность,
      Чтобы порвать с суетой мирской,
      Обрести великую безопасность,
      Устало ввалиться в вечный покой.
      БАЛЛАДА О ВДОВЕ
      И СОЛДАТАХ
      Стреляют стрелки, и колют клинки,
      И грозит река перекатом.
      Вас не выдержит лед, и собьют вас влет
      Сказала вдова солдатам.
      Но у солдата мушкет заряжен,
      И в привычку ему переть на рожон,
      Вояка молодцеватый
      Идет по приказу на север, на юг,
      Ужо не отпустит кинжал из рук!
      Сказали вдове солдаты.
      Кто забыл про сирот, тех возьмут в оборот,
      Легко грозить супостатам,
      Да не прыгнуть, увы, сверх своей головы!
      Сказала вдова солдатам.
      Но у солдата наточен кинжал,
      В лицо вдове он просто заржал:
      Только брод перейдем распроклятый,
      Только встанет над крышей луна, над коньком,
      Мы придем, вдова, к тебе прямиком
      Сказали вдове солдаты.
      Вы пройдете, как дым: бойцам молодым
      Людей не понять женатых.
      Как торопится дым! Сжалься, Боже, над ним!
      Сказала вдова о солдатах.
      Сплюнул солдат, взял мушкет и кинжал,
      И к броду речному свой путь держал,
      Вот - река, а вот - перекаты:
      Луна взошла, подошли холода,
      Солдату не всплыть из-под корки льда:
      Что скажут вдове солдаты?
      Он прошел, словно дым - погиб молодым.
      Разуменья нет в неженатых.
      Кто забыл про сирот - тех возьмут в оборот:
      Сказала вдова о солдатах.
      ФРИДРИХ ГЕОРГ ЮНГЕР
      (1898 - 1977)
      МАВРИТАНКА
      (Из цикла *Восточный город*)
      Розами и падалью пропитан,
      Светом залит город глинобитный.
      Остров средь пустыни первобытной,
      Меж полей нарциссов чутко спит он.
      Мавританка, паранджу откинув,
      Выйдет в дворик - в подлинном обличье.
      Круглые глаза, как яйца птичьи,
      Черно-белы. Стоны муэдзинов
      Ломятся в рассудок издалека.
      Дохлые собаки - часть пейзажа.
      Вкруг мечети мерно ходит стража,
      Охраняя заповедь Пророка.
      Вьются мухи тучею зеленой.
      Азраил выходит на прогулку.
      Черный маг спешит по переулку,
      Схожему с жаровней раскаленной.
      Словно мельница, руками плещет
      Мавританка - парой черных крыльев:
      Что с тобою?.. Напрочь обессилев,
      Город в смертной духоте трепещет.
      Танец твой для чужеземца страшен,
      А твоя душа - летит, хохочет,
      Вздрагивают груди, и топочет
      Пара ног подобьем черных башен.
      Только тень твоим движеньям вторит.
      Голуби взмывают в купол синий.
      Тишина - один лишь крик павлиний,
      Будто нож, ее порой распорет.
      СОБАКИ
      (Из цикла "Восточный город")
      Сплошные кости, кожа да короста;
      Как дети, робки и боятся палок.
      Они живут в гниющих недрах свалок,
      Куда вползать и мерзко, и непросто.
      Там есть прокорм - куски гнилья и рвани,
      И можно скрыться от людей недобрых;
      Испробуешь булыжника на ребрах
      Начнешь бояться человечьей брани.
      Когда луна висит вверху, во мраке,
      И купола мечетей над пустынным
      Песком подобны яйцам страусиным,
      На небо начинают выть собаки.
      Воздеты головы собак бродячих
      Туда, где только звезд толпа седая;
      Псы до рассвета воют, ожидая
      Услышать вой небесных стай собачьих.
      Но счастье дверь пред ними не закрыло:
      Известен страстный трепет - им, которым
      Затем дано, таясь по смрадным норам,
      Вылизывать щенков слепые рыла.
      Терпенье! Дастся каждому по вере:
      Молящийся, помысли о собаке,
      О звездах глаз ее: в грязи, в клоаке
      Живут и жизни радуются звери.
      ЭЛИЗАБЕТ ЛАНГЕССЕР
      (1899 - 1950)
      СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ВЕСНОЙ
      Не сраженья ли духов грядут, при которых
      в облака ударяет воздушный прибой?
      Прошлогодние алые листья в просторах
      закружились, как ткани, - и множится шорох,
      и полуденный свет, словно кровь под стопой.
      Не фламинго ль крыла распластал в небосводе,
      иль предчувствие розы растет вперехлест?
      Снежноягодник, горка стеклянных соплодий,
      открывается ветру - и вот, на свободе,
      разлетаются чашечки крошечных звезд.
      Шелестит золотарник - шуршит панихидой
      семенам, унесенным в простор синевы.
      Даже пугало шепчется с кариатидой,
      тайну, вестница Леты, немедленно выдай,
      ту, что спит в глубине прошлогодней листвы.
      Это гальки над берегом блеск глянцевитый,
      Иль раздвинулась прорезь в небесном жабо?
      Там стоят, темно-серой одеждой прикрыты,
      две фигуры: достоинству шведской Бригитты
      соответствует благость китайца Ли Бо.
      И все шире лазурь, все живей сердцевина
      синевы заколдованной вешний разлив.
      Как синица над желобом, дрогнет пучина,
      и, прозрачней слезы, теневая картина
      растрепещется, в зренье поэта вступив.
      СКАЗАНО В ПОЛДЕНЬ
      Сад в полудреме. Покой низошел
      полднем долгим, сонливым.
      Скоро ли яблокам падать в подол,
      грушам и круглым сливам?
      Все дозревает: колени расставь
      для терна и мирабели.
      Сладостью, магией взвихрена явь.
      Спелость почти на пределе.
      Наполняют чашу до ободка
      плоды, благодарные зною,
      лежат, мерцая, как облака,
      желтизною, голубизною.
      Паданки - ливнем. Во что перейдет
      взятый от целого выдел?
      Все - нараспашку. Несорванный плод
      сгинул и жизни не видел.
      Шорох в беседке: с утра до утра
      там наседка сидит - притомилась.
      Время, куда ты? В Заморье, пора...
      Где же ты, сладость? Твоя кожура
      желта ли, багрова? Ты жизнь иль игра?
      Ответом доносится: милость!
      ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО
      I
      Мак, облетай,- к чему хранить
      дождинок тяжких зерна;
      и ящерку легко сманить
      во тьму корней - туда, где нить
      прядет вторая Норна:
      выводок юный
      в гнездах чижата;
      пишутся руны
      коротко, сжато;
      роза давно лепестки обронила,
      иглы татарник топорщит уныло
      цвел ведь, убогий, когда-то.
      Он сделать силится рывок
      собой заполнить поле.
      Там пугало, как поплавок,
      под ним - цветочный островок
      средь зарослей фасоли.
      Куколь со снытью
      скручены твердо;
      стянуты нитью
      кросна и берда,
      голос Гермеса из вечного мрака:
      "Куколка, вызрей в коробочке мака,
      бабочкой вылупись гордо!"
      Уток погоды дождевой
      струится по станине,
      мгновенья мчат через навой,
      и духотою дождевой
      пропитан плат полыни.
      Пасти мочажин
      в гнили и в прели;
      шорох протяжен;
      тыквы созрели.
      Умер снегирь, птицелов одурачен...
      Отсвет над папертью все еще мрачен,
      но не обманет у цели.
      II
      Споры от папорти - крылья сандалий.
      О Гермес, не твоя ли работа?
      Вскрыты семянки, и в дальние дали
      сами подошвы тропу угадали
      но смотри, не попасть бы в тенета!
      Вспомни Клингзора: волшебник могучий
      мне роднею доводится дальней.
      Вызнала я, на неведомый случай,
      жабника тайну, и мыши летучей
      ты не сделаешь путь мой печальней.
      Лета взбухает- и пенится дико
      Унструт, речка подлунного мира.
      Двух этих рек божество, Эвридика,
      заточена в берегах: безъязыка
      и безмолвна Орфеева лира.
      III
      Лепесток опасть спешит;
      мак в коробочке шуршит
      тяжкий, темнокровный.
      Знай, что Норна ткет мечту,
      подрубая на лету.
      Спи, мой цвет шиповный.
      Спи для Норны, что тебе
      уготовила в судьбе
      трудный путь, греховный.
      Не серпом и не мечом,
      знай, полынь с тропы ссечем.
      Спи, мой цвет шиповный.
      Спи, под шорох с вышины.
      Для бессмертных не важны
      звенья родословной.
      Мчатся ветры, шелестя.
      Знай, Орфей - твое дитя.
      Спи, мой цвет шиповный.
      УХОД СЕМЯН
      Сентябрь - хозяин хмурый:
      поспели времена.
      Походкою понурой
      в обувке жесткой, бурой
      уходят семена.
      Босые кармелиты
      бредут в туман, во тьму,
      для всех ветров открыты,
      и ливнями облиты,
      и мучены в дыму.
      Султаны, камилавки
      плывут сквозь белый свет
      ни отдохнуть на лавке,
      ни добрести до травки
      у них надежды нет.
      Стоят подобья пагод
      салатная гряда.
      Пучки, устав от тягот,
      обвянут, в землю лягут,
      лишь грянут холода.
      Из древних лет несмело
      бредет жрецов толпа:
      для орфиков приспело
      мгновенье смены тела,
      священна их тропа.
      Пусть имя - лишь обнова,
      но неизменна суть.
      Пусть гаснет свет былого,
      в семянке - скрыто Слово,
      и мир не стар ничуть.
      МАРТИН КЕССЕЛЬ
      (1901 - 1990)
      ***
      Нет, мир земли не столь убог,
      чтоб не почуять рост корней,
      чей путь и долог, и глубок,
      но ввысь приводит тем верней;
      Во всем живом - росток такой
      являет смысл и естество,
      он есть в любой душе людской,
      и попросту - на дне всего.
      Нет, мир земли не столь убог,
      чтоб отказаться наотрез
      от перепутий и дорог,
      снегов и синевы небес;
      от счастья тайного, когда
      тела сливаются в одно,
      и блещет багрецом вода,
      преображенная в вино.