Свершилось то в полночной тишине,
      Когда ярчает пламенник рассудка;
      Я с Божьей книгой был наедине,
      Но двух вошедших вдруг заслышал чутко:
      В них виделась открытая вражда
      (Мне до сих пор об этом вспомнить жутко),
      Ужасны были эти господа,
      Черны как ночь: посланцы темной власти.
      Заступники, где были вы тогда?
      Иль отрешились вы блаженной части
      В минуту эта - тем, кто шлет мольбу,
      Давать защиту от ночной напасти?
      Предвидя неизбежную судьбу,
      Я к свету душу обратил живую,
      Не в силах будучи вступать в борьбу.
      Но, ждавший встретить муку роковую,
      Что для меня измыслится врагу,
      Я встретил то, о чем и повествую.
      С которых пор - припомнить не могу
      Дряхлел во запустении унылом
      Старинный храм на ближнем берегу,
      Затем, что оказалось не по силам
      Отстроить после шторма в оны дни
      Деревню, погребенную под илом.
      Как раз туда проследовать они
      Велели мне. Дорогой к требе брачной
      Стопы свои, священник, затрудни,
      Изрек один с ухмылкой многозначной;
      Сказал другой: Вот золото, учти,
      Что ждет строптивцев жребий самый мрачный.
      Я поначалу не спешил идти,
      Но пред насилием смирился вскоре.
      С полмили было, кажется, пути.
      Лишь звезды неподвижные в просторе
      Струили скудный свет на мир ночной
      И глухо вдалеке шумело море.
      И мнился, будто голос позывной,
      Необъяснимо странный звук, доселе
      Не слышанный, как полагаю, мной.
      Мы наконец почти дошли до цели,
      Указанной сперва, - и каждый шаг
      Для сердца был чем дале, чем тяжеле.
      Один из провожатых сделал знак,
      И наложил повязку мне на очи,
      Души моей усугубляя мрак.
      Но, быть стараясь сколь возможно кротче,
      Молился я, - была совсем проста
      Мольба: Твоя да будет воля, Отче.
      Столь набожно во здешние места
      Я прежде приходил неоднократно,
      Вот - отворились древние врата:
      Ведом рукою чуждой аккуратно,
      Иду вслепую, - все же к алтарю
      Дорога мне знакома и понятна.
      Ведом чужой рукою аккуратно,
      Иду вслепую, - все же к алтарю
      Дорога мне знакома и понятна.
      Вот кто-то рядом встал, - его не зрю,
      Но слуха наважденье не обманет;
      Бессильный, лишь молитву я творю,
      И мыслию одной мой разум занят,
      От чувств уже оторванный вполне,
      Я думаю: когда конец настанет?
      И говорю в ожившей тишине,
      Гоня воображенные химеры:
      Вы, призраки, неведомые мне,
      Коль скоро вы со мной единой веры,
      Скажите, что же понуждает вас
      Сойти в сей дольний мир от горней сферы?
      Когда ж вы слуги зла, то вам приказ:
      Покоя места этого святого
      Не алчьте осквернить в полночный час!
      Но лишь промолвил все сие сурово,
      Как, сердце раня, мой пронзило слух
      Жестокое, чудовищное слово.
      Поддерживать свой побежденный дух
      Уже не мог я, воля понуждая:
      Огонь протеста вспыхнул - и потух.
      Повязка зашуршала, ниспадая,
      И вижу я: пред алтарем - чета:
      Стоит в венке невеста молодая,
      В ней бледностью убита красота,
      Могильною, заведомо тлетворной;
      Жених - являет юные лета.
      За ними уходил во тьму просторный
      Срединный неф, и свещные огни
      Сияли в свежий зев могилы черной.
      Людьми был полон храм, и все они
      Несли черты какого-то отличья
      И были нам, казалось, не сродни,
      Однако взором не умел постичь я,
      Что за народ здесь, из какой страны
      Идут одежды эти и обличья.
      И дрогнул воздух, ибо с вышины
      Запел орган; хотя мотив неведом,
      Но чувства были им потрясены.
      Не предвещая окончанья бедам,
      Над нами смолк неслыханный канон,
      И к алтарю толпа шагнула следом.
      И вот, повиноваться принужден,
      Увидел я, как юная невеста
      Мне дружелюбно отдала поклон.
      Тогда, поверя в добровольность жеста,
      Я руку девы жениху вручил,
      В ее дрожанье не поняв протеста.
      Зачем для службы мне достало сил,
      Зачем безблагодатный и печальный
      Пред алтарем союз благословил?
      Едва закончил я обряд венчальный
      (По-гречески: мне был такой приказ),
      Как вновь повергся в страх первоначальный
      Очередным завязываньем глаз,
      Давным-давно не источавших влагу.
      Перед распятием на этот раз
      Я должен был, собравши всю отвагу,
      Поклясться им, что буду нем, как ночь,
      Чудовищную принести присягу.
      Терпеть сей ужас стало мне невмочь,
      Но, лишь уста я двигаться заставил,
      Меня тихонько выдворили прочь.
      Тогда спасенье я в душе восславил,
      С очей сорвал повязку и с мольбой
      Немедля к небосводу их направил.
      Я вновь увидел звезды над собой,
      Деревню, что рыбачий люд покинул,
      Услышал, как вблизи шумит прибой.
      Зловещей требы час во храме минул;
      Там свет еще горел - но во мгле
      Огонь последний померцал и сгинул.
      С усталостью безмерной на челе,
      Не в силах долее держаться прямо,
      Я распростерся на сырой земле;
      Тем временем уже кончалась драма:
      Мне показалось через краткий срок,
      Как будто выстрел долетел из храма.
      Тогда лежать я долее но смог,
      Воспрял, - в поту, дрожа от лихорадки,
      И тотчас же пустился наутек.
      По камышам, по кочкам, без оглядки
      Спасался я, как будто смерть саму
      Почувствовал вскочившем на запятки.
      Очнулся я уже в своем дому,
      Там рухнул на постель, объятый жаром;
      Как задремал - и нынче не пойму.
      Наутро встал, разбит ночным кошмаром;
      Но, солнце лишь взошло на небосклон,
      Уже стоял я перед храмом старым.
      Он был рассветным златом окаймлен,
      И ужасы полночного раздора
      Развеялись, казалось, словно сон.
      Что усмирило ужас мой столь скоро
      Была ли то рассветная роса
      Иль тишина священного затвора?
      Покоем ли пленились очеса,
      Или восхотели по возможной мере
      Смягчить мою тревогу небеса?
      Но стало сердце вновь открыто вере,
      Ночной кошмар исчез, как жуткий лик,
      И я во храм открыл спокойно двери.
      Но, чуть в него поспешно я проник,
      Могила в центре нефа мне предстала,
      Я хладный камень сдвинул в тот же миг,
      И там, виденью страшному нимало
      Не веря, - о предвечный судия!
      О беспощадно ранящие жала!
      Ночной невесты лик увидел я,
      Со смертью мной повенчанной дотоле.
      Зачем не знает зренье забытья?
      Зачем рассудок не угас от боли?
      Зачем вы, губы, живы до сих пор?
      Ты, сердце, для чего в земной юдоли
      Живешь само себе наперекор?
      К чему терзаюсь мукою бескрайной,
      Которой не умею дать отпор?
      Наедине с трагическою тайной
      Зачем живу так много долгих лет,
      Своей судьбой томясь необычайной?
      Теперь, когда мой век идет на нет,
      За то напутствие невесте мрака
      Я призван почему держать ответ?
      Блажен любой, кто прожил жизнь инако,
      Кто пил ее, как влагу родника,
      Не чувствуя всевидящего зрака;
      О, как, я это знаю, велика
      Неистощимой милости криница,
      Господних благ бескрайняя река!
      На милость гнев Твой, Боже, да сменится,
      Прощение Твое да обрету,
      Душа моя тоской да не томится;
      Лишь Ты восстановляешь правоту,
      Не осуди же грешные моленья:
      Дай не погибнуть этому листу,
      Прими меня в блаженные селенья.
      АДЕЛЬБЕРТ ФОН ШАМИССО
      (1781-1838)
      РЕЧЬ СТАРОГО ВОИНА ПО ИМЕНИ ПЕСТРЫЙ ЗМЕЙ В
      СТАНЕ ИНДЕЙЦЕВ ПЛЕМЕНИ КРИК
      От президента Джексона гонец
      К индейцам Крик направлен был с веленьем,
      И к их селенью прибыл наконец.
      Уйти приказывалось в тот же день им
      С левобережья Миссисипи прочь
      С земли, дотоле бывшей их владеньем.
      Ничто им больше не могло помочь
      На племя Крик обрушилась невзгода.
      И вот, не в силах горя превозмочь,
      Вожди сидели молча. Непогода
      Шумела в деревах, среди ветвей.
      Но, словно Нестор своего народа,
      Встал, опершись на плечи сыновей,
      И вышел в круг, и стал посередине
      Великий вождь, столетний Пестрый Змей.
      И рек: О братья, мы узнали ныне,
      Что милостив Отец Великий к нам,
      Радеет он о краснокожем сыне.
      Он милостив, ко всем его словам
      Я был всегда почтителен глубоко;
      Он милостив, я повторяю вам.
      Когда впервые он приплыл с востока,
      Он кроток был и больше не хотел
      В Большой Воде скитаться одиноко.
      И краснокожий брата пожалел:
      Тот лишь хотел разбить свои вигвамы
      И обучить всему, что сам умел.
      Нас, живших здесь, - все мысли были прямы,
      Без тени лжи; он был нуждой томим.
      И заключили с ним союз тогда мы,
      И трубку мира мы курили с ним,
      Он с нами был как с воинами воин,
      Мы вместе на ветру вдыхали дым.
      Чтоб он согрелся, был костер устроен.
      Была тогда земля ему дана:
      Он кроток был, он братства был достоин.
      Ему войной грозили племена
      Недружественных бледнолицых Юга.
      Они напали. Началась война.
      Без нас ему пришлось в сраженье туго,
      На помощь мы пришли к нему тогда
      И оскальпировать не дали друга.
      И вот ушла великая беда,
      Стал исполином бледнолицый скоро,
      Он истребил огромные стада,
      Все взял себе, не встретивши отпора,
      И гнал на запад множество племен,
      Шагая через реки и озера.
      Он заслонил спиною небосклон,
      Ему служила вся равнина ложем,
      И стал для нас Отцом Великим он.
      И повторял нам, детям краснокожим,
      Что любит нас, и нам велел идти
      Вперед, вперед, пока идти мы сможем.
      ОкГiни встал на его пути
      Он растоптал их твердо и сурово,
      И даже их могил нам не найти.
      Отец Великий не желал дурного,
      Он добр, ему всегда нас было жаль,
      И день пришел, когда сказал он снова:
      Вы слишком близко! Вдаль ступайте, вдаль!
      Увы, уже тогда мы замечали,
      Что наших воинов гнетет печаль.
      Дурные мысли их обуревали:
      Они стояли у могил отцов
      И бледнолицему отмстить мечтали.
      И оставался след от их зубов
      На сапогах его. И стал он строже,
      И рассердился он в конце концов.
      Ленив и скудоумен краснокожий!
      Сказал он и погнал рекой свинца
      На запад нас. Но нас он любит все же.
      Как понял я Великого Отца,
      Гнев пробудился в белом человеке,
      Но он не отвращал от нас лица,
      Когда велел: Идите вдаль, вовеки
      Владейте той страной, что там лежит,
      Покуда вспять не повернули реки.
      Но слышу я, он ныне говорит:
      Ступайте прочь, оставьте земли эти
      Вам этот берег не принадлежит.
      За Миссисипи прочь ступайте, дети!
      Там хорошо, в лесах - живите там,
      Покуда есть леса на белом свете.
      О братья, но сказал ли правду нам
      Отец Великий? Не придется ль дале
      Брести на запад? Нет, его словам
      Поверим мы, как прежде доверяли.
      Но наш Отец Великий огорчен,
      Что белых наши люди убивали...
      За это нас не любит больше он.
      Где те, что будто нивы, плодовиты,
      Где воины бесчисленных племен?
      Они его солдатами убиты
      Кто непокорен был, тот в битве пал.
      И больше негде нам искать защиты...
      О братья, я молчу. Я все сказал.
      РУИНА
      Вдали от мира, средь высоких гор,
      Измученный, я шел стопой неверной,
      И отдыхал мой утомленный взор.
      Я шел по скалам, где одна лишь серна
      Меж ледников отыскивает путь,
      Там я блуждал, тоской объят безмерной.
      Какое бремя мне теснило грудь
      Не надо спрашивать: свою тревогу
      В моей узнать - посмеешь ли дерзнуть?
      Дул ветер, вечерело понемногу;
      Я разложил костер, и от костра
      Багровый отблеск падал на дорогу.
      Я у скалы укрылся до утра,
      Но под напором ветра ледяного
      Обвалом угрожала мне гора.
      Взяв головню, я в путь пустился снова:
      Руины видел я издалека
      И к ним пошел средь сумрака ночного.
      Вокруг вершин лежали облака
      И вниз, в ущелья, медленно стекали,
      Напоминая, что гроза близка.
      Как я добрался - расскажу едва ли...
      Не осветила стены головня:
      Во тьме руины предо мной предстали.
      Укройте, своды древние, меня,
      Промолвил я, - от бурной непогоды,
      Дождаться дайте мне прихода дня!
      В тех стенах трещину пробили годы:
      Она едва впустить меня могла
      Под ветхие, разрушенные своды.
      Пред факелом рассеивалась мгла,
      И переходов узких вереница
      Меня все глубже в темноту вела.
      Мне о порог случилось оступиться,
      И я не знал, переступив порог,
      Часовня это или же гробница.
      При свете факела я видеть мог
      То статуи, то старые картины,
      То ржавую кольчугу, то клинок.
      Я лег средь мусора и паутины,
      И вскоре тяжкий сон объял меня.
      Я чувствовал, что темные руины
      В мерцанье угасавшего огня
      Меня чаруют росписью стенною;
      Но скоро догорела головня...
      Я страха своего теперь не скрою,
      О нет, словами я не передам
      Того, что разыгралось предо мною.
      Картины слабо засветились там;
      Я задрожал, пришелец одинокий,
      Неведомым внимая голосам.
      И разнеслось: Вставайте, лежебоки!
      Так деревянный истукан, дрожа,
      Воззвал, как бы отринув сон глубокий.
      Он встал, руками слабыми держа
      Корону, всю источенную тленьем,
      И меч, который покрывала ржа.
      И воскрешенный княжьим повеленьем,
      Явился воинов истлевших строй,
      Подобных нечестивым привиденьям,
      Что нам мерещатся ночной порой.
      В сутану облаченный, с князем рядом
      Стоял старик - разгневанный, седой.
      Казалось, князь командовал парадом.
      Он строго осмотрел своих людей
      И к старцу подошел с надменным взглядом:
      Я слаб, монах, но ты еще слабей,
      Помиримся, не время для раздора;
      Покрой меня сутаною своей.
      И к войску: Скоро в бой, солдаты, скоро!
      Вы заслужили тысячи похвал.
      Алтарь и трон! Нам не уйти от спора!
      Из вас любой сражаться клятву дал!
      Живые лгут, что мы - добыча гнили,
      Никто из нас оружья не слагал!
      Они вопят: Мертвец, лежи в могиле!
      Но есть доспехи и мечи у нас,
      И мы еще коленей не склонили.
      Они злословят, будто пробил час
      И день настал, - но нас не взять обманом:
      Кругом глухая ночь, и свет погас!
      Так это свет? Смешно! И смехом странным
      Во тьме глубокой засмеялся он,
      Но стал внезапно прежним истуканом:
      Тут молния, как огненный дракон,
      Сверкнула, и раската громового
      Был голос многократно повторен.
      Все мертвым, деревянным стало снова,
      И лишь потом, когда сгустился мрак,
      Фигуры вновь смогли промолвить слово.
      Тогда монах сказал в потемках так,
      Простерши руку пред собой тревожно:
      Вам небо подает последний знак!
      Все то, чему вы дали клятву, - ложно,
      А небеса безжалостны к врагам.
      Одумайтесь, пока еще возможно!
      Я вам истолкованьем знака дам:
      Вы захотели непомерно много,
      Бог ныне возвестил о гневе нам.
      Мы, благочестье соблюдая строго,
      В смирении колена преклонив,
      Споем Te Deum и восславим Бога!
      И зазвучал неслыханный мотив
      Я сон прогнать хотел, меня душивший,
      Псалом был омерзительно фальшив.
      А каждый призрак, голову склонивши,
      Гнусил Te Deum, обнажив чело,
      Светясь, подобно древесине сгнившей.
      Но время беспощадно истекло;
      Рассвет упрямо пробивался в щели,
      И солнце наконец почти взошло,
      И призраки молитву не допели:
      Застигнутые ранним светом здесь,
      Они смолкали и деревенели.
      Тогда верховный князь затрясся весь
      И с воплем стал на помощь звать монаха:
      Скорей, старик, сутаной щель завесь!
      Взбирайся на алтарь, не зная страха,
      Убей рассвет - иль нам спасенья нет,
      И наше царство - не дороже праха!
      Старик взобрался на алтарь в ответ
      На вопли князя, но не снял сутаны...
      А между тем сквозь щель струился свет.
      И дрогнул призрак, встретив нежеланный
      Луч света, в тень спустился, и кругом
      Опять стояли только истуканы.
      Виднелись в освещении дневном
      Тут - статуя, там - старая картина...
      И я смеялся над безумным сном.
      Я в церкви был - заброшенной, старинной.
      Лишь хлам и ветошь наполняли зал,
      А посреди - фигура властелина:
      Повержен, деревянный князь лежал.
      На миг мой взгляд на нем остановился,
      Я, наклонясь, его корону взял
      И вышел прочь. На землю свет струился,
      Сверкали снежные вершины гор,
      День победил. Я истово молился,
      И был слезами затуманен взор.
      ДЕТЛЕФ ФОН ЛИЛИЕНКРОН
      (1844 - 1909)
      ПОЕЗД-ЭКСПРЕСС
      Трансъевропейский, на Запад с Востока
      Рвется железнодорожный мотив.
      Может быть, счастье уже недалеко?
      В рай не увозит ли локомотив?
      Тр*татат*та - грохочут колеса,
      Поезд, как зверь, зарычал у откоса,
      Дым, словно хвост, за собой поволок,
      Третий звонок, паровозный гудок.
      В окнах картины сменяют картины,
      Из-под колес убегает земля,
      Мимо проносится горы, долины
      Новые радости в жизни суля.
      Солнце с луной чередуется в небе,
      Путникам выпадет радостный жребий,
      Вечер придет - до утра подожди:
      Все, что задумано,- все впереди.
      Сумерки тихо струятся над миром,
      Вот и Венера взошла в небеса.
      Скоро прощаться пора пассажирам.
      О, погодите еще полчаса:
      Дамы, ученые, принцы, банкиры,
      Платья, костюмы, сутаны, мундиры,
      "Высшее общество", томный поэт,
      Дети в расцвете младенческих лет.
      Темень, как демон, легла на просторы,
      В поезде газовый свет засиял,
      Тр*татат*, затрещали рессоры,
      Заверещал запоздалый сигнал,
      Тр*татат*, увидать за углом бы
      Смерть, что стоит возле тлеющей бомбы!
      Стойстойстойстойстойстойстойстойстойстой
      В поезд врезается поезд другой.
      Утром на рельсах - осколки, обрывки,
      Кости, раздробленные на куски,
      Акции, шпоры, щипцы для завивки,
      Зонтики, шляпы, часы, кошельки,
      Деньги, поэма "Небесные звуки",
      Кольца, симфония "Нежные муки",
      Кукла, в упряжке из тонких ремней
      Маленький ослик, пристегнутый к ней.
      НОВАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА
      Взывает череп: "Я посол, барон,
      И я содействовал переговорам
      Меж Нидерландами и датским троном.
      Кто сотрясает стены саркофага?
      Кто взламывает крышку? Страшный суд?
      Вульгарный сброд, отродья крепостные,
      С меня срывают голубую ленту,
      Срывают ленту ордена Слона!
      Портрет миниатюрный, Фридрих Пятый,
      Законный мой король и господин
      Написан кистью по слоновой кости
      Портрет монархом лично мне подарен!
      Разбой! Грабеж! Мерзавцы! Подлецы!"
      Железную дорогу землекопы
      Сооружают, и могильный склеп,
      Конечно, подлежит уничтоженью.
      Рабочие над черепом хохочут.
      Один из них отнес портрет в подарок
      Рябой и рыжей девке из барака,
      Которая торгует скверным шнапсом,
      Которая заявится на танцы,
      Портрет, как украшенье, нацепив.
      Взывает череп: "Я посол, барон,
      И я содействовал переговорам
      Меж Нидерландами и датским троном!"
      Не помогает. Полупьяный парень
      Его забросил в кузов вагонетки,
      Которая катается по рельсам.
      Потом его швыряют, словно меч.
      Взывает череп: "Я посол, барон,
      И я содействовал переговорам
      Меж Нидерландами и датским троном!"
      Не помогает. Бросили его,
      Намаявшись, к подохшей кошке в мусор.
      Бушует череп: "Я посол, барон,
      И я содействовал переговорам
      Меж Нидерландами и датским троном!"
      Не помогло. Его перекричал,
      Спеша по рельсам, первый паровоз.
      НА ВОКЗАЛЕ
      По городу огромному блуждая,
      На отдаленный маленький вокзал
      Я выбрался. В соседний городок
      Людей везут отсюда поезда
      Мужчин, весь день стоявших за прилавком,
      Трудившихся в конторах - и теперь
      Мечтающих в кругу семьи стряхнуть
      На время пыль своих дневных трудов.
      Заканчивался знойный летний день.
      Уже смеркалось. Месяц молодой,
      Прокравшись боком, встал, как запятая,
      Как раз меж двух нагруженных вагонов.
      На западе вечерний небосклон
      Еще бледнел в молочно-желтых красках.
      На фоне неба четко выделялись
      Громады фабрик, заслонивших свет.
      Из труб валил густой, тяжелый дым
      Всходя сначала прямо вверх, затем,
      Как будто сломленный, куда-то вправо,
      Поддавшись ветру, плыл горизонтально.
      В разрывах дыма, словно очаги,
      Пылавшие спокойно, не мерцая,
      Виднелись клочья синего покрова.
      Из города летел далекий ропот,
      Такой знакомый с той поры, когда
      Мы, немцы, залегли вокруг Парижа,
      В котором клокотал пожар Коммуны,
      И слушали такой же точно гул.
      Мне вспомнился тот день - и, как тогда,
      Опять возник на дымных небесах
      Сверкающий надраенной латунью
      Юпитер - высоко над шумным миром.
      И нынче, как тогда: на небесах
      Стоял Юпитер - он один из всех
      Светил небесных виден был, взиравший
      На вечную земную суету.
      И, словно бы невольно, про себя
      Я прошептал: "Двадцатое столетье".
      И стихло все в душе. Последний поезд
      Уже стоял готовый, ожидая
      Последних утомленных пассажиров.
      И железнодорожник в красной шапке
      Сигнал к отправке дал, промчавшись мимо,
      И все. На небесах стоял Юпитер,
      Горели тускло синие огни,
      И смутный гул из города летел.
      КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН
      (1871-1914)
      ВОРОНКИ
      бредут по лесу ночью две воронки
      и луч луны как паутина
      тонкий струится сквозь
      отверстия
      утробные
      легко и
      тихо
      и т
      п
      БАШЕННЫЕ ЧАСЫ
      Часы на башнях бьют по очереди,
      иначе друг друга они перебьют.
      Христианский порядок, настоящий уют.
      И приходит мне в голову - в час досуга
      отчего же народы
      не друг за другом бьют, а друг друга?
      Это был бы гнев воистину благой
      сперва бьет один, а потом другой.
      Но, разумеется, подобная игра ума
      при воздействии на политику бесполезна весьма.
      КУСОК НОГИ
      Идет-бредет из края в край
      один кусок ноги.
      Не дерево и не сарай
      один кусок ноги.
      На фронте вдоль и поперек
      устрелян был солдат.
      Кусок ноги остался цел
      как если был бы свят.
      С тех пор бредет из края в край
      один кусок ноги.
      Не дерево и не сарай
      один кусок ноги.
      ЧЕРЕЧЕРЕПАХА
      Мне много сотен тысяч дней.
      Они длинны и гулки.
      Один из готских королей
      растил меня в шкатулке.
      Века шагали - шарк да шарк,
      Им не было конца.
      Я украшаю зоопарк
      хейльброннского купца.
      Пускай судьба моя слепа,
      я не дрожу от страха:
      я черепа-, я черепа-,
      я черечерепаха.
      СТАРУШКА С ПРЯЛКОЙ
      Луна по небесам во тьму
      спешит походкой валкою.
      На севере, в большом дому,
      живет старушка с прялкою.
      Прядет, прядет... А что прядет?
      Она прядет и прядает...
      Как пряжа, бел ее капот
      старушку это радует.
      Луна по небесам во тьму
      спешит походкой валкою.
      На севере, в большом дому,
      живет старушка с прялкою.
      ИЗ ОБРАЩЕННОГО КО ХРИСТУ
      От Матфея, 4;8
      Смотрел с горы высокой Иисус,
      И рек, - был мыслей ход Его таков:
      Весь мир Мне ляжет перстью под стопы,
      Коль Я средь меньших меньшим стать решусь,
      Коль стану сорняком средь сорняков,
      Коль стану человеком средь толпы.
      Зрю дом и пашню, женщину, дитя,
      Добротворения высокий дар,
      И жизнь, и смерть проходят предо Мной;
      А ныне день Мой мечется, летя
      Пожаром, чтобы вновь зажечь пожар,
      Чтоб воспылал в конце весь круг земной
      Ты, подлинно объемля Небеса,
      Не будь к мольбе о разъясненьи глух,
      Я - это Ты; кто даст надежный знак,
      Что Ты и Я - одно, что это так:
      Открой Мои земные очеса,
      На все, что суть Отец, и Сын, и Дух!
      Отец, и Сын, и Дух! И все - одно!
      Ты - человек, Ты равен всем иным?
      Но это значит - Ты и червь, и дым,
      И не Творец Ты, но земная тварь:
      Нет, царство Неба не Тебе дано,
      И разве что среди людей - Ты царь!
      О дай свободу Мне, Я слишком слаб,
      Творенью не сули неторный путь:
      И алчу Я, и жажду отдохнуть
      От бремени, что на меня легло...
      Пусть послужу как человек, как раб,
      Пусть буду человеком... Тяжело
      Пал Иисус, зарывшись головой
      В сухие терния, и так лежал
      Как в судороге, и терзал траву,
      А сумрак наплывал, и приближал
      Грядущий день, являя наяву
      Дня мирового холод мировой
      И остужал чело... Он встал с земли,
      С лица морщины горькие сошли,
      Глаза светлее стали. И тогда,
      Стерпеть не в силах детского стыда,
      Вздохнул, смеясь и плача наконец:
      Прости Меня, мой Сын и мой Отец!
      ГОТФРИД БЕНН
      (1886 - 1956)
      ЛЕТОМ
      Лучи голубизну вот-вот расплавят,
      но этому случиться не дано.
      Неужто никогда тебя не давит
      тот факт, что ты и мир не суть одно?
      Ты, отвечавший эрам и эонам
      всегда стихом, всегда дрожаньем уст
      "О, как ты слаб - по собственным законам...",
      "О, как ты светел - потому что пуст..."
      Ничтожества, урвав клочок от лавра,
      своих заслуг прикидывают вес:
      ты, жалкое подобие кентавра,
      что смыслишь в тяжкой синеве небес?
      ***
      Существуешь ли ты?
      Позабыто начало,
      середину - промчало,
      дальше - край темноты.
      Зачем стремиться к экстазу,
      зачем ликовать гурьбой,
      внимать заморскому джазу,
      если вечер ни разу
      не остался с тобой?
      Преодоленье испуга,
      рывок, достиженье вершин,
      или просто - часы досуга,
      плоскость гончарного круга,
      глина,- быть может, кувшин?
      В глине да будет сразу
      тебе предвидеть дано
      кувшин ли, урну ли, вазу,
      розу, масло, вино.
      ПРОЩАНИЕ
      Я полн тобою, словно кровью рана,
      ты, прибывая, бьешь через края,
      как полночь, ты становишься пространна,
      луга дневные тьмою напоя,
      ты - тяжкое цветенье розы каждой,
      ты - старости осадок и отстой,
      ты - пресыщенье утоленной жаждой,
      что слишком долго пробыла мечтой.
      Решив, что мир - клубок причуды вздорной,
      что он не твой, а значит, и ничей,
      не в силах слиться с жизнью иллюзорной,
      с неумолимой властью мелочей,
      глядишь в себя, туда, где мгла слепая,
      где гаснет всякий знак, любой вопрос
      и молча ты решаешься, вступая
      в тоску, и в ночь, и в запах поздних роз.
      Не можешь вспомнить - было так иль эдак,
      что памятно? что встречено впервой?
      Взялись откуда - спросишь напоследок
      твои слова и отсвет горний твой?
      Мои слова, моя былая участь,
      мои слова - да, все пошло на слом,
      кто это пережил - живи, не мучась,
      и более не думай о былом.
      Последний день: края небес в пожарах,
      бежит вода, все дальше цель твоя,
      высокий свет сквозит в деревьях старых,
      лишь самого себя в тенях двоя;
      плоды, колосья - все отныне мнимо,
      ничто уже не важно в этот час;
      лишь свет струится и живет - помимо
      воспоминаний,- вот и весь рассказ.
      ДНИ-ПЕРВЕНЦЫ
      Дни-первенцы, осенние восходы
      над морем, там, где холод голубой,
      свет над богатством вызревшей природы,
      все старое заполнивший собой,
      избыток далей, толп людских излишек,
      далекий рог и песня тростника,
      мелодия среди ольховых шишек
      ты человечна, смертна и легка.
      Дни-первенцы, осенние раздолья,
      как жадно в детстве ждешь такого дня,
      дни Руфи, сбора колосков у всполья,
      когда уже очищена стерня
      ах, да пойму ли, чем я нынче занят,
      ах, что так властно явлено вблизи,
      и даже астры запахом дурманят
      сквозь голубые планки жалюзи.
      Предел, иль переходная преграда,
      иль океан, иль боги этих дней:
      на чреслах - розы, гроздья винограда;
      возврат древнейшей из земных теней.
      Дни-первенцы, к осеннему простору
      и к старому - низводят благодать,