Его стена - могучая зашита,
      Пусть на три четверти она разбита
      Войны не будет, люди говорят.
      Лоян весьма, весьма здоровый град,
      Сюда закрыты подступы недугам:
      Все больше голодающих ребят
      Ютится с каждым годом по лачугам.
      Лоян - воистину прекрасный град,
      Ему река помойкой услужает:
      Однако джонками ласкает взгляд,
      Сады и стены храмов отражает.
      О да, Лоян - благословенный град!
      И кто не соглашается в итоге
      Платить невероятные налоги
      За право жить внутри его оград?
      РАЗМЫШЛЕНИЯ БО ЦЗЮЙИ
      Если бы я в Сучжоу года коротал,
      Был бы, возможно, зажиточней, чем теперь.
      Если бы я ветку ивы срывать не стал
      Старше по званию был бы я, чем теперь.
      Если бы я в Сучжоу года коротал,
      В Лояне бы я не радовался весне.
      Если бы я ветку ивы срывать не стал
      Тысячекратный восторг не открылся бы мне.
      Если бы я коротал в Сучжоу года,
      Беден и всеми забыт я был бы навряд.
      Большая семья была б у меня тогда,
      Я род бы продолжил, как обычаи предков велят.
      Если бы я коротал в Сучжоу года,
      Ветку ивы отбросил, избрал другую судьбу
      Я в траве не лежал бы, лениво забредши сюда,
      Лежал бы во мраморном я, в роскошном гробу.
      Нет пути из Лояна, отныне мой жребий прост,
      И ветка ивы - навеки подруга моя.
      Зачем вспоминать сучжоуские края,
      Где так и свободен, быть может, наместника пост?
      В Сучжоу бы я о Лояне томился тоской!
      Есть ли выбор у нас, колеблющихся глупцов,
      Бредущих бесцельно, покуда в конце концов
      Не ляжем там, где нас настигнет покой?
      ВОЗВРАЩЕНИЕ
      В город родной, где двадцать лет не бывал,
      Возвращался я и завидел его вдалеке.
      Но у дороги, за четыре ли до ворот,
      "Желтую цаплю" приметил, старый трактир,
      Куда приходил я с друзьями в прежние дни.
      Там флейта звучала тихо, как в полусне.
      Вновь услыхал я любимую песню мою
      О сливовых лепестках на глади пруда.
      Возвратилась весна, отражался город в реке,
      Но больше идти я туда не хотел,
      Ибо нынче, недавно, я оттуда пришел.
      Сливовые лепестки на глади пруда,
      Столь не печально ничто, как ваша судьба,
      И моя, в которой разве что дольше скорбь.
      Мне подумалось так, но вчуже, со стороны;
      Здесь навсегда остаюсь, с тоскою вдвоем,
      Сожалея, что жизнь прошла не так, как хотел,
      Покуда я бесхитростной песне внимал
      О сливовых лепестках на глади пруда.
      ОСТРОВ КОУЛУН
      Здесь дремлет мир; он видит мудрый сон
      И не желает знать зимы и лета,
      Лишь осень и весну, - лишь смену цвета
      Для зелени сулит седой муссон.
      Покой священ; тайфун отбушевал,
      Спокойна влага в бухтах и заливах;
      Едва шипит на берегах сонливых
      Ласкающийся, пенящийся вал.
      Уютными горбами валуны
      Расположились вдоль моренных гряд;
      Кругом - деревья; камни введены
      С природою живой в единый ряд.
      Изгибы кровель крашеных исконны;
      Голодным духам нет сюда пути,
      Хотя исчезли стражники-драконы
      В садах, способных круглый год цвести.
      Там старцы, возлежа, читают свитки,
      Желта бумага, борода бела;
      Есть время вспомнить жизнь: она в избытке
      Исполнена пустых страстей была.
      Они лежат, сквозь ширмы сонно глядя,
      Как дочери прогулку горько длят,
      Чтоб, к ветру обратясь у водной глади,
      В отчаянии распахнуть халат.
      Но сладкому видению беды
      Противиться - уже не станет силы,
      Невмочь - из павильона у воды
      Глядеть на облака и на могилы.
      Мерещится созревшему уму
      Все то, что столь опасно молодым,
      И тело страждет, чтоб сошел к нему
      Любовник или опиумный дым.
      Лишь возвратясь, опять над водным глянцем
      Стоят, уже насытив естество,
      Любуясь - не цветущим померанцем,
      Но птицами на ветках у него.
      Вот сводник-вечер к дню приводит ночь,
      Как юную невесту к старику,
      Недолго пребывает начеку
      И столь же быстро отступает прочь.
      Желанья гаснут в душах бесприютных,
      И мы бредем меж тесных средостений,
      Меж лабиринтов и тропинок смутных
      И призраков без образа и тени.
      Нет, боги предназначили не зря,
      Чтоб этот остров был как раз таков:
      Усталый мир, в усталые моря
      Заброшенный на тысячи веков.
      НОЧЛЕЖКА В ХАНЧЖОУ
      Сто человек под шкурою одной,
      И каждый в дырку голову просунул,
      И каждому тепло с другими рядом.
      Так неохота вылезать из дыр,
      Однако утром трижды грянет гонг,
      И шкура задерется к потолку.
      Сегодня утром дряхлый попрошайка
      Не смог проснуться вовремя, и был
      Под крышу вздернут, где и задохнулся
      Его душа скользнула в мир загробный,
      Что благодатней, чем такая смерть:
      Счастливый жребий выпал подлецу.
      Когда не хватит денег на ночлежку,
      Придется умирать и нам: под утро
      Замерзшими в лесу находят нас
      (Помимо тех, кто сыщется в пруду).
      ОСЕНЬ
      Клонятся стебли, тепло подходит к концу,
      И лепестками вода усыпана сплошь.
      Оттенки дробя, проходит по озерцу
      Дрожь.
      С берега - сосны смотрят в глубины вод,
      Не узнавая себя в повторенье своем,
      Нацеленном прямо в отражающийся небосвод,
      Несмотря на туман, которым полн окоем.
      Мужество наше державе не нужно пока,
      Ибо известно, что отступили враги.
      Тот, кто живет на острове средь озерка,
      Должен задуматься, должен утишить шаги.
      Надо ли сердцу не знать отныне надежд?
      Свидеться нам суждено ли еще хоть раз.'
      Наша кожа укрыта тяжелым мехом одежд.
      Холод в лесу, и вечная осень в нас.
      ВИД МАКАО С ВЕРШИНЫ ГОРЫ
      Гора с ночным прощается нарядом,
      В лощины ускользает темнота.
      Отсюда виден суд над конокрадом
      И джонок обсыхающих борта.
      Песку намыло море на подходах,
      Но джонки входят в гавань без труда,
      Но царствует, не ведая про отдых,
      Страшней чумы - голодная нужда.
      Рождается ребенок за ребенком,
      И старики встречают смерть в пыли,
      И вечно плыть и возвращаться джонкам,
      И пушке вечер возвещать вдали.
      Восход, закат, и лодка кверху днищем.
      Все как всегда у этих берегов.
      Ни звука, ни движенья в мире нищем
      И тем слышнее стук моих шагов.
      ДЖОНКИ
      (Макао)
      То в утренний туман бесследно канув,
      То разметая облачный покров,
      Плывет армада джонок и сампанов
      Из бухты в море на привычный лов.
      Плывет, блюдя традицию столетий,
      Все удаляясь, но еще в виду
      Чтоб сети опустить при первом свете,
      Плывет меж скал, под первую звезду.
      Плывет туда, где дремлет даль нагая,
      Куда, как прежде, гонит нищета,
      В глубины одиночества вдвигая
      Оглаженные старостью борта.
      МЕРТВОЕ МАКАО
      Отживший город лег вокруг залива,
      К воде прильнул, устало омертвел,
      И джонка в гавань тянется стыдливо
      Взамен былых надменных каравелл.
      Уже ничье не потревожит судно
      Отливом обнажаемого дна,
      И под эдиктом вечным беспробудно
      Почиет в паутинах тишина.
      В названьях улиц тлеет отблеск чести
      Иезуитов и бойцов былых;
      Года и дни свершают бег на месте
      Над чередой строений нежилых.
      Решительно и резко ночь настанет,
      Заполнив каждый угол и изгиб
      На улицах, и дальний выстрел грянет
      Над цитаделью, словно слабый всхлип.
      И шагом женщины идут нескорым
      Тогда, еще крестясь по временам;
      И сходятся перед пустым собором
      Они, кто были днем незримы нам.
      Они бредут туда, где дремлет Прайя,
      Где все песком затянуто в порту,
      И ждут, в уме слова перебирая,
      И сами понимают их тщету.
      Шуршат кривых деревьев вереницы,
      О берег море трется тяжело,
      Таращит город мертвые глазницы
      И копит в сердце вековое зло.
      Часы на дальней башне бьют уныло,
      И женщины домой брести должны.
      Высокий крест святого Михаила
      Чернеет в блеске меркнущей луны.
      Лишь далеко вверху лучи, как прежде,
      Струит старейший в Азии маяк,
      Подвижнически рассекая мрак
      Для тех, в чьем сердце место есть надежде.
      НЕВОЛЬНИКИ
      Южнокитайский воздух полон стона:
      Напев разгрузки фрахта так знаком
      Всем кули, от Шанхая до Кантона;
      По трапу - в такт, кто с бочкой, кто с мешком.
      Нещаден стук надсмотрщической трости,
      Однако наступает вместе с ним
      Миг отвлеченья от стыда и злости,
      И труд уже не столь невыносим.
      Они живут и спят на джонках грязных,
      Едят глотком - не важно что, когда.
      А чайные полны поэтов праздных
      Им тоже ритм нужнее, чем еда.
      "Смотри на звезды восхищенным взглядом!
      Все, что живет - благодарит богов!"
      О нет, не все; а подтвержденье - рядом,
      От чайной до причала - сто шагов.
      "Но кули спят, им ни к чему уловки,
      А что поэт? Покорен ли судьбе?"
      Нет, не сильней, чем висельник - веревки,
      Поэты жаждут милости к себе.
      И тот, кто приглядится из вселенной,
      Увидит, что в трудах различья нет:
      Из трюма груз выносит раб согбенный,
      Из тишины выносит звук - поэт.
      Для них в одном спасенье и порука:
      Да будет ровен такт и верен счет,
      Ведь рухнет кули, не услышав стука,
      Утратив ритм, поэт с ума сойдет.
      Однако сном ли, нищим ли обедом,
      Но все же обрываем труд раба,
      И лишь поэту перерыв неведом:
      Всечасна мука, такова судьба.
      Вовек не знает он труда иного,
      Беснуется в объятьях немоты,
      Но тяжко тащит в жизнь за словом слово:
      Единый ритм - до гробовой плиты.
      ПОРТОВЫЕ ГОРОДА
      Лишь гавань моряку верна.
      Мир слишком зыбок и нетверд.
      Обманет друг, солжет жена,
      И не изменит только порт.
      У многих семьи там, вдали,
      В тумане, где-то за кормой,
      Но этот слабый зов земли
      К беде ведет, а не домой.
      В любом порту найдется дом,
      Где я посплю на берегу:
      Валюты, нажитой с трудом,
      Я в эту ночь не берегу.
      Про деньги позабуду я,
      Чуть окажусь на корабле.
      Лишь города - мои друзья
      Опять зовут меня к земле.
      Шанхай, зловонный, гордый порт,
      Гонконг, одетый сединой,
      Рейкьявика холодный фьорд,
      И Рио - рай, вполне земной.
      И Порт-Саид - столица шлюх.
      И Йокогамы грозный рок,
      И Сингапура тяжкий дух,
      И вжатый в лед Владивосток.
      Буэнос-Айрес - парапет
      С концами неизвестно где,
      И нефти неизбежный след
      Близ Байя-Бланки на воде.
      Джибути - коль не боязлив,
      Сойди да заживо растай;
      Ханчжоу, спрятанный в залив,
      Врата, ведущие в Китай.
      Перт, Брисбен - в сумраке, в дыму
      Они живут во мне, как стая,
      Пока другие за корму
      Глядят, остатки дней считая.
      ПРЕДЕЛ ТЕРПЕНИЯ
      Как долго длится день на корабле:
      Дробится в море солнце, как в стекле,
      Слой низких туч, прорвавшись, допустил
      Лучи на грязный палубный настил.
      Тягуч и долог день на корабле,
      Закроешь дверь - но и в каютной мгле,
      Пробьется луч меж саржевых гардин
      Прольет на фотографию кармин.
      Задремлешь ли в каюте, налитой
      До потолка - полдневной духотой?
      Ударят склянки - только в их числе
      Струится время здесь, на корабле.
      На вахте ночью отстоять не трудно:
      Глядишь, мигнет вдали другое судно,
      Днем - ты у вечной мысли в кабале:
      Как много тросов здесь, на корабле!
      Закрыть глаза, да не смотреть бы косо,
      Не подбирать бы ни крюка, ни троса,
      Да нет: поди, не думай о петле
      В тягучий, долгий день на корабле.
      КОРАБЛЬ ДУРАКОВ
      Средь моря наше призрачное судно
      в тумане заблудилось. С этих пор
      Мы поняли, что разум - сущий вздор,
      что вспоминать о прошлом безрассудно.
      Да что там смерть - игра пошла почище:
      мы бесконечный завели картеж,
      еще у нас имелся табачище
      убийственный, затянешься - уснешь.
      И женщина, которая хотела,
      чтоб очередью и по доброй воле
      мы шли на зов ее нагого тела
      как соблюдали вахту мы дотоле.
      Картографической татуировкой
      Весь торс ее сверкал и напрягался,
      она сердилась, если мы неловко
      не совершали выгодного галса.
      Две глобуса разъятых половинки
      ее грудей являла нагота;
      поверх сосков, студеных, словно льдинки,
      всегда была в снегу ее фата.
      Но, повторяя путь по многу раз,
      ее пресытить мы бессильны были,
      и в ярости она честила нас:
      "Нет, не во мне вам место, а в могиле!"
      Мы ухмылялись. "Вправду, Мессалина.
      В могилку хочет гвардия твоя,
      но нас не примут ни песок, ни глина
      придется быть добычей воронья!"
      И был таков ее ответ на шутки:
      "Уж я-то знаю - есть мужик могутный,
      как раз погостный сторож; так что - дудки!
      Ловите ветер, сволочи, попутный!"
      Идея очень полюбилась нам:
      судьба способна, значит, на уступки!
      Посудина помчалась по волнам,
      утихли свары, и погасли трубки.
      Так плыли мы, едва ли не века,
      решительно не ведая - куда;
      но стала желтой за бортом вода,
      земля - мы поняли - недалека.
      Вверх по реке был наш подъем непрост,
      сплетались в ней жгуты древесных жил,
      но наконец-то нам предстал погост,
      а рядом сторож в самом деле жил.
      При удочке, над глинистым затоком,
      он восседал - с седою головой.
      Он ухо сына старшего брелоком
      привесил на цепочке часовой.
      Он рявкнул нам: "Здесь больше нет ни пяди!
      И захочу, так не смогу помочь!
      Забито все, что спереди, что сзади!
      Себе ни метра нет!.. Плывите прочь!"
      Он обменялся взглядом с нашей бабой,
      замолк, привстал, забыв про поплавок,
      и, черепом тряся на шее слабой,
      пошел к ограде отпирать замок.
      (Нам представлялся ряд сравнений шалый:
      Отелло с Дездемоной? Или нет,
      нет, Гретхен с Мефистофелем, пожалуй.
      Нет, не видал подобной пары свет!)
      Мы, вожделея, ожидали тупо;
      вот, обнажаясь под блистаньем звезд,
      она пошла в объятья полутрупа,
      открыв для нас дорогу на погост.
      Мы поползли, пытаясь меж надгробий
      найти хотя бы фут пустой земли,
      скелеты вороша и воя в злобе:
      мы для себя ни дюйма не нашли,
      и возвратились, и пришла усталость.
      А ей на память о могутном муже
      одно лишь смертное тавро осталось;
      он вновь сидел, держа уду все ту же.
      И мы постигли жизненный итог,
      вползли по трапу ушли в туман,
      мы поняли, что слишком жаден Бог,
      чтоб дать покой нам,- только океан
      он отдает нам, синий и пустой,
      и женщину, что спорить с Ним решилась,
      мы - слуги моря, слуги шлюхи той,
      что нам одна явить хотела милость.
      АЛБЕРТ ХЕЛМАН
      (1903 - 1996)
      ГДЕ?
      Все, что навек ушли во тьму,
      чей разум вечностью утишен
      когда, и где, и в чьем дому
      их тихий зов бывает слышен?
      Коль он предвестье, то к чему?
      Ведь - без сомнения - они
      живут в стране блаженной ныне,
      где весны длятся искони,
      где бледен берег звездной сини
      и где не наступают дни.
      Зачем так часто нам слышна
      их жалоба, - зачем, как птица,
      мех гулких стен скользит она
      и так отчаянно стучится
      в стекло закрытого окна?
      О чьей твердят они беде,
      в разливе сумрака над садом
      забыв о скорби и суде?
      Они томятся где-то рядом,
      и сетуют? Но где же, где?
      ГОЛОСА
      Больной не спит; он издалече
      внимает сумрачные речи
      вещей: оконной рамы всхлип,
      разболтанной кровати скрип,
      глухое тиканье часов,
      шуршание вдоль плинтусов,
      несчастной кошки долгий вой
      и стук шагов по мостовой;
      Пьянчужка, пропустивши чарку,
      бредет по направленью к парку,
      где каплет желтая листва,
      где, слышимый едва-едва,
      под банджо голос испитой
      вздыхает о земле святой,
      перевирая текст псалма:
      бред воспаленного ума;
      Обрывок старого романса
      и пляска мертвецов Сен-Санса,
      фанфар полночный унисон,
      погасших звезд немолчный стон,
      о мертвых детях плач без слов,
      и трепет влажных вымпелов,
      и женский смех, и лай собак,
      и колокольца мерный звяк;
      Старанье крохотной личинки
      она грызет сиденья, спинки,
      ко всем событиям глуха,
      и резкий окрик петуха,
      затем другой, в ответ ему;
      зверь, что влачит людей во тьму,
      зевает, мрачен и велик,
      нет, это тонущего крик!
      И совесть, как сверчок, стрекочет,
      и червь забвенья душу точит,
      жужжит во тьме пчела мечты,
      сомнений ползают кроты...
      И мышь во мраке что-то ест.
      А там, где замаячит крест
      там чахлой смелости росток
      и возбужденной крови ток.
      Ледок, на ручейке хрустящий,
      и колокол, во тьме звонящий,
      процессий шаркающий шаг,
      и слово - неизвестно как
      звучит сквозь море тишины;
      полет серебряной струны,
      будильник, что идти устал
      и сердца треснувший кристалл.
      Да, сердце бедное не дремлет,
      и ждет, и постоянно внемлет.
      Молчит забота. Меркнет свет.
      Вопросы есть. Ответов нет.
      ГЕРРИТ АХТЕРБЕРГ
      (1905-1962)
      РАСПУТИН
      Он жен чужих лишал одною фразой
      стыда и воли, и в объятья звал,
      и страсть преподносил, как ритуал,
      в чаду религиозного экстаза.
      Он сглаживал и исцелял от сглаза,
      царевич жил, ему благодаря.
      Над Петербургом, над двором царя,
      тень мужика висела, как проказа.
      Юсупов. Танцы, женщины, вино.
      Отрава. И - пока еще темно
      в Неву, и - двадцать пуль на всякий случай.
      На лед он руку выпростал одну,
      но захлебнулся и пошел ко дну
      как жребий власти, некогда могучей.
      ОСВЕНЦИМ
      Об этом ветер говорит сурово,
      не ведая, о чем его рассказ.
      Нет никого, кто помнил бы о вас,
      и ныне я твержу об этом снова.
      Растаял и воздухе замолкший глас,
      о том, что было, - ни строки, ни слова;
      из тьмы кромешной не расслышать зова,
      последний отсвет памяти погас.
      Вагон отцеплен в дальнем тупике,
      на рельсах смерти брошен и забыт.
      Ждать - тяжело, надеяться - напрасно.
      И надпись, мелом на дверной доске
      Начертанная четко и бесстрастно,
      о пункте назначенья говорит.
      ""
      ИЗ ПОЭТОВ ГЕРМАНИИ АВГУСТ ВИЛЬГЕЛЬМ ШЛЕГЕЛЬ
      (1767-1845)
      "СВЯТОЙ ЛУКА, РИСУЮЩИЙ МАДОННУ"
      Увидел сон святой Лука:
      Твоя да трудится рука
      Над новою картиной:
      Мадонны лик запечатли,
      Дабы народы всей земли
      Склонились к ней, к единой.
      Ответствуя на оный глас,
      Лука побрел в рассветный час,
      Надев наряд нехитрый,
      С покорством вящим на лице,
      С кистями, с красками в ларце,
      С мольбертом и палитрой.
      Так, чистым помыслом ведом,
      Лука пришел к Марии в дом
      И был радушно принят;
      Он слова испросил, дабы
      Проведать, что его мольбы
      Мария не отринет.
      Мне провидение дало
      В дар живописца ремесло,
      О, снизойди к моленью:
      Я б счастья высшего достиг,
      Когда бы твой пречистый лик
      Подверг запечатленью.
      Она рекла: Не утаю,
      Ценю и знаю кисть твою,
      Мой Сын любезен оку
      В картинах твоего письма,
      Хотя уже давно весьма
      Отъят к первоистоку.
      Свою же бренную красу,
      Что в дар Всевышнему несу,
      Всегда я отрицала:
      Жила, мирское прочь гоня,
      Никчемны были для меня
      Уборы и зерцала.
      Лука же отвечал: О нет!
      Господь, познавши твой расцвет,
      Не зря назначил час твой:
      Не видь в зерцале красоты,
      Но да яви свои черты
      Пред благочестной паствой!
      Для верных стать благоволи,
      Когда отыдешь от земли,
      Главой Божьей свиты,
      Дабы, спасенья восхотя,
      Могли и старец, и дитя
      Твоей просить защиты!
      Уместно ль быть мне в сей чести?
      Я сына не смогла спасти
      О, сколь сие плачевно!
      Как все, чья жизнь идет к концу,
      Всемилосердому Отцу
      Молюсь я ежедневно.
      О, Дева, уступи! Зане
      Виденье зрить случилось мне
      В божественном порыве,
      Был данный мне наказ таков:
      Тебя для будущих веков
      Сберечь картиной вживе.
      Что ж, будь по слову твоему;
      Однако, приступив к письму,
      Мою напомни младость,
      Былые годы возвратя:
      Пусть на руках моих дитя
      Играет мне во сладость.
      И вот уже святой Лука
      Доску прознаменил слегка,
      Мадонны лик наметил,
      Спокойство в доме и уют,
      Лишь ангелы легко снуют,
      И долог день, и светел.
      И ангелов учтивых рой
      Луке то услужал порой,
      То медлил восхищенно,
      И вот, во славу мастерству,
      С доски воззрились наяву
      Младенец и мадонна.
      Настала ночь и прерван труд:
      Почти законченный этюд
      Отставлен поневоле.
      Со вздохом произнес Лука:
      Пока не высохла доска,
      Отыду я дотоле.
      Прошло совсем немного дней
      Опять Лука стучится к ней,
      К божественной невесте,
      Ее же боле нет в дому;
      Он к удивленью своему,
      Внимает некой вести:
      Мария от земного сна,
      Как вешний цвет, пробуждена,
      Притом совсем особо:
      В неописуемом свету
      Она в Господню высоту
      Вознесена из гроба.
      И, потрясен, о той поре
      Возвел художник взор горе,
      Исполнен благостыни,
      Работе положил предел:
      Он прикоснуться не посмел
      К неконченой картине.
      И стало, как Лука предрек:
      Проведал каждый человек
      Слова молвы изустной,
      И пилигримы потекли
      Тогда со всех концов земли
      Этюд узреть искусный.
      Пленялся христианский взгляд
      Красою сей тысячекрат,
      Назначенной вовеки
      Святить и доски, и холсты,
      Являть любви и чистоты
      Хотя бы отсвет некий.
      Однако Рафаэль святой
      Был послан горней высотой
      В края земной юдоли,
      Чтоб сей прилежно повторил
      Нам светлый лик, который зрил
      На Божием престоле.
      Он, беспорочен и велик,
      Пречистой Девы ясный лик
      Пленять земные взоры
      Оставил навсегда, - а сам
      Опять вознесся к небесам,
      Во ангельские хоры.
      "БЛАГОВЕЩЕНИЕ"
      Спокойствует она, не уповая
      На жребий, что ее в грядущем ждет:
      Она сидит безмолвно у ворот;
      Смиренье - красота ее живая.
      Смотри! Приходит юноша, и вайя
      В его душе чудесная, и вот
      Мария удивленно привстает,
      Блаженный трепет преодолевая.
      Торжественны слова гонца и жест:
      Мария, стань превыше всех невест,
      Ответствует всеблагостному зову.
      Она же, руку к сердцу приложив
      И усмиряя внутренний порыв,
      Речет: По твоему да будет слову.
      "ПОКЛОНЕНИЕ ПАСТУХОВ"
      Поспи хоть в яслях, о моя отрада!
      Я так слаба, - однако не беда,
      Что ночь темна, что хижина чужда,
      Рекла Мария, пеленая чадо.
      Но услыхала: Сетовать не надо!
      Мы, пастыри, оставили стада,
      По слову ангела пришли сюда
      Для одного-единственного взгляда.
      Под кров они вступают, - в тот же миг
      Становится вертеп убогий залит
      Лучами, что струит младенца лик,
      Ликуют пастухи и Бога хвалят,
      И девственная мать озарена
      Спасителем, разверзшим ложесна.
      "ТРИ ВОЛХВА"
      Седые, мы пришли к сему порогу,
      Из дальних стран проделав путь немалый:
      Знак путеводный, светоч небывалый
      Звезда указывала нам дорогу.
      Свирепый Ирод нищему чертогу
      Да не грозит кровавою опалой:
      Сей Вифлеем, сей город захудалый,
      Отныне стал многоугоден Богу.
      Все то, чем наша родина богата,
      Слагаем пред тобой и медлим рядом,
      Поскольку здесь - дары земли всего лишь.
      Тебе подносим ладан, смирну, злато,
      О Мудрость во плоти, хотя бы взглядом,
      Быть может, нас утешить соизволишь?!
      "СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО"
      Создатель, землю заново творящий,
      Сложи персты! Сошедший к миру ныне,
      Ты дал ему достоинство святыни,
      Как то назначил Твой Отец всезрящий.
      Легко узнать по преданности вящей
      Обручника в седеющем мужчине,
      И с ними - та, которая на Сыне
      Остановила взор благоволящий.
      Любвеобильней, чем земные дети,
      Младенец руки тянет к Иоанну,
      Кудрявый отрок истово взволнован
      И как бы говорит: Тебе на свете
      Лишь одному служить вовеки стану,
      И Твой да будет путь приуготован.
      "ИОАНН ПРЕДТЕЧА В ПУСТЫНЕ"
      Он мощью полн и юной красотой,
      Пустынею дана ему свобода:
      Лишь от акрид вкушает он, от меда
      И препоясан шкурою простой.
      Избрав жильем сей край необжитой,
      Он в чувстве чист и в чаянье исхода,
      Когда грядущего спасенья рода
      Своей взыскует верою святой.
      Он безучастен к горестям и бедам,
      Над ним - скала, у ног его - родник,
      Меж тем провидцу день грядущий ведом:
      Главу склоняя, молвит он в сей миг:
      В сравнении с тобой, идущий следом,
      О, как суров я, как я груб и дик!
      "MATER DOLOROSA"
      Священной жертвы час настал и минул,
      Алтарь в крови по воле злобной власти,
      И прободенные гвоздями пясти
      Христос по сторонам креста раскинул.
      Он видит тех, на коих страх нахлынул,
      Но кто вблизи, не чая горшей части,
      Еще следит в отчаянье и страсти,
      Чтоб их кивком распятый не отринул.
      Она бледна, заламывает руки,
      Глаза угасли в тягостной печали,
      Одна лишь скорбь Марией ныне движет;
      Такой не ведать смертным горькой муки,
      Той, о которой речено вначале:
      Оружье душу и твою пронижет.
      "ВОЗНЕСЕНИЕ МАРИИ"
      В чем этой дивной легкости причина?
      Сколь свет отраден горнего простора!
      Там, в чистых небесах, открыт для взора
      Великолепный трон Отца и Сына.
      Туда! Туда! Быть с ними воедино
      Я уповаю и легко и скоро,
      А вы, ученики, моя опора,
      Возрадуйтесь: пришла сия година!
      Так, облаком и духом возлетая,
      На крыльях ангелов уже высоко
      Вознесена она в простор небесный,
      И все светлее красота святая
      Отъемлемой в предел первоистока
      Божественной невесты неневестной.
      "БОГОМАТЕРЬ ВО СЛАВЕ"
      Все ангельство покорствует велГєко,
      Угодники склоняются с мольбой
      И шлют хвалу тебе наперебой;
      В небесных сферах царствует музыка.
      Сияя горней благостию лика,
      Отмечена высокою судьбой,
      Идешь - и с нежностью несом тобой
      Ребенок, победивший смерть владыка.
      И ты, чей отпрыск мирозданье спас,
      Ты дочь Ему, Кого сама взрастила!
      Ты ослепительна для смертных глаз,
      Божественности чистое мерило,
      О, вечная любовь, с которой нас,
      Мария, ты навеки обручила!
      "КАЮЩАЯСЯ МАГДАЛИНА"
      В дни юности, томима властью тела,
      Она свою любила красоту,
      Был ввергнут дух ее во слепоту,
      Огонь греха над ней царил всецело.
      Но время шло, ее душа созрела,
      Склонилась Магдалина ко Христу,
      Отвергла всю мирскую суету
      Во имя благодатного удела.
      Нагая, в одиночестве, в тиши
      Теперь она раскаяньем безмерным
      Взыскует искупленья прежним сквернам:
      В пустыне кайся, грешница, в глуши,
      Затем, что вид страданий покаянных
      Смущенье властен поселить в мирянах.
      ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ
      (1775-1854)
      """"""""""""""""""""""""""""""""
      ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ПАСТОРА ИЗ ДРОТТНИНГА, ЧТО В ЗЕЛАНДИИ
      Дряхлеющую плоть зовет земля,
      Мое молчанье скоро вечным станет;
      Но прошлое живет во мне, моля
      Открыть его, - и прежней болью ранит:
      О как, Земля, свершиться ты дала
      Кощунству, что со мной в безвестье канет?
      Светила Неба, коим несть числа,
      Сверкающих созвездий вереница,
      Вы ль станете утайщиками зла?
      Постичь виденье - право очевидца,
      Тогда зачем столь долго мой язык
      Трусливо ложной клятвою томится?
      Дай, Господи, чтоб в мой последний миг
      Мне эта тайна дух не тяготила,
      Чтоб этот лист читателя достиг,
      Дабы в грядущем вечная могила
      Деянье, что узреть случилось мне,
      Со мною вместе не похоронила.