Плетешься тяжело;
      Со дней военной славы
      Две сотни лет прошло
      Голландия, свободной
      Воспряв из пены водной,
      Поднять могла в гербе
      Ветрило с бечевою,
      Отмстившая с лихвою,
      Благодаря тебе!
      Страна копила силу
      Врагам наперекор,
      Канату и ветрилу
      Покорствовал простор,
      Был величав и четок
      Приказ луженых глоток,
      И барки строем шли
      Вдоль берегов прекрасных
      Земель новоподвластных
      И вдоль родной земли!
      Но неудачный жребий
      Нам выпал в те года,
      Зашла, как видно, в небе
      Счастливая звезда.
      Упрямо шли к победе
      Чванливые соседи
      Поди, останови!
      Хвала тебе, бедняге!
      Лишь ты огонь отваги
      Сумел сберечь в крови.
      Эх, егерек, не ты ли
      Отчизне был слугой?
      Ты дряхнешь, ты в могиле
      Стоишь одной ногой.
      Но есть иное благо,
      Есть честь и гордость флага,
      И вновь грядет рассвет:
      Над крепостною башней
      Не свял еще вчерашний
      Венец твоих побед!
      Еще настанет битва,
      Ты первым будешь в ней,
      Да сбудется молитва
      Твоих тяжелых дней!
      Былые помни войны,
      Храни огонь, достойный
      Наследья твоего,
      И в старости превратной
      Блюди свой опыт ратный,
      Живое мастерство!
      Эх, егерек убогий,
      Эх, егерек седой!
      Озарены дороги
      Счастливою звездой!
      И вдаль с тобою мчится
      К рассвету колесница,
      Ты, гордый и прямой,
      Стоишь в мундире новом,
      Стоишь в венке лавровом
      Прими же грошик мой!
      ТАК И ЭТАК
      О, радость юного огня, Почтеннейшие! Навсегда
      Когда, усилий не ценя, Умчались юности года,
      Я в горы шел,- когда меня Как их воспомню без стыда
      Манили кручи,- И сожалений?
      Чтоб там, в тени густой сосны, В конюшне стоя без седла,
      Познать величье вышины, Была лошадка весела,
      Где с осени и до весны Она не грызла удила
      Гнездятся тучи. В горячей пене.
      Воистину бывал я рад,, Сияли зеленью леса,
      Когда летел на землю град, Сверкала на траве роса,
      Небес багряный маскарад Мне улыбались небеса
      Мне был по нраву,- В начале мая,
      Но гром стихал, редела мгла, Так звонко пели соловьи,
      Заря благую весть несла: Но мне хотелось в забытьи
      Ушла зима, весна сошла Оплакать горести свои
      На мир по праву! Весне внимая.
      О, встреча с морем и волной, Быть может, мне претил покой,
      Когда палит июльский зной Я рвался в море сквозь прибой,
      И жаждет лист во тьме ночной Меня над бездною морской
      Почуять влагу, Валы качали;
      Но вал морской к прибрежью льнет, Вернувшись, я лишался сил,
      Прибой под скалами ревет,- Меня смущал мой юный пыл,
      Веди ладью в водоворот, В забавах я не схоронил
      Яви от вагу! Свои печали.
      Как юный бог, спеша вдохнуть Звенел смычок в вечерний час,
      Грозу в подставленную грудь, Шли косари в веселый пляс,
      Плывешь, победоносный путь Неужто счастье каждый раз
      Во тьму нацеля, Лишь в танцах было?
      Чтоб без руля и без ветрил Благоухал высокий стог,
      Скользить, покуда хватит сил, В нем до зари проспать я мог
      Лететь, покуда не испил А на хрустальный ручеек
      Весь кубок хмеля! Луна светила.
      О, роскошь - в поле иль в лесу Порой из ближнего села
      С ружьем тяжелым на весу Навстречу мне девчонка шла,
      Умело выследить лису - Тропа всегда узка была
      Хвала добыче! Среди пшеницы,
      А если крупно повезет - А нынче - сколько ни шумят
      Под вечер сбить тетерку влет, Цветы, но их покров не смят,
      Кто в восхищенье не придет Навек увял роскошный сад
      От доброй дичи? Моей денницы.
      О, роскошь юношеских лет, Чуть свет с постели я вставал,
      Когда вела меня чуть свет Скорей, чем рог к охоте звал
      За раненым самцом вослед Но нет, я весел не бывал,
      Тропа оленья, Охотясь в чаще,
      О, как он взоры мне ласкал, Печально брел по лесу я
      И посреди отвесных скал И слышал только гром ружья,
      Величья гибели искал, И крики соек у ручья,
      А не спасенья! И стон щемящий.
      Крыла у юности легки: О чем я думал в те года?
      Как сладостно надеть коньки При свете солнечном всегда
      И с ветром наперегонки Зеркальная равнина льда
      Лететь свободно, Всего чудесней,
      Бежать по брызжущему льду, Звенела песня над катком:
      Забыть печаль на холоду, "Взгляни кругом, беги бегом",
      В философическом бреду Но не томился ль я тайком
      Не гнить бесплодно! При звуках песни?
      О, как сверкает окоем, Нет, много лучше было мне
      Когда с подружкою вдвоем С друзьями - иль наедине
      То спуск встречая, то подъем, Сидеть в домашней тишине
      Скользишь с опаской, И беззаветно
      И на бегу почуешь вдруг Внимать живительный родник
      Касание горячих рук, В словах проникновенных книг,
      И, слыша шуточки вокруг, Последних истин каждый миг
      Зальешься краской. Взыскуя тщетно.
      АЛБРЕХТ РОДЕНБАХ
      (1856-1880)
      МЕЧТА
      Плывут седые облака
      в лазури высоты.
      Глядит ребенок, погружен
      в мечты.
      И, изменяясь на лету
      уходят облака в мечту,
      они плывут, как сны точь-в-точь,
      прочь, прочь,
      прочь.
      Плывут седые паруса,
      торжественны, чисты.
      Глядит ребенок, погружен
      в мечты.
      И, уменьшаясь на лету,
      плывут кораблики в мечту,
      не в силах ветра превозмочь,
      прочь, прочь,
      прочь.
      Плывут миражи вдалеке,
      плывут из темноты.
      Глядит ребенок, погружен
      в мечты.
      И нагоняет на лету
      мечта - мечту, мечта - мечту,
      чтоб кануть в Лету, кануть в ночь,
      прочь, прочь,
      прочь.
      ЛЕБЕДЬ
      Прохладно; первая звезда
      в просторах замерцала;
      и в девственный глядится пруд
      небесное зерцало.
      В объятьях ночи и луны,
      сияние струящей,
      прекрасный лебедь на воде
      лежит, как будто спящий.
      Он гладь невинную крылом
      восторженно тревожит,
      и пьет, и грезит, как поэт,
      и прочь уплыть не может.
      Ему ответит на любовь
      печаль воды озерной,
      и образ отразит его
      хрустальный, иллюзорный.
      И лебедь в озеро влюблен,
      безмолвствуя во благе,
      но не бесчестит никогда
      его невинной влаги.
      (Дитя, вот так и я творю,
      когда закат увянет,
      когда невинный голос твой
      в мое сознанье канет.)
      ОРГЛ
      Вершину как престол избрав,
      торжественная птица
      взирала в небо, чтоб затем
      в просторы устремиться.
      Но ядовитая змея
      всползла на каменные кручи,
      и, лишь собрался царь высот
      уйти в полет могучий,
      змея вокруг его груди
      предательски и злобно,
      блеснув на солнце, обвилась,
      стальной петле подобно.
      Летит орел, а с ним - змея,
      что меж камней лежала,
      и в грудь орлу сочится яд
      отравленного жала.
      О честолюбец, возлети
      в простор, в пучину света
      и не ропщи, что смерть близка:
      таков удел поэта!
      МИР
      Был зимний вечер. Темнота окутала алтарь.
      Ко входу в церковь брел монах, держа в руке фонарь.
      Как пилигрим, свершивший путь, усталый, изможденный,
      остановился и застыл у каменной колонны.
      И долго около дверей ключами он бренчал,
      но сам, казалось, ничего кругом не различал,
      как призрак. Наконец вошел, ступая еле-еле,
      трикраты грудь перекрестил, смочил персты в купели,
      фонарь немного приподнял, и видит в тот же миг:
      стоит вблизи от алтаря еще один старик,
      как Голод, худ, как Смерть, согбен, но - все же был высок он,
      в седой копне его волос светился каждый локон;
      исполнен вдохновенных дум, сиял во мраке он,
      как алебастровый сосуд, в котором огнь зажжен.
      Сурово инок вопросил, едва его заметил:
      "Что ищешь?" - "Мира!" - в тишине чужак ему ответил,
      вздохнул и в нишу отступил, к колонне, - там темно.
      Монах, взглянув на чужака, молиться начал, но,
      постигнув истину, шагнул назад, к церковной двери:
      пришлец, искавший мира здесь, был Данте Алигьери.
      MACTE ANIMO
      Я ничего не должен знать о женщинах на юге,
      что полны гибельной тоски, когда, томясь в недуге,
      несут безлистым деревам в безвыходной мольбе
      плач о возлюбленных своих, о листьях, о себе.
      Ты ль это,- слышу каждый час в груди твой хрип свистящий,
      ты ль это, червь, грызущий плоть,- смертельный рок, висящий
      над светлой юностью моей? - Я все отдам навек,
      но не тебя, моя душа, орешины побег!
      Тяжелый, низкий небосвод вдруг посветлел сегодня,
      о радость, о тепло, о свет, о благодать Господня,
      моя страна... моя любовь... жизнь, юность, счастье... Брат,
      не рассуждать... Бери клинок, погибни, как солдат!
      ВИЛЛЕМ КЛОС
      (1859-1938)
      МЕДУЗА
      Взирает юноша с мольбою страстной
      На божество, на лучезарный лик,
      И тяжких слез течет живой родник,
      Но изваянье к горю безучастно.
      Вот обессилел он, и вот - напрасно
      Он рвется в смертный бой, но через миг
      Он побежден, и вот уже поник,
      А камень смотрит хладно и ужасно.
      Медуза, ты, лишенная души,
      Верней, душа твоя прониклась ядом
      В бесслезной, нескончаемой тиши,
      Пускай никто со мной не станет рядом,
      Но я склоню колени - поспеши
      Проникнуть в душу мне последним взглядом.
      ВЕЧЕР
      Куртина в ясных сумерках бледна;
      Цветы еще белей, чем днем,- и вот
      Прошелестел за створками окна
      Последней птицы трепетный полет.
      Окрашен воздух в нежные тона,
      Жемчужной тенью залит небосвод;
      На мир легко ложится тишина,
      Венчая суеты дневной уход.
      Ни облаков, ни ветра нет давно,
      Ни дуновенья слух не различит,
      И все прозрачней мрак ночных теней,
      Зачем же сердце так истомлено,
      Зачем оно слабеет,- но стучит
      Все громче, все тревожней, все сильней?
      ***
      Я - царь во царстве духа своего.
      В душе моей мне уготован трон,
      Я властен, я диктую свой закон
      И собственное правлю торжество.
      Мне служат ворожба и колдовство,
      Я избран, возведен, провозглашен
      И коронован лучшей из корон
      Я - царь во царстве духа своего.
      Но все ж тоска порою такова,
      Что от постылой славы я бегу:
      И царство, и величие отдам
      За миг один - и смерть приять смогу:
      Восторженно прильну к твоим устам
      И позабуду звуки и слова.
      АЛБЕРТ ВЕРВЕЙ
      (1865-1938)
      ТЕРРАСЫ МЕДОНА
      Далекий город на отлогих склонах,
      ни шороха в легчайшем ветерке.
      Прислушался - услышал смех влюбленных,
      гуляющих вдвоем, рука в руке.
      Неспешным взором тщательно ощупал
      незыблемые профили оград,
      отягощенный облицовкой купол,
      старинный водоем, осенний сад.
      И на руинах каменных ступеней
      болезненно осознаю сейчас,
      что мертвые предметы совершенней
      и, как ни горько, долговечней нас.
      МГРТВЫЕ
      В нас мертвые живут, мы кровью нашей
      питаем их,- в деяньях и страданьях
      по равной доле им и нам дано.
      Мы вместе с ними пьем из общей чаши,
      дыханье их живет у нас в гортанях,
      они и мы - вовеки суть одно.
      Да, мы равны - но мертвые незрячи;
      одним лишь нам сверкает свет Вселенной,
      одним лишь нам дороги звезд видны.
      Вовеки - так, и никогда - иначе,
      и оттого для них вдвойне бесценна
      мечтательная тяжесть тишины.
      СОЗВЕЗДИЕ
      Была темна дорога, словно ров.
      Он знал, что в зарослях таятся змеи.
      Бледнел закат полоской вдалеке.
      И он ступил, спокоен и суров,
      на узкий путь - и разве что сильнее
      свой виноградный посох сжал в руке.
      И мнилось, что огромную змею
      он убивает в тусклом звездном свете,
      на небе встав над нею в полный рост.
      И так, у эмпирея на краю,
      его обвили золотые плети
      мерцающего лабиринта звезд.
      ***
      Скорби и плачь, о мой морской народ!
      Еще недели две, тревожных даже,
      продав улов, при целом такелаже,
      себя счастливым счел бы мореход.
      Но тени над прибрежиями виснут,
      и воет шторм, за валом вал валя,
      что возразит скорлупка корабля,
      когда ее ладони шквала стиснут?
      Трещит канат, ломается бушприт,
      летят в пучину сети вместе с рыбой,
      на борт волна ложится тяжкой глыбой
      и дело черное во тьме творит.
      Пусть вопль еще не родился во мраке,
      лишь пена шепчется, сводя с ума,
      но борт хрустит, ломается корма...
      Качай, насос! Вода на полубаке!
      Придет рассвет, но нет спасенья в нем,
      кораблик вверх глядит пробитым трюмом,
      и женщины с усердием угрюмым
      глядеть на море будут день за днем.
      Лишь гулкой тишиной полны просторы.
      Мы - нация бродяг в стране морской,
      нам неизвестны отдых и покой,
      и зыбко все, и нет ни в чем опоры.
      АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ
      (1888-1976)
      ОСЕНЬ
      Плывет меж веток полночь тяжело,
      а я - внизу. Томление. Усталость.
      Так с вечера опять и жизнь умчалась,
      и лето отошло.
      Я думаю о бешеной борьбе,
      о взлетах и падениях случайных,
      и вечности, о ветре и о тайнах,
      что мир несет в себе,
      о ветхости престолов и жилищ,
      о бедствиях царей, лишенных власти,
      об уцелевших отпрысках династий,
      бежавших с пепелищ,
      и обо всем, что навсегда мертво,
      о чужеземцах, что прошли, как тени,
      о странствиях минувших поколений
      и о конце всего,
      да, наступил конец, и снова мы
      покорны увяданию, и снова
      печально вспоминаем свет былого,
      встречая стяги утра, что сурово
      возносятся из тьмы...
      О древних мифах, о добре и зле,
      о ней и о себе... о жизни, смерти...
      о всех о нас, о вечной круговерти
      на сумрачной земле.
      ПРИНЦ,
      ВЕРНУВШИЙСЯ ИЗ ПРОШЛОГО
      Где шлем его лежит и часа ждет?
      Кираса где? Не стоит разговоров.
      Пусть мертвая эпоха отойдет.
      Под низким небом - только шум раздоров,
      стенанья, брань, бряцанье луидоров
      еще слышны. Все прочее - не в счет.
      Все прочее: осанка, и рука,
      и сердце, что тщеславием томилось
      открыто, а порой исподтишка,
      что, воздавая милость и немилость,
      в кровавой жатве преуспеть стремилось,
      ведя вперед отборные войска.
      Конде Великий, взоров не склоня,
      пред нами возвышается сурово.
      Сменялись войны - за резней резня,
      но он вернулся, юн и строен снова.
      Постигнуть нас его душа готова;
      как взглянет он на вас и на меня?
      Уходит день, кругом ни звука нет,
      лишь где-то вдалеке играют дети,
      но тот, кто к нам шагнул из бездны лет,
      стоит и ждет в холодном зимнем свете.
      По истеченьи четырех столетий
      он сам своим вопросам даст ответ.
      Он взор косит угрюмый, ледяной,
      и никакая боль его не ранит,
      скопец духовный, злобою больной,
      он и продаст, и бросит, и обманет
      истерзанный народ, который занят
      кровавой и бессмысленной войной.
      Во всем разочарованный давно,
      он рот кривит и замышляет злое.
      Короткий зимний день глядит в окно
      и гаснет - и в тяжелом снежном слое,
      там, за окном, покоится былое;
      грядущее же смутно и темно.
      ВНОВЬ ГРЯДУЩЕЕ ИГО
      Сначала страх, и следом - ужас.
      Все - слышно. Истреблен покой.
      И шторм, в просторах обнаружась,
      грядет. Надежды никакой
      на то, что гром судьбы не грянет,
      Молчат часы, - но на краю
      небес - уже зарницы ранят
      юдоль сию.
      Отчаянная и глухая,
      ничем не ставшая толпа,
      от омерзенья иссыхая,
      кружит, презренна и тупа,
      по ветхой Западной Европе,
      но только в пропасть, в никуда,
      беснуясь в ярости холопьей,
      спешит орда.
      Себя считая ветвью старшей
      и, оттого рассвирепев,
      бубня глухих военных маршей
      пьянящий гибелью напев,
      им остается к смерти топать,
      в разливе гнева и огня
      порабощенных - в мерзость, в копоть
      гуртом гоня.
      Теперь ничто не под защитой,
      но все ли сгинет сообща.
      Затем ли Крест падет подрытый
      и рухнет свастика, треща,
      затем, чтоб серп вознесся адский,
      Европа, над твоей главой
      сей полумесяц азиатский
      там, над Москвой?
      12 августа 1939 гола.
      ГРОЗА
      Грядет гроза и судный меч подъемлет,
      темнеют побережья и отроги.
      Вкруг сердца замыкаются дороги,
      и одинокий ждет, и чутко внемлет,
      он долго от окна уйти не хочет,
      и словно ждет назначенного срока,
      и слышит: тяжкий голос издалека
      угрюмо и задумчиво рокочет.
      Он смотрит в глубь себя, дрожа от страха,
      где в нем покойник ожидает спящий;
      в предощущеньи молнии разящей
      он знает - для него готова плаха
      и приговор - он мечется в кошмаре,
      он жаждет жизни, к смерти не готов он,
      он жутким одиночеством закован
      и вопиет о неизбежной каре...
      Из бездны восстают на гребне шквала
      пророчества, что сделались законом,
      и вихрь ужасен реющим знаменам
      вкруг темных стен, - и страстью небывалой
      охвачен человек - стать пеплом, тенью,
      чтоб были все влечения разбиты,
      чтоб не искать в себе самом защиты,
      во снах и грезах - но его моленью
      ответа нет, призывы бесполезны,
      во всезабвенье все бесследно канет
      и он на запад горько руки тянет,
      где ждет душа первоначальной бездны,
      над сердцем, пламенеющим в испуге,
      кричат деревья, черные от влаги,
      и на ветру трепещущие флаги
      развешивает дождь по всей округе...
      И суд, никем вовеки не обманут,
      вершится вспышкой молнии блестящей:
      и человек, и в нем покойник спящий,
      вдвоем к концу времен сейчас предстанут.
      ЛЮБОВЬ СТРАННИКА
      Друг с другом будем мы нежны, дитя,
      о горечь нашей жизни одинокой,
      что с древним ветром осенью глубокой
      летит меж звезд, как листья, шелестя.
      О, мы с тобою будем лишь нежны,
      слова любви да будут позабыты:
      столь многие сердца уже разбиты
      и ветром, словно прах, унесены.
      Мы - как листва, что, тихо шелестя,
      покоится на ветках в сонной дреме,
      и все неведомо на свете, кроме
      того, что знает ветер, о дитя.
      Мы оба одиноки - потому
      я взгляду твоему отвечу взглядом,
      и меж последних снов мы будем рядом,
      в молчанье погружаясь и во тьму.
      Уйдет любовь, под ветром шелестя,
      а ветер принесет еще так много,
      но прежде чем нас разлучит дорога,
      друг с другом будем мы нежны, дитя.
      ЛИЛИТ
      Куда влекла меня, в какие бездны, чащи
      упасть, уплыть, - в звериной радости какой
      манил в забвенье мрак ее очей пьянящий,
      порочных губ изгиб, - обманчивый покой,
      с которым возлежа, она со мной боролась,
      даря и боль, и страсть,
      где и в какой ночи повелевал пропасть
      поющий голос?
      Громады города ломились в стекла окон;
      ждала меня во тьме, не открывая глаз;
      что ведала она, замкнувшись в плоть, как в кокон,
      о древней тайне, глубоко сокрытой в нас?
      О чем шептал ей мрачный бог, ее хозяин,
      из кровеносной мглы;
      один ли я, влача желаний кандалы,
      был с нею спаян?
      И обречен не размышлять, верша поступок,
      и в исступлении сдаваться на краю
      стигийских рощ, где свод листвы охрян и хрупок,
      и ниспадать, и приближаться к забытью,
      там, где молчит в ответ последнему лобзанью
      летейская вода,
      о расставанье, исчезанье без следа
      за крайней гранью,
      чему открыты мы в объятьях друг у друга,
      в восторге боли преступившие дорог
      уничтоженья, наслаждения, испуга,
      еще не знающие, что бессмертный бог
      встает, величественно все поправ тяжелой
      безжалостной стопой,
      и гибнет человек, крича в тоске тупой
      слепец двуполый.
      И пробудясь от грез, воистину звериных,
      я понял - страсть моя поныне велика;
      как прежде, одинок, через просвет в гардинах
      я вижу вечер, что плывет издалека,
      и пусть из глаз ее томление призыва
      угасло и ушло
      я слышу, город снова плещет о стекло,
      как шум прилива.
      ЗИМНИЕ СУМЕРКИ
      Золотистых берегов полуокружье,
      голубой, непотемневший небосвод,
      белых чаек нескончаемый полет,
      что вскипает и бурлит в надводной стуже,
      чайки кружатся, не ведая границ,
      словно снег над растревоженной пучиной.
      Разве веровал я прежде хоть единой
      песне так, как верю песне белых птиц?
      Их все меньше, и нисходят в мир бескрайный
      драгоценные минуты тишины,
      я бегу вдоль набегающей волны
      прочь от вечности, от одинокой тайны.
      Сединой ложится сумрак голубой
      над седыми берегами, над простором
      синевы,- о знанье чуждое, которым
      песню полнит нарастающий прибой!
      И все больше этой песнею объята
      беспредельно отрешенная душа,
      я бегу, морскою пеною дыша,
      в мир неведомый, за линию заката.
      Там, где марево над морем восстает,
      за пределом смерти - слышен голос дивный,
      жизнеславящий, неведомый, призывный
      но еще призывней блеск и песня вод.
      Вечный остров - о блаженная держава,
      край таинственный, куда несут ладьи
      умирающих в последнем забытьи,
      где прекрасное царит, где меркнет слава,
      я не знаю - это страсть или тоска,
      жажда смерти или грусть над колыбелью,
      и не жизнью ли с неведомою целью
      я уловлен у прибрежного песка?
      Но зачем тогда забвенье невозможно,
      если нового постигнуть не могу?
      Так зачем же помню здесь, на берегу,
      как я странствовал и как любил тревожно
      я, рожденный неизвестно для чего,
      в час мучительный, ценой ненужной смерти,
      и бегу я от великой круговерти
      в тот же мир самообмана своего...
      Где, когда найду ответ?.. Но нет... Прохожий
      поздоровался со мной - и вслед ему
      я смотрел, пока не канул он во тьму,
      может, в мире есть еще один, похожий?
      Это был рыбак из старого села,
      он шагал среди густеющих потемок,
      волоча к лачуге мачтовый обломок
      тяжела зима, и ноша тяжела.
      Я пошел за ним, его не окликая,
      тяжесть песни нестерпимую влача,
      о упущенное время - горяча
      рана совести во мне,- волна морская
      мне поет, но стал мне чужд ее язык
      в этом крошечном и безнадежном круге
      зимний ветер все сильней; с порывом вьюги
      я качнусь и осознаю в тот же миг:
      исцеление - в несчастье, и понятно,
      что тоска по дому здесь, в чужом краю,
      песней сделала немую боль мою
      это все,- и я уже бреду обратно
      к деревушке между дюн, и сладко мне
      так идти, и наблюдать во тьме вечерней,
      как в рыбацкой покосившейся таверне
      лампа тускло загорается в окне.
      В ИЗГНАНИИ
      Я не смогу сегодня до утра уснуть,
      томясь по голосу прибоя в дюнах голых,
      по гордым кликам волн, высоких и тяжелых,
      что с ветром северным к Хондсбоссе держат путь.
      Пусть ласков голос ветра в рощах и раздолах,
      но разве здесь меня утешит что-нибудь?
      Мне опостыло жить вдали от берегов,
      среди почти чужих людей, но поневоле
      я приспосабливаюсь к их смиренной доле.
      Здесь хорошо, здесь есть друзья и нет врагов,
      но тяготит печать бессилия и боли,
      и горек прошлого неутолимый зов.
      Я поселился здесь, от жизни в стороне,
      о море недоступное, нет горшей муки,
      чем смерти ожидать с самим собой в разлуке.
      О свет разъединенья, пляшущий в окне...
      Зачем губить себя в отчаяньи и скуке?
      От самого себя куда деваться мне?
      О смерть в разлуке... О немыслимый прибой,
      деревня, дюны в вечной смене бурь и штилей;
      густели сумерки, я брел по влажной пыли,
      о павшей Трое бормоча с самим собой.
      Зачем же дни мои вдали от моря были
      растрачены на мир с безжалостной судьбой?
      Ни крика чаек нет, ни пены на песке,
      мир бездыханен - городов позднейших ропот
      накрыл безмолвие веков; последний шепот
      времен ушедших отзвучал, затих в тоске.
      В чужом краю переживаю горький опыт
      учусь безмолвствовать на мертвом языке.
      Всего однажды, невидимкой в блеске дня
      он за стеклом дверей возник, со мною рядом,
      там некто говорил, меня пронзая взглядом,
      и совершенством навсегда сломил меня.
      Простая жизнь моя внезапно стала адом
      я слышу эхо, и оно страшней огня.
      Оно все тише - заструился мрачный свет,
      и в мрачном свете том, гноясь, раскрылась рана,
      переполняясь желчью, ширясь непрестанно.
      Мир темен и в тоску по родине одет:
      неужто эта боль, как ярость урагана,
      со временем уйдет и минет муки след?
      Гноится рана, проступает тяжкий пот,
      взыскует мира сердце и достигнет скоро
      созреет мой позор, ведь горше нет позора,
      чем эта слава - ведь живая кровь течет
      из глубины по капле - не сдержать напора,
      очищенная кровь из сердца мира бьет.
      В больнице душной, здесь, куда помещено
      истерзанное сердце, где болезнь и скверна
      тоска по родине, как тягостно, наверно,
      тебя на ложе смертном наблюдать, давно
      надежда канула и стала боль безмерна.
      Разъединенья свет угас - в окне темно.
      О, если б чайки белой хоть единый клик!
      Но песню волн пески забвенья схоронили,
      лишь гомон городов, позорных скопищ гнили,
      до слуха бедного доносится на миг.
      О сердце, знавшее вкус ветра, соли, штилей...
      Рассказов деревенских позабыт язык.
      Мне опостыло жить вдали от берегов
      о, где же голос искупленья в дюнах голых?
      Зачем же должен ветер в рощах и раздолах
      будить опять тоску по родине... О зов
      из дальнего Хондсбоссе... Голос волн тяжелых
      лишь за стеклом дверей, закрытых на засов.
      ЗИМНИЙ РАССВЕТ
      Уединенный, навсегда утратив корни,
      в рассвете зимнем я произношу строку,
      и комната моя становится просторней,
      едва ее со дна сознанья извлеку.
      Тоска по родине, твой зов, живой и чистый,
      возможно ль променять на тусклый свет небес?
      Всего лишь миг назад, смеясь, от кромки льдистой
      я шел сквозь верески, заре наперерез,
      легко минуя пламена стеклянной створки.
      Ни дни, ни годы не сменялись для меня.
      О век златой, через овраги и пригорки
      я первым шел...
      Но кто у этого огня
      собрал мои листки, там, возле занавески,
      в бреду прозренья каменея предо мной,
      кто, еле видимый, в рассветном, зимнем блеске
      меня из марева за морем в мир земной
      вводил безжалостной рукой?
      О день предельный,
      живущий в памяти, как самый первый день,
      мне данный, - где же, где таился мрак смертельный,
      болезнь и злоба - изначальная ступень,
      что в эту жизнь вела до той поры, покуда
      я, задохнувшийся, не встал, чтоб дать ответ
      но гибель не грядет, и нет в кончине чуда,
      о дверь стеклянная, раскрытая в рассвет,
      объятая огнем... И, настоянью вторя,
      уединенный, до конца смиривший гнев,
      я в тот же миг возник за темной гранью моря,
      отсюда прочь уйдя, изгладясь, умерев,
      но странный гость исчез...
      С трудом подняв ресницы
      и воздуха вдохнув, придя в себя едва,
      я у стола стоял, перебирал страницы,
      с недоумением взирая на слова,
      записанные мной перед приходом ночи,
      они звучали, их старинный карильон
      трезвонил золотом то дольше, то короче,
      словами, мнилось, был сегодня обретен
      их смысл - он стал теперь живей и просветленней,
      тоска по родине и счастье были в них.
      О речь рассвета... О игрок на карильоне...
      И долго длился звон, покуда не затих.
      И отзвучала песнь с пригрезившейся башни,
      из нереальных и неведомых миров,
      возникло время - и, пленен строкой вчерашней,
      за дверь стеклянную шагнув, под вечный кров,
      в бессмертной комнате, где висла тишь немая,
      с листом бумаги, на свету, уже дневном,
      я за столом сидел, насущный хлеб ломая,
      замкнувшись в эркере, под западным окном.
      ЗИМА У МОРЯ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      I
      Вдоль Северного моря
      она ступала прочь,
      ее стенаньям вторя,
      рыдал рассвет немой;
      с ней говорила ночь.
      Мрачнеет город в стуже;
      как чайка, голос мой
      летит за нею вчуже.