Давайте я спою вам в подражанье рок-н-роллу,

Глухим и хриплым тембром из-за плохой иглы,

Пластиночкой на ребрах, в оформленьи невеселом,

Какими торговали пацаны из-под полы.

Ну, например, о лете, — которого не будет,

Ну, например, о доме, — что быстро догорел,

Ну, например, о брате, — которого осудят,

О мальчике, которому — расстрел!

Сидят больные легкие в грудной и тесной клетке.

Рентгеновские снимки — смерть на черно-белом фоне.

Разбалтывают пленочки о трудной пятилетке

И продлевают жизнь себе, вертясь на патефоне.

Не чопорно и не по-светски —

По человечески меня

Встречали в Северодонецке

Семнадцать раз в четыре дня.

Москва. Театр Вахтангова. От Таганки.

Любимцу публики, рампы, руля.

Желаем дома, в лесу и в загранке

Удач, оптимизма, добра и рубля.

Юрий Любимов и его команда.

Ты ровно десять пятилеток в драке,

В бою за роли, время и блага.

Все Яковлевы — вечно забияки:

Еще в войну повелевали «ЯКи»

И истребляли в воздухе врага!

Дела их — двояки и трояки,

Якшаться с ними славно и дружить.

Актеры — Яки, самолеты — «ЯКи»,

И в Азии быки — все те же яки…

Виват всем ЯКам — до ста лет им жить!

Желаем с честью выйти из виража и пьянки,

И пусть тебя минует беда, хула, молва…

Як-50, желают тебе друзья с Таганки

Счастливого полета, как «ЯКу-42»!

В белье плотной вязки,

В шапчонке неброской,

Под буркою бати —

Опять шерстяной —

Я не на Аляске,

Я не с эскимоской, —

Лежу я в кровати

С холодной женой.

Идет моей Наде

В плетеной рогоже,

В фуфайке веселой,

В китайском плаще,

И в этом наряде

Она мне дороже

Любой полуголой,

А голой — вообще!

Не нашел сатана денька,

Все зимы ему мало! —

Нет, напакостил в праздник точь-в-точь!..

Не тяни же ты, Наденька,

На себя одеяло

В новогоднюю ночь!

Тьфу в нас, недоенных,

Чего мы гундосим!

Соседу навесить —

Согреться чуток?

В центральных районах

В квартирах — плюс восемь,

На кухне — плюс десять,

Палас — как каток.

Сожгем мы в духовке

Венгерские стулья

И финское кресло

С арабским столом!

Где надо — мы ловки:

Все прем к себе в улья,

А тут, интересно,

Пойдем напролом?

Вдруг умы наши сонные

Посетила идея:

Десять — это же с водкой полста!

Наливай же граненые,

Да давай побыстрее!..

Вот теперь красота!

Слева бесы, справа бесы,

Нет! По новой мне налей!

Эти — с нар, а те — из кресел:

Не поймешь, какие злей.

И куда, в какие дали,

На какой еще маршрут

Нас с тобою эти врали

По этапу поведут!

Ну, а нам что остается?

Дескать — горе не беда?

Пей, дружище, если пьется,

Все пустыми невода.

Что искать нам в этой жизни?

Править к пристани какой?

Ну-ка, солнце, ярче брызни!

Со святыми упокой…

Я вам, ребяты, на мозги не капаю,

Но вот он — перегиб и парадокс:

Ковой-то выбирают римским папою —

Ковой-то запирают в тесный бокс.

Там все места — блатные расхватали и

Пришипились, надеясь на авось, —

Тем временем во всей честной Италии

На папу кандидата не нашлось.

Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, —

Я б засосал стакан — и в Ватикан!

Церковники хлебальники разинули,

Замешкался маленько Ватикан, —

Мы тут им папу римского подкинули —

Из наших, из поляков, из славян.

Сижу на нарах я, в Нарофоминске я.

Когда б ты знала, жизнь мою губя,

Что я бы мог бы выйти в папы римские, —

А в мамы взять — естественно, тебя!

Жаль на меня не вовремя накинули аркан, —

Я б засосал стакан — и в Ватикан!

При власти, при деньгах ли, при короне ли —

Судьба людей швыряет как котят.

Но как мы место шаха проворонили?!

Нам этого потомки не простят!

Шах расписался в полном неумении —

Вот тут его возьми и замени!

Где взять? У нас любой второй в Туркмении —

Аятолла и даже Хомейни.

Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран, —

А мне бы взять Коран — и в Тегеран!

В Америке ли, в Азии, в Европе ли —

Тот нездоров, а этот вдруг умрет…

Вот место Голды Меир мы прохлопали, —

А там — на четверть бывший наш народ.

Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли

Таланты — все при шпаге, при плаще, —

Руслан Халилов, мой сосед по камере, —

Там Мао делать нечего вообще!

Меня опять ударило в озноб,

Грохочет сердце, словно в бочке камень.

Во мне живет мохнатый злобный жлоб

С мозолистыми цепкими руками.

Когда мою заметив маету,

Друзья бормочут: «Скоро загуляет», —

Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!

Он кислород вместо меня хватает.

Он не двойник и не второе "я",

Все объясненья выглядят дурацки, —

Он плоть и кровь — дурная кровь моя —

Такое не приснится и Стругацким.

Он ждет, когда закончу свой виток,

Моей рукою выведет он строчку, —

И стану я расчетлив и жесток

И всех продам — гуртом и в одиночку.

Я оправданья вовсе не ищу, —

Пусть жизнь уходит, ускользает, тает.

Но я себе мгновенья не прощу,

Когда меня он вдруг одолевает.

Но я собрал еще остаток сил,

Теперь его не вывезет кривая:

Я в глотку, в вены яд себе вгоняю —

Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил.

Мой черный человек в костюме сером!..

Он был министром, домуправом, офицером,

Как злобный клоун он менял личины

И бил под дых, внезапно, без причины.

И, улыбаясь, мне ломали крылья,

Мой хрип порой похожим был на вой,

И я немел от боли и бессилья

И лишь шептал: «Спасибо, что живой».

Я суеверен был, искал приметы,

Что мол, пройдет, терпи, все ерунда…

Я даже прорывался в кабинеты

И зарекался: «Больше — никогда!»

Вокруг меня кликуши голосили:

"В Париж мотает, словно мы в Тюмень, —

Пора такого выгнать из России!

Давно пора, — видать, начальству лень".

Судачили про дачу и зарплату:

Мол, денег прорва, по ночам кую.

Я все отдам — берите без доплаты

Трехкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья — известные поэты:

Не стоит рифмовать «кричу — торчу».

И лопнула во мне терпенья жила —

И я со смертью перешел на ты,

Она давно возле меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен:

Коль призовут — отвечу на вопрос.

Я до секунд всю жизнь свою измерил

И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято, —

Я это понял все-таки давно.

Мой путь один, всего один, ребята, —

Мне выбора, по счастью, не дано.

Я никогда не верил в миражи,

В грядущий рай не ладил чемодана —

Учителей сожрало море лжи

И выплюнуло возле Магадана.

Но свысока глазея на невежд,

От них я отличался очень мало —

Занозы не оставил Будапешт,

А Прага сердце мне не разорвала.

А мы шумели в жизни и на сцене:

Мы путаники, мальчики пока!

Но скоро нас заметят и оценят.

Эй! Против кто?

Намнем ему бока!

Но мы умели чувствовать опасность

Задолго до начала холодов,

С бесстыдством шлюхи приходила ясность

И души запирала на засов.

И нас хотя расстрелы не косили,

Но жили мы, поднять не смея глаз, —

Мы тоже дети страшных лет России,

Безвременье вливало водку в нас.

А мы живем в мертвящей пустоте —

Попробуй надави, так брызнет гноем…

И страх мертвящий заглушаем воем —

И вечно первые, и люди, что в хвосте.

И обязательное жертвоприношенье,

Отцами нашими воспетое не раз,

Печать поставило на наше поколенье,

Лишило разума, и памяти, и глаз.

И запах крови, многих веселя…

Мне скулы от досады сводит:

Мне кажется который год,

Что там, где я, — там жизнь проходит,

А там, где нет меня, — идет!

А дальше — больше, каждый день я

Стал слышать злые голоса:

— Где ты — там только наважденье,

Где нет тебя — все чудеса!

Ты только ждешь и догоняешь,

Врешь и боишься не успеть,

Смеешься меньше ты и, знаешь,

Ты стал разучиваться петь!

Как дым твои ресурсы тают,

И сам швыряешь все подряд.

Зачем? Где ты — там не летают,

А там, где нет тебя, — парят.

Я верю крику, вою, лаю,

Но все-таки, друзей любя,

Дразнить врагов я не кончаю,

С собой в побеге от себя.

Живу, не ожидая чуда,

Но пухнут жилы от стыда —

Я каждый раз хочу отсюда

Сбежать куда-нибудь туда.

Хоть все пропой, протарабань я,

Хоть всем хоть голым покажись,

Пустое все: здесь — прозябанье,

А где-то там — такая жизнь!

Фартило мне, Земля вертелась,

И взявши пары три белья,

Я шасть — и там! Но вмиг хотелось

Назад, откуда прибыл я.

Я верю в нашу общую звезду,

Хотя давно за нею не следим мы:

Наш поезд с рельс сходил на всем ходу —

Мы все же оставались невредимы.

Бил самосвал машину нашу в лоб,

Но знали мы, что ищем и обрящем, —

И мы ни разу не сходили в гроб,

Где нет надежды всем в него сходящим.

Катастрофы, паденья, — но между —

Мы взлетали туда, где тепло…

Просто ты не теряла надежду,

Мне же — с верою очень везло.

Да и теперь, когда вдвоем летим,

Пускай на ненадежных самолетах, —

Нам гасят свет и создают интим,

Нам и мотор поет на низких нотах.

Бывали «ТУ» и «ИЛы», «ЯКи», «АН»…

Я верил, что в Париже, Барнауле

Мы сядем, — если ж рухнем в океан,

Двоих не съесть и голубой акуле!

Все мы смертны — и люди смеются:

Не дождутся и нас города!

Я же знал: все кругом разобьются,

Мы ж с тобой — ни за что никогда.

Мне кажется такое по плечу —

Что смертным не под силу столько прыти! —

Что налету тебя я подхвачу,

И вместе мы спланируем в Таити.

И если заболеет кто из нас

Какой-нибудь болезнею смертельной,

Она уйдет, — хоть искрами из глаз,

Хоть стонами и рвотою похмельной.

Пусть в районе Мэзона-Лаффита

Упадет злополучный «Скайлаб»

И судьба всех обманет — финита, —

Нас она обмануть не смогла б!

Еще бы — не бояться мне полетов,

Когда начальник мой Е. Б. Изотов,

Жалея вроде, колет как игла.

"Эх, — говорит, — бедняга!

У них и то в Чикаго

Три дня назад авария была!.."

Хотя бы сплюнул, все же люди — братья,

И мы вдвоем и не под кумачом, —

Но знает, черт, и так для предприятья

Я — хоть куда, хоть как и хоть на чем!

Мне не страшно, я навеселе, —

Чтоб по трапу пройти не моргнув,

Тренируюсь уже на земле

Туго-натуго пояс стянув.

Но, слава богу, я не вылетаю —

В аэропорте время коротаю

Еще с одним таким же — побратим, —

Мы пьем седьмую за день

За то, что все мы сядем,

И может быть — туда, куда летим.

Пусть в ресторане не дают на вынос,

Там радио молчит — там благодать, —

Вбежит швейцар и рявкнет: "Кто на Вильнюс!..

Спокойно продолжайте выпивать!"

Мне лететь — острый нож и петля:

Ни поесть, ни распить, ни курнуть,

И еще — безопасности для —

Должен я сам себя пристегнуть!

У автомата — в нем ума палата —

Стою я, улыбаюсь глуповато:

Такое мне ответил автомат!..

Невероятно, — в Ейске —

Почти по-европейски:

Свобода слова, — если это мат.

Мой умный друг к полудню стал ломаться —

Уже наряд милиции зовут:

Он гнул винты у «ИЛа-18»

И требовал немедля парашют.

Я приятеля стал вразумлять:

"Паша, Пашенька, Паша, Пашут.

Если нам по чуть-чуть добавлять,

То на кой тебе шут парашют!.."

Он пояснил — такие врать не станут:

Летел он раз, ремнями не затянут,

Вдруг — взрыв! Но он был к этому готов:

И тут нашел лазейку —

Расправил телогрейку

И приземлился в клумбу от цветов…

Мы от его рассказа обалдели!

А здесь все переносят — и не зря —

Все рейсы за последние недели

На завтра — тридцать третье декабря.

Я напрасно верчусь на пупе,

Я напрасно волнуюсь вообще:

Если в воздухе будет ЧП —

Приземлюсь на китайском плаще!

Но, смутно беспокойство ощущая,

Припоминаю: вышел без плаща я, —

Ну что ж ты натворила, Кать, а, Кать!

Вот только две соседки —

С едой всучили сетки,

А сетки воздух будут пропускать…

Мой вылет объявили, что ли? Я бы

Не встал — теперь меня не поднимай!

Я слышу: "Пассажиры на ноябрь!

Ваш вылет переносится на май!"

Зря я дергаюсь: Ейск не Бейрут, —

Пассажиры спокойней ягнят,

Террористов на рейс не берут,

Неполадки к весне устранят.

Считайте меня полным идиотом,

Но я б и там летел Аэрофлотом:

У них — гуд бай — и в небо, хошь не хошь.

А здесь — сиди и грейся:

Всегда задержка рейса, —

Хоть день, а все же лишний проживешь!

Мы взяли пунш и кожу индюка — бр-р!

Снуем теперь до ветра в темноту:

Удобства — во дворе, хотя — декабрь,

И Новый год — летит себе на «ТУ».

Друг мой честью клянется спьяна,

Что он всех, если надо, сместит.

"Как же так, — говорит, — вся страна

Никогда никуда не летит!.."

…А в это время гдей-то в Красноярске,

На кафеле рассевшись по-татарски,

О промедленье вовсе не скорбя,

Проводи сутки третьи

С шампанским в туалете

Сам Новый год — и пьет сам за себя!

Но в Хабаровске рейс отменен —

Там надежно засел самолет, —

Потому-то и новых времен

В нашем городе не настает!

Я спокоен — Он мне все поведал.

«Не таись!» — велел. И я скажу —

Кто меня обидел или предал,

Покарает Тот, кому служу.

Не знаю, как: ножом ли под ребро,

Или сгорит их дом и все добро,

Или сместят, сомнут, лишат свободы…

Когда? Опять не знаю, — через годы

Или теперь. А может быть — уже…

Судьбу не обойти на вираже

И на кривой на вашей не объехать,

Напропалую тоже не протечь.

А я? Я — что! Спокоен я, по мне — хоть

Побей вас камни, град или картечь.

Мы бдительны — мы тайн не разболтаем,

Они в надежных жилистых руках.

К тому же этих тайн мы знать не знаем —

Мы умникам секреты доверяем,

А мы, даст бог, походим в дураках.

Успехи взвесить — нету разновесов,

Успехи есть, а разновесов нет.

Они весомы и крутых замесов,

А мы стоим на страже интересов,

Границ, успехов, мира и планет.

Вчера отметив запуск агрегата,

Сегодня мы героев похмелим:

Еще возьмем по полкило на брата,

Свой интерес мы побоку, ребята, —

На кой нам свой, и что нам делать с ним?

Мы телевизоров понакупали,

В шесть — по второй — глядели про хоккей,

А в семь — по всем — Нью-Йорк передавали —

Я не видал, мы Якова купали.

Но там у них, наверное — о'кей!

Хотя волнуюсь, в голове вопросы:

Как негры там? — А тут детей купай! —

Как там с Ливаном? Что там у Сомосы?

Ясир здоров ли? Каковы прогнозы?

Как с Картером? На месте ли Китай?

«Какие ордена еще бывают?» —

Послал письмо в программу «Время» я.

Еще полно… Так что ж их не вручают?

Мои детишки просто обожают, —

Когда вручают, плачет вся семья.

Ах, черная икорочка

Да едкая махорочка!..

А помнишь — кепка, челочка

Да кабаки до трех?..

А черенькая Норочка

С подъезда пять — айсорочка,

Глядишь — всего пятерочка,

А — вдоль и поперек…

А вся братва одесская…

Два тридцать — время детское.

Куда, ребята, деться, а?

К цыганам в «поплавок»!

Пойдемте с нами, Верочка!..

Цыганская венгерочка!

Пригладь виски, Валерочка,

Да чуть примни сапог!..

А помнишь — вечериночки

У Солиной Мариночки,

Две бывших балериночки

В гостях у пацанов?..

Сплошная безотцовщина:

Война, да и ежовщина, —

А значит — поножовщина,

И годы — без обнов…

На всех клифты казенные —

И флотские, и зонные, —

И братья заблатненные

Имеются у всех.

Потом отцы появятся,

Да очень не понравятся, —

Кой с кем, конечно, справятся,

И то — от сих до сех…

Дворы полны — ну надо же! —

Танго хватает за души, —

Хоть этому, да рады же,

Да вот еще — нагул.

С Малюшенки — богатые,

Там — «шпанцири» подснятые,

Там и червонцы мятые,

Там Клещ меня пырнул…

А у Толяна Рваного

Братан пришел с «Желанного» —

И жить задумал наново,

А был хитер и смел, —

Да хоть и в этом возрасте,

А были позанозистей, —

Помыкался он в гордости —

И снова загремел…

А все же брали «соточку»

И бацали чечеточку, —

А ночью взял обмоточку —

И чтой-то завернул…

У матери — бессонница, —

Все сутки книзу клонится.

Спи! Вдруг чего обломится, —

Небось — не Барнаул…

Куда все делось и откуда что берется? —

Одновременно два вопроса не решить.

Абрашка Фукс у Ривочки пасется:

Одна осталась — и пригрела поца,

Он на себя ее заставил шить.

Ах, времена — и эти, как их? — нравы!

На древнем римском это — «темпера о морес»…

Брильянты вынуты из их оправы,

По всей Одессе тут и там канавы:

Для русских — цимес, для еврейских — цорес.

Кто с тихим вздохом вспомянет: «Ах, да!»

И душу Господу подарит, вспоминая

Тот изумительный момент, когда

На Дерибасовской открылася пивная?

Забыть нельзя, а если вспомнить — это мука!

Я на привозе встретил Мишу… Что за тон!

Я предложил: «Поговорим за Дюка!»

"Поговорим, — ответил мне, гадюка, —

Но за того, который Эллингтон".

Ну что с того, что он одет весь в норке,

Что скоро едет, что последний сдал анализ,

Что он одной ногой уже в Нью-Йорке?

Ведь было время, мы у Каца Борьки

Почти что с Мишком этим не кивались.

{Кто с тихим вздохом вспомянет: «Ах, да!»

И душу Господу подарит, вспоминая

Тот изумительный момент, когда

На Дерибасовской открылася пивная?}

Стареем, брат, ты говоришь?

Вон кончен — он недлинный —

Старинный рейс Москва-Париж…

Теперь уже — старинный.

И наменяли стюардесс —

И там и здесь, и там и здесь —

И у французов, и у нас!

Но козырь — черва и сейчас.

Стареют все — и ловелас,

И Дон Жуан, и Греи.

И не садятся в первый класс

Сбежавшие евреи.

Стюардов больше не берут,

А отбирают. И в Бейрут

Теперь никто не полетит —

Что там? Бог знает и простит.

Стареем, брат, седеем, брат.

Дела идут, как в Польше.

Уже из Токио летят

Одиннадцать, не больше.

Уже в Париже неуют,

Уже и там витрины бьют,

Уже и там давно не рай,

А как везде — передний край.

Стареем, брат. А старикам

Здоровье — кто устроит?

А с элеронами рукам

Работать и не стоит.

И отправляют [нас], седых,

На отдых, то есть — бьют под дых.

И все же этот фюзеляж

Пока что наш, пока что наш…

Пятнадцать лет — не дата, так —

Огрызок, недоедок.

Полтиник — да! И четвертак.

А то — ни так — ни эдак.

Мы выжили пятнадцать лет.

Вы думали слабо, да?

А так как срока выше нет —

Слобода, брат, слобода!

Пятнадцать — это срок, хоть не на нарах,

Кто был безус — тот стал при бороде.

Мы уцелели при больших пожарах,

При Когане, при взрывах и т.д.

Пятнадцать лет назад такое было!..

Кто всплыл, об утонувших не жалей!

Сегодня мы — и те, кто у кормила,

Могли б совместно справить юбилей.

Сочится жизнь — коричневая жижа…

Забудут нас, как вымершую чудь,

В тринадцать дали нам глоток Парижа, —

Чтобы запоя не было — чуть-чуть.

Мы вновь готовы к творческим альянсам, —

Когда же это станут понимать?

Необходимо ехать к итальянцам,

Заслать им вслед за Папой — нашу «Мать».

«Везет — играй!» — кричим наперебой мы.

Есть для себя патрон, когда тупик.

Но кто-то вытряс пулю из обоймы

И из колоды вынул даму пик.

Любимов наш, Боровский, Альфред Шнитке,

На вас ушаты вылиты воды.

Прохладно вам, промокшие до нитки?

Обсохните — и снова за труды.

Достойным уже розданы медали,

По всем статьям — амнистия окрест.

Нам по статье в «Литературке» дали,

Не орден — чуть не ордер на арест.

Тут одного из наших поманили

Туда, куда не ходят поезда,

Но вновь статью большую применили —

И он теперь не едет никуда.

Директоров мы стали экономить,

Беречь и содержать под колпаком, —

Хоть Коган был неполный Коганович,

Но он не стал неполным Дупаком.

Сперва сменили шило мы на мыло,

Но мыло омрачило нам чело,

Тогда Таганка шило возвратила —

И все теперь идет, куда ни шло.

Даешь, Таганка, сразу: «Или — или!»

С ножом пристали к горлу — как не дать.

Считают, что невинности лишили…

Пусть думают — зачем разубеждать?

А знать бы все наверняка и сразу б,

Заранее предчувствовать беду!

Но все же, сколь ни пробовали на зуб, —

Мы целы на пятнадцатом году.

Талантов — тьма! Созвездие, соцветье…

И многие оправились от ран.

В шестнадцать будет совершеннолетье,

Дадут нам паспорт, может быть, загран.

Все полосами, все должно меняться —

Окажемся и в белой полосе!

Нам очень скоро будет восемнадцать —

Получим право голоса, как все.

Мы в двадцать пять — дай Бог — сочтем потери,

Напишут дату на кокарде нам,

А дальше можно только к высшей мере,

А если нет — то к высшим орденам.

Придут другие — в драме и в балете,

И в опере опять поставят «Мать»…