Сочинения

загорелые…

Вот тебе и ночи, и вихры

Вашего напарника, —

Не имел смолы и махры,

Даже накомарника.

Вот поэтому и сдох,

весь изжаленный,

Вот поэтому и вздох

был печальный…

Не давите вы мне горло,

мои голеньки,

Горло смерзло, горло сперло.

Мы — покойники.

Други, — вот тебе на!

То вы знаете —

Мародерами меня

раскопаете.

Знаю я ту вьюгу зимы

Очень шибко лютую!

Жалко, что промерзнете вы, —

В саван вас укутаю.

x x x

В голове моей тучи безумных идей —

Нет на свете преград для талантов! —

Я под брюхом привыкших теснить лошадей

Миновал верховых лейтенантов.

Разъярилась толпа, напрягалась толпа,

Нарывалась толпа на заслоны, —

И тогда становилась толпа «на попа»,

Извергая проклятья и стоны.

Столько было в тот миг в моем взгляде на мир

Безотчетной, отчаянной прыти,

Что, гарцуя на сером коне, командир

Удивленно сказал: «Пропустите!»

Дома я раздражителен, резок и груб.

Домочадцы б мои поразились,

Увидав, как я плакал, взобравшись на круп…

Контролеры — и те прослезились.

…Он, растрогавшись, поднял коня на дыбы,

Волево упираясь на стремя,

Я пожал ему ногу, как руку судьбы…

Ах, живем мы в прекрасное время!

Серый конь мне прощально хвостом помахал,

Я пошел — предо мной расступились,

Ну а мой командир на концерт поскакал

Музыканта с фамилией Гилельс.

Я свободное место легко отыскал

После вялой незлой перебранки:

Все! Не сгонят! Не то что, когда посещал

Пресловутый театр на Таганке.

Вот сплоченность то где, вот уж где коллектив,

Вот отдача где и напряженье!..

Все болеют за нас — никого супротив:

Монолит без симптомов броженья!

…Меня можно спокойно от дел отстранить,

Робок я перед сильными, каюсь, —

Но нельзя меня силою остановить,

Когда я на футбол прорываюсь!

x x x

Не заманишь меня на эстрадный концерт,

Ни на западный фильм о ковбоях:

Матч финальный на первенство СССР —

Нам сегодня болеть за обоих!

Так прошу: не будите меня поутру —

Не проснусь по гудку и сирене, —

Я болею давно, а сегодня — помру

На Центральной спортивной арене.

Буду я помирать — вы снесите меня

До агонии и до конвульсий

Через западный сектор, потом на коня —

И несите до паузы в пульсе.

Но прошу: не будите меня на ветру —

Не проснусь как Джульетта на сцене, —

Все равно я сегодня возьму и умру

На Центральной спортивной арене.

Пронесите меня, чтоб никто ни гугу:

Кто-то умер — ну что ж, все в порядке, —

Закопайте меня вы в центральном кругу,

Или нет — во вратарской площадке!

…Да, лежу я в центральном кругу на лугу,

Шлю проклятья Виленеву Пашке, —

Но зато — по мне все футболисты бегут,

Словно раньше по телу мурашки.

Вижу я все развитие быстрых атак,

Уличаю голкипера в фальши, —

Вижу все — и теперь не кричу как дурак:

Мол, на мыло судью или дальше…

Так прошу: не будите меня поутру,

Глубже чем на полметра не ройте, —

А не то я вторичною смертью помру —

Будто дважды погибший на фронте.

Вратарь

Льву Яшину

Да, сегодня я в ударе, не иначе —

Надрываются в восторге москвичи, —

Я спокойно прерываю передачи

И вытаскиваю мертвые мячи.

Вот судья противнику пенальти назначает —

Репортеры тучею кишат у тех ворот.

Лишь один упрямо за моей спиной скучает —

Он сегодня славно отдохнет!

Извиняюсь,

вот мне бьют головой…

Я касаюсь —

подают угловой.

Бьет десятый — дело в том,

Что своим «сухим листом»

Размочить он может счет нулевой.

Мяч в моих руках — с ума трибуны сходят, —

Хоть десятый его ловко завернул.

У меня давно такие не проходят!..

Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул.

Обернулся — слышу голос из-за фотокамер:

"Извини, но ты мне, парень, снимок запорол.

Что тебе — ну лишний раз потрогать мяч руками, —

Ну, а я бы снял красивый гол".

Я хотел его послать —

не пришлось:

Еле-еле мяч достать

удалось.

Но едва успел привстать,

Слышу снова: "Вот, опять!

Все б ловить тебе, хватать — не дал снять!"

"Я, товарищ дорогой, все понимаю,

Но культурно вас прошу: пойдите прочь!

Да, вам лучше, если хуже я играю,

Но поверьте — я не в силах вам помочь".

Вот летит девятый номер с пушечным ударом —

Репортер бормочет: "Слушай, дай ему забить!

Я бы всю семью твою всю жизнь снимал задаром…" —

Чуть не плачет парень. Как мне быть?!

"Это все-таки футбол, —

говорю. —

Нож по сердцу — каждый гол

вратарю".

"Да я ж тебе как вратарю

Лучший снимок подарю, —

Пропусти — а я отблагодарю!"

Гнусь как ветка от напора репортера,

Неуверенно иду на перехват…

Попрошу-ка потихонечку партнеров,

Чтоб они ему разбили аппарат.

Ну а он все ноет: "Это ж, друг, бесчеловечно —

Ты, конечно, можешь взять, но только, извини, —

Это лишь момент, а фотография — навечно.

А ну не шевелись, потяни!"

Пятый номер в двадцать два —

заменит,

Не бежит он, а едва

семенит.

В правый угол мяч, звеня, —

Значит, в левый от меня, —

Залетает и нахально лежит.

В этом тайме мы играли против ветра,

Так что я не мог поделать ничего…

Снимок дома у меня — два на три метра —

Как свидетельство позора моего.

Проклинаю миг, когда фотографу потрафил,

Ведь теперь я думаю, когда беру мячи:

Сколько ж мной испорчено прекрасных фотографий! —

Стыд меня терзает, хоть кричи.

Искуситель змей, палач!

Как мне жить?!

Так и тянет каждый мяч

пропустить.

Я весь матч боролся с собой —

Видно, жребий мой такой…

Так, спокойно — подают угловой…

Марафон

Я бегу, топчу, скользя

По гаревой дорожке, —

Мне есть нельзя, мне пить нельзя,

Мне спать нельзя — ни крошки.

А может, я гулять хочу

У Гурьева Тимошки, —

Так нет: бегу, бегу, топчу

По гаревой дорожке.

А гвинеец Сэм Брук

Обошел меня на круг, —

А вчера все вокруг

Говорили: "Сэм — друг!

Сэм — наш гвинейский друг!"

Друг гвинеец так и прет —

Все больше отставание, —

Ну, я надеюсь, что придет

Второе мне дыхание.

Третее за ним ищу,

Четвертое дыханье, —

Ну, я на пятом сокращу

С гвинейцем расстоянье!

Тоже мне — хороший друг, —

Обошел меня на круг!

А вчера все вокруг

Говорили: "Сэм — друг!

Сэм — наш гвинейский друг!"

Гвоздь программы — марафон,

А градусов — все тридцать, —

Но к жаре привыкший он —

Вот он и мастерится.

Я поглядел бы на него,

Когда бы — минус тридцать!

Ну, а теперь — достань его, —

Осталось — материться!

Тоже мне — хороший друг, —

Обошел на третий круг!

Нужен мне такой друг, —

Как его — забыл… Сэм Брук!

Сэм — наш гвинейский Брут!

Песенка про прыгуна в длину

Что случилось, почему кричат?

Почему мой тренер завопил?

Просто — восемь сорок результат, —

Правда, за черту переступил.

Ох, приходится до дна ее испить —

Чашу с ядом вместо кубка я беру, —

Стоит только за черту переступить —

Превращаюсь в человека-кенгуру.

Что случилось, почему кричат?

Почему соперник завопил?

Просто — ровно восемь шестьдесят, —

Правда, за черту переступил.

Что же делать мне, как быть, кого винить —

Если мне черта совсем не по нутру?

Видно негру мне придется уступить

Этот титул человека-кенгуру.

Что случилось, почему кричат?

Стадион в единстве завопил…

Восемь девяносто, говорят, —

Правда, за черту переступил.

Посоветуйте, вы все, ну как мне быть?

Так и есть, что негр титул мой забрал.

Если б ту черту да к черту отменить —

Я б Америку догнал и перегнал!

Что случилось, почему молчат?

Комментатор даже приуныл.

Восемь пять — который раз подряд, —

Значит — за черту не заступил.

x x x

Я теперь в дураках — не уйти мне с земли —

Мне поставила суша капканы:

Не заметивши сходней, на берег сошли —

И навечно — мои капитаны.

И теперь в моих песнях сплошные нули,

В них все больше прорехи и раны:

Из своих кителей капитанских ушли,

Как из кожи, мои капитаны.

Мне теперь не выйти в море

И не встретить их в порту.

Ах, мой вечный санаторий —

Как оскомина во рту!

Капитаны мне скажут: «Давай не скули!»

Ну а я не скулю — волком вою:

Вы ж не просто с собой мои песни везли —

Вы везли мою душу с собою.

Вас встречали в порту толпы верных друзей,

И я с вами делил ваши лавры, —

Мне казалось, я тоже сходил с кораблей

В эти Токио, Гамбурги, Гавры…

Вам теперь не выйти в море,

Мне не встретить их в порту.

Ах, мой вечный санаторий —

Как оскомина во рту!

Я надеюсь, что море сильней площадей

И прочнее домов из бетона,

Море лучший колдун, чем земной чародей, —

И я встречу вас из Лиссабона.

Я механиков вижу во сне, шкиперов —

Вижу я, что не бесятся с жира, —

Капитаны по сходням идут с танкеров,

С сухогрузов, да и с «пассажиров»…

Нет, я снова выйду в море

Или встречу их в порту, —

К черту вечный санаторий

И оскомину во рту!

x x x

Я несла свою Беду

по весеннему по льду, —

Обломился лед — душа оборвалася —

Камнем под воду пошла, —

а Беда — хоть тяжела,

А за острые края задержалася.

И Беда с того вот дня

ищет по свету меня, —

Слухи ходят — вместе с ней — с Кривотолками.

А что я не умерла —

знала голая ветла

И еще — перепела с перепелками.

Кто ж из них сказал ему,

господину моему, —

Только — выдали меня, проболталися, —

И, от страсти сам не свой,

он отправился за мной,

Ну а с ним — Беда с Молвой увязалися.

Он настиг меня, догнал —

обнял, на руки поднял, —

Рядом с ним в седле Беда ухмылялася.

Но остаться он не мог —

был всего один денек, —

А Беда — на вечный срок задержалася…

x x x

"Я б тоже согласился на полет,

Чтоб приобресть блага по возвращеньи! —

Так кто-то говорил, — Да им везет!.."

Так что ж он скажет о таком везенье?

Корабль «Союз» и станция «Салют»,

И Смерть в конце, и Реквием — в итоге…

«СССР» — да, так передают

Четыре буквы — смысл их дороги.

И если Он — живет на небеси,

И кто-то вдруг поднял у входа полог

Его шатра. Быть может, он взбесил

Всевышнего.

Кто б ни был — космонавт или астролог…

Для скорби в этом мире нет границ,

Ах, если б им не быть для ликованья!

И безгранична скорбь всех стран и лиц, —

И это — дань всемирного признанья…

x x x

Жизнь оборвет мою водитель-ротозей.

Мой труп из морга не востребует никто.

Возьмут мой череп в краеведческий музей,

Скелет пойдет на домино или лото.

Ну все, решил — попью чайку, да и помру:

Невмоготу свою никчемность превозмочь.

Нет, лучше пусть все будет поутру,

А то — лежи, пока не хватятся — всю ночь.

В музее будут объегоривать народ,

Хотя народу это, в общем, все равно.

Мне глаз указкою проткнет экскурсовод

И скажет: «Вот недостающее звено».

Иль в виде фишек принесут меня на сквер,

Перетряхнут, перевернут наоборот,

И, сделав «рыбу», может быть, пенсионер

Меня впервые добрым словом помянет.

Я шел по жизни, как обычный пешеход,

Я, чтоб успеть, всегда вставал в такую рань…

Кто говорит, что уважал меня — тот врет.

Одна… себя не уважающая пьянь.

x x x

Целуя знамя в пропыленный шелк

И выплюнув в отчаянье протезы,

Фельдмаршал звал: "Вперед, мой славный полк!

Презрейте смерть, мои головорезы!"

И смятыми знаменами горды,

Воспламенены талантливою речью, —

Расталкивая спины и зады,

Они стремились в первые ряды —

И первыми ложились под картечью.

Хитрец — и тот, который не был смел, —

Не пожелав платить такую цену,

Полз в задний ряд — но там не уцелел:

Его свои же брали на прицел —

И в спину убивали за измену.

Сегодня каждый третий — без сапог,

Но после битвы — заживут, как крезы, —

Прекрасный полк, надежный, верный полк —

Отборные в полку головорезы!

А третьи средь битвы и беды

Старались сохранить и грудь и спину, —

Не выходя ни в первые ряды,

Ни в задние, — но как из-за еды,

Дрались за золотую середину.

Они напишут толстые труды

И будут гибнуть в рамах, на картине, —

Те, что не вышли в первые ряды,

Но не были и сзади — и горды,

Что честно прозябали в середине.

Уже трубач без почестей умолк,

Не слышно меди, тише звон железа, —

Разбит и смят надежный, верный полк,

В котором сплошь одни головорезы.

Но нет, им честь знамен не запятнать,

Дышал фельдмаршал весело и ровно, —

Чтоб их в глазах потомков оправдать,

Он молвил: "Кто-то должен умирать —

А кто-то должен выжить, — безусловно!"

Пусть нет звезды тусклее, чем у них, —

Уверенно дотянут до кончины —

Скрываясь за отчаянных и злых

Последний ряд оставив для других —

Умеренные люди середины.

В грязь втоптаны знамена, смятый шелк,

Фельдмаршальские жезлы и протезы.

Ах, славный полк!.. Да был ли славный полк,

В котором сплошь одни головорезы?!

x x x

Если все — и спасенье в ноже,

И хирург с колпаком, —

Лучше, чтоб это было уже,

Чем сейчас и потом.

x x x

Дурацкий сон, как кистенем,

Избил нещадно.

Невнятно выглядел я в нем

И неприглядно.

Во сне я лгал и предавал,

И льстил легко я…

А я и не подозревал

В себе такое.

Еще сжимал я кулаки

И бил с натугой,

Но мягкой кистию руки,

А не упругой.

Тускнело сновиденье, но

Опять являлось.

Смыкал я веки, и оно

Возобновлялось.

Я не шагал, а семенил

На ровном брусе,

Ни разу ногу не сменил, —

Трусил и трусил.

Я перед сильным лебезил,

Пред злобным гнулся.

И сам себе я мерзок был,

Но не проснулся.

Да это бред — я свой же стон

Слыхал сквозь дрему,

Но это мне приснился сон,

А не другому.

Очнулся я и разобрал

Обрывок стона.

И с болью веки разодрал,

Но облегченно.

И сон повис на потолке

И распластался.

Сон в руку ли? И вот в руке

Вопрос остался.

Я вымыл руки — он в спине

Холодной дрожью.

Что было правдою во сне,

Что было ложью?

Коль это сновиденье — мне

Еще везенье.

Но если было мне во сне

Ясновиденье?

Сон — отраженье мыслей дня?

Нет, быть не может!

Но вспомню — и всего меня

Перекорежит.

А после скажут: "Он вполне

Все знал и ведал!"

Мне будет мерзко, как во сне

В котором предал.

Или — в костер?.. Вдруг нет во мне

Шагнуть к костру сил! —

Мне будет стыдно как во сне,

В котором струсил.

Но скажут мне: "Пой в унисон!

Жми что есть духу!"

И я пойму: вот это сон,

Который в руку.

Мои похороны, или Страшный сон очень смелого человека

Сон мне снится — вот те на:

Гроб среди квартиры,

На мои похорона

Съехались вампиры, —

Стали речи говорить —

Все про долголетие, —

Кровь сосать решили погодить:

Вкусное — на третие.

В гроб вогнали кое-как,

А самый сильный вурдалак

Все втискивал, и всовывал, —

И плотно утрамбовывал, —

Сопел с натуги, сплевывал

И желтый клык высовывал.

Очень бойкий упырек

Стукнул по колену,

Подогнал — и под шумок

Надкусил мне вену.

А умудренный кровосос

Встал у изголовья

И очень вдохновенно произнес

Речь про полнокровье.

И почетный караул

Для приличия всплакнул, —

Но я чую взглядов серию

На сонную мою артерию:

А если кто пронзит артерию —

Мне это сна грозит потерею.

Погодите, спрячьте крюк!

Да куда же, черт, вы!

Я же слышу, что вокруг, —

Значит, я не мертвый.

Яду капнули в вино,

Ну а мы набросились, —

Опоить меня хотели, но

Опростоволосились.

Тот, кто в зелье губы клал, —

В самом деле дуба дал, —

Ну а на меня — как рвотное

То зелье приворотное:

Здоровье у меня добротное,

И закусил отраву плотно я.

Так почему же я лежу,

Дурака валяю, —

Ну почему, к примеру, не заржу —

Их не напугаю?!

Я ж их мог прогнать давно

Выходкою смелою —

Мне бы взять пошевелиться, но

Глупостей не делаю.

Безопасный как червяк,

Я лежу, а вурдалак

Со стаканом носится —

Сейчас наверняка набросится, —

Еще один на шею косится —

Ну, гад, он у меня допросится!

Кровожадно вопия,

Высунули жалы —

И кровиночка моя

Полилась в бокалы.

Погодите — сам налью, —

Знаю, знаю — вкусная!..

Ну нате, пейте кровь мою,

Кровососы гнусные!

А сам — и мышцы не напряг

И не попытался сжать кулак, —

Потому что кто не напрягается,

Тот никогда не просыпается,

Тот много меньше подвергается

И много больше сохраняется.

Вот мурашки по спине

Смертные крадутся…

А всего делов-то мне

Было, что — проснуться!

…Что, сказать, чего боюсь

(А сновиденья — тянутся)?

Да того, что я проснусь —

А они останутся!..

x x x

Зарыты в нашу память на века

И даты, и события, и лица.

А память как колодец глубока.

Попробуй заглянуть: наверняка

Лицо — и то неясно отразится.

Разглядеть, что истинно, что ложно

Может только беспристрастный суд.

Осторожно с прошлым, осторожно…

Не разбейте глиняный сосуд.

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

Одни его лениво ворошат,

Другие неохотно вспоминают,

А третьи даже помнить не хотят, —

И прошлое лежит, как старый клад,

Который никогда не раскопают.

И поток годов унес с границы

Стрелки — указатели пути.

Очень просто в прошлом заблудиться

И назад дороги не найти.

До сих пор как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

С налета не вини — повремени!

Есть у людей на все свои причины.

Не скрыть, а позабыть хотят они:

Ведь в толще лет еще лежат в тени

Забытые заржавленные мины.

В минном поле прошлого копаться

Лучше без ошибок, потому

Что на минном поле ошибаться…

Нет! Не удавалось никому.

До сих пор как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

Один толчок — и стрелки побегут,

А нервы у людей не из каната,

И будет взрыв, и перетрется жгут…

Но, может, мину вовремя найдут

И извлекут до взрыва детонатор.

Спит земля, врачует раны снами,

Но еще находят мины в ней…

Нужно брать их чистыми руками

И взрывать подальше от людей.

До сих пор как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

x x x

Давно, в эпоху мрачного язычества,

Огонь горел исправно, без помех,

А ныне, в век сплошного электричества,

Шабашник — самый главный человек.

Нам внушают про проводку,

А нам слышится — про водку,

Нам толкуют про тройник,

А мы слышим: «…На троих!»

У нас теперь и опыт есть, и знание,

За нами невозможно доглядеть —

Нарочно можем сделать замыкание,

Чтоб без работы долго не сидеть.

И мы — необходимая инстанция, —

Нужны, как выключателя щелчок.

Вам кажется — шалит электростанция,

А это мы поставили «жучок».

Шабаш — электро наш нарубит дров еще,

С ним вместе — дружный смежный шабаш-газ.

«Шабашник» — унизительное прозвище,

Но что-то не обходятся без нас.

x x x

Может быть, моряком по призванию

Был поэт Руставели Шота…

По швартовому расписанию

Занимает команда места.

Кто-то подал строителям мудрый совет —

Создавать поэтический флот.

И теперь Руставели — не просто поэт,

«Руставели» — большой теплоход.

А поэта бы уболтало бы,

И в три бала бы он померк,

А теперь гляди с верхней палубы

Черный корпус его, белый верх.

Непохожих поэтов сравнить нелегко —

В разный срок отдавали концы

Руставели с Шевченко и Пушкин с Франко…

А на море они — близнецы.

О далеких странах мечтали — и

Вот не дожили — очень жаль!..

И «Шевченко» теперь — близ Италии,

А «Франко» идет в Монреаль.

x x x

Александру Назаренко и экипажу теплохода «Шота Руставели»

Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты —

И хрипят табуны, стервенея, внизу.

На глазах от натуги худеют канаты,

Из себя на причал выжимая слезу.

И команды короткие, злые

Быстрый ветер уносит во тьму:

«Кранцы за борт!», «Отдать носовые!»

И — «Буксир, подработать корму!»

Капитан, чуть улыбаясь, —

Все, мол, верно — молодцы, —

От земли освобождаясь,

Приказал рубить концы.

Только снова назад обращаются взоры —

Цепко держит земля, все и так и не так:

Почему слишком долго не сходятся створы,

Почему слишком часто мигает маяк?!

Все в порядке, конец всем вопросам.

Кроме вахтенных, все — отдыхать!

Но пустуют каюты — матросам

К той свободе еще привыкать.

Капитан, чуть улыбаясь,

Молвил только: «Молодцы!»

От земли освобождаясь,

Нелегко рубить концы.

Переход — двадцать дней, — рассыхаются шлюпки,

Нынче утром последний отстал альбатрос…

Хоть бы — шторм! Или лучше — чтоб в радиорубке

Обалдевший радист принял чей-нибудь SOS.

Так и есть: трое — месяц в корыте,

Яхту вдребезги кит разобрал…

Так за что вы нас благодарите —

Вам спасибо за этот аврал!

Капитан, чуть улыбаясь,

Бросил только: «Молодцы!» —

Тем, кто, с жизнью расставаясь,

Не хотел рубить концы.

И опять будут Фиджи, и порт Кюрасао,

И еще черта в ступе и бог знает что,

И красивейший в мире фиорд Мильфорсаун —

Все, куда я ногой не ступал, но зато —

Пришвартуетесь вы на Таити

И прокрутите запись мою, —

Через самый большой усилитель

Я про вас на Таити спою.

Скажет мастер, улыбаясь,

Мне и песне: «Молодцы!»

Так, на суше оставаясь,

Я везде креплю концы.

И опять продвигается, словно на ринге,

По воде осторожная тень корабля.

В напряженье матросы, ослаблены шпринги…

Руль полборта налево — и в прошлом земля!

x x x

Мы живем в большом селе Большие Вилы,

Нас два брата, два громилы.

Я ошибочно скосил дубову рощу,

Брату — это даже проще.

Нас все любят, но боятся жутко —

Вдвоем мы

Не жидки!

Мы с понятьем, конечно, не шутка —

Убьем по

Ошибке.

Вот послали нас всем миром — ми и плачем —

К чертям собачьим, к чертям собачьим,

Но нашли мы избавление от смерти

И сами вышли в собачьи черти!

Мы теперь овес едим горстями.

Кто скажется —

Под дых ему!

И с предшествующими чертями

Собачимся

По ихнему.

Ну, побыли мы чертями — и обратно:

Понятно, понятно!

Если встретим мы кого-нибудь дорогой —

Брат просит: «Не трогай!»

Я еще чуть-чуть тренировался —

Гнул дула

На танке.

И поэтому братан боялся —

Я: «Здравствуй!»

Он — в дамки!

Жить можно бы, и даже — смело,

Но нет подходящего дела.

Так и мыкаемся с братом по свету,

А дела подходящего нету.

Я всегда кричу братану:

Гляди в оба,

Братень!

Я маленько поотстану,

Может, обо-

ротень!

Но послали на селе нас, как и раньше,

Куда подальше, куда подальше…

Мы же с братиком протопали планету —

Такого места в помине нету!

И задумали мы с братом думку

Вдвоем мы

В три смены…

Брат все двери искусал — и все ж додумкал:

Пойдем мы