Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты (а за ней — немота),

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что — не то это все, не тот и не та!

Что — лабазники врут про ошибки Христа,

Что — пока еще в грунт не влежалась плита, —

Триста лет под татарами — жизнь еще та:

Маета трехсотлетняя и нищета.

Но под властью татар жил Иван Калита,

И уж был не один, кто один против ста.

Пот намерений добрых и бунтов тщета,

Пугачевщина, кровь и опять — нищета…

Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, —

Повторю даже в образе злого шута, —

Но не стоит предмет, да и тема не та, —

Суета всех сует — все равно суета.

Только чашу испить — не успеть на бегу,

Даже если разлить — все равно не смогу;

Или выплеснуть в наглую рожу врагу —

Не ломаюсь, не лгу — все равно не могу;

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!

Что же с чашею делать?! Разбить — не могу!

Потерплю — и достойного подстерегу:

Передам — и не надо держаться в кругу

И в кромешную тьму, и в неясную згу, —

Другу передоверивши чашу, сбегу!

Смог ли он ее выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь ни гугу —

Никому не скажу, при себе сберегу, —

А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И веселый манер, на котором шучу…

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу, —

На ослабленном нерве я не зазвучу —

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Все, что за ночь кропаю, — в чаду растопчу,

Лучше голову песне своей откручу, —

Но не буду скользить словно пыль по лучу!

…Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, —

Я уйду и скажу, что не все суета!

Пожары над страной все выше, жарче, веселей,

Их отблески плясали в два притопа три прихлопа, —

Но вот Судьба и Время пересели на коней,

А там — в галоп, под пули в лоб, —

И мир ударило в озноб

От этого галопа.

Шальные пули злы, слепы и бестолковы,

А мы летели вскачь — они за нами влет, —

Расковывались кони — и горячие подковы

Летели в пыль — на счастье тем, кто их потом найдет.

Увертливы поводья, словно угри,

И спутаны и волосы и мысли на бегу, —

А ветер дул — и расплетал нам кудри,

И расправлял извилины в мозгу.

Ни бегство от огня, ни страх погони — ни при чем,

А Время подскакало, и Фортуна улыбалась, —

И сабли седоков скрестились с солнечным лучом, —

Седок — поэт, а конь — пегас.

Пожар померк, потом погас, —

А скачка разгоралась.

Еще не видел свет подобного аллюра —

Копыта били дробь, трезвонила капель.

Помешанная на крови слепая пуля-дура

Прозрела, поумнела вдруг — и чаще била в цель.

И кто кого — азартней перепляса,

И кто скорее — в этой скачке опоздавших нет, —

А ветер дул, с костей сдувая мясо

И радуя прохладою скелет.

Удача впереди и исцеление больным, —

Впервые скачет Время напрямую — не по кругу,

Обещанное завтра будет горьким и хмельным…

Легко скакать, врага видать,

И друга тоже — благодать!

Судьба летит по лугу!

Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули —

Замешкалась она, забыв махнуть косой, —

Уже не догоняли нас и отставали пули…

Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?!

Пел ветер все печальнее и глуше,

Навылет Время ранено, досталось и Судьбе.

Ветра и кони — и тела и души

Убитых — выносили на себе.

Ах, как тебе родиться подфартило —

Почти одновременно со страной!

Ты прожил с нею все, что с нею было.

Скажи еще спасибо, что живой.

В шестнадцать лет читал ты речь Олеши,

Ты в двадцать встретил год тридцать седьмой.

Теперь «иных уж нет, а те — далече»…

Скажи еще спасибо, что живой!

Служил ты под началом полотера.

Скажи, на сердце руку положив,

Ведь знай Лаврентий Палыч — вот умора! —

Как знаешь ты, остался бы ты жив?

А нынче — в драках выдублена шкура,

Протравлена до нервов суетой.

Сказал бы Николай Робертыч: "Юра,

Скажи еще спасибо, что живой!"

Хоть ты дождался первенца не рано,

Но уберег от раны ножевой.

Твой «Добрый человек из Сезуана»

Живет еще. Спасибо, что живой.

Зачем гадать цыгану на ладонях,

Он сам хозяин над своей судьбой.

Скачи, цыган, на «Деревянных конях»,

Гони коней! Спасибо, что живой.

«Быть или не быть?» мы зря не помарали.

Конечно — быть, но только начеку.

Вы помните: конструкции упали? —

Но живы все, спасибо Дупаку.

«Марата» нет — его создатель странен,

За «Турандот» Пекин поднимет вой.

Можайся, брат, — твой «Кузькин» трижды ранен,

И все-таки спасибо, что живой.

Любовь, Надежда, Зина — тоже штучка! —

Вся труппа на подбор, одна к одной!

И мать их — Софья-золотая ручка…

Скажи еще спасибо, что живой!

Одни в машинах, несмотря на цены, —

Им, пьющим, лучше б транспорт гужевой.

Подумаешь, один упал со сцены —

Скажи еще спасибо, что живой!

Не раз, не два грозили снять с работы,

Зажали праздник полувековой…

Тринадцать лет театра, как зачеты —

Один за три. Спасибо, что живой.

Что шестьдесят при медицине этой!

Тьфу, тьфу, не сглазить! Даром что седой.

По временам на седину не сетуй,

Скажи еще спасибо, что живой!

Позвал Милан, не опасаясь риска, —

И понеслась! (Живем то однова!)…

Теперь — Париж, и близко Сан-Франциско,

И даже — при желании — Москва!

Париж к Таганке десять лет пристрастен,

Француз театр путает с тюрьмой.

Не огорчайся, что не едет «Мастер», —

Скажи еще мерси, что он живой!

Лиха беда — настырна и глазаста —

Устанет ли кружить над головой?

Тебе когда-то перевалит за сто —

И мы споем: «Спасибо, что живой!»

Пей, атаман, — здоровье позволяет,

Пей, куренной, когда-то Кошевой!

Таганское казачество желает

Добра тебе! Спасибо, что живой!

Мы из породы битых, но живучих,

Мы помним все, нам память дорога.

Я говорю как мхатовский лазутчик,

Заброшенный в Таганку — в тыл врага.

Теперь в обнимку, как боксеры в клинче,

И я, когда-то мхатовский студент,

Олегу Николаевичу нынче

Докладываю данные развед…

Что на Таганке той толпа нахальная,

У кассы давятся — Гоморр, Содом! —

Цыганки с картами, дорога дальняя,

И снова строится казенный дом.

При всех делах таганцы с вами схожи,

Хотя, конечно, разницу найдешь:

Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи,

А мы, без ложной скромности, без лож.

В свой полувек Олег на век моложе —

Вторая жизнь взамен семи смертей,

Из-за того, что есть в театре ложи

Ты можешь смело приглашать гостей.

Артисты мажутся французским тончиком —

С последних ярусов и то видать!

А на Таганке той — партер с балкончиком,

И гримы не на что им покупать.

Таганцы ваших авторов хватают,

И тоже научились брать нутром,

У них гурьбой Булгакова играют,

И Пушкина — опять же впятером.

Шагают роты в выкладке на марше,

Двум ротным — ордена за марш-бросок!

Всего на десять лет Любимов старше,

Плюс «Десять дней…» — но разве это срок?!

Гадали разное — года в гаданиях:

Мол, доиграются — и грянет гром.

К тому ж кирпичики на новых зданиях

Напоминают всем казенный дом.

Ломали, как когда-то Галлилея,

Предсказывали крах — прием не нов,

Но оба добрались до юбилея

И дожили до важных орденов.

В истории искать примеры надо —

Был на Руси такой же человек,

Он щит прибил к воротам Цареграда

И звался тоже, кажется, Олег…

Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа,

Влетел на белом княжеском коне.

Ты сталь сварил, теперь все ждут проката —

И изнутри, конечно, и извне.

На мхатовскую мельницу налили

Расплав горячий — это удалось.

Чуть было «Чайке» крылья не спалили,

Но слава богу, славой обошлось.

Во многом совпадают интересы:

В Таганке пьют за старый Новый год,

В обоих коллективах «мерседесы»,

Вот только «Чайки» нам недостает.

А на Таганке, там возня повальная,

Перед гастролями она бурлит —

Им предстоит в Париж дорога дальняя,

Но «Птица синяя» не предстоит.

Здесь режиссер в актере умирает,

Но — вот вам парадокс и перегиб:

Абдулов Сева — Севу каждый знает —

В Ефремове чуть было не погиб.

Нет, право, мы похожи, даже в споре,

Живем и против правды не грешим:

Я тоже чуть не умер в режиссере

И, кстати, с удовольствием большим…

Идут во МХАТ актеры, и едва ли

Затем, что больше платят за труды.

Но дай Бог счастья тем, кто на бульваре,

Где чище стали Чистые пруды!

Тоскуй, Олег, в минуты дорогие

По вечно и доподлинно живым!

Все понимают эту ностальгию

По бывшим современникам твоим.

Волхвы пророчили концы печальные:

Мол, змеи в черепе коня живут…

А мне вот кажется, дороги дальние,

Глядишь, когда-нибудь и совпадут.

Ученые, конечно, не наврали.

Но ведь страна искусств — страна чудес,

Развитье здесь идет не по спирали,

И вкривь и вкось, вразрез, наперерез.

Затихла брань, но временны поблажки,

Светла Адмиралтейская игла.

Таганка, МХАТ идут в одной упряжке,

И общая телега тяжела.

Мы — пара тварей с Ноева Ковчега,

Два полушарья мы одной коры.

Не надо в академики Олега!

Бросайте дружно черные шары!

И с той поры, как люди слезли с веток,

Сей день — один из главных. Можно встать

И тост поднять за десять пятилеток —

За сто на два, за два по двадцать пять!

Схвати судьбу за горло, словно посох,

И па-де-де-держись все гала кряду!

Я въеду в Невский на твоих колесах,

А ты — пешком пройдешь по Ленинграду.

Подшит крахмальный подворотничок

И наглухо застегнут китель серый —

И вот легли на спусковой крючок

Бескровные фаланги офицера.

Пора! Кто знает время сей поры?

Но вот она воистину близка:

О, как недолог жест от кобуры

До выбритого начисто виска!

Движение закончилось, и сдуло

С назначенной мишени волосок —

С улыбкой Смерть уставилась из дула

На аккуратно выбритый висок.

Виднелась сбоку поднятая бровь,

А рядом что-то билось и дрожало —

В виске еще не пущенная кровь

Пульсировала, то есть возражала.

И перед тем как ринуться посметь

От уха в мозг, наискосок к затылку, —

Вдруг загляделась пристальная Смерть

На жалкую взбесившуюся жилку…

Промедлила она — и прогадала:

Теперь обратно в кобуру ложись!

Так Смерть впервые близко увидала

С рожденья ненавидимую Жизнь.

Много во мне маминого,

Папино — сокрыто,

Я из века каменного,

Из палеолита.

Но по многим отзывам —

Я умный и не злой,

То есть, в веке бронзовом

Стою одной ногой.

Наше племя ропщет, смея

Вслух ругать порядки.

В первобытном обществе я

Вижу недостатки.

Просто вопиющие! —

Довлеют и грозят,

Далеко идущие —

На тыщу лет назад.

Собралась, умывшись чисто,

Во поле элита.

Думали, как выйти из то-

Го палеолита.

Под кустами ириса

Все передрались.

Не договорилися,

А так и разбрелись.

Завели старейшины, а

Нам они примеры, —

По две, по три женщины, по

Две, по три пещеры.

Жены крепко заперты

На цепи да замки,

А на крайнем Западе

Открыты бардаки.

Перед соплеменниками,

Вовсе не стесняясь,

Бродят люди с вениками,

Матерно ругаясь,

Дрянь в огонь из бака льют,

Надыбали уют,

Ухают и крякают,

Хихикают и пьют.

Между поколениями

Ссоры возникают,

Жертвоприношениями

Злоупотребляют.

Ходишь — озираешься

И ловишь каждый взгляд.

Малость зазеваешься —

Уже тебя едят.

Люди понимающие

Ездят на горбатых,

На горбу катающие

Грезят о зарплатах.

Счастливы горбатые,

По тропочкам несясь.

Бедные, богатые —

У них, а не у нас.

Продали подряд все сразу

Племенам соседним,

Воинов гноят образо-

Ваньем этим средним,

От повальной грамоты

Те начали орать.

Поглядели мамонты

И стали вымирать.

Дети все с царапинами

И одеты куце,

Топорами папиными

День и ночь секутся.

Скоро эра кончится —

Набалуетесь всласть!

В будущее хочется?

Да как туда попасть?!

Колдуны пророчили, де

Будет все попозже…

За камнями — очереди,

За костями — тоже.

От былой от вольности

Давно простыл и след:

Хвать тебя за волосы! —

И глядь — тебя и нет.

Притворились добренькими,

Многих прочь услали

И пещеры ковриками

Пышными устлали.

Мы стоим, нас трое, нам —

Бутылку коньяку…

Тишь в благоустроенном

И каменном веку.

Встреться мне, молю я исто,

Во поле, элита!

Забери ты меня из то-

Го палеолита.

Ведь по многим отзывам —

Я умный и не злой,

То есть, в веке бронзовом

Стою одной ногой.

Пародии делает он под тебя,

О будущем бредя, о прошлом скорбя,

Журит по хорошему, вроде, любя,

С улыбкой поет непременно,

А кажется будто поет — под себя —

И делает одновременно.

Про росы, про плесы, про медкупоросы,

Там — осыпи, осы, мороз и торосы,

И сосны, и СОСы, и соски, и косы,

Усы, эскимосы и злостные боссы.

А в Подольске — раздолье:

Ив Монтан он — и только!

Есть ведь и горькая доля,

А есть горькая долька.

Тогда его зритель Подольский

Возлюбит зимою и летом,

А вот полуостров наш Кольский

Весьма потеряет на этом.

Настолько он весь романтичный,

Что нечего и пародировать,

Но он мне в душе симпатичен,

Я б смог его перефразировать.

Нет свободной минуты и, кстати,

Спать не может он не от кошмаров,

Потому что он все время тратит

На подсчеты моих гонораров.

Прохода нет от этих начитанных болванов:

Куда ни плюнь — доценту на шляпу попадешь!

Позвать бы пару опытных шаманов

И напустить на умников падеж!

Что за дела — не в моде благородство?!

И вместо нас — нормальных, от сохи, —

Теперь нахально рвутся в руководство

Те, кто умеют сочинять стихи.

На нашу власть — то плачу я, то ржу:

Что может дать она? — По носу даст вам!

Доверьте мне — я поруковожу

Запутавшимся нашим государством.

Кошмарный сон я видел: что без научных знаний

Не соблазнишь красоток — ни девочек, ни дам!

Но я и пары ломаных юаней —

За эти иксы, игреки не дам.

Недавно мы с одним до ветра вышли

И чуть потолковали у стены, —

Так у него был полон рот кровищи

И интегралов — полные штаны.

С такими — далеко ли до беды?!

Ведь из-за них мы с вами чахнем в смоге.

Отдайте мне ослабшие бразды —

Я натяну, не будь я Гогер-Могер!

И он нам будет нужен — придушенный очкарик:

Такое нам сварганит — врагам наступит крах!

Пинг-понг один придумал, — хрупкий шарик…

Орешек крепкий в опытных руках!

Искореним любые искривленья

Путем повальной чистки и мытья!

А перевоспитанье — исправленье —

Без наших крепких рук — галиматья.

Я так решил: он мой — текущий век,

Хоть режьте меня, ешьте и вяжите!

Я, Гогер-Могер, — вольный человек,

И вы меня, ребята, поддержите!

Не надо нам прироста — нам нужно уменьшенье,

Нам перенаселенье — как гиря на горбе.

Все это зло идет от женя-шеня:

Ядреный корень! Знаю по себе.

Сметем на свалки груды лишних знаний —

Метлой по деревням и городам!

За тридцать штук серебряных юаней

Я Ньютона с Конфуцием продам.

Я тоже не вахлак, не дурачок —

Цитаты знаю я от всех напастей.

И я устрою вам такой «скачок»,

Как только доберусь до высшей власти!

Новые левые — мальчики бравые

С красными флагами буйной оравою,

Чем вас так манят серпы да молоты?

Может, подкурены вы и подколоты?!

Слушаю полубезумных ораторов:

«Экспроприация экспроприаторов…»

Вижу портреты над клубами пара —

Мао, Дзержинский и Че Гевара.

Не [разобраться], где левые, правые…

Знаю, что власть — это дело кровавое.

Что же, [валяйте] затычками в дырках,

Вам бы полгодика, только в Бутырках!

Не суетитесь, мадам переводчица,

[Я не спою], мне сегодня не хочется!

И не надеюсь, что я переспорю их,

Могу подарить лишь учебник истории.

Открытые двери

Больниц, жандармерий —

Предельно натянута нить, —

Французские бесы —

Большие балбесы,

Но тоже умеют кружить.

Я где-то точно наследил, —

Последствия предвижу:

Меня сегодня бес водил

По городу Парижу,

Канючил: "Выпей-ка бокал!

Послушай-ка гитары!" —

Таскал по русским кабакам,

Где — венгры да болгары.

Я рвался на природу, в лес,

Хотел в траву и в воду, —

Но это был — французский бес:

Он не любил природу.

Мы — как сбежали из тюрьмы, —

Веди куда угодно, —

Пьянели и трезвели мы

Всегда поочередно.

И бес водил, и пели мы,

И плакали свободно.

А друг мой — гений всех времен,

Безумец и повеса, —

Когда бывал в сознанье он —

Седлал хромого беса.

Трезвея, он вставал под душ,

Изничтожая вялость, —

И бесу наших русских душ

Сгубить не удавалось.

А то, что друг мой сотворил, —

От бога, не от беса, —

Он крупного помола был,

Крутого был замеса.

Его снутри не провернешь

Ни острым, ни тяжелым,

Хотя он огорожен сплошь

Враждебным частоколом.

Пить — наши пьяные умы

Считали делом кровным, —

Чего наговорили мы

И правым и виновным!

Нить порвалась — и понеслась, —

Спасайте наши шкуры!

Больницы плакали по нас,

А также префектуры.

Мы лезли к бесу в кабалу,

С гранатами — под танки, —

Блестели слезы на полу,

А в них тускнели франки.

Цыгане пели нам про шаль

И скрипками качали —

Вливали в нас тоску-печаль, —

По горло в нас печали.

Уж влага из ушей лилась —

Все чушь, глупее чуши, —

Но скрипки снова эту мразь

Заталкивали в души.

Армян в браслетах и серьгах

Икрой кормили где-то,

А друг мой в черных сапогах —

Стрелял из пистолета.

Набрякли жилы, и в крови

Образовались сгустки, —

И бес, сидевший визави,

Хихикал по-французски.

Все в этой жизни — суета, —

Плевать на префектуры!

Мой друг подписывал счета

И раздавал купюры.

Распахнуты двери

Больниц, жандармерий —

Предельно натянута нить, —

Французские бесы —

Такие балбесы! —

Но тоже умеют кружить.

Однажды я, накушавшись от пуза,

Дурной и красный, словно из «парилки»,

По кабакам в беспамятстве кружа,

Очнулся на коленях у француза —

Я из его тарелки ел без вилки

И тем француза резал без ножа.

Кричал я: «Друг! За что боролись?!» — Он

Не разделял со мной моих сомнений.

Он был напуган, смят и потрясен,

И пробовал прогнать меня с коленей.

Не тут-то было! Я сидел надежно,

Обняв его за тоненькую шею,

Смяв оба его лацкана в руке,

Шептал ему: "Ах! Как неосторожно!

Тебе б зарыться, спрятаться в траншею,

А ты рискуешь в русском кабаке!"

Он тушевался, а его жена

Прошла легко сквозь все перипетии:

"Знакомство с нами свел сам Сатана,

Но — добрый, ибо родом из России".

Француз страдал от недопониманья,

Взывал ко всем: к жене, к официантам, —

Жизнь для него пошла наоборот.

Цыгане висли, скрипками шаманя,

И вымогали мзду не по талантам,

А я совал рагу французу в рот.

И я вопил: "Отец мой имярек —

Герой, а я тут с падалью якшаюсь!"

И восемьдесят девять человек

Кивали в такт, со мною соглашаясь.

Калигулу ли, Канта ли, Катулла,

Пикассо ли — кого еще не знаю,

Европа-сука тычет невпопад.

[Меня] куда бы пьянка ни метнула,

Я свой Санкт-Петербург не променяю

На вкупе все, хоть он и Ленинград.

В мне одному немую тишину

Я убежал до ужаса тверезый.

Навеки потеряв свою жену,

В углу сидел француз, роняя слезы.

Я ощутил намеренье благое —

Сварганить крылья из цыганской шали,

Крылатым стать и недоступным стать.

Мои друзья — пьянющие изгои

Меня хватали за руки, мешали,

Никто не знал, что я умел летать.

Через Pegeaut я прыгнул на Faubourg

И приобрел повторное звучанье:

На ноте «до» завыл Санкт-Петербург,

А это означало «До свиданья».

Мне б по моим мечтам — в каменоломню:

Так много сил, что все перетаскаю, —

Таскал в России — грыжа подтвердит.

Да знали б вы, что я совсем не помню,

Кого я бью по пьянке и ласкаю,

И что плевать хотел на Interdite.

Да! Я рисую, трачу и кучу!

Я даже чуть избыл привычку к лени.

Я потому французский не учу,

Чтоб мне не сели на колени.

Словно бритва рассвет полоснул по глазам,

Отворились курки, как волшебный сезам,

Появились стрелки, на помине легки, —

И взлетели стрекозы с протухшей реки,

И потеха пошла — в две руки, в две руки!

Вы легли на живот и убрали клыки.

Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,

Чуял волчие ямы подушками лап;

Тот, кого даже пуля догнать не могла б, —

Тоже в страхе взопрел и прилег — и ослаб.

Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал, —

Зря мы любим ее, однолюбы.

Вот у смерти — красивый широкий оскал

И здоровые, крепкие зубы.

Улыбнемся же волчей ухмылкой врагу —

Псам еще не намылены холки!

Но — на татуированном кровью снегу

Наша роспись: мы больше не волки!

Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,

К небесам удивленные морды задрав:

Либо с неба возмездье на нас пролилось,

Либо света конец — и в мозгах перекос, —

Только били нас в рост из железных стрекоз.

Кровью вымокли мы под свинцовым дождем —

И смирились, решив: все равно не уйдем!

Животами горячими плавили снег.

Эту бойню затеял не Бог — человек:

Улетающим — влет, убегающим — в бег…

Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,

В равной сваре — за нами удача.

Волки мы — хороша наша волчая жизнь,

Вы собаки — и смерть вам собачья!

Улыбнемся же волчей ухмылкой врагу,

Чтобы в корне пресечь кривотолки.

Но — на татуированном кровью снегу

Наша роспись: мы больше не волки!

К лесу — там хоть немногих из вас сберегу!

К лесу, волки, — труднее убить на бегу!

Уносите же ноги, спасайте щенков!

Я мечусь на глазах полупьяных стрелков

И скликаю заблудшие души волков.

Те, кто жив, затаились на том берегу.

Что могу я один? Ничего не могу!

Отказали глаза, притупилось чутье…

Где вы, волки, былое лесное зверье,

Где же ты, желтоглазое племя мое?!

…Я живу, но теперь окружают меня

Звери, волчих не знавшие кличей, —

Это псы, отдаленная наша родня,

Мы их раньше считали добычей.

Улыбаюсь я волчей ухмылкой врагу,

Обнажаю гнилые осколки.

Но — на татуированном кровью снегу

Наша роспись: мы больше не волки!

Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов!

Сердца стучали на три счета вместо двух.

К тому же дамы приглашали кавалеров

На белый вальс традиционный — и захватывало дух.

Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам,

Давно решился пригласить ее одну, —

Но вечно надо отлучаться по делам —

Спешить на помощь, собираться на войну.

И вот, все ближе, все реальней становясь,

Она, к которой подойти намеревался,

Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс, —

И кровь в висках твоих стучится в ритме вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —

Не стой же ты руки сложа, сам не свой и — ничей!

Если петь без души — вылетает из уст белый звук.