У профессиональных игроков

Любая масть ложится перед червой.

Так век двадцатый — лучший из веков —

Как шлюха упадет под двадцать первый.

Я думаю, ученые наврали,

Прокол у них в теории, порез:

Развитие идет не по спирали,

А вкривь и вкось, вразнос, наперерез.

Я вам расскажу про то, что будет,

Вам такие приоткрою дали!..

Пусть меня историки осудят

За непонимание спирали.

Возвратятся на свои на круги

Ураганы поздно или рано,

И, как сыромятные подпруги,

Льды затянут брюхо океану.

Черные, лиловые, цветные

Сны придут и тяжко смежат веки, —

Вот тогда вы, добрые и злые,

Станете счастливыми навеки.

Это будет так или иначе,

Не скажу когда, но знаю — будет.

Если плачут северные люди,

Значит, скоро южные заплачут.

И тогда не орды чингисханов,

И не сабель звон, не конский топот, —

Миллиарды выпитых стаканов

Эту землю грешную затопят.

Ах, откуда у меня грубые замашки?

Походи с мое, поди даже не пешком…

Меня мама родила в сахарной рубашке,

Подпоясала меня красным кушаком.

Дак откуда у меня хмурое надбровье?

От каких таких причин белые вихры?

Мне папаша подарил бычее здоровье

И в головушку вложил не «хухры-мухры».

Начинал мытье мое с Сандуновских бань я, —

Вместе с потом выгонял злое недобро.

Годен — в смысле чистоты и образованья,

Тут и голос должен быть — чисто серебро.

Пел бы ясно я тогда, пел бы я про дали,

Пел бы я про самое главное для всех,

Все б со мной здоровкались, все бы мне прощали,

Но не дал Бог голоса, — нету, как на грех!

Но воспеть-то хочется, да хотя бы шали,

Да хотя бы самое главное и ТО!

И кричал со всхрипом я — люди не дышали,

И никто не морщился, право же, никто!

От кого же сон такой, да вранье да хаянье!

Я всегда имел в виду мужиков, не дам.

Вы же слушали меня, затаив дыхание,

И теперь ханыжите — только я не дам.

Был раб Божий, нес свой крест, были у раба вши.

Отрубили голову — испугались вшей.

Да поплакав, разошлись, солоно хлебавши,

И детишек не забыв вытолкать взашей.

Напрасно я лицо свое разбил —

Кругом молчат — и все, и взятки гладки,

Один ору — еще так много сил,

Хоть по утрам не делаю зарядки.

Да я осилить мог бы тонны груза!

Но, видимо, не стоило таскать —

Мою страну, как тот дырявый кузов,

Везет шофер, которому плевать.

Жил я славно в первой трети

Двадцать лет на белом свете —

по учению,

Жил безбедно и при деле,

Плыл, куда глаза глядели, —

по течению.

Заскрипит ли в повороте,

Затрещит в водовороте —

я не слушаю,

То разуюсь, то обуюсь,

На себя в воде любуюсь, —

брагу кушаю.

И пока я наслаждался,

Пал туман и оказался

в гиблом месте я, —

И огромная старуха

Хохотнула прямо в ухо,

злая бестия.

Я кричу, — не слышу крика,

Не вяжу от страха лыка,

вижу плохо я,

На ветру меня качает…

«Кто здесь?» Слышу — отвечает:

"Я, Нелегкая!

Брось креститься, причитая, —

Не спасет тебя святая

Богородица:

Кто рули и весла бросит,

Тех Нелегкая заносит —

так уж водится!"

И с одышкой, ожиреньем

Ломит, тварь, по пням, кореньям

тяжкой поступью,

Я впотьмах ищу дорогу,

Но уж брагу понемногу —

только по сто пью.

Вдруг навстречу мне — живая

Колченогая Кривая —

морда хитрая.

"Не горюй, — кричит, — болезный,

Горемыка мой нетрезвый, —

слезы вытру я!"

Взвыл я, ворот разрывая:

"Вывози меня, Кривая, —

я на привязи!

Мне плевать, что кривобока,

Криворука, кривоока, —

только вывези!"

Влез на горб к ней с перепугу, —

Но Кривая шла по кругу —

ноги разные.

Падал я и полз на брюхе —

И хихикали старухи

безобразные.

Не до жиру — быть бы живым, —

Много горя над обрывом,

а в обрыве — зла.

"Слышь, Кривая, четверть ставлю —

Кривизну твою исправлю,

раз не вывезла!

Ты, Нелегкая, маманя!

Хочешь истины в стакане —

на лечение?

Тяжело же столько весить,

А хлебнешь стаканов десять —

облегчение!"

И припали две старухи

Ко бутыли медовухи —

пьянь с ханыгою, —

Я пока за кочки прячусь,

К бережку тихонько пячусь —

с кручи прыгаю.

Огляделся — лодка рядом, —

А за мною по корягам,

дико охая,

Припустились, подвывая,

Две судьбы мои — Кривая

да Нелегкая.

Греб до умопомраченья,

Правил против ли теченья,

на стремнину ли, —

А Нелегкая с Кривою

От досады, с перепою

там и сгинули!

Дорогая передача!

Во субботу, чуть не плача,

Вся Канатчикова дача

К телевизору рвалась, —

Вместо чтоб поесть, помыться

Уколоться и забыться,

Вся безумная больница

У экрана собралась.

Говорил, ломая руки,

Краснобай и баламут

Про бессилие науки

Перед тайною Бермуд, —

Все мозги разбил на части,

Все извилины заплел —

И канатчиковы власти

Колят нам второй укол.

Уважаемый редактор!

Может, лучше — про реактор?

Про любимый лунный трактор?!

Ведь нельзя же! — год подряд:

То тарелками пугают —

Дескать, подлые, летают;

То у вас собаки лают,

То руины — говорят!

Мы кое в чем поднаторели:

Мы тарелки бьем весь год —

Мы на них собаку съели, —

Если повар нам не врет.

А медикаментов груды —

В унитаз, кто не дурак.

Это жизнь! И вдруг — Бермуды!

Вот те раз! Нельзя же так!

Мы не сделали скандала —

Нам вождя недоставало:

Настоящих буйных мало —

Вот и нету вожаков.

Но на происки и бредни

Сети есть у нас и бредни —

Не испортят нам обедни

Злые происки врагов!

Это их худые черти

Бермутят воду во пруду,

Это все придумал Черчилль

В восемнадцатом году!

Мы про взрывы, про пожары

Сочиняли ноту ТАСС…

Тут примчались санитары —

Зафиксировали нас.

Тех, кто был особо боек,

Прикрутили к спинкам коек —

Бился в пене параноик

Как ведьмак на шабаше:

"Развяжите полотенцы,

Иноверы, изуверцы!

Нам бермуторно на сердце

И бермутно на душе!"

Сорок душ посменно воют —

Раскалились добела, —

Во как сильно беспокоят

Треугольные дела!

Все почти с ума свихнулись —

Даже кто безумен был, —

И тогда главврач Маргулис

Телевизор запретил.

Вон он, змей, в окне маячит —

За спиною штепсель прячет, —

Подал знак кому-то — значит,

Фельдшер вырвет провода.

Нам осталось уколоться —

И упасть на дно колодца,

И пропасть на дне колодца,

Как в Бермудах, навсегда.

Ну а завтра спросят дети,

Навещая нас с утра:

"Папы, что сказали эти

Кандидаты в доктора?"

Мы откроем нашим чадам

Правду — им не все равно:

"Удивительное рядом —

Но оно запрещено!"

Вон дантист-надомник Рудик —

У него приемник «грюндиг», —

Он его ночами крутит —

Ловит, контра, ФРГ.

Он там был купцом по шмуткам

И подвинулся рассудком, —

К нам попал в волненье жутком

С номерочком на ноге.

Прибежал, взволнован крайне, —

Сообщеньем нас потряс,

Будто — наш научный лайнер

В треугольнике погряз;

Сгинул, топливо истратив,

Весь распался на куски, —

Двух безумных наших братьев

Подобрали рыбаки.

Те, кто выжил в катаклизме,

Пребывают в пессимизме, —

Их вчера в стеклянной призме

К нам в больницу привезли —

И один из них, механик,

Рассказал, сбежав от нянек,

Что Бермудский многогранник —

Незакрытый пуп Земли.

«Что там было? Как ты спасся?» —

Каждый лез и приставал, —

Но механик только трясся

И чинарики стрелял.

Он то плакал, то смеялся,

То щетинился как еж, —

Он над нами издевался, —

Сумасшедший — что возьмешь!

Взвился бывший алкоголик,

Матерщинник и крамольник:

"Надо выпить треугольник!

На троих его! Даешь!"

Разошелся — так и сыпет:

"Треугольник будет выпит! —

Будь он параллелепипед,

Будь он круг, едрена вошь!"

Больно бьют по нашим душам

«Голоса» за тыщи миль, —

Зря «Америку» не глушим,

Зря не давим «Израиль»:

Всей своей враждебной сутью

Подрывают и вредят —

Кормят, поят нас бермутью

Про таинственный квадрат!

Лектора из передачи!

Те, кто так или иначе

Говорят про неудачи

И нервируют народ!

Нас берите, обреченных, —

Треугольник вас, ученых,

Превратит в умалишенных,

Ну а нас — наоборот.

Пусть — безумная идея,

Не решайте сгоряча.

Отвечайте нам скорее

Через доку главврача!

С уваженьем… Дата. Подпись.

Отвечайте нам — а то,

Если вы не отзоветесь

Мы напишем… в «Спортлото»!

Когда я об стену разбил лицо и члены

И все, что только было можно, произнес,

Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:

"Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе

Не лучше ль чаю? Или огненный напиток?

Чем учинять членовредительство себе,

Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток. —

Он сказал мне, — приляг,

Успокойся, не плачь, —

Он сказал, — я не враг,

Я — твой верный палач.

Уж не за полночь — за три,

Давай отдохнем.

Нам ведь все-таки завтра

Работать вдвоем".

"Чем черт не шутит, что ж, — хлебну, пожалуй, чаю,

Раз дело приняло приятный оборот,

Но ненавижу я весь ваш палачий род —

Я в рот не брал вина за вас — и не желаю!"

Он попросил: "Не трожьте грязное белье.

Я сам к палачеству пристрастья не питаю.

Но вы войдите в положение мое —

Я здесь на службе состою, я здесь пытаю,

Молчаливо, прости,

Счет веду головам.

Ваш удел — не ахти,

Но завидую вам.

Право, я не шучу,

Я смотрю делово:

Говори, что хочу,

Обзывай хоть кого. —

Он был обсыпан белой перхотью, как содой,

Он говорил, сморкаясь в старое пальто, —

Приговоренный обладает, как никто,

Свободой слова, то есть подлинной свободой".

И я избавился от острой неприязни

И посочувствовал дурной его судьбе.

Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»

И я ответил: "Вероятно, так себе…

Ах, прощенья прошу, —

Важно знать палачу,

Что, когда я вишу,

Я ногами сучу.

Да у плахи сперва

Хорошо б подмели,

Чтоб, упавши, глава

Не валялась в пыли".

Чай закипел, положен сахар по две ложки.

«Спасибо!» — "Что вы? Не извольте возражать!

Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,

А грязи нет — у нас ковровые дорожки".

Ах, да неужто ли подобное возможно!

От умиленья я всплакнул и лег ничком.

Потрогав шею мне легко и осторожно,

Он одобрительно поцокал языком.

Он шепнул: "Ни гугу!

Здесь кругом стукачи.

Чем смогу — помогу,

Только ты не молчи.

Стану ноги пилить —

Можешь ересь болтать,

Чтобы казнь отдалить,

Буду дольше пытать".

Не ночь пред казнью, а души отдохновенье!

А я — уже дождаться утра не могу,

Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,

Я крикну весело: остановись, мгновенье!

"…И можно музыку заказывать при этом,

Чтоб стоны с воплями остались на губах".

Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,

Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

"Будет больно — поплачь,

Если невмоготу". —

Намекнул мне палач.

Хорошо, я учту.

Подбодрил меня он,

Правда, сам загрустил —

Помнят тех, кто казнен,

А не тех, кто казнил.

Развлек меня про гильотину анекдотом,

Назвав ее карикатурой на топор:

«Как много миру дал голов французский двор!..»

И посочувствовал наивным гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен,

Был оживлен и сыпал датами привычно,

Он знал доподлинно — кто, где и как казнен,

И горевал о тех, над кем работал лично.

"Раньше, — он говорил, —

Я дровишки рубил,

Я и стриг, я и брил,

И с ружьишком ходил.

Тратил пыл в пустоту

И губил свой талант,

А на этом посту

Повернулось на лад".

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,

Рубил — должно быть, для наглядности, — рукой.

А в то же время знать не знал, кто он такой, —

Невелико образованье палачево.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался,

Он дул на воду, грея руки о стекло.

Об инквизиции с почтеньем отозвался

И об опричниках — особенно тепло.

Мы гоняли чаи —

Вдруг палач зарыдал —

Дескать, жертвы мои

Все идут на скандал.

"Ах, вы тяжкие дни,

Палачева стерня.

Ну за что же они

Ненавидят меня?"

Он мне поведал назначенье инструментов.

Все так не страшно — и палач как добрый врач.

"Но на работе до поры все это прячь,

Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

Бывает, только его в чувство приведешь, —

Водой окатишь и поставишь Оффенбаха, —

А он примерится, когда ты подойдешь,

Возьмет и плюнет — и испорчена рубаха".

Накричали речей

Мы за клан палачей.

Мы за всех палачей

Пили чай — чай ничей.

Я совсем обалдел,

Чуть не лопнул, крича.

Я орал: "Кто посмел

Обижать палача!.."

Смежила веки мне предсмертная усталость.

Уже светало, наше время истекло.

Но мне хотя бы перед смертью повезло —

Такую ночь провел, не каждому досталось!

Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,

Согнал назойливую муху мне с плеча…

Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье

И образ доброго чудного палача.

Упрямо я стремлюсь ко дну,

Дыханье рвется, давит уши.

Зачем иду на глубину?

Чем плохо было мне на суше?

Там, на земле, — и стол, и дом.

Там — я и пел, и надрывался.

Я плавал все же, хоть с трудом,

Но на поверхности держался.

Линяют страсти под луной

В обыденной воздушной жиже,

А я вплываю в мир иной, —

Тем невозвратнее, чем ниже.

Дышу я непривычно — ртом.

Среда бурлит — плевать на среду!

Я погружаюсь, и притом —

Быстрее — в пику Архимеду.

Я потерял ориентир,

Но вспомнил сказки, сны и мифы.

Я открываю новый мир,

Пройдя коралловые рифы.

Коралловые города…

В них многорыбно, но не шумно —

Нема подводная среда,

И многоцветна, и разумна.

Где ты, чудовищная мгла,

Которой матери стращают?

Светло, хотя ни факела,

Ни солнца мглу не освещают.

Все гениальное и не-

Допонятое — всплеск и шалость —

Спаслось и скрылось в глубине!

Все, что гналось и запрещалось…

Дай Бог, я все же дотону,

Не дам им долго залежаться.

И я вгребаюсь в глубину,

И все труднее погружаться.

Под черепом — могильный звон,

Давленье мне хребет ломает, —

Вода выталкивает вон

И глубина не принимает.

Я снял с острогой карабин,

Но камень взял — не обессудьте! —

Чтобы добраться до глубин,

До тех пластов — до самой сути.

Я бросил нож — не нужен он:

Там нет врагов, там все мы люди,

Там каждый, кто вооружен,

Нелеп и глуп, как вошь на блюде.

Сравнюсь с тобой, подводный гриб,

Забудем и чины, и ранги.

Мы снова превратились в рыб,

И наши жабры — акваланги.

Нептун — ныряльщик с бородой,

Ответь и облегчи мне душу:

Зачем простились мы с водой,

Предпочитая влаге сушу?

Меня сомненья — черт возьми! —

Давно буравами сверлили:

Зачем мы сделались людьми?

Зачем потом заговорили?

Зачем, живя на четырех,

Мы встали, распрямили спины?

Затем — и это видит Бог, —

Чтоб взять каменья и дубины.

Мы умудрились много знать,

Повсюду мест наделать лобных,

И предавать, и распинать,

И брать на крюк себе подобных!

И я намеренно тону,

Ору: «Спасите наши души!»

И, если я не дотяну,

Друзья мои, бегите с суши!

Назад — не к горю и беде,

Назад и вглубь — но не ко гробу!..

Назад — к прибежищу, к воде,

Назад — в извечную утробу!

Похлопал по плечу трепанг,

Признав во мне свою породу…

И я выплевываю шланг

И в легкие пускаю воду.

Этот шум — не начало конца,

Не повторная гибель Помпеи —

Спор вели три великих глупца:

Кто из них, из великих, глупее.

Первый выл: "Я физически глуп, —

Руки вздел, словно вылез на клирос. —

У меня даже мудрости зуб,

Невзирая на возраст, не вырос!"

Но не приняли это в расчет —

Даже умному эдак негоже:

"Ах, подумаешь, зуб не растет!

Так другое растет — ну и что же?.."

К синяку прижимая пятак,

Встрял второй: "Полно вам, загалдели!

Я — способен все видеть не так,

Как оно существует на деле!"

"Эх, нашел чем хвалиться, простак, —

Недостатком всего поколенья!..

И к тому же все видеть не так —

Доказательство слабого зренья!"

Третий был непреклонен и груб,

Рвал лицо на себе, лез из платья:

"Я — единственный подлинно глуп, —

Ни про что не имею понятья".

Долго спорили — дни, месяца, —

Но у всех аргументы убоги…

И пошли три великих глупца

Глупым шагом по глупой дороге.

Вот и берег — дороге конец.

Откатив на обочину бочку,

В ней сидел величайший мудрец, —

Мудрецам хорошо в одиночку.

Молвил он подступившим к нему:

Дескать, знаю — зачем, кто такие, —

Одного только я не пойму —

Для чего это вам, дорогие!

Или, может, вам нечего есть,

Или — мало друг дружку побили?

Не кажитесь глупее чем есть, —

Оставайтесь такими, как были.

Стоит только не спорить о том,

Кто главней, — уживетесь отлично, —

Покуражьтесь еще, а потом —

Так и быть — приходите вторично!..

Он залез в свою бочку с торца —

Жутко умный, седой и лохматый…

И ушли три великих глупца —

Глупый, глупенький и глуповатый.

Удивляясь, ворчали в сердцах:

"Стар мудрец — никакого сомненья!

Мир стоит на великих глупцах, —

Зря не выказал старый почтенья!"

Потревожат вторично его —

Темной ночью попросят: «Вылазьте!»

Все бы это еще ничего,

Но глупцы состояли у власти…

И у сказки бывает конец:

Больше нет у обочины бочки —

В «одиночку» отправлен мудрец.

Хорошо ли ему в «одиночке»?

Реальней сновидения и бреда,

Чуднее старой сказки для детей —

Красивая восточная легенда

Про озеро на сопке и про омут в сто локтей.

И кто нырнет в холодный этот омут,

Насобирает ракушек, приклеенных ко дну, —

Ни заговор, ни смерть того не тронут;

А кто потонет — обретет покой и тишину.

Эх, сапоги-то стоптаны, походкой косолапою

Протопаю по тропочке до каменных гольцов,

Со дна кружки блестящие я соскоблю, сцарапаю —

Тебе на серьги, милая, а хошь — и на кольцо!

Я от земного низкого поклона

Не откажусь, хотя спины не гнул.

Родился я в рубашке — из нейлона, —

На шелковую, тоненькую я не потянул.

Спасибо и за ту на добром слове:

Ношу — не берегу ее, не прячу в тайниках, —

Ее легко отстирывать от крови,

Не рвется — хоть от ворота рвани ее — никак!

Я на гольцы вскарабкаюсь, на сопку тихой сапою,

Всмотрюсь во дно озерное при отблеске зарниц:

Мерцающие ракушки я подкрадусь и сцапаю —

Тебе на ожерелье, какое у цариц!

Пылю по суху, топаю по жиже, —

Я иногда спускаюсь по ножу…

Мне говорят, что я качусь все ниже,

А я — хоть и внизу, а все же уровень держу!

Жизнь впереди — один отрезок прожит,

Я вхож куда угодно — в терема и в закрома:

Рожден в рубашке — Бог тебе поможет, —

Хоть наш, хоть удэгейский — старый Сангия-мама!

Дела мои любезные, я вас накрою шляпою —

Я доберусь, долезу до заоблачных границ, —

Не взять волшебных ракушек — звезду с небес сцарапаю,

Алмазную да крупную — какие у цариц!

Нанес бы звезд я в золоченом блюде,

Чтобы при них вам век прокоротать, —

Да вот беда — заботливые люди

Сказали: «Звезды с неба — не хватать!»

Ныряльщики за ракушками — тонут.

Но кто в рубашке — что тому тюрьма или сума:

Бросаюсь головою в синий омут —

Бери меня к себе, не мешкай, Сангия-мама!..

Но до того, душа моя, по странам по Муравиям

Прокатимся, и боги подождут-повременят!

Мы в галечку прибрежную, в дорожки с чистым гравием

Вобьем монету звонкую, затопчем — и назад.

А помнишь ли, голубушка, в денечки наши летние

Бросили в море денежку — просила ты сама?..

А может быть, и в озеро те ракушки заветные

Забросил Бог для верности — сам Сангия-мама!..

Говорят в Одессе дети

О каком-то диссиденте:

Звать мерзавца — Говнан Виля,

На Фонтане, семь, живет,

Родом он из Израиля

И ему девятый год.

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,

Принарядившись для сирых, блаженных, калек, —

Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:

Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.

И легковерная Правда спокойно уснула,

Слюни пустила и разулыбалась во сне, —

Грубая Ложь на себя одеяло стянула,

В Правду впилась — и осталась довольна вполне.

И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:

Баба как баба, и что ее ради радеть?! —

Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,

Если, конечно, и ту и другую раздеть.

Выплела ловко из кос золотистые ленты

И прихватила одежды, примерив на глаз;

Деньги взяла, и часы, и еще документы, —

Сплюнула, грязно ругнулась — и вон подалась.

Только к утру обнаружила Правда пропажу —

И подивилась, себя оглядев делово:

Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу,

Вымазал чистую Правду, а так — ничего.

Правда смеялась, когда в нее камни бросали:

«Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…»

Двое блаженных калек протокол составляли

И обзывали дурными словами ее.

Стервой ругали ее, и похуже чем стервой,

Мазали глиной, спускали дворового пса…

"Духу чтоб не было, — на километр сто первый

Выселить, выслать за двадцать четыре часа!"

Тот протокол заключался обидной тирадой

(Кстати, навесили Правде чужие дела):

Дескать, какая-то мразь называется Правдой,

Ну а сама — пропилась, проспалась догола.

Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,

Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, —

Грязная Ложь чистокровную лошадь украла —

И ускакала на длинных и тонких ногах.

Некий чудак и поныне за Правду воюет, —

Правда, в речах его правды — на ломаный грош:

"Чистая Правда со временем восторжествует, —

Если проделает то же, что явная Ложь!"

Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата,

Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь.

Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, —

Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь.

Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь.

Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь.

Я сам с Ростова, а вообще подкидыш —

Я мог бы быть с каких угодно мест, —

И если ты, мой Бог, меня не выдашь,

Тогда моя Свинья меня не съест.

Живу — везде, сейчас, к примеру, — в Туле.

Живу — и не считаю ни потерь, ни барышей.

Из детства помню детский дом в ауле

В республике чечено-ингушей.

Они нам детских душ не загубили,

Делили с нами пищу и судьбу.

Летела жизнь в плохом автомобиле

И вылетала с выхлопом в трубу.

Я сам не знал, в кого я воспитаюсь,

Любил друзей, гостей и анашу.

Теперь чуть что, чего — за нож хватаюсь, —

Которого, по счастью, не ношу.

Как сбитый куст я по ветру волокся,

Питался при дороге, помня зло, но и добро.

Я хорошо усвоил чувство локтя, —