Час зачатья я помню неточно, —

Значит, память моя — однобока, —

Но зачат я был ночью, порочно

И явился на свет не до срока.

Я рождался не в муках, не в злобе, —

Девять месяцев — это не лет!

Первый срок отбывал я в утробе, —

Ничего там хорошего нет.

Спасибо вам, святители,

Что плюнули, да дунули,

Что вдруг мои родители

Зачать меня задумали —

В те времена укромные,

Теперь — почти былинные,

Когда срока огромные

Брели в этапы длинные.

Их брали в ночь зачатия,

А многих — даже ранее, —

А вот живет же братия —

Моя честна компания!

Ходу, думушки резвые, ходу!

Слова, строченьки милые, слова!..

В первый раз получил я свободу

По указу от тридцать восьмого.

Знать бы мне, кто так долго мурыжил, —

Отыгрался бы на подлеце!

Но родился, и жил я, и выжил, —

Дом на Первой Мещанской — в конце.

Там за стеной, за стеночкою,

За перегородочкой

Соседушка с соседушкою

Баловались водочкой.

Все жили вровень, скромно так, —

Система коридорная,

На тридцать восемь комнаток —

Всего одна уборная.

Здесь на зуб зуб не попадал,

Не грела телогреечка,

Здесь я доподлинно узнал,

Почем она — копеечка.

…Не боялась сирены соседка

И привыкла к ней мать понемногу,

И плевал я — здоровый трехлетка —

На воздушную эту тревогу!

Да не все то, что сверху, — от бога, —

И народ «зажигалки» тушил;

И, как малая фронту подмога —

Мой песок и дырявый кувшин.

И било солнце в три ручья

Сквозь дыры крыш просеяно,

На Евдоким Кирилыча

И Гисю Моисеевну.

Она ему: «Как сыновья?»

"Да без вести пропавшие!

Эх, Гиська, мы одна семья —

Вы тоже пострадавшие!

Вы тоже — пострадавшие,

А значит — обрусевшие:

Мои — без вести павшие,

Твои — безвинно севшие".

…Я ушел от пеленок и сосок,

Поживал — не забыт, не заброшен,

И дразнили меня: «Недоносок», —

Хоть и был я нормально доношен.

Маскировку пытался срывать я:

Пленных гонят — чего ж мы дрожим?!

Возвращались отцы наши, братья

По домам — по своим да чужим…

У тети Зины кофточка

С драконами да змеями,

То у Попова Вовчика

Отец пришел с трофеями.

Трофейная Япония,

Трофейная Германия…

Пришла страна Лимония,

Сплошная Чемодания!

Взял у отца на станции

Погоны, словно цацки, я, —

А из эвакуации

Толпой валили штатские.

Осмотрелись они, оклемались,

Похмелились — потом протрезвели.

И отплакали те, кто дождались,

Недождавшиеся — отревели.

Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, —

Мы спросили — зачем? — он в ответ:

"Коридоры кончаются стенкой,

А тоннели — выводят на свет!"

Пророчество папашино

Не слушал Витька с корешом —

Из коридора нашего

В тюремный коридор ушел.

Да он всегда был спорщиком,

Припрут к стене — откажется…

Прошел он коридорчиком —

И кончил «стенкой», кажется.

Но у отцов — свои умы,

А что до нас касательно —

На жизнь засматривались мы

Уже самостоятельно.

Все — от нас до почти годовалых —

«Толковищу» вели до кровянки, —

А в подвалах и полуподвалах

Ребятишкам хотелось под танки.

Не досталось им даже по пуле, —

В «ремеслухе» — живи не тужи:

Ни дерзнуть, ни рискнуть, — но рискнули

Из напильников делать ножи.

Они воткнутся в легкие,

От никотина черные,

По рукоятки легкие

Трехцветные наборные…

Вели дела обменные

Сопливые острожники —

На стройке немцы пленные

На хлеб меняли ножики.

Сперва играли в «фантики»

В «пристенок» с крохоборами, —

И вот ушли романтики

Из подворотен ворами.

…Спекулянтка была номер перший —

Ни соседей, ни бога не труся,

Жизнь закончила миллионершей —

Пересветова тетя Маруся.

У Маруси за стенкой говели, —

И она там втихую пила…

А упала она — возле двери, —

Некрасиво так, зло умерла.

Нажива — как наркотика, —

Не выдержала этого

Богатенькая тетенька

Маруся Пересветова.

Но было все обыденно:

Заглянет кто — расстроится.

Особенно обидело

Богатство — метростроевца.

Он дом сломал, а нам сказал:

"У вас носы не вытерты,

А я, за что я воевал?!" —

И разные эпитеты.

…Было время — и были подвалы,

Было дело — и цены снижали,

И текли куда надо каналы,

И в конце куда надо впадали.

Дети бывших старшин да майоров

До ледовых широт поднялись,

Потому что из тех коридоров,

Им казалось, сподручнее — вниз.

Тоска немая гложет иногда,

И люди развлекают — все чужие.

Да, люди, создавая города,

Все забывают про дела иные,

Про самых нужных и про близких всем,

Про самых, с кем приятно обращаться,

Про темы, что важнейшие из тем,

И про людей, с которыми общаться.

Мой друг, мой старый друг, мой собеседник!

Прошу тебя, скажи мне что-нибудь.

Давай презрим товарищей соседних

И посторонних, что попали в суть.

Я прожил целый день в миру

Потустороннем

И бодро крикнул поутру:

«Кого схороним?»

Ответ мне был угрюм и тих:

"Все — блажь, бравада,

Кого схороним?! — Нет таких?..

Ну и не надо".

Не стану дважды я просить,

Манить провалом.

Там, кстати, выпить-закусить —

Всегда навалом.

Я и сейчас затосковал,

Хоть час — оттуда.

Вот уж где истинный провал,

Ну просто — чудо.

Я сам шальной и кочевой,

А побожился:

Вернусь, мол, ждите, ничего,

Что я зажился.

Так снова предлагаю вам

Пока не поздно:

Хотите ли ко всем чертям,

Где кровь венозна,

И льет из вены, как река,

А не водица.

Тем, у кого она жидка,

Так не годится.

И там не нужно ни гроша, —

Хоть век поститься!

Живет там праведна душа,

Не тяготится.

Там вход живучим воспрещен

Как посторонним,

Не выдержу, спрошу еще:

«Кого схороним?»

Зову туда, где благодать

И нет предела.

Никто не хочет умирать —

Такое дело.

Скажи-кось, милый человек,

Я, может, спутал:

Какой сегодня нынче век,

Какая смута?

Я сам вообще-то костромской,

А мать — из Крыма.

Так если бунт у вас какой,

Тогда я — мимо.

А если — нет, тогда еще

Всего два слова.

У нас там траур запрещен,

Нет, честно слово!

А там — порядок — первый класс,

Глядеть приятно.

И наказание сейчас —

Прогнать обратно.

И отношение ко мне —

Ну как к пройдохе.

Все стали умники вдвойне

К концу эпохи.

Ну, я согласен — поглядим

Спектакль — и тронем.

Ведь никого же не съедим,

А так… схороним.

Ну почему же все того…

Как в рот набрали?

Там встретились — кто и кого

Тогда забрали.

И Сам — с звездою на груди —

Там тих и скромен, —

Таких как он там — пруд пруди!

Кого схороним?

Кто задается — в лак его,

Чтоб — хрен отпарить!

Там этот, с трубкой… Как его?

Забыл — вот память!

У нас границ полно навесть:

Беги — не тронем,

Тут, может быть, евреи есть?

Кого схороним?

В двадцатом веке я, эва!

Да ну-с вас к шутам!

Мне нужно в номер двадцать два —

Вот черт попутал!

Вот в плащах, подобных плащпалаткам, —

Кто решил такое надевать?! —

Чтоб не стать останками остаткам, —

Люди начинают колдовать.

Девушка — под поезд: все бывает,

Тут уж истери — не истери…

И реаниматор причитает:

"Милая, хорошая, умри!

Что ты будешь делать, век больная,

Если б даже я чего и смог?

И нужна ли ты кому такая —

Без всего и без обеих ног?"

Выглядел он жутко и космато,

Он старался за нее дышать.

Потому что врач-реаниматор —

Это значит должен оживлять.

Мне не спится и не может спаться, —

Не затем, что в мире столько бед,

Просто очень трудно оклематься,

Трудно, так сказать, реаниматься,

Чтоб писать поэмы, а не бред.

Я — из хирургических отсеков,

Из полузабытых катакомб,

Там, где оживляют человеков,

Если вы слыхали о таком.

Нет подобных боен и в корриде —

Фору дам, да даже сотню фор,

Только постарайтесь в странном виде

Не ходить на красный светофор.

Склоны жизни прямые до жути —

Прямо пологие:

Он один — а жена в институте

Травматологии.

Если б склоны пологие — туго:

К крутизне мы — привычные,

А у нас ситуации с другом

Аналогичные.

А у друга ведь день рожденья —

Надо же праздновать!

Как избавиться от настроения

Безобразного?

И не вижу я средства иного —

Плыть по течению…

И напиться нам до прямого

Ума помрачения!

Мы с мастером по велоспорту Галею

С восьмого класса — не разлей вода.

Страна величиною с Португалию

Велосипеду с Галей — ерунда.

Она к тому же все же — мне жена,

Но кукиш тычет в рожу мне: На, —

Мол, ты блюди квартиру,

Мол, я ездой по миру

Избалована и изнежена.

Значит, завтра — в Париж, говоришь…

А на сколько? А на десять дней!

Вот везухи: Галине — Париж,

А сестре ее Наде — Сидней.

Артисту за игру уже в фойе — хвала.

Ах, лучше раньше, нежели поздней.

Вот Галя за медалями поехала,

А Надю проманежили в Сидней.

Кабы была бы Надя не сестра —

Тогда б вставать не надо мне с утра:

Я б разлюлил малины

В отсутствие Галины,

Коньяк бы пил на уровне ситра.

Сам, впрочем, занимаюсь авторалли я,

Гоняю «ИЖ» — и бел, и сер, и беж.

И мне порой маячила Австралия,

Но семьями не ездят за рубеж.

Так отгуляй же, Галя, за двоих —

Ну их совсем — врунов или лгуних!

Вовсю педаля, Галя,

Не прозевай Пегаля, —

Потом расскажешь, как там что у них!

Так какой он, Париж, говоришь?

Как не видела? Десять же дней!

Да рекорды ты там покоришь, —

Ты вокруг погляди пожадней!

Как засмотрится мне нынче, как задышится?!

Воздух крут перед грозой, крут да вязок.

Что споется мне сегодня, что услышится?

Птицы вещие поют — да все из сказок.

Птица Сирин мне радостно скалится —

Веселит, зазывает из гнезд,

А напротив — тоскует-печалится,

Травит душу чудной Алконост.

Словно семь заветных струн

Зазвенели в свой черед —

Это птица Гамаюн

Надежду подает!

В синем небе, колокольнями проколотом, —

Медный колокол, медный колокол —

То ль возрадовался, то ли осерчал…

Купола в России кроют чистым золотом —

Чтобы чаще Господь замечал.

Я стою, как перед вечною загадкою,

Пред великою да сказочной страною —

Перед солоно — да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая жирной да ржавою,

Вязнут лошади по стремена,

Но влекут меня сонной державою,

Что раскисла, опухла от сна.

Словно семь богатых лун

На пути моем встает —

То птица Гамаюн

Надежду подает!

Душу, сбитую утратами да тратами,

Душу, стертую перекатами, —

Если до крови лоскут истончал, —

Залатаю золотыми я заплатами —

Чтобы чаще Господь замечал!

Как во смутной волости

Лютой, злой губернии

Выпадали молодцу

Все шипы да тернии.

Он обиды зачерпнул, зачерпнул

Полные пригоршни,

Ну а горе, что хлебнул, —

Не бывает горше.

Пей отраву, хоть залейся!

Благо, денег не берут.

Сколь веревочка ни вейся —

Все равно совьешься в кнут!

Гонит неудачников

По миру с котомкою,

Жизнь текет меж пальчиков

Паутинкой тонкою,

А которых повело, повлекло

По лихой дороге —

Тех ветрами сволокло

Прямиком в остроги.

Тут на милость не надейся —

Стиснуть зубы да терпеть!

Сколь веревочка ни вейся —

Все равно совьешься в плеть!

Ах, лихая сторона,

Сколь в тебе ни рыскаю —

Лобным местом ты красна

Да веревкой склизкою!

А повешенным сам дьявол-сатана

Голы пятки лижет.

Смех, досада, мать честна! —

Ни пожить, ни выжить!

Ты не вой, не плачь, а смейся —

Слез-то нынче не простят.

Сколь веревочка ни вейся —

Все равно укоротят!

Ночью думы муторней.

Плотники не мешкают —

Не успеть к заутрене:

Больно рано вешают.

Ты об этом не жалей, не жалей, —

Что тебе отсрочка?!

На веревочке твоей

Нет ни узелочка!

Лучше ляг да обогрейся —

Я, мол, казни не просплю…

Сколь веревочка ни вейся —

А совьешься ты в петлю!

Что ни слух — так оплеуха!

Что ни мысли — грязные.

Жисть-жистяночка, житуха!

Житие прекрасное!

Лихие пролетарии,

Закушав водку килечкой,

Спешат в свои подполия

Налаживать борьбу, —

А я лежу в гербарии,

К доске пришпилен шпилечкой,

И пальцами до боли я

По дереву скребу.

Корячусь я на гвоздике,

Но не меняю позы.

Кругом — жуки-навозники

И мелкие стрекозы, —

По детству мне знакомые —

Ловил я их, копал,

Давил, — но в насекомые

Я сам теперь попал.

Под всеми экспонатами —

Эмалевые планочки, —

Все строго по-научному —

Указан класс и вид…

Я с этими ребятами

Лежал в стеклянной баночке,

Дрались мы, — это к лучшему:

Узнал, кто ядовит.

Я представляю мысленно

Себя в большой постели, —

Но подо мной написано:

«Невиданный доселе»…

Я гомо был читающий,

Я сапиенсом был,

Мой класс — млекопитающий,

А вид… уже забыл.

В лицо ль мне дуло, в спину ли,

В бушлате или в робе я —

Стремился, кровью крашенный,

Как звали, к шалашу, —

Но на тебе — задвинули

В наглядные пособия, —

Я злой и ошарашенный

На стеночке вишу.

Оформлен как на выданье,

Стыжусь, как ученица, —

Жужжат шмели солидные,

Что надо подчиниться,

А бабочки хихикают

На странный экспонат,

Сороконожки хмыкают

И куколки язвят.

Ко мне с опаской движутся

Мои собратья прежние —

Двуногие, разумные, —

Два пишут — три в уме.

Они пропишут ижицу —

Глаза у них не нежные, —

Один брезгливо ткнул в меня

И вывел резюме:

"Итак, с ним не налажены

Контакты, и не ждем их, —

Вот потому он, гражданы,

Лежит у насекомых.

Мышленье в ем не развито,

И вечно с ним ЧП, —

А здесь он может разве что

Вертеться на пупе".

Берут они не круто ли?! —

Меня нашли не во поле!

Ошибка это глупая —

Увидится изъян, —

Накажут тех, кто спутали,

Прикажут, чтоб откнопили, —

И попаду в подгруппу я

Хотя бы обезьян.

Нет, не ошибка — акция

Свершилась надо мною, —

Чтоб начал пресмыкаться я

Вниз пузом, вверх спиною, —

Вот и лежу, расхристанный,

Разыгранный вничью,

Намеренно причисленный

К ползучему жучью.

Червяк со мной не кланится,

А оводы со слепнями

Питают отвращение

К навозной голытьбе, —

Чванливые созданьица

Довольствуются сплетнями, —

А мне нужны общения

С подобными себе!

Пригрел сверчка-дистрофика —

Блоха сболтнула, гнида, —

И глядь — два тертых клопика

Из третьего подвида, —

Сверчок полузадушенный

Вполсилы свиристел,

Но за покой нарушенный

На два гвоздочка сел.

А может, все провертится

И соусом приправится…

В конце концов, ведь досточка —

Не плаха, говорят, —

Все слюбится да стерпится,

Мне даже стала нравиться

Молоденькая осочка

И кокон-шелкопряд.

Да, мне приятно с осами —

От них не пахнет псиной,

Средь них бывают особи

И с талией осиной.

И кстати, вдруг из кокона

Родится что-нибудь

Такое, что из локонов

И что имеет грудь…

Паук на мозг мой зарится,

Клопы кишат — нет роздыха,

Невестой хороводится

Красивая оса…

Пусть что-нибудь заварится,

А там — хоть на три гвоздика, —

А с трех гвоздей, как водится,

Дорога — в небеса.

В мозгу моем нахмуренном

Страх льется по морщинам:

Мне станет шершень шурином —

А что мне станет сыном?..

А не желаю, право же,

Чтоб трутень был мне тесть!

Пора уже, пора уже

Напрячься и воскресть!

Когда в живых нас тыкали

Булавочками колкими —

Махали пчелы крыльями,

Пищали муравьи, —

Мы вместе горе мыкали —

Все проткнуты иголками, —

Забудем же, кем были мы,

Товарищи мои!

Заносчивый немного я,

Но — в горле горечь комом:

Поймите, я, двуногое,

Попало к насекомым!

Но кто спасет нас, выручит,

Кто снимет нас с доски?!

За мною — прочь со шпилечек,

Сограждане жуки!

И, как всегда в истории,

Мы разом спины выгнули, —

Хоть осы и гундосили,

Но кто силен, тот прав, —

Мы с нашей территории

Клопов сначала выгнали

И паучишек сбросили

За старый книжный шкаф.

Скандал потом уляжется,

Зато у нас все дома,

И поживают, кажется,

Вполне не насекомо.

А я — я нежусь ванночкой

Без всяких там обид…

Жаль, над моею планочкой

Другой уже прибит.

Я был и слаб и уязвим,

Дрожал всем существом своим,

Кровоточил своим больным

Истерзанным нутром, —

И, словно в пошлом попурри,

Огромный лоб возник в двери

И озарился изнутри

Здоровым недобром.

И властно дернулась рука:

«Лежать лицом к стене!» —

И вот мне стали мять бока

На липком топчане.

А самый главный — сел за стол,

Вздохнул осатанело

И что-то на меня завел,

Похожее на «дело».

Вот в пальцах цепких и худых

Смешно задергался кадык,

Нажали в пах, потом — под дых,

На печень-бедолагу, —

Когда давили под ребро —

Как екнуло мое нутро!

И кровью харкало перо

В невинную бумагу.

В полубреду, в полупылу

Разделся донага, —

В углу готовила иглу

Нестарая карга, —

И от корней волос до пят

По телу ужас плелся:

А вдруг уколом усыпят,

Чтоб сонный раскололся?!

Он, потрудясь над животом,

Сдавил мне череп, а потом

Предплечья мне стянул жгутом

И крови ток прервал, —

Я, было, взвизгнул, но замолк, —

Сухие губы на замок, —

А он кряхтел, кривился, мок,

Писал и ликовал.

Он в раж вошел — знакомый раж, —

Но я как заору:

"Чего строчишь? А ну, покажь

Секретную муру!.."

Подручный — бывший психопат —

Связал мои запястья, —

Тускнели, выложившись в ряд,

Орудия пристрастья.

Я терт и бит, и нравом крут,

Могу — вразнос, могу — враскрут, —

Но тут смирят, но тут уймут —

Я никну и скучаю.

Лежу я, голый как сокол,

А главный — шмыг да шмыг за стол —

Все что-то пишет в протокол,

Хоть я не отвечаю.

Нет, надо силы поберечь,

А то уже устал, —

Ведь скоро пятки будут жечь,

Чтоб я захохотал,

Держусь на нерве, начеку,

Но чувствую отвратно, —

Мне в горло сунули кишку —

Я выплюнул обратно.

Я взят в тиски, я в клещи взят —

По мне елозят, егозят,

Все вызвать, выведать хотят,

Все пробуют на ощупь, —

Тут не пройдут и пять минут,

Как душу вынут, изомнут,

Всю испоганят, изорвут,

Ужмут и прополощут.

"Дыши, дыши поглубже ртом!

Да выдохни, — умрешь!"

"У вас тут выдохни — потом

Навряд ли и вздохнешь!"

Во весь свой пересохший рот

Я скалюсь: "Ну, порядки!

У вас, ребятки, не пройдет

Играть со мною в прятки!"

Убрали свет и дали газ,

Доска какая-то зажглась, —

И гноем брызнуло из глаз,

И булькнула трахея.

Он стервенел, входил в экстаз,

Приволокли зачем-то таз…

Я видел это как-то раз —

Фильм в качестве трофея.

Ко мне заходят со спины

И делают укол…

"Колите, сукины сыны,

Но дайте протокол!"

Я даже на колени встал,

Я к тазу лбом прижался;

Я требовал и угрожал,

Молил и унижался.

Но туже затянули жгут,

Вон вижу я — спиртовку жгут,

Все рыжую чертовку ждут

С волосяным кнутом.

Где-где, а тут свое возьмут!

А я гадаю, старый шут:

Когда же раскаленный прут —

Сейчас или потом?

Шабаш калился и лысел,

Пот лился горячо, —

Раздался звон — и ворон сел

На белое плечо.

И ворон крикнул: «Nеvеrмоrе!» —

Проворен он и прыток, —

Напоминает: прямо в морг

Выходит зал для пыток.

Я слабо поднимаю хвост,

Хотя для них я глуп и прост:

"Эй! За пристрастный ваш допрос

Придется отвечать!

Вы, как вас там по именам, —

Вернулись к старым временам!

Но протокол допроса нам

Обязаны давать!"

И я через плечо кошу

На писанину ту:

"Я это вам не подпишу,

Покуда не прочту!"

Мне чья-то желтая спина

Ответила бесстрастно:

"А ваша подпись не нужна —

Нам без нее все ясно".

"Сестренка, милая, не трусь —

Я не смолчу, я не утрусь,

От протокола отопрусь

При встрече с адвокатом!

Я ничего им не сказал,

Ни на кого не показал, —

Скажите всем, кого я знал:

Я им остался братом!"

Он молвил, подведя черту:

«Читай, мол, и остынь!»

Я впился в писанину ту,

А там — одна латынь…

В глазах — круги, в мозгу — нули, —

Проклятый страх, исчезни:

Они же просто завели

Историю болезни!

На стене висели в рамках бородатые мужчины —

Все в очечках на цепочках, по-народному — в пенсне, —

Все они открыли что-то, все придумали вакцины,

Так что если я не умер — это все по их вине.

Мне сказали: «Вы больны», —

И меня заколотило,

Но сердечное светило

Ухмыльнулось со стены, —

Здесь не камера — палата,

Здесь не нары, а скамья,

Не подследственный, ребята,

А исследуемый я!

И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то, —

Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол!

Мне приятен Склифосовский, основатель института,

Мне знаком товарищ Боткин — он желтуху изобрел.

В положении моем

Лишь чудак права качает:

Доктор, если осерчает,

Так упрячет в «желтый дом».

Все зависит в этом доме оном

От тебя от самого:

Хочешь — можешь стать Буденным,

Хочешь — лошадью его!

У меня мозги за разум не заходят — верьте слову —

Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал:

"Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову —

Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал…"

Доктор мой не лыком шит —

Он хитер и осторожен.

"Да, вы правы, но возможен

Ход обратный", — говорит.

Вот палата на пять коек,

Вот профессор входит в дверь —

Тычет пальцем: «Параноик», —

И поди его проверь!

Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку —