Если где-то в чужой, неспокойной ночи

Ты споткнулся и ходишь по краю —

Не таись, не молчи, до меня докричи, —

Я твой голос услышу, узнаю.

Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи —

Потерпи! — я спешу, и усталости ноги не чуют.

Мы вернемся туда, где и воздух, и травы врачуют,

Только ты не умри, только кровь удержи.

Если ж конь под тобой — ты домчи, доскачи, —

Конь дорогу отыщет, буланый,

В те края, где всегда бьют живые ключи,

И они исцелят твои раны.

Где же ты? — взаперти или в долгом пути,

На развилках каких, перепутиях и перекрестках?

Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трех соснах

И не можешь обратно дорогу найти?

Здесь такой чистоты из-под снега ручьи —

Не найдешь, не придумаешь краше.

Здесь цветы, и кусты, и деревья — ничьи.

Стоит нам захотеть — будут наши.

Если трудно идешь, по колена в грязи,

Да по острым камням, босиком по воде по студеной,

Пропыленный, обветренный, дымный, огнем опаленный —

Хоть какой, — доберись, добреди, доползи!

В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха,

На кручах таких, на какие никто не проник,

Жило-поживало веселое горное,

горное эхо,

Оно отзывалось на крик — человеческий крик.

Когда одиночество комом подкатит под горло

И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадет, —

Крик этот о помощи эхо подхватит,

подхватит проворно,

Усилит и бережно в руки своих донесет.

Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья,

Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, —

Пришли умертвить, обеззвучить живое,

живое ущелье.

И эхо связали, и в рот ему всунули кляп.

Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха.

И эхо топтали, но звука никто не слыхал.

К утру расстреляли притихшее горное,

горное эхо —

И брызнули камни — как слезы — из раненных скал…

Водой наполненные горсти

Ко рту спешили поднести —

Впрок пили воду черногорцы

И жили впрок — до тридцати.

А умирать почетно было

Средь пуль и матовых клинков,

И уносить с собой в могилу

Двух-трех врагов, двух-трех врагов.

Пока курок в ружье не стерся,

Стреляли с седел, и с колен.

И в плен не брали черногорца —

Он просто не сдавался в плен.

А им прожить хотелось до ста,

До жизни жадным, — век с лихвой

В краю, где гор и неба вдосталь,

И моря тоже — с головой:

Шесть сотен тысяч равных порций

Воды живой в одной горсти…

Но проживали черногорцы

Свой долгий век — до тридцати.

И жены их водой помянут —

И прячут их детей в горах

До той поры, пока не станут

Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур

И заливали очаги,

И молча лили слезы в траву,

Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,

Как плодородные поля,

За ними вслед чернели горы,

Себя огнем испепеля.

То было истинное мщенье —

Бессмысленно себя не жгут! —

Людей и гор самосожженье,

Как несогласие и бунт.

И пять веков как божьи кары,

Как мести сына за отца,

Пылали горные пожары

И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,

Но смерть в бою всегда в чести, —

Не уважали черногорцы

Проживших больше тридцати.

Мне одного рожденья мало —

Расти бы мне из двух корней!

Жаль, Черногория не стала

Второю родиной моей.

Во хмелю слегка

Лесом правил я.

Не устал пока, —

Пел за здравие.

А умел я петь

Песни вздорные:

"Как любил я вас,

Очи черные…"

То плелись, то неслись, то трусили рысцой.

И болотную слизь конь швырял мне в лицо.

Только я проглочу вместе с грязью слюну,

Штоф у горла скручу — и опять затяну:

"Очи черные!

Как любил я вас…"

Но — прикончил я

То, что впрок припас.

Головой тряхнул,

Чтоб слетела блажь,

И вокруг взглянул —

И присвистнул аж:

Лес стеной впереди — не пускает стена, —

Кони прядут ушами, назад подают.

Где просвет, где прогал — не видать ни рожна!

Колют иглы меня, до костей достают.

Коренной ты мой,

Выручай же, брат!

Ты куда, родной, —

Почему назад?!

Дождь — как яд с ветвей —

Недобром пропах.

Пристяжной моей

Волк нырнул под пах.

Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза!

Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь, —

Из колоды моей утащили туза,

Да такого туза, без которого — смерть!

Я ору волкам:

«Побери вас прах!..» —

А коней пока

Подгоняет страх.

Шевелю кнутом —

Бью крученые

И ору притом:

«Очи черные!..»

Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс —

Бубенцы плясовую играют с дуги.

Ах вы кони мои, погублю же я вас, —

Выносите, друзья, выносите, враги!

…От погони той

Даже хмель иссяк.

Мы на кряж крутой —

На одних осях,

В хлопьях пены мы —

Струи в кряж лились, —

Отдышались, отхрипели

Да откашлялись.

Я лошадкам забитым, что не подвели,

Поклонился в копыта, до самой земли,

Сбросил с воза манатки, повел в поводу…

Спаси бог вас, лошадки, что целым иду!

Что за дом притих,

Погружен во мрак,

На семи лихих

Продувных ветрах,

Всеми окнами

Обратясь в овраг,

А воротами —

На проезжий тракт?

Ох, устал я, устал, — а лошадок распряг.

Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!

Никого, — только тень промелькнула в сенях,

Да стервятник спустился и сузил круги.

В дом заходишь как

Все равно в кабак,

А народишко —

Каждый третий — враг.

Своротят скулу,

Гость непрошенный!

Образа в углу —

И те перекошены.

И затеялся смутный, чудной разговор,

Кто-то песню стонал и гитару терзал,

И припадочный малый — придурок и вор —

Мне тайком из-под скатерти нож показал.

"Кто ответит мне —

Что за дом такой,

Почему — во тьме,

Как барак чумной?

Свет лампад погас,

Воздух вылился…

Али жить у вас

Разучилися?

Двери настежь у вас, а душа взаперти.

Кто хозяином здесь? — напоил бы вином".

А в ответ мне: "Видать, был ты долго в пути —

И людей позабыл, — мы всегда так живем!

Траву кушаем,

Век — на щавеле,

Скисли душами,

Опрыщавели,

Да еще вином

Много тешились, —

Разоряли дом,

Дрались, вешались".

"Я коней заморил, — от волков ускакал.

Укажите мне край, где светло от лампад.

Укажите мне место, какое искал, —

Где поют, а не стонут, где пол не покат".

"О таких домах

Не слыхали мы,

Долго жить впотьмах

Привыкали мы.

Испокону мы —

В зле да шепоте,

Под иконами

В черной копоти".

И из смрада, где косо висят образа,

Я, башку очертя гнал, забросивши кнут,

Куда кони несли да глядели глаза,

И где люди живут, и — как люди живут.

…Сколько кануло, сколько схлынуло!

Жизнь кидала меня — не докинула.

Может, спел про вас неумело я,

Очи черные, скатерть белая?!

Жили-были на море —

Это значит плавали,

Курс держали правильный, слушались руля.

Заходили в гавани —

Слева ли, справа ли —

Два красивых лайнера, судна, корабля:

Белоснежнотелая,

Словно лебедь белая,

В сказочно-классическом плане, —

И другой — он в тропики

Плавал в черном смокинге —

Лорд — трансатлантический лайнер.

Ах, если б ему в голову пришло,

Что в каждый порт уже давно

влюбленно,

Спешит к нему под черное крыло

Стремительная белая мадонна!

Слезы льет горючие

В ценное горючее

И всегда надеется в тайне,

Что, быть может, в Африку

Не уйдет по графику

Этот недогадливый лайнер.

Ах, если б ему в голову взбрело,

Что в каждый порт уже давно

влюбленно

Прийти к нему под черное крыло

Опаздывает белая мадонна!

Кораблям и поздняя

Не к лицу коррозия,

Не к лицу морщины вдоль белоснежных крыл,

И подтеки синие

Возле ватерлинии,

И когда на смокинге левый борт подгнил.

Горевал без памяти

В доке, в тихой заводи,

Зол и раздосадован крайне,

Ржавый и взъерошенный

И командой брошенный,

В гордом одиночестве лайнер.

А ей невероятно повезло:

Под танго музыкального салона

Пришла к нему под черное крыло —

И встала рядом белая мадонна!

Сначала было Слово печали и тоски,

Рождалась в муках творчества планета, —

Рвались от суши в никуда огромные куски

И островами становились где-то.

И, странствуя по свету без фрахта и без флага

Сквозь миллионолетья, эпохи и века,

Менял свой облик остров, отшельник и бродяга,

Но сохранял природу и дух материка.

Сначала было Слово, но кончились слова,

Уже матросы Землю населяли, —

И ринулись они по сходням вверх на острова,

Для красоты назвав их кораблями.

Но цепко держит берег — надежней мертвой хватки, —

И острова вернутся назад наверняка,

На них царят морские — особые порядки,

На них хранят законы и честь материка.

Простит ли нас наука за эту параллель,

За вольность в толковании теорий, —

И если уж сначала было слово на Земле,

То это, безусловно, — слово «море»!

Я вчера закончил ковку,

Я два плана залудил, —

И в загранкомандировку

От завода угодил.

Копоть, сажу смыл под душем,

Съел холодного язя, —

И инструктора прослушал —

Что там можно, что нельзя.

Там у них пока что лучше

бытово, —

Так чтоб я не отчубучил

не того, —

Он мне дал прочесть брошюру —

как наказ,

Чтоб не вздумал жить там сдуру

как у нас.

Говорил со мной как с братом

Про коварный зарубеж,

Про поездку к демократам

В польский город Будапешт:

"Там у них уклад особый —

Нам так сразу не понять, —

Ты уж их, браток, попробуй

Хоть немного уважать.

Будут с водкою дебаты —

отвечай:

"Нет, ребяты-демократы, —

только чай!"

От подарков их сурово

отвернись:

"У самих добра такого —

завались!"

Он сказал: "Живя в комфорте —

Экономь, но не дури, —

И гляди не выкинь фортель —

С сухомятки не помри!

В этом чешском Будапеште

Уж такие времена —

Может, скажут «пейте-ешьте»,

Ну а может — ни хрена!"

Ох, я в Венгрии на рынок

похожу.

На немецких на румынок

погляжу!

Демократки, уверяли

кореша,

Не берут с советских граждан

ни гроша.

"Буржуазная зараза

Все же ходит по пятам, —

Опасайся пуще сглаза

Ты внебрачных связей там:

Там шпиенки с крепким телом, —

Ты их в дверь — они в окно!

Говори, что с этим делом

Мы покончили давно.

Но могут действовать они

не прямиком:

Шасть в купе — и притвориться

мужиком, —

А сама наложит тола

под корсет…

Проверяй, какого пола

твой сосед!"

Тут давай его пытать я:

"Опасаюсь — маху дам, —

Как проверить? — лезть под платье —

Так схлопочешь по мордам!"

Но инструктор — парень дока,

Деловой — попробуй срежь!

И опять пошла морока

Про коварный зарубеж…

Популярно объясняю

для невежд:

Я к болгарам уезжаю —

в Будапешт.

"Если темы там возникнут —

сразу снять, —

Бить не нужно, а не вникнут —

разъяснять!"

Я ж по-ихнему — ни слова, —

Ни в дугу и ни в тую!

Молот мне — так я любого

В своего перекую!

Но ведь я — не агитатор,

Я — потомственный кузнец…

Я к полякам в Улан-Батор

Не поеду наконец!

Сплю с женой, а мне не спится:

"Дусь, а Дусь!

Может, я без заграницы обойдусь?

Я ж не ихнего замесу —

я сбегу,

Я ж на ихнем — ни бельмеса,

ни гугу!"

Дуся дремлет как ребенок,

Накрутивши бигуди, —

Отвечает мне спросонок:

"Знаешь, Коля, — не зуди!

Что ты, Коля, больно робок —

Я с тобою разведусь! —

Двадцать лет живем бок о бок —

И все время: «Дуся, Дусь…»

Обещал — забыл ты, нешто?

ну хорош! —

Что клеенку с Бангладешта

привезешь.

Сбереги там пару рупий —

не бузи, —

Хоть чего — хоть черта в ступе —

привези!"

Я уснул, обняв супругу —

Дусю нежную мою, —

Снилось мне, что я кольчугу,

Щит и меч себе кую.

Там у них другие мерки, —

Не поймешь — съедят живьем, —

И все снились мне венгерки

С бородами и с ружьем.

Снились Дусины клеенки

цвета беж

И нахальные шпиенки

в Бангладеш…

Поживу я — воля божья —

у румын, —

Говорят — они с Поволжья,

как и мы!

Вот же женские замашки! —

Провожала — стала петь.

Отутюжила рубашки —

Любо-дорого смотреть.

До свиданья, цех кузнечный,

Аж до гвоздика родной!

До свиданья, план мой встречный,

Перевыполненный мной!

Пили мы — мне спирт в аорту

проникал, —

Я весь путь к аэропорту

проикал.

К трапу я, а сзади в спину —

будто лай:

"На кого ты нас покинул,

Николай!"

Над Шере—

метьево

В ноябре

третьего —

Метеоусловия не те, —

Я стою встревоженный,

Бледный, но ухоженный,

На досмотр таможенный в хвосте.

Стоял сначала — чтоб не нарываться:

Ведь я спиртного лишку загрузил, —

А впереди шмонали уругвайца,

Который контрабанду провозил.

Крест на груди в густой шерсти, —

Толпа как хором ахнет:

"За ноги надо потрясти, —

Глядишь — чего и звякнет!"

И точно: ниже живота —

Смешно, да не до смеха —

Висели два литых креста

Пятнадцатого века.

Ох, как он

сетовал:

Где закон —

нету, мол!

Я могу, мол, опоздать на рейс!..

Но Христа распятого

В половине пятого

Не пустили в Буэнос-Айрес.

Мы все-таки мудреем год от года —

Распятья нам самим теперь нужны, —

Они — богатство нашего народа,

Хотя и — пережиток старины.

А раньше мы во все края —

И надо и не надо —

Дарили лики, жития, —

В окладе, без оклада…

Из пыльных ящиков косясь

Безропотно, устало, —

Искусство древнее от нас,

Бывало, и — сплывало.

Доктор зуб

высверлил

Хоть слезу

мистер лил,

Но таможенник вынул из дупла,

Чуть поддев лопатою, —

Мраморную статую —

Целенькую, только без весла.

Общупали заморского барыгу,

Который подозрительно притих, —

И сразу же нашли в кармане фигу,

А в фиге — вместо косточки — триптих.

"Зачем вам складень, пассажир? —

Купили бы за трешку

В «Березке» русский сувенир —

Гармонь или матрешку!"

«Мир-дружба! Прекратить огонь!» —

Попер он как на кассу,

Козе — баян, попу — гармонь,

Икону — папуасу!

Тяжело

с истыми

Контрабан-

дистами!

Этот, что статуи был лишен, —

Малый с подковыркою, —

Цыкнул зубом с дыркою,

Сплюнул — и уехал в Вашингтон.

Как хорошо, что бдительнее стало, —

Таможня ищет ценный капитал —

Чтоб золотинки с нимба не упало,

Чтобы гвоздок с распятья не пропал!

Таскают — кто иконостас,

Кто — крестик, кто — иконку, —

Так веру в Господа от нас

Увозят потихоньку.

И на поездки в далеко —

Навек, бесповоротно —

Угодники идут легко,

Пророки — неохотно.

Реки лью

потные!

Весь я тут,

вот он я —

Слабый для таможни интерес, —

Правда, возле щиколот

Синий крестик выколот, —

Но я скажу, что это — Красный Крест.

Один мулла триптих запрятал в книги, —

Да, контрабанда — это ремесло!

Я пальцы сжал в кармане в виде фиги —

На всякий случай — чтобы пронесло.

Арабы нынче — ну и ну! —

Европу поприжали, —

Мы в «шестидневную войну»

Их очень поддержали.

Они к нам ездят неспроста —

Задумайтесь об этом! —

Увозят нашего Христа

На встречу с Магометом.

…Я пока

здесь еще,

Здесь мое

детище, —

Все мое — и дело, и родня!

Лики — как товарищи —

Смотрят понимающе

С почерневших досок на меня.

Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу,

Разденут — стыд и срам — при всех святых, —

Найдут в мозгу туман, в кармане фигу,

Крест на ноге — и кликнут понятых!

Я крест сцарапывал, кляня

Судьбу, себя — все вкупе, —

Но тут вступился за меня

Ответственный по группе.

Сказал он тихо, делово —

Такого не обшаришь:

Мол, вы не трогайте его,

Мол, кроме водки — ничего, —

Проверенный товарищ!

Еще — ни холодов, ни льдин,

Земля тепла, красна калина, —

А в землю лег еще один

На Новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал, —

Народец праздный суесловит, —

Смерть тех из нас всех прежде ловит,

Кто понарошку умирал.

Коль так, Макарыч, — не спеши,

Спусти колки, ослабь зажимы,

Пересними, перепиши,

Переиграй, — останься живым.

Но, в слезы мужиков вгоняя,

Он пулю в животе понес,

Припал к земле, как верный пес…

А рядом куст калины рос —

Калина красная такая.

Смерть самых лучших намечает —

И дергает по одному.

Такой наш брат ушел во тьму! —

Не поздоровилось ему, —

Не буйствует и не скучает.

А был бы «Разин» в этот год…

Натура где? Онега? Нарочь?

Все — печки-лавочки, Макарыч, —

Такой твой парень не живет!

Вот после временной заминки

Рок процедил через губу:

"Снять со скуластого табу —

За то, что он видал в гробу

Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле

И с тяжким грузом на горбу, —

Чтоб не испытывал судьбу, —

Взять утром тепленьким в постели!"

И после непременной бани,

Чист перед богом и тверез.

Взял да и умер он всерьез —

Решительней, чем на экране.

Секунд, минут, часов — нули.

Сердца с часами сверьте!

Объявлен праздник всей Земли:

«День без единой смерти».

Вход в рай забили впопыхах,

Ворота ада — на засове,

Без оговорок и условий

Все согласовано в верхах.

Старухе Смерти взятку дали

И погрузили в забытье —

И напоили вдрызг ее

И даже косу отобрали.

Никто от родов не умрет,

От старости, болезней, от

Успеха, страха, срама, оскорблений.

Ну а за кем недоглядят,

Тех беспощадно оживят —

Спокойно, без особых угрызений.

И если где резня теперь —

Ножи держать тупыми!

А если бой, то — без потерь,

Расстрел — так холостыми.

Указ гласит без всяких «но»:

"Свинцу отвешивать поклоны,

Чтоб лучше жили миллионы, —

На этот день запрещено.

И вы, убийцы, пыл умерьте, —

Забудьте мстить и ревновать!

Бить можно, но — не убивать,

Душить, но только не до смерти.

Конкретно, просто, делово:

Во имя черта самого

Никто нигде не обнажит кинжалов.

И злой палач на эшафот

Ни капли крови не прольет

За торжество добра и идеалов.

Оставьте, висельники, тли,

Дурацкие затеи!

Вы, вынутые из петли,

Не станете святее.

Вы нам противны и смешны,

Слюнтяи, трусы, самоеды, —

У нас несчастия и беды

На этот день отменены!

Не смейте вспарывать запястья,

И яд глотать, и в рот стрелять,

На подоконники вставать,

Нам яркий свет из окон застя!

Мы будем вас снимать с петли

И напоказ валять в пыли,

Еще дышащих, тепленьких, в исподнем…

Жить, хоть несильно, — вот приказ!

Куда вы денетесь от нас:

Приема нынче нет в раю Господнем.

И запылают сто костров —

Не жечь, а греть нам спины,

И будет много катастроф,

А смерти — ни единой!

И, отвалившись от стола,

Никто не лопнет от обжорства,

И падать будут из притворства

От выстрелов из-за угла.

И заползут в сырую келью

И вечный мрак, и страшный рак,

Уступит место боль и страх

Невероятному веселью!

Ничто не в силах помешать

Нам жить, смеяться и дышать, —

Мы ждем событья в радостной истоме.

Для темных личностей в Столбах

Полно смирительных рубах:

Особый праздник в Сумасшедшем доме…

И пробил час, и день возник,

Как взрыв, как ослепленье!

То тут, то там взвивался крик:

«Остановись, мгновенье!»

И лился с неба нежный свет,

И хоры ангельские пели,

И люди быстро обнаглели:

Твори, что хочешь, — смерти нет!

Иной до смерти выпивал —

Но жил, подлец, не умирал.

Другой в пролеты прыгал всяко-разно,

А третьего душил сосед,

А тот — его… Ну, словом, все

Добро и зло творили безнаказно.

Тихоня, паинька, не знал

Ни драки, ни раздоров:

Теперь он голос поднимал,

Как колья от заборов, —

Он торопливо вынимал

Из мокрых мостовых булыжник,

А прежде он был тихий книжник

И зло с насильем презирал.

Кругом никто не умирал,

А тот, кто раньше понимал

Смерть как награду или избавленье —

Тот бить стремился наповал,

А сам при этом напевал,

Что, дескать, помнит чудное мгновенье.

Ученый мир — так весь воспрял,

И врач, науки ради,

На людях яды проверял,

И без противоядий.

Вон там устроила погром,

Должно быть, хунта или клика,

Но все от мала до велика,

Живут, — все кончилось путем.

Самоубийц, числом до ста,

Сгоняли танками с моста,

Повесившихся — скопом оживляли.

Фортуну — вон из колеса! —

Да! День без смерти удался —

Застрельщики, ликуя, пировали.

Но вдруг глашатай весть разнес

Уже к концу банкета,

Что торжество не удалось,

Что кто-то умер где-то

В тишайшем уголке Земли,

Где спят и страсти, и стихии, —

Реаниматоры лихие

Туда добраться не смогли.

Кто смог дерзнуть, кто смел посметь,

И как уговорил он Смерть?!

Ей дали взятку — Смерть не на работе!..

Не доглядели, хоть реви, —

Он просто умер от любви.

На взлете умер он, на верхней ноте.

Все начинается со МХАТА

И размещается окрест.

Был быстр и короток когда-то

Ваш самый первый переезд.

Ах, эти годы кочевые!

И вы попали с первых лет:

В цвет ваши «Вечные живые»,

«Два цвета» тоже — в самый цвет.

Как загуляли вы, ребята, —

Шагнули в ногу, как один, —

Из Камергерского, от МХАТа,

Сначала в «Яр», потом — в «Пекин».

Ты в это вникнуть попытайся,

Театр однажды посетив:

«Пекин» вблизи, но по-китайски

Никто — во это коллектив.

Еще не ночь, еще не вечер!

Хоть есть прогал в твоих рядах, —

Иных уж нет, а те далече,

А мы — так прямо в двух шагах.

Сейчас Таганка отмечает

Десятилетний юбилей.

Хотя таких и не бывает, —

Ну, так сказать, десятилей…

Наш «Современник»! Человече!

Театр, Галя, Лелик, все!

Еще не ночь, еще не вечер,

Еще мы в яркой полосе.

Легавым быть — готов был умереть я,