— Ой, Вань, гляди, какие клоуны!

Рот — хоть завязочки пришей…

Ой, до чего, Вань, размалеваны,

И голос — как у алкашей!

А тот похож — нет, правда, Вань, —

На шурина — такая ж пьянь.

Ну нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь, —

Я — вправду, Вань!

— Послушай, Зин, не трогай шурина:

Какой ни есть, а он — родня, —

Сама намазана, прокурена —

Гляди, дождешься у меня!

А чем болтать — взяла бы, Зин,

В антракт сгоняла в магазин…

Что, не пойдешь? Ну, я — один, —

Подвинься, Зин!..

— Ой, Вань, гляди, какие карлики!

В джерси одеты, не в шевьет, —

На нашей пятой швейной фабрике

Такое вряд ли кто пошьет.

А у тебя, ей-богу, Вань,

Ну все друзья — такая рвань

И пьют всегда в такую рань

Такую дрянь!

— Мои друзья — хоть не в болонии,

Зато не тащат из семьи, —

А гадость пьют — из экономии:

Хоть поутру — да на свои!

А у тебя самой-то, Зин,

Приятель был с завода шин,

Так тот — вообще хлебал бензин, —

Ты вспомни, Зин!..

— Ой, Вань, гляди-кось — попугайчики!

Нет, я, ей-богу, закричу!..

А это кто в короткой маечке?

Я, Вань, такую же хочу.

В конце квартала — правда, Вань, —

Ты мне такую же сваргань…

Ну что «отстань», опять «отстань»,

Обидно, Вань!

— Уж ты б, Зин, лучше помолчала бы —

Накрылась премия в квартал!

Кто мне писал на службу жалобы?

Не ты?! Да я же их читал!

К тому же эту майку, Зин,

Тебе напяль — позор один.

Тебе шитья пойдет аршин —

Где деньги, Зин?..

— Ой, Вань, умру от акробатиков!

Гляди, как вертится, нахал!

Завцеха наш — товарищ Сатиков —

Недавно в клубе так скакал.

А ты придешь домой, Иван,

Поешь и сразу — на диван,

Иль, вон, кричишь, когда не пьян…

Ты что, Иван?

— Ты, Зин, на грубость нарываешься,

Все, Зин, обидеть норовишь!

Тут за день так накувыркаешься…

Придешь домой — там ты сидишь!

Ну, и меня, конечно, Зин,

Все время тянет в магазин, —

А там — друзья… Ведь я же, Зин,

Не пью один!

Я из дела ушел, из такого хорошего дела!

Ничего не унес — отвалился в чем мать родила, —

Не затем, что приспичило мне, — просто время приспело,

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Мы многое из книжек узнаем,

А истины передают изустно:

«Пророков нет в отечестве своем», —

Но и в других отечествах — не густо.

Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю

Получили лишь те, кому я б ее отдал и так.

Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю,

Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак.

Пророков нет — не сыщешь днем с огнем, —

Ушли и Магомет, и Заратустра.

Пророков нет в отечестве своем, —

Но и в других отечествах — не густо.

А внизу говорят — от добра ли, от зла ли, не знаю:

«Хорошо, что ушел, — без него стало дело верней!»

Паутину в углу с образов я ногтями сдираю,

Тороплюсь — потому что за домом седлают коней.

Открылся лик — я стал к нему лицом,

И он поведал мне светло и грустно:

"Пророков нет в отечестве своем, —

Но и в других отечествах — не густо".

Я влетаю в седло, я врастаю в седло — тело в тело, —

Конь падет подо мной — я уже закусил удила!

Я из дела ушел, из такого хорошего дела:

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Скачу — хрустят колосья под конем,

Но ясно различаю из-за хруста:

"Пророков нет в отечестве своем, —

Но и в других отечествах — не густо".

Ожидание длилось,

а проводы были недолги —

Пожелали друзья:

«В добрый путь! Чтобы все — без помех!» —

И четыре страны

предо мной расстелили дороги,

И четыре границы

шлагбаумы подняли вверх.

Тени голых берез

добровольно легли под колеса,

Залоснилось шоссе

и штыком заострилось вдали.

Вечный смертник — комар —

разбивался у самого носа,

Лобовое стекло

превращая в картину Дали.

Сколько смелых мазков

на причудливом мертвом покрове!

Сколько серых мозгов

и комарьих раздавленных плевр! —

Вот взорвался один,

до отвала напившийся крови,

Ярко-красным пятном

завершая дорожный шедевр.

И сумбурные мысли,

лениво стучавшие в темя,

Устремились в пробой —

ну,

попробуй-ка, останови!

И в машину ко мне

постучало просительно время —

Я впустил это время,

замешанное на крови.

И сейчас же в кабину

глаза сквозь бинты заглянули

И спросили: "Куда ты?

На запад?

Вертайся назад!"

Я ответить не смог:

по обшивке царапнули пули.

Я услышал: "Ложись!

Берегись!

Проскочили!

Бомбят!"

Этот первый налет

оказался не так чтобы очень:

Схоронили кого-то,

прикрыв его кипой газет,

Вышли чьи-то фигуры

назад на шоссе из обочин,

Как лет тридцать спустя —

на машину мою поглазеть.

И исчезло шоссе —

мой единственный верный фарватер,

Только — елей стволы

без обрубленных минами крон.

Бестелесный поток

обтекал не спеша радиатор.

Я за сутки пути

не продвинулся ни на микрон.

Я уснул за рулем:

я давно разомлел от зевоты.

Ущипнуть себя за ухо

или глаза протереть?

В кресле рядом с собой

я увидел сержанта пехоты:

"Ишь, трофейная пакость, —

сказал он. — Удобно сидеть".

Мы поели с сержантом

домашних котлет и редиски.

Он опять удивился:

откуда такое в войну?

"Я, браток, — говорит, —

восемь дней, как позавтракал в Минске.

Ну, спасибо. Езжай!

Будет время — опять загляну".

Он ушел на восток

со своим поредевшим отрядом.

Снова мирное время

пробилось ко мне сквозь броню:

Это время глядело

единственной женщиной

рядом.

И она мне сказала:

«Устал? Отдохни — я сменю».

Все в порядке. На месте.

Мы едем к границе. Нас двое.

Тридцать лет отделяет

от только что виденных встреч.

Вот забегали щетки —

отмыли стекло лобовое.

Мы увидели знаки,

что призваны предостеречь.

Кроме редких ухабов,

ничто на войну не похоже.

Только лес — молодой,

да сквозь снова налипшую грязь

Два огромных штыка

полоснули морозом по коже

Остриями — по-мирному —

кверху,

а не накренясь.

Здесь, на трассе прямой,

мне, не знавшему пуль,

показалось,

Что и я где-то здесь

довоевывал невдалеке.

Потому для меня

и шоссе, словно штык, заострялось,

И лохмотия свастик

болтались на этом штыке…

Жил-был один чудак,

Он как-то раз, весной,

Сказал чуть-чуть не так —

И стал невыездной.

А может, что-то спел не то

По молодости лет,

А может, выпил два по сто

С кем выпивать не след.

Письмо не отправлял

Простым и заказным,

И не подозревал,

Что стал невыездным.

Да и не собирался он

На выезд никуда —

К друзьям лишь ездил на поклон

В другие города.

На сплетни он махнул

Свободною рукой, —

Сидел и в ус не дул

Чудак невыездной.

С ним вежливы — на вы! — везде

Без спущенных забрал,

Подписку о невыезде

Никто с него не брал.

Он в карточной игре

Зря гнался за игрой —

Всегда без козырей

И вечно «без одной».

И жил он по пословице:

Хоть эта масть не та —

Все скоро обеззлобится

И встанет на места.

И он пером скрипел —

То злее, то добрей, —

Писал себе и пел

Про всяческих зверей:

Что, мол, приплыл гиппопотам

С Египта в Сомали —

Хотел обосноваться там,

Но высох на мели.

И строки те прочлись

Кому-то поутру —

И, видимо, пришлись

С утра не по нутру.

Должно быть, между строк прочли,

Что бегемот — не тот,

Что Сомали — не Сомали,

Что все наоборот.

Прочли, от сих до всех

Разрыв и перерыв,

Закрыли это в сейф,

И все — на перерыв.

Чудак пил кофе натощак —

Такой же заводной, —

Но для кого-то был чудак

Уже невыездной.

Пришла пора — а то

Он век бы не узнал,

Что он — совсем не то,

За что себя считал.

И после нескольких атак,

В июльский летний зной

Ему сказали: "Ты, чудак,

Давно невыездной!"

Другой бы, может, и запил,

А он — махнул рукой!

Что я? Когда и Пушкин был

Всю жизнь невыездной!

Шар огненный все просквозил,

Все перепек, перепалил —

И, как груженый лимузин,

За полдень он перевалил.

Но где-то там — в зените был.

Он для того и плыл туда,

Другие головы кружил,

Сжигал другие города.

Еще асфальт не растопило

И не позолотило крыш,

Еще светило солнце лишь

В одну худую светосилу,

Еще стыдились нищеты

Поля без всходов, лес без тени,

Еще тумана лоскуты

Ложились сыростью в колени,

Но диск на тонкую черту

От горизонта отделило.

Меня же фраза посетила:

Не ясен свет, пока светило

Лишь набирает высоту!

Пока гигант еще на взлете,

Пока лишь начат марафон,

Пока он только устремлен

К зениту, к пику, к верхней ноте,

Но вряд ли астроном-старик

Определит: «На солнце — буря»,

Мы можем всласть глазеть на лик,

Разинув рты и глаз не щуря.

И нам, разиням, на потребу

Уверенно восходит он —

Зачем спешить к зениту Фебу,

Ведь он один бежит по небу —

Без конкурентов марафон.

Но вот — зенит: глядеть противно

И больно, и нельзя без слез,

Но мы — очки себе на нос,

И смотрим, смотрим неотрывно,

Задравши головы, как псы,

Все больше жмурясь, скаля зубы,

И нам мерещатся усы.

И мы пугаемся — грозу бы!

Должно быть, древний гунн — Аттила

Был тоже солнышком палим,

И вот при взгляде на светило

Его внезапно осенило,

И он избрал похожий грим.

Всем нам известные уроды

(Уродам имя — легион)

С доисторических времен

Уроки брали у природы.

Им апогеи не претили,

И, глядя вверх, до слепоты

Они искали на светиле

Себе подобные черты.

И если б ведало светило,

Кому в пример встает оно,

Оно б затмилось и застыло,

Оно бы бег остановило

Внезапно, как стоп-кадр в кино.

Вон, наблюдая втихомолку

Сквозь закопченное стекло,

Когда особо припекло,

Один узрел на лике челку.

А там — другой пустился в пляс,

На солнечном кровоподтеке

Увидев щели узких глаз

И никотиновые щеки…

Взошла луна — вы крепко спите.

Для вас светило тоже спит.

Но где-нибудь оно — в зените.

(Круговорот, как ни пляшите!)

И там палит, и там слепит…

Как во городе во главном,

Как известно — златоглавом,

В белокаменных палатах,

Знаменитых на весь свет,

Воплотители эпохи,

Лицедеи-скоморохи, —

У кого дела не плохи, —

Собирались на банкет.

Для веселья есть причина:

Ну, во-первых — дармовщина,

Во-вторых — любой мужчина

Может даму пригласить,

И, потискав даму ону,

По салону весть к балкону

И без денег — по талону —

Напоить… и закусить.

И стоят в дверном проеме

На великом том приеме

На дежурстве и на стреме

Тридцать три богатыря.

Им потеха — где шумиха,

Там ребята эти лихо

Крутят рученьки, но — тихо,

Ничего не говоря.

Но ханыга, прощелыга,

Забулдыга и сквалыга

От монгольского от ига

К нам в наследство перешли,

И они входящим — в спину

Хором, враз: "Даешь Мазину!

Дармовую лососину!

И Мишеля Пиколи!"

…В кабаке старинном «Каме»

Парень кушал с мужиками.

Все ворочали мозгами —

Кто хорош, а кто и плох.

А когда кабак закрыли,

Все решили: не допили.

И трезвейшего снабдили,

Чтоб чего-то приволок.

Парень этот для начала

Чуть пошастал у вокзала, —

Там милиция терзала

Сердобольных шоферов,

Он рванул тогда накатом

К белокаменным палатам

Прямо в лапы к тем ребятам —

По мосту, что через ров.

Под дверьми все непролазней

(Как у Лобного на казни,

И толпа все безобразней —

Вся колышется, гудет…),

Не прорвешься, хоть ты тресни!

Но узнал один ровесник:

"Это тот, который песни…

Пропустите, пусть идет!"

"Не толкайте, не подвинусь, —

Думал он, — а вдруг на вынос

Не дадут, вот будет минус!.."

Ах! Красотка на пути! —

Но Ивану не до крали, —

Лишь бы только торговали,

Лишь бы дали, лишь бы дали!

Время — два без десяти.

У буфета все нехитро:

"Пять «четверок», два пол-литра!

Эй! Мамаша! Что сердита?

Сдачи можешь не давать!.."

Повернулся, а средь зала

Краля эта танцевала!

Вся блестела, вся сияла,

Как звезда — ни дать, ни взять!

И упали из подмышек

Две больших и пять малышек

(Жалко, жалко ребятишек,

Очень жаждущих в беде),

И осколки, как из улья,

Разлетелись — и под стулья…

А пред ним мелькала тулья

Золотая на звезде.

Он за воздухом к балконам —

Поздно! Вырвались со звоном

И из сердца по салонам

Покатились клапана…

И назло другим принцессам,

Та — взглянула с интересом,

Хоть она, — писала пресса, —

Хороша, но холодна.

Одуревшие от рвенья,

Рвались к месту преступленья

Люди плотного сложенья,

Засучивши рукава.

Но не сделалось скандала,

Все вокруг затанцевало, —

Знать, скандала не желала

Предрассветная Москва.

И заморские ехидны

Говорили: "Ах, как стыдно!

Это просто несолидно,

Глупо так себя держать!.."

Только негр на эту новость

Укусил себя за ноготь, —

В Конго принято, должно быть,

Так восторги выражать.

…Оказал ему услугу

И оркестр с перепугу,

И толкнуло их друг к другу —

Говорят, что сквозняком,

И ушли они, не тронув

Любопытных микрофонов,

Так как не было талонов

Спрыснуть встречу коньяком.

Говорят, живут же люди

В этом самом Голливуде

И в Париже… Но — не будем,

Пусть болтают куркули!

Кстати, те, с кем был я в «Каме»,

Оказались мужиками —

Не махали кулаками,

Улыбнулись и ушли.

…И пошли летать в столице

Нежилые небылицы —

Молодицы, не девицы —

Словно деньгами сорят;

В подворотнях, где потише,

И в мансардах, возле крыши,

И в местах еще повыше

Разговоры говорят.

Люблю тебя сейчас

Не тайно — напоказ.

Не «после» и не «до» в лучах твоих сгораю.

Навзрыд или смеясь,

Но я люблю сейчас,

А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю.

В прошедшем «я любил» —

Печальнее могил, —

Все нежное во мне бескрылит и стреножит,

Хотя поэт поэтов говорил:

«Я вас любил, любовь еще, быть может…»

Так говорят о брошенном, отцветшем —

И в этом жалость есть и снисходительность,

Как к свергнутому с трона королю.

Есть в этом сожаленье об ушедшем

Стремленьи, где утеряна стремительность,

И как бы недоверье к «я люблю».

Люблю тебя теперь

Без мер и без потерь,

Мой век стоит сейчас —

Я вен не перережу!

Во время, в продолжение, теперь

Я прошлым не дышу и будущим не брежу.

Приду и вброд, и вплавь

К тебе — хоть обезглавь! —

С цепями на ногах и с гирями по пуду.

Ты только по ошибке не заставь,

Чтоб после «я люблю» добавил я, что «буду».

Есть горечь в этом «буду», как ни странно,

Подделанная подпись, червоточина

И лаз для отступленья, про запас,

Бесцветный яд на самом дне стакана.

И словно настоящему пощечина —

Сомненье в том, что «я люблю» — сейчас.

Смотрю французский сон

С обилием времен,

Где в будущем — не так, и в прошлом — по-другому.

К позорному столбу я пригвожден,

К барьеру вызван я языковому.

Ах, разность в языках!

Не положенье — крах.

Но выход мы вдвоем поищем и обрящем.

Люблю тебя и в сложных временах —

И в будущем, и в прошлом настоящем!..

Ах, дороги узкие —

Вкось, наперерез!

Версты белорусские

С ухабами и без.

Но как орехи грецкие,

Щелкаю я их.

Ох, говорят, немецкие —

Гладко, напрямик.

Там, говорят, дороги — ряда по три,

И нет табличек с «Ахтунг!» или «Хальт!»

Ну что же — мы прокатимся, посмотрим,

Понюхаем не порох, а асфальт.

Горочки пологие:

Я их — щелк да щелк!

Но в душе, как в логове,

Затаился волк.

Ату, колеса гончие!

Целюсь под обрез, —

И с волком этим кончу я

На отметке «Брест».

Я там напьюсь водички из колодца

И покажу отметки в паспортах.

Потом мне пограничник улыбнется,

Узнав, должно быть, — или просто так.

После всякой зауми

(Вроде: «Кто таков?») —

Как взвились шлагбаумы

Вверх до облаков!

Лишь взял товарищ в кителе

Снимок для жены —

И… только нас и видели

С нашей стороны!

Я попаду в Париж, в Варшаву, в Ниццу.

Они — рукой подать: наискосок.

Так я впервые пересек границу —

И чьи-то там сомненья пересек.

Ах, дороги скользкие —

Вот и ваш черед!

Деревеньки польские —

Стрелочки вперед.

Телеги под навесами,

Булыжник — чешуя.

По-польски — ни бельмеса мы:

Ни жена, ни я.

Потосковав о ломте, о стакане,

Затормозили где-то наугад

И я сказал по-русски: «Прошу, пани!»

И получилось точно и впопад.

Ах, еда дорожная

Из немногих блюд!

Ем неосторожно я

Все, что подают.

А напоследок — сладкое,

Стало быть: кончай!

И на их хербатку я

Дую, как на чай.

А панночка пощелкала на счетах

(Все, как у нас! — Зачем туристы врут?), —

И я, прикинув разницу валют,

Ей отсчитал — не помню, сколько злотых —

И проворчал: «По божески дерут».

Где же песни-здравицы?

Ну-ка подавай!

Польские красавицы —

Для туристов рай?

А вона на поляночке —

Души нараспах, —

Веселились панночки

С граблями в руках.

"Да, побывала Польша в самом пекле! —

Сказал старик и лошадей распряг, —

Красавицы полячки не поблекли,

А сгинули в немецких лагерях".

Лемех вглубь въедается

В землю, как каблук, —

Пепел попадается

До сих пор под плуг.

Память вдруг разрытая, —

Не живой укор:

Жизни недожитые —

Для колосьев корм.

В моем мозгу, который вдруг сдавило

Как обручем (но так его, дави!),

Варшавское восстание кровило,

Захлебываясь в собственной крови.

Дрались худо, бедно ли,

А наши корпуса

В пригороде медлили

Целых два часа.

В марш-бросок, в атаку ли

Рвались, как один,

И танкисты плакали

На броню машин.

Военный эпизод — давно преданье,

В историю ушел, порос быльем.

Но не забыто это опозданье,

Коль скоро мы заспорили о нем.

Почему же медлили

Наши корпуса?

Почему обедали

Эти два часа?

Потому что, танками,

Мокрыми от слез,

Англичанам с янками

Мы утерли нос.

А может быть, разведка оплошала —

Не доложила. Что теперь гадать!

Но вот сейчас читаю я «Варшава» —

И еду, и хочу не опоздать!

Когда я отпою и отыграю,

Где кончу я, на чем — не угадать.

Но лишь одно, наверное, я знаю —

Мне будет не хотеться умирать.

Посажен на литую цепь почета,

И звенья славы мне не по зубам…

Эй! Кто стучит в дубовые ворота

Костяшками по кованым скобам?!

Ответа нет, но там стоят, я знаю,

Кому не так страшны цепные псы, —

И вот над изгородью замечаю

Знакомый серп отточенной косы.

…Я перетру серебряный ошейник

И золотую цепь перегрызу,

Перемахну забор, ворвусь в репейник,

Порву бока — и выбегу в грозу!

Лес ушел, и обзор расширяется,

Вот и здания появляются,

Тени нам под колеса кидаются

И остаться в живых ухитряются.

Перекресточки — скорость сбрасывайте!

Паны, здравствуйте! Пани, здравствуйте!

И такие, кому не до братства, те

Тоже здравствуйте, тоже здравствуйте!

Я клоню свою голову шалую

Перед Варшавою, перед Варшавою.

К центру — «просто» — стремлюсь, поспешаю я,

Понимаю, дивлюсь, что в Варшаве я.

Вот она, многопослевоенная,

Несравнимая, несравненная, —

Не сравняли с землей, оглашенные,

Потому она и несравненная.

И порядочек здесь караулится:

Указатели — скоро улица.

Пред старушкой пришлось мне ссутулиться —

Выясняю, чтоб не обмишулиться,

А по-польски — познания хилые,

А старушка мне: — Прямо, милые! —

И по-прежнему засеменила и

Повторяла все: — Прямо, милые…

Хитрованская Речь Посполитая,

Польша панская, Польша битая,

Не единожды кровью умытая,

На Восток и на Запад сердитая,

И Варшава — мечта моя давняя, —

Оскверненная, многострадальная,

Перешедшая в область предания, —

До свидания, до свидания…

В дорогу — живо! Или — в гроб ложись.

Да! Выбор небогатый перед нами.

Нас обрекли на медленную жизнь —

Мы к ней для верности прикованы цепями.

А кое-кто поверил второпях —

Поверил без оглядки, бестолково.

Но разве это жизнь — когда в цепях?

Но разве это выбор — если скован?

Коварна нам оказанная милость —

Как зелье полоумных ворожих:

Смерть от своих — за камнем притаилась,

И сзади — тоже смерть, но от чужих.

Душа застыла, тело затекло,

И мы молчим, как подставные пешки,

А в лобовое грязное стекло

Глядит и скалится позор кривой усмешки.

И если бы оковы разломать —

Тогда бы мы и горло перегрызли

Тому, кто догадался приковать

Нас узами цепей к хваленой жизни.

Неужто мы надеемся на что-то?

А может быть, нам цель не по зубам?

Зачем стучимся в райские ворота

Костяшками по кованным скобам?

Нам предложили выход из войны,

Но вот какую заложили цену:

Мы к долгой жизни приговорены

Через вину, через позор, через измену!

Но стоит ли и жизнь такой цены?!

Дорога не окончена! Спокойно! —

И в стороне от той, большой, войны

Еще возможно умереть достойно.

И рано нас равнять с болотной слизью —

Мы гнезд себе на гнили не совьем!

Мы не умрем мучительною жизнью —

Мы лучше верной смертью оживем!

Мы без этих машин — словно птицы без крыл.

Пуще зелья нас приворожила

Пара сот лошадиных сил

И, должно быть, нечистая сила.

Нас обходит на трассе легко мелкота.

Нам обгоны, конечно, обидны,

Но мы смотрим на них свысока. Суета

У подножия нашей кабины.