Ну вот и все! Закончен сон глубокий!

Никто и ничего не разрешает!

Я ухожу отдельный, одинокий

По полю летному, с которого взлетают!

Я посещу надводную обитель,

Что кораблем зовут другие люди.

Мой капитан, мой друг и мой спаситель!

Давай с тобой хоть что-нибудь забудем!

Забудем что-нибудь — мне нужно, можно!

Все — женщину, с которою знакомы!

Все помнить — это просто невозможно,

Да это просто и не нужно, — что мы?

Ну почему, ну для чего — сюда?

Чем объяснить такой поступок странный?

Какие бы ни строились суда —

На них должны быть люди-капитаны.

В Азии, в Европе ли

Родился озноб —

Только даже в опере

Кашляют взахлеб.

Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли?

Духовые дуют врозь, струнные — урчат,

Дирижера кашель бьет, тенора охрипли,

Баритоны запили, и басы молчат.

Раньше было в опере

Складно, по уму,

И хоть хору хлопали —

А теперь кому?!

Не берет и верхних нот и сопрано-меццо,

У колоратурного не бельканто — бред!

Цены резко снизились до рубля за место.

Словом, все понизилось и сошло на нет.

Сквозняками в опере

Дует, валит с ног,

Как во чистом во поле

Ветер-ветерок.

Партии проиграны, песенки отпеты,

Партитура съежилась, и софит погас.

Развалились арии, разошлись дуэты,

Баритон — без бархата, без металла — бас.

Что ни делай — все старо,

Гулок зал и пуст.

Тенорово серебро

Вытекло из уст.

Тенор в арьи Ленского заорал: «Полундра!» —

Буйное похмелье ли, просто ли заскок?

Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо

Чуть едва не до смерти струнами засек.

Я изучил все ноты от и до,

Но кто мне на вопрос ответит прямо? —

Ведь начинают гаммы с ноты «до»

И ею же заканчивают гаммы.

Пляшут ноты врозь и с толком,

Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока

Разбросает их по полкам

Чья-то дерзкая рука.

Известно музыкальной детворе —

Я впасть в тенденциозность не рискую, —

Что занимает место нота «ре»

На целый такт и на одну восьмую.

Какую ты тональность ни возьми —

Неравенством от звуков так и пышет:

Одна и та же нота — скажем, «ми», —

Одна внизу, другая — рангом выше.

Пляшут ноты врозь и с толком,

Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока

Разбросает их по полкам

Чья-то дерзкая рука.

За строфами всегда идет строфа —

Как прежние, проходит перед взглядом, —

А вот бывает, скажем, нота «фа»

Звучит сильней, чем та же нота рядом.

Вот затесался где-нибудь «бемоль» —

И в тот же миг, как влез он беспардонно,

Внушавшая доверье нота «соль»

Себе же изменяет на полтона.

Пляшут ноты врозь и с толком,

Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока

Разбросает их по полкам

Чья-то дерзкая рука.

Сел композитор, жажду утоля,

И грубым знаком музыку прорезал, —

И нежная как бархат нота «ля»

Свой голос повышает до «диеза».

И наконец — Бетховена спроси —

Без ноты «си» нет ни игры, ни пенья, —

Возносится над всеми нота «си»

И с высоты взирает положенья.

Пляшут ноты врозь и с толком,

Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока

Разбросает их по полкам

Чья-то дерзкая рука.

Напрасно затевать о нотах спор:

Есть и у них тузы и секретарши, —

Считается, что в «си-бемоль минор»

Звучат прекрасно траурные марши.

А кроме этих подневольных нот,

Еще бывают ноты-паразиты, —

Кто их сыграет, кто их пропоет?..

Но с нами — бог, а с ними — композитор!

Пляшут ноты врозь и с толком,

Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока

Разбросает их по полкам

Чья-то дерзкая рука.

На судне бунт, над нами чайки реют!

Вчера из-за дублона золотых

Двух негодяев вздернули на рею, —

Но мало — нужно было четверых.

Ловите ветер всеми парусами!

К чему гадать, любой корабль — враг!

Удача — миф, но эту веру сами,

Мы создали, поднявши черный флаг!

Катился ком по кораблю от бака,

Забыто все — и честь, и кутежи, —

И, подвывая, может быть от страха,

Они достали длинные ножи.

Ловите ветер всеми парусами!

К чему гадать, любой корабль — враг!

Удача — миф, но эту веру сами,

Мы создали, поднявши черный флаг!

Вот двое в капитана пальцем тычут:

Достать его — и им не страшен черт!

Но капитан вчерашнюю добычу

При всей команде выбросил за борт.

Ловите ветер всеми парусами!

К чему гадать, любой корабль — враг!

Удача — миф, но эту веру сами,

Мы создали, поднявши черный флаг!

И вот волна, подобная надгробью,

Все смыла, с горла сброшена рука…

Бросайте ж за борт все, что пахнет кровью, —

Поверьте, что цена невысока!

Ловите ветер всеми парусами!

К чему гадать, любой корабль — враг!

Удача — здесь, и эту веру сами,

Мы создали, поднявши черный флаг!

В царстве троллей — главный тролль

И гражданин

Был, конечно, сам король —

Только один.

И бывал он, правда, лют —

Часто порол! —

Но был жуткий правдолюб

Этот король.

Десять раз за час серчал

Бедный король.

Каждый вечер назначал

Новый пароль.

Своих подданных забил

До одного.

Правда, правду он любил

Больше всего.

Может, правду кто кому

Скажет тайком,

Но королю жестокому —

Нет дураков!

И созвал король — вот смех! —

Конкурс шутов:

Кто сострит удачней всех —

Деньги и штоф.

Что за цель? А в шутке — соль,

Доля правды там.

Правду узнавал король

По мелочам.

Но все больше корчился,

Вскоре — готов!

И плачевно кончился

Конкурс шутов.

В Тридевятом государстве

(Трижды девять — двадцать семь)

Все держалось на коварстве —

Без проблем и без систем.

Нет того чтоб сам — воевать, —

Стал король втихаря попивать,

Расплевался с королевой,

Дочь оставил старой девой, —

А наследник пошел воровать.

В Тридесятом королевстве

(Трижды десять — тридцать, что ль?)

В добром дружеском соседстве

Жил еще один король.

Тишь да гладь, да спокойствие там, —

Хоть король был отъявленный хам,

Он прогнал министров с кресел,

Оппозицию повесил —

И скучал от тоски по делам.

В Триодиннадцатом царстве,

(То бишь — в царстве Тридцать три)

Царь держался на лекарстве:

Воспалились пузыри.

Был он — милитарист и вандал, —

Двух соседей зазря оскорблял —

Слал им каждую субботу

Оскорбительную ноту, —

Шел на международный скандал.

В Тридцать третьем царь сказился:

Не хватает, мол, земли, —

На соседей покусился —

И взбесились короли:

«Обуздать его, смять!» — только глядь —

Нечем в Двадцать седьмом воевать,

А в Тридцатом — полководцы

Все утоплены в колодце,

И вассалы восстать норовят…

Не возьмут и невзгоды в крутой оборот —

Мне плевать на поток новостей:

Мои верные псы сторожат у ворот

От воров и нежданных гостей.

Даешь пять лет! Ну да! Короткий срок!

Попробуйте, допрыгните до МХАТа! —

Он просидел все семьдесят — он смог,

Но нам и пять — торжественная дата.

Спасибо! Дали испытать ее,

Хлебнули Горького, глаголют нам, что правы.

Пусть Зине Славиной за «Мать» ее

Вручают орден материнской славы.

И пусть проходит каждый наш спектакль

Под гром оваций ли, под тихий вздох ли,

Но вы должны играть «Мать» вашу так,

Чтоб все отцы от зависти подохли.

Лет через сто, когда снесут театр

И все кругом, не тронут только «Каму», —

Потомки вспомнят нас, вскричат «Vivat!»

За нашего отца и нашу «маму».

Я щас взорвусь, как триста тонн тротила, —

Во мне заряд нетворческого зла:

Меня сегодня Муза посетила, —

Немного посидела и ушла!

У ней имелись веские причины —

Я не имею права на нытье, —

Представьте: Муза… ночью… у мужчины! —

Бог весть что люди скажут про нее.

И все же мне досадно, одиноко:

Ведь эта Муза — люди подтвердят! —

Засиживалась сутками у Блока,

У Пушкина жила не выходя.

Я бросился к столу, весь нетерпенье,

Но — господи помилуй и спаси —

Она ушла, — исчезло вдохновенье

И — три рубля: должно быть, на такси.

Я в бешенстве мечусь, как зверь, по дому,

Но бог с ней, с Музой, — я ее простил.

Она ушла к кому-нибудь другому:

Я, видно, ее плохо угостил.

Огромный торт, утыканный свечами,

Засох от горя, да и я иссяк.

С соседями я допил, сволочами,

Для Музы предназначенный коньяк.

…Ушли года, как люди в черном списке, —

Все в прошлом, я зеваю от тоски.

Она ушла безмолвно, по-английски,

Но от нее остались две строки.

Вот две строки — я гений, прочь сомненья,

Даешь восторги, лавры и цветы:

"Я помню это чудное мгновенье,

Когда передо мной явилась ты"!

Нет меня — я покинул Расею, —

Мои девочки ходят в соплях!

Я теперь свои семечки сею

На чужих Елисейских полях.

Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:

"Нет его — умотал наконец!

Вот и пусть свои чуждые песни

Пишет там про Версальский дворец".

Слышу сзади — обмен новостями:

«Да не тот! Тот уехал — спроси!..»

«Ах не тот?!» — и толкают локтями,

И сидят на коленях в такси.

Тот, с которым сидел в Магадане,

Мой дружок по гражданской войне —

Говорит, что пишу я ему: "Ваня!

Скучно, Ваня, — давай, брат, ко мне!"

Я уже попросился обратно —

Унижался, юлил, умолял…

Ерунда! Не вернусь, вероятно, —

Потому что я не уезжал!

Кто поверил — тому по подарку, —

Чтоб хороший конец, как в кино:

Забирай Триумфальную арку,

Налетай на заводы Рено!

Я смеюсь, умираю от смеха:

Как поверили этому бреду?!

Не волнуйтесь — я не уехал,

И не надейтесь — я не уеду!

Едешь ли в поезде, в автомобиле

Или гуляешь, хлебнувши винца, —

При современном машинном обилье

Трудно по жизни пройти до конца.

Вот вам авария: в Замоскворечье

Трое везли хоронить одного, —

Все, и шофер, получили увечья,

Только который в гробу — ничего.

Бабы по найму рыдали сквозь зубы,

Дьякон — и тот верхней ноты не брал,

Громко фальшивили медные трубы, —

Только который в гробу — не соврал.

Бывший начальник — и тайный разбойник —

В лоб лобызал и брезгливо плевал,

Все приложились, — а скромный покойник

Так никого и не поцеловал.

Но грянул гром — ничего не попишешь,

Силам природы на речи плевать, —

Все побежали под плиты и крыши, —

Только покойник не стал убегать.

Что ему дождь — от него не убудет, —

Вот у живущих — закалка не та.

Ну а покойники, бывшие люди, —

Смелые люди и нам не чета.

Как ни спеши, тебя опережает

Клейкий ярлык, как отметка на лбу, —

А ничего тебе не угрожает,

Только когда ты в дубовом гробу.

Можно в отдельный, а можно и в общий —

Мертвых квартирный вопрос не берет, —

Вот молодец этот самый — усопший —

Вовсе не требует лишних хлопот.

В царстве теней — в этом обществе строгом —

Нет ни опасностей, нет ни тревог, —

Ну а у нас — все мы ходим под богом,

Только которым в гробу — ничего.

Слышу упрек: «Он покойников славит!»

Нет, — я в обиде на злую судьбу:

Всех нас когда-нибудь ктой-то задавит, —

За исключением тех, кто в гробу.

Переворот в мозгах из края в край,

В пространстве — масса трещин и смещений:

В Аду решили черти строить рай

Для собственных грядущих поколений.

Известный черт с фамилией Черток —

Агент из Рая — ночью, внеурочно

Отстукал в Рай: в Аду черт знает что, —

Что точно — он, Черток, не знает точно.

Еще ввернул тревожную строку

Для шефа всех лазутчиков Амура:

"Я в ужасе, — сам Дьявол начеку,

И крайне ненадежна агентура".

Тем временем в Аду сам Вельзевул

Потребовал военного парада, —

Влез на трибуну, плакал и загнул:

«Рай, только рай — спасение для Ада!»

Рыдали черти и кричали: "Да!

Мы рай в родной построим Преисподней!

Даешь производительность труда!

Пять грешников на нос уже сегодня!"

"Ну что ж, вперед! А я вас поведу! —

Закончил Дьявол. — С богом! Побежали!"

И задрожали грешники в Аду,

И ангелы в Раю затрепетали.

И ангелы толпой пошли к Нему —

К тому, который видит все и знает, —

А он сказал: «Мне плевать на тьму!» —

И заявил, что многих расстреляет.

Что Дьявол — провокатор и кретин,

Его возня и крики — все не ново, —

Что ангелы — ублюдки, как один

И что Черток давно перевербован.

"Не Рай кругом, а подлинный бедлам, —

Спущусь на землю — там хоть уважают!

Уйду от вас к людям ко всем чертям —

Пускай меня вторично распинают!.."

И он спустился. Кто он? Где живет?..

Но как-то раз узрели прихожане —

На паперти у церкви нищий пьет,

«Я Бог, — кричит, — даешь на пропитанье!»

Конец печален (плачьте, стар и млад, —

Что перед этим всем сожженье Трои?)

Давно уже в Раю не рай, а ад, —

Но рай чертей в Аду зато построен!

Надо с кем-то рассорить кого-то,

Только с кем и кого?

Надо сделать трагичное что-то.

Только что, для чего?

Надо выстрадать, надо забыться.

Только в чем и зачем?

Надо как-то однажды напиться.

Только с кем, только с кем?

Надо сделать хорошее что-то.

Для кого, для чего?

Это, может быть, только работа

Для себя самого!

Ну, а что для других, что для многих?

Что для лучших друзей?

А для них — земляные дороги

Души моей!

Мне в душу ступит кто-то посторонний,

А может, даже плюнет, — что ему?!

На то и существует посторонний

На противоположном берегу.

Он, посторонний, — он поту-сторонний —

По ту, другую сторону от нас…

Ах, если бы он был потусторонний,

Тогда б я был спокойнее в сто раз.

Цыган кричал, коня менял:

"С конем живется вольно.

Не делай из меня меня,

С меня — меня довольно!

Напрасно не расстраивай,

Без пользы не радей…

Я не гожусь в хозяева

Людей и лошадей.

Не совещайся с гадиной,

Беги советов бабских…

Клянусь, что конь не краденый

И — что кровей арабских".

Запомню, оставлю в душе этот вечер —

Не встречу с друзьями, не праздничный стол:

Сегодня я сам — самый главный диспетчер,

И стрелки сегодня я сам перевел.

И пусть отправляю составы в пустыни,

Где только барханы в горячих лучах, —

Мои поезда не вернутся пустыми,

Пока мой оазис еще не зачах.

Свое я отъездил, и даже сверх нормы, —

Стою, вспоминаю, сжимая флажок,

Как мимо меня проносились платформы

И реки — с мостами, которые сжег.

Теперь отправляю составы в пустыни,

Где только барханы в горячих лучах, —

Мои поезда не вернутся пустыми,

Пока мой оазис еще не зачах.

Они без меня понесутся по миру —

Я рук не ломаю, навзрыд не кричу, —

А то мне навяжут еще пассажиров —

Которых я вовсе сажать не хочу.

Итак, я отправил составы в пустыни,

Где только барханы в горячих лучах, —

Мои поезда не вернутся пустыми,

Пока мой оазис еще не зачах.

Растаяли льды, километры и годы —

Мой первый состав возвратился назад, —

Он мне не привез драгоценной породы,

Но он — возвратился, и рельсы гудят.

Давай постоим и немного остынем:

ты весь раскален — ты не встретил реки.

Я сам не поехал с тобой по пустыням —

И вот мой оазис убили пески.

Я стою, стою спиною к строю, —

Только добровольцы — шаг вперед!

Нужно провести разведку боем, —

Для чего — да кто ж там разберет…

Кто со мной? С кем идти?

Так, Борисов… Так, Леонов…

И еще этот тип

Из второго батальона!

Мы ползем, к ромашкам припадая, —

Ну-ка, старшина, не отставай!

Ведь на фронте два передних края:

Наш, а вот он — их передний край.

Кто со мной? С кем идти?

Так, Борисов… Так, Леонов…

И еще этот тип

Из второго батальона!

Проволоку грызли без опаски:

Ночь — темно, и не видать ни зги.

В двадцати шагах — чужие каски, —

С той же целью — защищать мозги.

Кто со мной? С кем идти?

Так, Борисов… Так, Леонов…

Ой!.. Еще этот тип

Из второго батальона.

Скоро будет «Надя с шоколадом» —

В шесть они подавят нас огнем, —

Хорошо, нам этого и надо —

С богом, потихонечку начнем!

С кем обратно идти?

Так, Борисов… Где Леонов?!

Эй ты, жив? Эй ты, тип

Из второго батальона!

Пулю для себя не оставляю,

Дзот накрыт и рассекречен дот…

А этот тип, которого не знаю,

Очень хорошо себя ведет.

С кем в другой раз идти?

Где Борисов? Где Леонов?..

Правда жив этот тип

Из второго батальона.

…Я стою спокойно перед строем —

В этот раз стою к нему лицом, —

Кажется, чего-то удостоен,

Награжден и назван молодцом.

С кем в другой раз ползти?

Где Борисов? Где Леонов?

И парнишка затих

Из второго батальона…

Я помню райвоенкомат:

"В десант не годен — так-то, брат, —

Таким, как ты, — там невпротык…" И дальше — смех:

Мол, из тебя какой солдат?

Тебя — хоть сразу в медсанбат!..

А из меня — такой солдат, как изо всех.

А на войне как на войне,

А мне — и вовсе, мне — вдвойне, —

Присохла к телу гимнастерка на спине.

Я отставал, сбоил в строю, —

Но как-то раз в одном бою —

Не знаю чем — я приглянулся старшине.

…Шумит окопная братва:

"Студент, а сколько дважды два?

Эй, холостой, а правда — графом был Толстой?

А кто евонная жена?.."

Но тут встревал мой старшина:

«Иди поспи — ты ж не святой, а утром — бой».

И только раз, когда я встал

Во весь свой рост, он мне сказал:

"Ложись!.. — и дальше пару слов без падежей. —

К чему две дырки в голове!"

И вдруг спросил: "А что в Москве,

Неужто вправду есть дома в пять этажей?.."

Над нами — шквал, — он застонал —

И в нем осколок остывал, —

И на вопрос его ответить я не смог.

Он в землю лег — за пять шагов,

За пять ночей и за пять снов —

Лицом на запад и ногами на восток.

Разбег, толчок… И — стыдно подыматься:

Во рту опилки, слезы из-под век, —

На рубеже проклятом два двенадцать

Мне планка преградила путь наверх.

Я признаюсь вам, как на духу:

Такова вся спортивная жизнь, —

Лишь мгновение ты наверху —

И стремительно падаешь вниз.

Но съем плоды запретные с древа я,

И за хвост подергаю славу я.

У кого толчковая — левая,

А у меня толчковая — правая!

Разбег, толчок… Свидетели паденья

Свистят и тянут за ноги ко дну.

Мне тренер мой сказал без сожаленья:

"Да ты же, парень, прыгаешь в длину!

У тебя — растяженье в паху;

Прыгать с правой — дурацкий каприз, —

Не удержишься ты наверху —

Ты стремительно падаешь вниз".

Но, задыхаясь словно от гнева я,

Объяснил толково я: главное,

Что у них толчковая — левая,

А у меня толчковая — правая!

Разбег, толчок… Мне не догнать канадца —

Он мне в лицо смеется на лету!

Я снова планку сбил на два двенадцать —

И тренер мне сказал напрямоту,

Что — начальство в десятом ряду,

И что мне прополощут мозги,

Если враз, в сей же час не сойду

Я с неправильной правой ноги.

Но я лучше выпью зелье с отравою,

И над собой что-нибудь сделаю —

Но свою неправую правую

Я не сменю на правую левую!

Трибуны дружно начали смеяться —

Но пыл мой от насмешек не ослаб:

Разбег, толчок, полет… И два двенадцать —

Теперь уже мой пройденный этап!

Пусть болит моя травма в паху,

Пусть допрыгался до хромоты, —

Но я все-таки был наверху —

И меня не спихнуть с высоты!

Я им всем показал «ху из ху», —

Жаль, жена подложила сюрприз:

Пока я был на самом верху —

Она с кем-то спустилася вниз…

Но съел плоды запретные с древа я,

И за хвост подергал все же славу я, —

Хоть у них толчковая — левая,

Но моя толчковая — правая!

Вагоны не обедают,

Им перерыва нет.

Вагоны честно бегают

По лучшей из планет.

Вагоны всякие,

Для всех пригодные.

Бывают мягкие,

Международные.

Вагон опрятненький,

В нем нету потненьких,

В нем все — десятники

И даже сотники.

Ох, степь колышется!

На ней — вагончики.

Из окон слышится:

«Мои лимончики!..»

Лежат на полочке

Мешки-баллончики.

У каждой сволочи

Свои вагончики.

Порвешь животики

На аккуратненьких! —

Вон едут сотники

Да на десятниках!

Многосемейные

И просто всякие —

Войдут в купейные

И даже в мягкие.

А кто с мешком — иди

По шпалам в ватнике.

Как хошь — пешком иди,

А хошь — в телятнике.

На двери нулики —

Смердят вагончики.

В них едут жулики

И самогонщики.

А вот теплушка та —

Прекрасно, душно в ней, —

На сорок туш скота

И на сто душ людей.

Да в чем загвоздка-то?

Бей их дубиною!

За одного скота —

Двух с половиною.

А ну-ка, кончи-ка,

Гармонь хрипатая!

Вон в тех вагончиках —

Голь перекатная…

Вестимо, тесно тут,

Из пор — сукровица…

Вагоны с рельс сойдут

И остановятся!

В тайгу!

На санях, на развалюхах,

В соболях или в треухах,

И богатый, и солидный, и убогий.

Бегут!

В неизведанные чащи, —

Кто-то реже, кто-то чаще, —

В волчьи логова, в медвежие берлоги.

Стоят!

Как усталые боксеры,

Вековые гренадеры —

В два обхвата, в три обхвата и поболе.

И я

Воздух ем, жую, глотаю,

Да я только здесь бываю —

За решеткой из деревьев — но на воле.

Нараспашку — при любой погоде,

Босиком хожу по лужам и росе.

Даже конь мой иноходью ходит,

Это значит — иначе, чем все.

Я иду в строю всегда не в ногу,

Сколько раз уже обруган старшиной.

Шаг я прибавляю понемногу,

И весь строй сбивается на мой.

Мой кумир — на рынке зазывалы,

Каждый хвалит свой товар вразвес.

Из меня не выйдет запевалы —

Я пою с мелодией вразрез.

Знаю, мне когда-то будет лихо,

Мне б заранее могильную плиту.