Впрочем, именно подобным её словам Потёмкин не верил. Его часто одолевали приступы меланхолии и хандры и прежде всего — ревности. Он ревновал любовников, перебывавших у Екатерины до него — по подсчётам Потёмкина, их было пятнадцать. Но тут он преувеличивал. Она, соглашаясь с упрёками, защищала себя в пространном письме, именованном ею «Чистосердечная исповедь». В нём она рассказывала Потёмкину о том, как жила до знакомства с ним; в конце «Исповеди» императрица писала: «Смею ли я надеяться после сего признания, что Ты отпустишь мне мои грехи? Тебе нужно признать, что не о пятнадцати идёт речь, а лишь о трети этого числа. Сойтись с первым я была принуждена», — здесь она имела в виду своего мужа, — «четвёртого взяла от отчаяния, и я не верю, что их обоих Ты можешь приписать моему легкомыслию. А что до трех остальных, то сумей войти в моё положение. Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если б я в участь получила с молода мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Трудность лишь в том, что моё сердце ни часу не может прожить без любви».

Ни часу… Но с тех пор, как она попала в Россию, ей пришлось прожить без любви долгие годы. Человеку, которого она любила, и который теперь нападал на неё, хотя без неё оставался бы ничем, она говорила в своё оправдание, что ей пришлось столько лет прожить без любви, пришлось столько времени провести словно пленнице. И вот с появлением Потёмкина она почувствовала себя такой счастливой, какой ещё никогда не была с тех пор, как приехала в Россию.

Ей не было ещё пятнадцати, когда она, нежная, рано созревшая и безмерно честолюбивая немецкая принцесса, прибыла в Россию, чтобы стать женой Петра III. Принц Пётр приходился внуком Петру Великому. Матерью его была великая княгиня Анна Петровна, старшая дочь Петра Великого, вышедшая замуж за Карла-Фридриха, герцога Гольштейн-Гогторпа. Когда в феврале 1744 года Екатерина приехала в Россию — в ту пору будущая императрица была принцессой Софьей Фредерикой Августой Анхальт-Цербстской и невестой Петра III, — в ней правила его тётка, прекрасная Елизавета, вторая дочь Петра Великого. За три года до этого Елизавета при содействии гвардейцев путём бескровного дворцового переворота завладела троном — с тех пор, как в 1725 году умер её отец, не раз разгоралась борьба за власть. В юности Елизавета была помолвлена с князем Карлом Августом из Гольштейн-Готторпа, однако свадьбу сыграть не удалось: в Петербурге князь умер от оспы. Елизавета осталась незамужней, но всю свою жизнь испытывала родственные чувства к членам Гольштейнского дома. И когда она принялась искать невесту для своего племянника и наследника, великого князя Петра, то вспомнила именно об этом семействе. Сестра её бывшего жениха, Иоанна, вышла замуж за князя Христиана Августа Анхальт-Цербстского. И именно её Дочь, принцессу Софью, Елизавета выбрала невестой для великого князя.

Хилый, невежественный, душевно неразвитый Пётр (коему исполнилось уже шестнадцать лет) был вовсе не парой Софье. Она заметила это уже при первой встрече. Однако для молодой честолюбивой принцессы это замужество оставалось единственной возможностью порвать со скучной, косной жизнью при дворе одного из хотных немецких княжеств. «Сердце не предвещало мне большого счастья, — писала в своих „Записках“ Екатерина (такое имя она приняла после обряда присоединения к православию), — одно честолюбие меня поддерживало; в глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей».

Екатерина с головой окунулась в придворную жизнь, и в то время, как в стране нарастал крепостной гнёт, усиливались нищета и страдания русского народа — она демонстрировала и без того привыкшим к расточительной жизни российским дворянам, что значит настоящее мотовство («К концу жизни она задолжала свыше полумиллиона» — Ключевский В. О. Соч.: В 9 т. Т. 5. М., «Мысль», 1989 год).

Разумеется, началось это не с первого дня, а позднее, после того, как она выполнила свою задачу или, точнее, то, что считала её задачей — Елизавета: родила наследника престола. В этом вопросе Елизавета проявляла необычайное нетерпение. Всему виной был Иван VI, «мальчик-император», сын низложенной Елизаветой Анны Леопольдовны, которая была все ещё жива и, значит, могла притязать на власть.

Допустим, если что-либо случится с великим князем Петром. А он был человеком болезненным. И потому Елизавета так спешила. 21 августа 1745 года с редкостной пышностью была отпразднована свадьба Петра и Екатерины. Вечером, когда начался придворный бал, императрица позволила молодым задержаться на нём лишь на час. Потом жениха и невесту повели в отведённые им покои. Мадам Крузе, старшая камеристка Екатерины, которой, так сказать, надлежало проверить совершение таинства брака, не смогла сообщить Елизавете ничего утешительного для неё. Судя по «Запискам» Екатерины, ни она, ни Пётр не знали, что же им, собственно говоря, следовало делать.

И очевидно, так продолжалось ещё долго. Екатерина пишет, что Пётр целыми днями устраивал военные учения со своими слугами или дрессировал собак, а по ночам больше всего любил играть в куклы.

Мадам Крузе, писала Екатерина, доставляла великому князю «игрушки, куклы и другие детские забавы, которые он любил до страсти: днём их прятали в мою кровать и под неё. Великий князь ложился первый после ужина, и как только мы были в постели, Крузе запирала дверь на ключ, и тогда великий князь играл до часу или двух ночи; волей-неволей я должна была принимать участие в этом прекрасном развлечении так же, как и Крузе. Часто я над этим смеялась, но ещё чаще это меня изводило и беспокоило, так как вся кровать была покрыта и полна куклами и игрушками, иногда очень тяжёлыми».

Хотя Екатерина была женой наследника престола, долгое время она жила как в клетке. Её камеристки, например мадам Крузе и мадам Чоглокова, да и вообще её служанки напоминали скорее охрану, чем прислугу. Долгое время ей было запрещено писать письма или как-либо иначе извещать о своём самочувствии. В своих «Записках» Екатерина рассказывает, как однажды её гость, кавалер Сакромозо, передал ей весточку от её матери. «Он был нам представлен; целуя мою руку, Сакромозо сунул мне в руку очень маленькую записку и сказал очень тихо: „Это от вашей матери“. Я почти что остолбенела от страху перед тем, что он только что сделал. Я замирала от боязни, как бы кто-нибудь этого не заметил… Однако я взяла записку и сунула её в перчатку; никто этого не заметил. Вернувшись к себе в комнату, в этой свёрнутой записке, в которой он говорил мне, что ждёт ответа через одного итальянского музыканта, приходившего на концерты великого князя, я, действительно, нашла записку от матери, которая, будучи встревожена моим невольным молчанием, спрашивала меня об его причине и хотела знать, в каком положении я нахожусь. Я ответила матери и уведомила се о том, что она хотела знать; я сказала ей, что мне было запрещено писать ей и кому бы то ни было, под предлогом, что русской великой княгине не подобает писать никаких других писем, кроме тех, которые составлялись в коллегии иностранных дел… Я свернула свою записку… и выждала с тревогой и нетерпением минуту, чтобы от неё отделаться. На первом концерте, который был у великого князя, я обошла оркестр и стала за стулом виолончелиста д'0лолио, того человека, на которого мне указали. Когда он увидел, что я остановилась за его стулом, он сделал вид, что вынимает из кармана свой носовой платок, и таким образом широко открыл карман; я сунула туда, как ни в чём ни бывало, свою записку и отправилась в другую сторону, и никто ни о чём не догадался…»

На протяжении всех этих лет, когда за каждым её шагом следили, когда то и дело приходилось переезжать из Петербурга в Москву и наоборот, когда из залов, где проходили блестящие балы, нередко случалось попадать в убогие, плохо отапливаемые комнаты, кишевшие крысами и насекомыми (Екатерина, кстати, часто простужалась), и так на протяжении всех этих лет несвободы она все более развивала умение притворяться. Поначалу дело касалось пустяков, например, она стала украдкой пользоваться мужским седлом для верховой езды. Екатерина писала, с помощью какой хитрости ей удалось придумать такие седла, на которых она могла сидеть так, как ей нравится: «Они были с английским крючком, и можно было перекидывать ногу, чтобы сидеть по-мужски; кроме того, крючок отвинчивался, и другое стремя опускалось и поднималось как угодно и, смотря по тому, что я находила нужным. Когда спрашивали у берейтеров, как я езжу, они отвечали: „На дамском седле, согласно с волей императрицы“; они не лгали; я перекидывала ногу только тогда, когда была уверена, что меня не выдадут…»

Когда, наконец, императрица Елизавета все же узнала, что Екатерина часто ездит верхом по-мужски, то посчитала, что из-за этого она остаётся бесплодной. Однако, когда императрица поделилась своим мнением с мадам Чоглоковой, то получила, как пишет Екатерина, совершенно обескураживший её ответ: «Что для того, чтобы иметь детей, тут нет вины; что дети не могут явиться без причины и что, хотя Их Императорские Высочества живут в браке с 1745 года, а между тем причины не было. Тогда Её Императорское Величество стала бранить Чогдокову и сказала, что она взыщет с неё за то, что она не старается усовестить на этот счёт заинтересованные стороны…»

С тех пор мадам Чоглокова пыталась всеми возможными способами выполнить пожелание Елизаветы. Она отыскала хорошенькую вдову одного художника, которой надлежало просветить великого князя — очевидно, не только теоретически. Так оно и случилось и, по-видимому, с некоторым успехом; во всяком случае, мадам Чоглокова утверждала, что империя во многом обязана ей, уладившей деликатную незадачу. Однако вряд ли скорую беременность Екатерины следует относить на счёт успехов предприимчивой мадам. Нет, к тому времени у Екатерины уже появился первый её любовник.

Им был камергер Сергей Салтыков, 26 лет, блестящий придворный и покоритель дамских сердец. В своих «Записках» Екатерина утверждает, что мадам Чоглокова сама предложила ей связаться с Салтыковым или с кем-либо ещё. Она сказала ей: "Бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила. Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумлённая, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала: «Вы увидите, как я люблю своё отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то избранник ваш последний». На это я воскликнула: «Нет, нет, отнюдь нет». Тогда она мне сказала: «Ну, если это не он, так другой наверно».

И точно, это был Салтыков. Долгое время Екатерина была близка с ним, и, кстати, Пётр порой публично насмехался над этой близостью. В декабре 1752 года у неё был выкидыш; через полгода — другой, после чего в течение двух недель жизнь её находилась в смертельной опасности.

После этого Екатерина хворала ещё шесть недель, все это время она не в силах была встать с постели. Впрочем, потом она довольно быстро оправилась и снова погрузилась в придворную жизнь, в балы маскарады, мелкие интриги, снова сблизилась с Салтыковым. Наконец 20 сентября 1754 года она родила столь желанного для императрицы Елизаветы престолонаследника. Его назвали Павлом; почти наверняка можно сказать — в царские времена это, правда, всячески затушёвывалось, — что отцом его был не великий князь Пётр, а Сергей Салтыков.

Но это было неважно. Для самой Екатерины — по крайней мере, в тот момент — это тоже было неважно. Главное, что появился наследник престола. Сразу после родов ребёнка отняли от матери. Своего сына Екатерина впервые увидела лишь через сорок дней!

Эти недели и месяцы, последовавшие за рождением наследника, когда на неё саму не обращали почти никакого внимания, стали для неё одним из самых сильных потрясений. Но она справилась и с этим. Ей было тогда 26 лет, и она твёрдо решилась впредь держаться смелее и не играть уже, как в предыдущие одиннадцать лет, скромную, подчинённую роль. Она сознавала, что все зависело от неё одной, помощи ждать было неоткуда. Пропасть, разделявшая её и мужа, становилась все глубже. Отношения с Салтыковым изменились, наступило охлаждение. Он все более и более манкировал ею, а во время поездки в Стокгольм он, что особенно обидело её, позволил себе бестактно обмолвиться об их отношениях. Но Екатерина уже не хотела жить без любви. И она завела себе нового любовника, польского графа Станислава Понятовского, пребывавшего в Петербурге в качестве секретаря британского посланника — позднее Екатерина сделает его королём Польши. Весной 1757 года она снова забеременела, и как-то Пётр в кругу друзей заявил: «Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребёнок и должен ли я его принять на свой счёт».

Когда один из друзей Петра, Лев Нарышкин, передал эти слова Екатерине, та сказала ему: «Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своей женой, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите об этом Александру Шувалову, как великому инквизитору империи». Лев Нарышкин пошёл действительно к Его Императорскому Высочеству и потребовал у нею этой клятвы, на что получил в ответ: «Убирайтесь к чёрту, и не говорите мне больше об этом».

Теперь Екатерина держалась все увереннее и смелее. Она обдумала, какой же путь ей избрать в дальнейшем. Она решила завоевать расположение общества, «наблюдая… в обществе мои интересы так, чтобы оно видело во мне, при случае, спасителя государства». Итак, она хотела стать спасительницей государства, спасительницей России. Теперь этими соображениями определялись все её поступки, в том числе и выбор любовников. Понятовского, от которого она родила дочь, сменил Григорий Орлов. Опираясь на него и его братьев, Екатерина хотела привлечь на свою сторону гвардию. Она внимательно изучила русскую историю и хорошо знала, что после смерти Петра Великого во всех дворцовых переворотах тон задавала гвардия, где заводилами являлись братья Орловы.

Когда Екатерина познакомилась с Григорием Орловым, здоровье императрицы быстро слабело. Елизавета чахла, она перенесла уже несколько апоплексических ударов. Но предстоящее царствование Петра III внушало Екатерине тревогу. Теперь Пётр относился к ней так неприязненно, что она ожидала: её отошлют назад в Германию. Тем не менее она ничего не предпринимала в свою защиту. Она положилась на Григория Орлова, от которого в ту пору как раз ждала ребёнка. На Рождество 1761 года скончалась императрица Елизавета, и новым правителем был провозглашён Пётр III. Прошло восемнадцать лет с тех пор, как Екатерина прибыла в Россию.

Целых шесть недель гроб с телом покойной императрицы был выставлен для торжественного прощания. Каждый день по многу часов подряд перед гробом, преклонив колени, стояла Екатерина — воплощённый образ смиренного благоговения и святости, поэтому как сообщил своему правительству французский посол она «все более и более завоёвывала сердца русских». А Пётр становился с каждым днём все непопулярнее, особенно среди гвардейских офицеров, с которыми он обращался как с рекрутами. Одним из первых его политических шагов стало заключение мира с Пруссией (мирный договор был ратифицирован 24 апреля 1762 года. Этот пакт спас Фридриха Великого от крушения. Одновременно Пётр заключил союз с прусским монархом, чьим страстным поклонником он был.

Его политика находилась в разительном противоречии с внешней политикой Елизаветы, но проистекало это не только из слепого преклонения перед прусским королём, но и вследствие тесных связей со своей немецкой родиной, Гольштейном. Пётр искал во Фридрихе союзника для войны с Данией: ему хотелось силой оружия утвердить свои притязания на Шлезвиг. О России при этом он не думал, о России он никогда не думал. Часто он признавался Екатерине, — так писала она в своих «Записках», — что «…он чувствует, что не рождён для России; что ни он не подходит вовсе для русских, ни русские для него и что он убеждён, что погибнет в России». Россия угнетала его, она была слишком громадной для него; его сердце осталось привязанным к его крохотному герцогству Гольштейн. И ради маленького Гольштейна он решил ввергнуть великую Россию в войну с Данией.

Фридрих настоятельно просил его одуматься, по крайней мере, дождаться своей коронации — этим он укрепит своё положение. Однако Пётр отдал приказ отправляться в поход; уже авангард русской армии вступил в Шведскую Померанию, а в первые дни июля черёд идти на войну ждал и гвардейцев. И тут братья Орловы стали действовать.

28 июня гвардия объявила Екатерину II «самодержицей» и присягнула ей. Пётр был арестован. Без всякого сопротивления он отказался от всех прав на престол. Он просил Екатерину дозволить ему вернуться в Гольштейн.

Она не согласилась на его просьбу, да иначе и быть не могло, ведь тогда Пётр представлял бы постоянную угрозу и для неё, и для России. Даже будучи под арестом, он был опасен. Впрочем, длилось это недолго. Вечером 6 июля из Ропши, где удерживали Петра, курьер спешно доставил императрице письмо от Алексея Орлова. Автор был, очевидно, очень напуган и писал государыне следующее: «Матушка! Милостивая Императрица! Как мне сказать о случившемся? Не поверишь Ты Твоему верному рабу, ну да скажу правду, как перед ликом Господним. Матушка, умру, не пойму, как беда приключилась. Пропали мы, если Ты не помилуешь. Матушка!… Его больше нет. Но никто это не замышлял; как можно помыслить поднять руку на императора. Но, Государыня, беда приключилась. Поспорил он за столом с князем Фёдором, и не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; и все мы виновны, и всех наказывать надо, но, помилуй меня, брата ради! Мне моя вина ведома — прости или прикажи немедля расстаться с жизнью. Мне свет не мил. Мы Тебя разгневали, и наши души на вечную гибель осуждены».

Матушка Екатерина, милостивая императрица, хотя и ужаснулась — ведь она никак не хотела начинать своё царствование с убийства, — но простила. И скрыла убийство. Она заявила, что Пётр умер «по воле Господа» от прежестокой геморроидальной колики. Десять лет спустя Пётр III ещё раз заставил о себе говорить: авантюрист с берегов Дона, казак Емельян Пугачёв, возглавил мощное восстание казаков и крестьян, объявив себя царём Петром III, чудесным образом спасшимся из темницы.

Восстание это стало самым серьёзным внутриполитическим кризисом за всё время правления Екатерины. Лишь ценой огромных усилий всё-таки удалось разбить бунтовщиков. Пугачёв был пленён и в январе 1775 года казнён в Москве. Чтобы ничто не напоминало о нём, Деревню, где он родился, велено было сровнять с землёй, а дома отстроить на другом месте, сменив также название поселения. Теперь это местечко было названо в честь Григория Александровича Потёмкина — так как он необычайно отличился при усмирении восставших. В это время Потёмкин — уже десять месяцев он был фаворитом Екатерины — постепенно забирал бразды правления в свои руки. Оставаться одним лишь любовником государыни было ему мало, хотя и без того ему жилось славно. Он занимал очень высокие посты, был членом Тайного совета, вице-президентом Военной академии в ранге генерала. Он был возведён в графское достоинство. Екатерина наградила его высшими российскими знаками отличия и позаботилась даже о том, чтобы иностранные правительства также отметили его. Так, из Пруссии он получил «Чёрного орла», из Польши — «Белого орла» и «Святого Станислава», из Швеции — «Святого Серафима» и из Дании — «Белого слона».

Итак, Потёмкин был почтён самыми высокими наградами, хотя Франция и отказалась удостоить его «орденом Святого Духа», а императрица Мария Терезия, которая не могла терпеть «эту бабу» Екатерину, не захотела произвести Потёмкина в «рыцари Золотого руна». Версаль и Вена отделались вполне резонными объяснениями: подобных знаков удостаиваются-де последователи Римской католической церкви. Однако совсем иначе было с немецким княжеским титулом, который высоко ценили в России. Екатерина просила Иосифа II даровать Потёмкину этот титул. Мария-Терезия вновь была против, но Иосиф стал возражать своей матери и, в конце концов, добился её согласия: в марте 1776 года Григорий Александрович Потёмкин получил титул князя Священной Римской империи. С тех пор он был «князем», «Светлейшим», «Его светлостью». Ежемесячное жалованье его составляло по приказанию императрицы 12 000 рублей. При этом все его расходы покрывались за счёт государственной казны; время от времени Екатерина преподносила ему щедрые денежные подарки. Одаривала она его и ценными вещами, например шубами, драгоценностями, сервизами. Заботилась она не только о нём самом, но и о его родственниках. Его мать переехала в Петербург, за ней последовали его братья, племянницы и племянники. Все они получали чины и должности.

Чего ещё не хватало ему? Он не получил орден Подвязки. Король Англии, Георг Ш, отклонил просьбу и даже, более того, как сообщал из Лондона в Петербург российский посланник, «не только отказал, но и счёл сие дело возмутительным». А чего недоставало ему ещё? Его биограф Соловейчик уверен, что с конца 1774 года Потёмкин перестал быть любовником Екатерины и стал её законным супругом. Его, человека, истово верующего, уязвляла незаконность их отношений, и потому «…бывшая принцесса Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская, ныне её величество императрица российская Екатерина II, вдова покойного императорского величества царя Петра Ш по своей собственной доброй воле вышла замуж за Григория Александровича Потёмкина всего через несколько месяцев после того, как он стал её фаворитом».

Действительно ли состоялась свадьба, нельзя сказать наверняка. Соловейчик убеждён в этом. Так же считают ещё два русских историка. Но лишь на основании косвенных свидетельств. Доказательств нет. К свидетельствам относятся многочисленные любовные письма, в которых Екатерина именует Потёмкина своим «супругом» или «мужем», а себя называет «супругой». Наиболее значимо из этих писем следующее, цитируемое Соловейчиком: «Мой господин и любимый супруг, сперва хочу сказать о том, что меня больше всего волнует. Почему Ты печалишься? Почему доверяешь больше Твоей больной фантазии, чем осязаемым фактам, кои все лишь подтверждают слова Твоей жены? Разве два года назад не связала она себя священными узами с Тобой? Разве с тех пор я переменила отношение к Тебе? Может ли статься, что я Тебя разлюбила? Доверься моим словам. Я люблю Тебя и связана с Тобой всеми возможными узами…»

Очевидно, Потёмкин усомнился в любви Екатерины, и тогда она написала ему это письмо. По-видимому, он постоянно сомневался в её любви. Современному человеку трудно понять, почему он так был настроен. Ведь Екатерина буквально осыпала его любовными письмами. Порой она писала ему записки по нескольку раз в день, часто адресовала ему пространные послания, в которых вновь и вновь признавалась в любви, хвалила его, восторгалась им, придумывала для него самые необычные ласкательные имена.

Долгое время она была совершенно без ума от него. «Нет ни клетки в моём теле, коя не чувствует симпатии к Тебе», — писала она. И ещё: «У меня не хватает слов, чтобы сказать Тебе, как я Тебя люблю…» Или вот наспех набросанная записка, относящаяся к самому началу их романа: «Доброе утро, мой голубчик. Мой милый, мой сладенький, как мне охота знать, хорошо ли Ты спал и любишь ли Ты меня так же сильно, как люблю тебя я».

Мы не знаем, часто ли ей отвечал её «голубчик», что он писал в ответ. Сохранилось лишь несколько писем, написанных им, ибо Екатерина имела обыкновение почти сразу же уничтожать их. Он же, наоборот, привык складывать большинство записок и писем в карманы своего шлафрока и постоянно носил их с собой. Шлафрок был его любимым родом одежды. Часто Потёмкин, накинув на голое тело один лишь халат, появлялся поутру в комнатах императрицы, не обращая никакого внимания на присутствующих там придворных, посетителей и министров. И императрица, пишет Соловейчик, «…которая, несмотря на свой образ жизни, была в некотором отношении чопорным человеком и очень дорожила придворным этикетом, смирилась с его халатом».

Через полвека халат, или шлафрок, станет в России символом мироощущения: в романе Гончарова «Обломов» халат явится воплощением мертвящей, убивающей всё скуки. Однако в век Просвещения верили в прогресс, реформы, в деятельность, исполненную смысла. И даже монархи в то время избегали праздности. Фридрих Великий, Мария-Терезия, Иосиф II и сама Екатерина трудились не покладая рук.

Если принять во внимание любовные письма Императрицы, адресованные Потёмкину, если вспомнить о многочисленных её письмах к Вольтеру, Дидро, Д'Аламберу, князю Линю — размах её переписки впечатляет. Излюбленным корреспондентом Екатерины был немецкий барон Мельхиор Гримм, галломан, издатель шумного литературного журнала «Correspondance Literaire» («Литературная корреспонденция»), снискавшего немалую популярность при всех европейских дворах. Кроме того, Екатерина переписывалась с Фридрихом Великим, Иосифом II, польским королём, многочисленными государственными деятелями, с учёными, дипломатами, со своими генералами и губернаторами. Вдобавок она сочиняла пьесы, писала мемуары, составляла конспекты многочисленных книг и, прежде всего, подготавливала множество реформ, занималась рядом научных предприятий — и все это помимо своих основных государственных занятий. Чтобы справиться с таким громадным объёмом работы, требовались не только огромное прилежание и жизненная энергия, присущие ей, но ещё и пунктуальная педантичность, и строгая дисциплина. Её рабочий день был долог и тщательно спланирован. Каждое утро она вставала в шесть утра.

И когда небритый Потёмкин, закутавшись в шлафрок, заглядывал в её комнату, она успевала провести за работой уже несколько часов. Он, человек русский, был куда менее педантичен. В нём уже таились некоторые черты Обломова. Нередко целыми днями напролёт он валялся в халате на диване, грыз ногти и предавался мечтам, порой им овладевали приступы беспричинного страха, и он страдал словно бесноватый. Впрочем, когда хандра проходила, Потёмкин выказывал не меньшую энергию, чем Екатерина, И не менее её жаждал власти. Из-за этого между ними все чаще возникали трения. В конце концов, они решили жить порознь. Для него это был вопрос исключительной важности: он не хотел полностью зависеть от неё, ему нужна была самостоятельность.

Расставание произошло уже в 1776 году. На первый взгляд казалось, что милость императрицы отвернулась от Потёмкина. Иностранные дипломаты наперебой извещали свои правительства об изменившейся ситуации, враги Потёмкина ликовали — у фаворита, вознёсшегося наверх с быстротой метеора, было много врагов. Но все они обманулись. Хотя Потёмкин уехал из столицы и поначалу проводил время в разъездах, власть его ничуть не умалилась. Как и прежде, он влиял на все важнейшие решения, принимаемые императрицей.

Он только не был теперь её любовником. Зато он, и лишь он один, определял, кому быть у неё в любовниках — и Екатерина соглашалась с ним; среди пятнадцати фаворитов, появившихся у неё после Потёмкина, лишь одного, последнего (ей было тогда уже 60), она завела против его воли. Потёмкин всё время подыскивал ей таких мужчин, которые были куда менее честолюбивы, чем он сам, и потому он мог их не опасаться.

В остальном отношения между ним и Екатериной остались неизменными. Когда он не ездил с проверками по губерниям, то пребывал в Петербурге, только уже не во дворце императрицы, а в своём собственном доме, подаренном ею. Занимался он, прежде всего обустройством и укреплением территорий, отвоёванных у турок. В 1783 году Екатерина аннексировала Крым, через год Османская Порта признала власть России над Таманским полуостровом и Кубанью, и теперь русские корабли могли беспрепятственно плавать по Чёрному морю и проходить Дарданеллы. После этого Потёмкин, проявляя удивительную энергию, занялся умиротворением и колонизацией этих столь важных для России земель. Всего за несколько лет здесь выросли города, возведённые им. К тому времени он был президентом Военного совета, начальником конной гвардии, фельдмаршалом. Эти должности явились знаком признания успешно проведённой им военной реформы: он изменил принципы вооружения и организации российской армии, а также всю её структуру.

Затем, после того как Потёмкин всего за несколько лет проделал огромную работу по освоению новых земель, Екатерина испросила у него разрешения посетить новороссийские земли. Она не просто хотела посмотреть результаты его трудов. Нет, поездка Екатерины на юг, — по замыслу Потёмкина, — должна была продемонстрировать всему миру могущество российской императрицы и одновременно доказать невиданный подъем, наступивший в России.

18 января 1787 года императрица выехала в Царское Село. Ехала она на огромных санях, похожих скорее на небольшой дом, запряжённых тридцатью лошадьми. Вслед за ней мчались ещё 150 саней. Её сопровождали не только придворные, но и иностранные дипломаты, и многочисленные гости. Процессия двигалась быстро. Потёмкин все организовал великолепно. Повсюду на станциях их поджидали сотни отдохнувших лошадей; были готовы мастерские, где кузнецы, шорники, плотники проворно починяли все, что требовалось. Но в первую очередь Потёмкин заботился о местах отдыха путешественников: их поджидали многочисленные деревянные дворцы, построенные по его приказу.

Сам Потёмкин дожидался Екатерину в Киеве, древней столице Руси, куда императорский поезд прибыл после трехнедельного путешествия. Там гости собирались пересесть на корабли. Но Днепр замёрз — зима выдалась очень холодной, и лёд сошёл только в мае, — поэтому в Киеве пришлось остановиться на несколько недель. Время коротали, устраивая различные празднества и приёмы, в которых, впрочем, сам Потёмкин, радушный хозяин, не участвовал: все своё время он проводил в старинном монастыре.

В мае началось путешествие по Днепру. Потёмкин распорядился построить семь громадных, скопированных с римских, галер, оборудованных со всей мыслимой роскошью. Князь де Линь, австрийский офицер, участвовавший в поездке, назвал эти галеры и 73 следовавших за ними корабля «флотом Клеопатры». Флот этот медленно скользил по реке под залпы фейерверков в обрамлении триумфальных арок.