– Если хочешь пойти завтра в дюны, надо выходить пораньше. Это далеко.

Она не могла сказать, забыл он ее рассказ или просто пытается ее отвлечь.

– Я должна спросить Бабушку…

И не только об этом.

– В любом случае, завтра увидимся.

Ларри покатил к своему дому. Санда взяла велосипед за руль и направилась в обход сарая, где хранились инструменты. Бабушка вышла на черную лестницу и начала ворчать по поводу промокшего свитера Санды. Она казалась взбудораженной, словно уже не ожидала увидеть ее снова.

– Боже мой, так долго… Я оставила тебе на кухне немного сандвичей.

Когда они вошли в дом, Бабушка начала расспрашивать о кино и о Ларри.

– Знаешь, Санда… по-моему, О'Мэлли – очень милый мальчик. Но я не уверена, захотят ли твои мама и папа, чтобы ты проводила с ним так много времени. У вас совершенно разные интересы, тебе не кажется?

Санда не слушала. Вместо ответа она взяла Бабушку за руку; этот искренний жест заставил старушку остановиться на полуслове.

– Бабушка, я должна с тобой кое о чем поговорить. Пожалуйста.

– Конечно, Санда.

Они сели, и девочка сказала ей об ужасе, который охватывал ее наверху каждую ночь, настолько неотступном, что она была вынуждена спать на балконе.

Бабушка терпеливо улыбнулась и погладила Санду по руке.

– Готова поспорить, что это из-за маорийских статуй. Они напугают кого угодно, особенно в темноте. Мне не стоило рассказывать тебе про них. Но это просто дерево и…

– Это не из-за статуй, Бабушка.

Санда попыталась не выдать разочарования. Она выглянула из кухни и посмотрела через прихожую в гостиную. Одна из статуй была хорошо видна и словно показывала девочке язык. Это было прекрасно, забавно и немного пугающе, но и только.

– Это из-за террариума. И особенно из-за одного камня, который там лежит. Когда я стою рядом, холод становится сильнее.

– О, дорогая… – Бабушка смотрела на свои руки, стараясь не встречаться взглядом с Сандой. Казалось, она разговаривала сама с собой. – Должно быть, ты очень чувствительна.

У Санды расширились глаза. Все это время она думала, что ей никто не поверит. И теперь она видела, что все это время Бабушка кое о чем догадывалась.

– О, Санда… Мне очень жаль. Если бы я знала, что ты можешь это чувствовать, я никогда бы не заставляла тебя туда подниматься.

Бабушка протянула руку, чтобы коснуться Санды, и улыбнулась.

– На самом деле там нечего бояться. Это просто моя… м-м-м… – она запнулась; вид у нее был немного взволнованный, – моя Драгоценность. У нас с Дедушкой был маленький секрет. Если я тебе расскажу, будешь хранить его?

Девочка кивнула.

– Идем, я тебе все покажу. Ты права, камень может заставить тебя кое-что чувствовать…

Бабушка уже рассказывала, что Рекс Бичем нашел Драгоценность во время одной из первых экспедиций в сухие долины. Возможно, ему следовало передать свою находку в коллекцию. Но в те далекие дни на такие вещи смотрели куда спокойнее; к тому же, Дедушка постоянно делал массу работы помимо той, за которую ему платили. Бывают люди, которые сразу замечают, если что-то идет не так. Уйдя в отставку, он собирался устроить здесь собственную маленькую лабораторию и изучать свои находки – эту и некоторые другие таинственные вещи, с которыми столкнулся за эти годы.

Дедушка держал Драгоценность в своей подвальной лаборатории, в специальном шкафчике. Таким образом он надеялся воссоздать среду, в которой камень находился первоначально. Поначалу Дедушка думал, что это обломок некоего кристаллического вещества, который сохраняет и отражает эмоции окружающих. Держа камень в руке, он чувствовал ветер и одиночество Антарктики. Прикасаясь к Драгоценности час спустя, он мог уловить смутные отблески собственных размышлений и настроений, которые владели им во время прошлого «общения».

Но однажды Дедушка решил разрезать камень алмазной пилкой и почти услышал вопль боли. И тогда и он, и Бабушка поняли, что Драгоценность – не камень, реагирующий на чувства людей, а живое существо.

– Мы никогда никому об этом не говорили. Даже твоему папе. Рекс держал Драгоценность в подвале и следил, чтобы внутри ящика было как можно холоднее. Он так боялся, что она умрет.

Они поднялись на второй этаж, миновали короткий коридор и подошли к террариуму. Чердачное окно казалось тускло-серым, на стекле уже появились брызги дождя. Сейчас холод и одиночество ощущались не так остро, как с наступлением темноты, но Санде пришлось сделать над собой усилие, чтобы приблизиться к камню.

– Я смотрю на это по-другому. Если Драгоценность смогла жить столько веков без пищи, без воды, это будет жестоко – лишать ее этого сейчас. Может быть, ей достаточно света и тепла. Когда твой дедушка умер, я взяла камень, положила в этот прелестный аквариум и поставила сюда, где светло. Я знаю, что она живая; думаю, ей здесь нравится.

Санда опустила глаза и посмотрела на черные и серые завитушки, покрывающие грубую поверхность камня. Форма его была несимметричной, но рисунок определенно повторялся. Даже не ощущая волн холода, Санда должна была понять, что эта вещь живая.

– А что… что оно ест?

– Хм-м… – Бабушка замялась, но не более чем на секунду. – Некоторые камни. А чаще вот те цветы. Мне приходится время от времени класть новые. Но она неразумна. Она делает только то, что Рекс заметил с самого начала, и больше ничего. Только теперь, на свету, это случается немного чаще…

Она заметила боль на лице Санды.

– Ты даже здесь его чувствуешь? – в голосе Бабушки послышалось удивление. Она протянула руку, коснулась ладонью поверхности камня и вздрогнула. – А, опять все то же самое: холод и пустота. Понимаю, почему это тебя так беспокоит. Но она не хочет тебе навредить. Думаю, это просто воспоминания о холоде. Теперь немножко подожди. Ей нужно примерно минуту, чтобы перестроиться. В некотором плане она больше похожа на растение, чем на животное.

Таинственный холод ушел. То, что оставалось, не представлялось угрожающим, скорее вызывало беспокойство. Сейчас Санда чувствовала все острее. Бабушка поманила ее, приглашая подойти поближе.

– Ну вот. Теперь положи сюда руку, и ты поймешь, что я имела в виду.

Санда медленно подошла, не сводя глаз с лица бабушки. Дождь гулко барабанил по стеклу чердачного окна. Что, если все это ложь? Может ли это существо дурачить людей, заставляя их приходить, одних за другими?

Но теперь, когда больше ничего не давило на нее, это казалось почти невероятным. Она коснулась Драгоценности сначала кончиком пальца, потом всей ладонью. Бабушкина ладонь все еще лежала на камне, хотя их руки не соприкасались. Ничего не произошло. Поверхность была холодной – как у любого камня, который находился бы в этой комнате – и грубой, но не шероховатой. Несколько секунд спустя Санда понемногу почувствовала.

Бабушка! Улыбка, волна нежности… а за этим разочарование и пустота, более приглушенные, чем обычно излучала Драгоценность. Однако там, где раньше был только холод, теперь появилась теплота.

– О, Бабушка…

Старая женщина обняла Санду за плечи, и впервые за все эти недели девочка подумала, что между ними может надолго установиться согласие. Ее пальцы соскользнули с поверхности Драгоценности и коснулись гальки, на которой камень покоился. Самая обычная галька. Драгоценность была единственным странным предметом в террариуме.

Стоп… Она взяла небольшой камушек, поднесла к свету и почувствовала, как бабушкина рука внезапно чуть напряглась. Крошечный обломок был гладким, только его поверхность словно подернулась молочным туманом. И на ощупь он был точно маслянистым.

– Это не настоящий камень, Бабушка?

– Нет. Это пластик. Как цветы. Я просто думала, что будет мило.

– А-а-а…

Санда уронила камушек в террариум. В другое время она, возможно, проявила бы больше любопытства. Но сейчас ее переполняло облегчение. То, что столько времени внушало ей ужас, не таило в себе никакой угрозы – наоборот, оказалось совершенно удивительным.

– Спасибо. Я так боялась, – она с легким сожалением рассмеялась. – Я выставила себя такой дурой. Сказала Ларри, что Драгоценность – это какое-то чудовище.

Бабушка отдернула руку, лежащую у нее на плече.

– Санда, ты не должна… – она начала резко, но тут же словно опомнилась. – В самом деле, Санда. Тебе незачем водиться с О'Мэлли. Он для тебя слишком взрослый.

– Бабушка, – привычно возразила Санда; она все еще наслаждалась блаженным ощущением покоя. – Этой осенью он только пойдет в девятый класс. Он просто выглядит старше.

– Нет. Я уверена, твои мама и папа очень расстроятся, если я позволю тебе уходить с ним куда-то одной…

Санда наконец-то осознала, каким тоном с ней разговаривают. Та же жесткость была у Бабушки и во взгляде… И внезапно девочка почувствовала ту же уверенность. На самом деле, нет никаких причин, чтобы не водиться с Ларри О'Мэлли. Бабушка как-то обмолвилась, что считает своих соседей, что живут дальше по дороге, людьми низшего класса, как по происхождению, так и по нынешнему положению. Если и было что-то неправильное во взглядах Бабушки, то это высокомерие, с которым она относилась к некоторым людям. Санда подозревала у нее расовые предрассудки: например, она называла негров «цветными».

Двойная несправедливость! Это было уже слишком. Санда вскинула голову, выставив дрожащий подбородок.

– Бабушка, я буду с ним водиться, если хочу. Ты не хочешь этого, потому что он бедный… и потому что он… ирландец.

– Санда!

Бабушка словно вся сжалась. Ее голос стал сдавленным, слова было трудно разбирать.

– Я с таким нетерпением ждала этого лета. Н-но… ты уже не та милая девочка, которой была раньше…

Она обошла Санду и торопливо зашагала вниз по лестнице.

Санда смотрела ей вслед, приоткрыв от удивления рот. Потом почувствовала, что слезы сменяются рыданиями, и бросилась в спальню.

Она сидела на балконе спальни и смотрела сквозь тьму и дождь. Сосны, выстроившиеся вдоль улицы, напоминали огромных темных призраков, которые покачивались и вполголоса переговаривались во мраке. В сотне ярдах от дома сквозь хвою пробивался свет одинокого уличного фонаря, разбрасывая по гладкому от дождя тротуару крошечные блестящие блики. Санда ссутулилась, поплотнее закуталась в кофту, не по росту большую, и предоставила каплям тумана оседать на лице и смешиваться со слезами. Папа с Мамой будут здесь только через шесть дней. Шесть дней. Санда разжала челюсти и попыталась расслабить лицо. Как пережить эти дни?

Она сидела здесь уже много часов, снова и снова прокручивая в голове эти вопросы… но так ни разу и не смогла найти разумное объяснение своей боли, так и не придумала, как действовать, чтобы впредь этой боли было меньше. Потом задалась вопросом, что делает Бабушка. Никто не звал ужинать или помочь с ужином. Но не было и звуков, говорящих о том, что на кухне готовится еда. Наверно, Бабушка сейчас у себя в комнате, и с ней происходит то же самое, что и с самой Сандой. Последние слова Бабушки… они почти точно описывали ее собственное горе, которое терзало ее все эти недели.

Бабушка выглядела такой маленькой, такой хрупкой. Санда была почти одного с ней роста, но редко думала об этом. Должно быть, это трудно для Бабушки – принимать гостью, которую считаешь ребенком; гостью, с которой ты должна быть всегда веселой и приветливой; гостью, каждое разногласие с которой – это твое крошечное поражение.

И если разобраться, не такие уж скверные получились каникулы. Бывали вечера, когда погода была просто чудной. Тогда они сидели на веранде и играли в карамболь или скрэббл[102]. И все было так же славно, как прежде – а в некотором смысле даже лучше: теперь она могла оценить Бабушкины шуточки и понять, почему она так озорно усмехается, делая какой-нибудь остроумный ответный ход.

Девочка вздохнула. За последние часы она уже проходила это несколько раз. И каждый раз, стоило ей вернуться к этим мыслям, они словно принимали вид обвинения. Она знала, что в конце концов спустится и попытается все уладить. И возможно… возможно, на этот раз у нее получится. Эта ссора создала между ними такую пропасть, столько всего разрушила, что они, возможно, смогут начать все заново, но выбрать иной путь.

Она встала и втянула чистый, холодный, влажный воздух. Стенания Драгоценности, которые создавали постоянный звуковой фон для ее размышлений, вдруг словно задели в ней какой-то нерв. В этих воплях было нечто большее, чем холод – в них было одиночество, отчасти вызванное тем, что творилось вокруг.

Санда уже повернулась, чтобы пройти в спальню, когда вспышка фар заставила ее обернуться. Автомобиль медленно двигался по улице… Похоже на «форд» пятьдесят четвертого года. Она стояла очень тихо, пока он не скрылся из виду, потом упала на колени – так, чтобы только ее голова торчала над балконными перилами. Если все будет так, как во время прошлых визитов…

Она в этом почти не сомневалась.

Прошла пара минут, и «форд» вернулся – на этот раз фары были погашены. Машина остановилась на другой стороне улицы. Дождь уже лил как из ведра, порывами налетал ветер. Санда не могла сказать точно, но ей показалось, что из машины вышли двое… Да. Двое. Они бежали к дому: один в сторону счетчика, другой куда-то налево; куда именно – Санда не видела.

Кажется, сегодня у таинственных злоумышленников были более серьезные планы. Иначе откуда такая целеустремленность? И они как будто действовали без подготовки. Санда свесилась с балкона. Любопытство быстро уступало дорогу страху. Не странному, капризному страху, который вызывали зовы Драгоценности, но острому, который похож на сигнал тревоги. Что делает этот тип? Темная фигура что-то проделывала с маленькой лампочкой и чем-то еще. Потом раздался щелчок, почти потерявшийся в шуме дождя.

И тогда она поняла. Не только силовой кабель подходил к дому с этой стороны – но и телефонная линия.

Санда умудрилась развернуться, не поднимаясь, и проскользнула обратно в спальню, теряя по дороге жакет. Из спальни она метнулась в холл, мимо террариума, теперь лишь мельком ощущая тоску, которую излучала Драгоценность.

Бабушка стояла на нижней площадке лестницы, словно собиралась подняться. Она казалась утомленной, но на ее губах играла слабая улыбка.

– Санда, дорогая, я…

– Бабушка! К нам кто-то лезет… К нам кто-то лезет!

В два прыжка, рискуя сломать шею, Санда слетела вниз. На крыльце чернела тень – там, где никакой тени быть не должно. Санда звучным щелчком задвинула засов, когда дверная ручка уже начала поворачиваться.

Бабушка стояла у нее за спиной, потрясенная, онемевшая. Санда развернулась и бросилась на кухню. Они заперлись от незваных гостей, но что они с Бабушкой будут делать без телефона?

Она едва не налетела на одного из них в кухне. Санда настолько запыхалась, что смогла только запищать. Человек был рослым и в маске. А еще у него был нож. Странно видеть такого человека посреди сверкающей белизной кухни – уютной, спокойной, безопасной кухни.

Из гостиной донесся треск ломающихся досок и Бабушкин крик. Потом быстрые шаги. Что-то металлическое, опрокинутое пинком. Бабушка закричала снова.

– Закройте рот, леди. Я сказал, заткнитесь, – голос казался смутно знакомым – правда, не интонации. – А теперь – где ваша кисейная барышня?

– Здесь она, – отозвался из кухни его сообщник. Он пребольно стиснул руку Санды – такой боли девочка не испытывала, даже когда ее наказывали – и втащил ее в гостиную.

Бабушка выглядела неплохо, только была напугана и казалась совсем маленькой рядом с человеком, который держал ее. Он тоже был в маске, однако Санда, кажется, его узнала. Это был продавец маленького гастронома, в котором они делали покупки. Позади валялся опрокинутый нагреватель, его вишневая спираль утонула в ворсе ковра.

– Значит, так, леди… – продавец встряхивал Бабушку в такт словам. – Мы хотим – только одного. Покажите, где они – и мы уходим.

Это был лишь общий смысл – он выражался несколько иначе. Многие из этих выражений были знакомы Санде, но только потому, что она слышала их от некоторых девочек, которые прослыли грубиянками. Обычно произнесение этих слов сопровождалось ухмылками и хихиканьем. Сейчас, произнесенные в смертельном гневе, они были сами по себе оскорблением.

– У меня есть пара колец…

– Леди, вы богаты, и мы знаем, откуда это у вас.

Бабушкин голос сломался.

– Я живу на доход от вложений мужа…

Так оно и было. Однажды Санда слышала, как Бабушка рассказывает изумленному Папе об истинном состоянии Рекса Бичема.

Продавец ударил ее по лицу.

– Ложь. Два-три раза в год вы приносите в «Драгоценности Аркаты» алмаз. Необработанный. Ваш муж был крупным ученым, – в его словах звучала насмешка. – Должно быть, он где-то откопал целую кучу алмазов. Или у вас в подвале машина, которая их делает.

Он засмеялся над своей шуткой, и у Санды словно спала с глаз пелена.

Не в подвале – наверху.

– Мы знаем, они у вас есть. И мы их – получим. Мы их – получим. Мы…

Произнося это, он ритмично отвешивал Бабушке пощечины. Потом кто-то завопил, и Санда поняла, что это кричит она сама. Только потом она осознала, что сделала. Краем глаза она заметила мери на столике для рукоделия, смахнула каменную лопатку свободной рукой, развернулась волчком и ударила продавца. Острие гладкого овала вошло ему точно под ребра.

Мужчина осел на пол, потянув за собой Бабушку и заставив ее упасть на колени. Несколько секунд он сидел, беззвучно открывая и закрывая рот. Наконец ему удалось сделать несколько более глубоких, судорожных вдохов.

– Я… Ее… Убью.

Он поднялся, одна рука все еще сжимала Бабушкино плечо, другая – нож, которым он водил по воздуху перед Сандой.

Второй бандит вырвал мери из руки Санды и оттащил девочку в сторону.

– Нет. Вспомни.

Продавец бережно прижал руку с ножом к своей ране и вздрогнул.

– Ага… – он толчком швырнул Бабушку на диван и подошел к Санде. – Леди, я прикончу вашу девчонку, если вы не заговорите.

Лезвие ножа легко коснулось предплечья Санды. Оно было таким острым, что на коже тут же возникла тонкая линия, сочащаяся красными точками, однако девочка почти ничего не почувствовала. Бабушка приподнялась.

– Прекратите! Не трогайте ее!

Продавец обернулся к ней.

– С какой стати?

– Я… я покажу, где алмазы.

– Да вы что? – продавец был искренне разочарован.

– После этого вы оставите нас в покое?

Не выпуская Санду, он поправил маску.

– Все, чего мы хотим – алмазы, леди.

Молчание.

– Очень хорошо. Они на кухне.

Несколько секунд спустя госпожа Бичем показала, где именно. Она открыла застекленный шкаф с ящичками, где держала муку и сахар, и вытащила полупустую пачку каменной соли. Продавец вырвал ее, потом рассыпал соль, перец и сахар по кухонному столу. Пакет он тщательно вывернул наизнанку, а соль разровнял так, чтобы комочки не лежали друг на друге.

– Ну что, видишь что-нибудь?

Второй мужчина несколько минут обследовал стол.

– Один, – он выудил крохотный камушек и положил его на край полки, где стоял Бабушкин фарфор. Камушек походил на осколок стекла – но его поверхность казалась подернута молочной дымкой.

– Два.

Он поглядел еще немного.

Никто не произнес ни слова. Единственными звуками были тяжелое дыхание продавца и нудная барабанная дробь, которую дождь выбивал по стеклам. Ночь за окнами казалась непроглядной. Ближайшие соседские дома прятались за деревьями.

– Это все. Только два.

Возможно, продавец выругался бы в полный голос, но рана не позволяла. В некотором смысле, его тихое яростное шипение звучало более пугающе.

– Вы продали десять штук за три года. И вы хотите сказать, что у вас их всего два?

Бабушка кивнула, ее подбородок задрожал.

– Веришь ей?

– Не знаю. Но, мне кажется, без разницы. У нас вся ночь впереди, и мне хочется прирезать эту девчонку. Я решил получить камушки и получу, любым путем… – он сделал движение ножом. – Давай.

– С'час. По-моему, они тебя узнали.

Пятерня, сжимающая руку Санды, напряглась, и девочка поняла, что теперь нож упирается ей в предплечье острием.

– Чувствуешь, что-то горит? – проговорил мужчина, который держал ее.

Глаза клерка расширились, и он шагнул из кухни, чтобы выглянуть в холл.

– Господи Иисусе, точно горит! Ковер и газеты. Чертов нагреватель.

– Выруби его. И откати ковер в сторону. Иначе весь дом сгорит, и искать будет нечего!

– Я пытаюсь, – звуки неуклюжей возни. – Помощь нужна.

Человек, который держал Санду, посмотрел сначала на одну женщину, потом на другую. Она видела, как его рука крепче сжала нож.

– Я знаю, где остальные, – внезапно проговорила Бабушка.

Он схватил ее и толкнул обеих к подвальной двери, потом грубо пихнул туда Санду. Врезавшись в стойку для метел, она покатилась по ступеням в темноту. Через секунду на нее упало хрупкое тело Бабушки. Дверь хлопнула, и обе услышали, как ключ поворачивается в замке.

Некоторое время они лежали, оглушенные. У самого лица Санда видела ступеньку, от которой пахло сыростью и плесенью. Обломок швабры казался веревкой, натянутой поперек ее шеи.

– У тебя все в порядке, Бабушка?

Ответ последовал немедленно:

– Да. А у тебя?

– Ага.

Бабушка рассмеялась почти по-девичьи.

– Ты очень хорошо сыграла роль подушки, на которую можно приземлиться, дорогая, – она осторожно встала и включила свет на лестнице. На ее лице играла озорная улыбка. – Думаю, они сами себя перехитрили.

Она провела Санду дальше вниз по ступеням и повернула еще один выключатель. Девочка осматривала маленькое подвальное помещение, которое казалось еще меньше из-за старых коробок для образцов и всякой всячины, которая напоминала о прачечной. Выбраться отсюда невозможно, ни одного окна на уровне земли нет. О чем только думает Бабушка?

Старая женщина обернулась и захлопнула внутренний люк, который Дедушка установил в лестничной клетке. Теперь Санда начала прозревать. Верхняя часть лестницы запиралась со стороны кухни, а эта тяжелая дверь – с их стороны!

Бабушка пересекла комнату к стеллажу, который стоял точно под гостиной.

– Рекс хотел устроить здесь лабораторию. Он собирался охладить помещение – чтобы было как на полюсе. Однако это оказалось нам не по карману. Но от дверей, которые он установил, может быть кое-какой прок… Пожалуйста, Санда, помоги мне с этими коробками.

Коробки оказались тяжелыми, но Бабушку не беспокоило, если они падали на пол. Через несколько минут Санда увидела, что за ними скрывается другая лестница, которая должна вести в гостиную.

– Если они сумеют справиться с огнем так легко, как собираются, мы просто переждем. Даже небольшой пожар заметят с улицы, и я готова поспорить, что пожарники прибудут немедленно. Но если огонь распространится по всему дому…

По ее лицу снова потекли слезы. Она покачнулась, и Санда поняла, что старушка хромает.

Санда обняла ее за талию.

– У тебя вправду все в порядке?

Бабушка посмотрела на нее и улыбнулась. Лицо старой женщины немного опухло там, куда пришлись удары.

– Конечно, дорогая, – она пригнула голову и потрогала свои передние зубы. – Боюсь, мой дантист будет в полном восторге.

Бабушка повернулась к двери и заглянула в кварцевое окошко, врезанное в металл.

– До сих пор не понимаю, зачем Рексу понадобилась лестница, ведущая в гостиную. Может, он просто решил пристроить куда-нибудь лишний люк.

Санда тоже заглянула в окошко. Она даже не представляла о его существовании! Они с бабушкой словно подглядывали из-за декоративных драпировок на стене за диваном.

Грабители сорвали маски и как сумасшедшие отодвигали мебель от огненного пятна. Этой участи не избежал и диван. Ковер они скатали, но он покрывал всю комнату, и огонь уже растекался в сторону телевизора и статуй маори у дальней стены. Сам пол начинал тлеть.

Мужчины в гостиной тоже это увидели. Продавец что-то прокричал, но звук почти не проходил сквозь толстые изолированные стены. Потом оба скрылись из виду. Огонь достиг ножек тумбочки для телевизора и статуи. Какой-то миг фигура стояла в сверкающем ореоле. Пламя расцвело на ее когтистых руках и высунутом языке.

Свет в подвале погас, но багровое зарево, проникающее сквозь кварцевое окошко, все еще освещало лицо Бабушки.

– Они не смогли его спасти. Они не смогли его спасти… – ее голос казался почти беззвучным.

Послышались тяжелые удары в другой люк – тот, что на кухне. Но Санда знала: за этим последует не спасение, а гибель. Стук прекратился почти немедленно; теперь двум свидетелям предстояло выжить и обо всем рассказать.

Она снова посмотрела в кварцевое окошко. Огонь растекался по дальней стене. Однако их сторона гостиной была нетронута. Казалось, даже драпировки не опалило.

– Мне надо идти, Санда.

– Нет!.. Я… Извини, Ба. Если у них не вышло, у нас тем более.

– Я не о доме, Санда. Я хочу спасти Драгоценность.

В ее голосе послышалось напряжение, словно одновременно она делала какое-то физическое усилие; однако девочка ничего не могла разглядеть – только лицо Бабушки, освещенное розовым и желтым сиянием. Впрочем, этого было достаточно, чтобы Санда поняла: Бабушка еще не открыла люк.

– Ты не должна рисковать жизнью ради алмазов, Бабушка. У Папы с Мамой есть деньги. Ты можешь остаться у…

Старая женщина крякнула, словно сдвинула с места что-то тяжелое.

– Ты не понимаешь. Алмазы – это замечательно. Наверно, я никогда не смогла бы жить так свободно только на те деньги, которые Рекс оставил. Бедный Рекс… Драгоценность – это находка всей его жизни. Он знал это. Но он держал ее здесь, в холодильной камере, поэтому так и не узнал, что это за чудо. Санда, Драгоценность – не просто вещь, которая ест пластиковые цветы и делает алмазы. Не просто вещь, которая заставляет чувствовать холод и пустоту. Это просто ее воспоминания об Антарктиде. Но после тебя, твоего папы… и твоей мамы… это самое дорогое, что у меня есть. Когда я кладу на него руку, он отзывается – ты это тоже почувствовала. В этом есть что-то дружелюбное, хотя мне кажется, что он недостаточно меня знает. Но если я не убираю руку достаточно долго, я чувствую Рекса. Я чувствую время, когда он, должно быть, коснулся камня… и почти чувствую, что он прикасается ко мне.

Она всхлипнула; Санда услышала, как что-то повернулось на хорошо смазанной опоре. Со стороны люка послышался треск, и Санда догадалась, что он открыт.

– Огонь распространяется по внешней стене. Чтобы дойти до лестницы, мне надо только пересечь комнату. Я смогу забрать Драгоценность и спуститься по черной лестнице, с другой стороны дома, там, где нет огня. Ты будешь в безопасности, если останешься здесь. Рекс был очень предусмотрителен. Подвал – это настоящий бункер, теплоизоляция даже на потолке… Дом может сгореть дотла, но с тобой ничего не случится.

– Нет, я с тобой.

Бабушка вздохнула. У нее было лицо человека, который должен сделать что-то очень трудное.

– Санда. Если ты меня когда-нибудь любила… ты не станешь перечить. Оставайся здесь.

Руки Санды оцепенело повисли. Если ты меня когда-нибудь любила… Конечно! Этого было достаточно, чтобы оставаться неподвижной в течение нескольких секунд.

Бабушка задвинула тяжелую створку люка. Драпировки шевельнулись, из комнаты пахнуло жаром, словно от костра. В воздухе стоял треск, раздавались хлопки, но тяжелую ткань, которая маскировала вход, даже не опалило. Бабушка откинула занавеску и плотно захлопнула люк. Через кварцевое окошко Санда видела, как она быстро направляется к лестнице. Бабушка поднималась все выше и почти скрылась из виду, когда вдруг обернулась, посмотрела вниз, на ее лице мелькнуло замешательство. И Санда заметила, что огонь охватил стену под ней – заметила за миг до того, как лестница рухнула, и Бабушка исчезла. Дом стонал и рыдал над ней, умирая в пламени.

– Бабушка!

Санда заколотила в металлическую дверь, но та больше не открывалась: несколько деревянных балок упали, перегородив ее. В том, что находилось за кварцевым окошком, больше невозможно было узнать дом. Должно быть, огонь горел за стенами и под лестничной клеткой. Добрая часть второго этажа рухнула на первый. Все, что могла видеть Санда – это пылающий хаос. Казалось, она смотрит в горящую печь: от окошка тянуло жаром. Здесь ничто не могло выжить.

Но жар становился все сильнее. Огромный провал на втором этаже образовал нечто вроде естественного дымохода, и ветер ворвался сквозь окно на чердаке. Несколько мгновений огонь и неистовые потоки воздуха пребывали в равновесии, и пламя стало ровным, однородным, нестерпимо блестящим.

Краткое затишье в аду.

Она почувствовала бы это раньше, если бы ожидала чего-то подобного… или если бы ее настроение не настолько отличалось от того, что приближалось к ней: перезвон счастья, чистый и теплый. Ощущение внезапной свободы и спасения от холода.

Потом она увидела это. Его поверхность больше не покрывали черные и серые пятна. Она пылала, словно раскаленная головешка, но с лиловыми отсветами, которые, казалось, пронизывали все тело. Теперь, когда оно двигалось, можно было увидеть и его истинную форму.

Драгоценность была помесью морской звезды с четырьмя лучами из крохотной подушечки. Она проворно, изящно пробиралась сквозь багровый хаос, который царил за кварцевым окошком, и Санда могла чувствовать ее бьющую через край радость.

Дедушка был неправ. И Бабушка была неправа. Холод и пустота, которые излучало это существо, не были воспоминаниями о столетиях, проведенных в Антарктике. Это был бессловесный вопль протеста: существу по-прежнему было холодно, темно и одиноко. Как она раньше не догадалась? Это же совсем как Папин пес Тиран. Запертый на улице туманной зимней ночью, он выл и выл, часами оплакивая свои страдания. Драгоценность страдала от холода и одиночества куда дольше.