У Лизл горло перехватило от воспоминаний. «Господи, все еще больно. Столько времени утекло, а все больно».

Лизл подала на развод. Брайан словно взбесился. Он явно желал в открытую вылить всю грязь на нее. Вполне возможно, объяснял Лизл ее адвокат, что он напуган, ибо недавно был юридический прецедент, когда жена, содержавшая мужа во время его стажировки в медицинской школе, потребовала доли в будущих доходах после того, как он получит диплом.

Лизл не хотела ничего подобного. Она хотела только освободиться от него. И освободилась.

Но Брайан пожелал оставить последнее слово за собой.

Когда все было сказано и сделано, когда все бумаги были подписаны и заверены у нотариуса, он поймал ее на выходе из адвокатской конторы.

— Я никогда тебя не любил, — бросил он и ушел прочь.

Никакие физические страдания, бранные тирады, потоки обвинений, какими бы пространными, громкими, оскорбительными они ни были, не ранили Лизл так сильно, как эти с шипением выплюнутые пять слов. Хотя она ничего не сказала в ответ, а с холодным, спокойным видом пошла к машине, внутри нее что-то сломалось, полностью, окончательно и бесповоротно.

«Я никогда тебя не любил».

С тех пор слова эти эхом звучали в ее опустевшей душе.

Даже сейчас она чувствует, как коленки слабеют от боли. И хуже всего, что он все еще здесь, поблизости. Живет на другом конце города, работает ортопедом в Медицинском центре графства.

Перетряхивая воспоминания, Лизл глубоко влезла в шкаф в поисках подходящего наряда и остановилась, наткнувшись на показавшуюся знакомой коробку из-под обуви. Сняла крышку, обнаружила свою старую детскую коллекцию раковин и улыбнулась, припомнив, что когда-то хотела заняться биологией моря.

Раковины. Всю свою жизнь она приписывала каждому встреченному человеку определенную раковину. Вытащила прекрасного, испещренного коричневыми полосками, витого наутилуса. Это Уилл — большой, таинственный, прячущий в каждом внутреннем завитке неведомо что, скрытный, замкнутый, накрепко захлопывающий панцирь, когда кто-то подходит чересчур близко. Острая двустворчатая венерка — это Эв: изящный, с отточенными краями, с гладкой поверхностью, без прикрас, что видишь, то и есть. А вот Брайан — морская звезда, с виду приятная и привлекательная, которая хватает щупальцами моллюсков и высасывает изнутри мягкую плоть, оставляя пустую шелуху

— «А это я, — подумала Лизл, беря в руки раковину разиньки, обыкновенную, непригодную для коллекций, с тусклой скучной поверхностью, прогрызенной морской звездой. — Я».

Она закрыла коробку и продолжила поиски одежды. С трудом влезла в кремовые слаксы, надела сверху навыпуск широкий легкий свитер. Ниже пояса весьма смахивает на сардельку, но с этим придется смириться. Легкий макияж, пять минут с щипцами для завивки волос, и готово. Остается лишь провести вечер так, чтобы не треснул ни один шов.

В ближайшее время она займется этими лишними фунтами.

Лизл заметила его, как только вошла в дверь. Она никогда раньше его не видела. Молодой, невысокий — по ее прикидке, не больше пяти футов десяти дюймов — и очень худой. Физически абсолютно не располагающий, и все же первый мужчина, на которого она обратила внимание. Движения плавные, свободные, грациозные. Со своими аккуратненькими усиками, латиноамериканским оттенком кожи, подчеркнутым идеально отглаженными белыми брюками и рубашкой, как будто — а может быть, и на самом деле — специально на него скроенными и сшитыми, он выделялся среди сборища пузатых, косматых ученых мужей с закатанными рукавами подобно принцу среди пейзан.

У этого юноши есть стиль.

Он предлагал напитки парочке факультетских жен, которые громогласно изливали ему свою признательность. Когда он от них отвернулся, его глаза скользнули по Лизл потом вернулись. Он улыбнулся, отвесил легкий поклон. Лизл невольно зарделась, радуясь, что удостоена специального приветствия.

«Должно быть, кланяется каждой женщине, которая входит в дверь», — подумала она, когда он отошел в сторону и с кем-то заговорил.

Лизл скользила через толпу гостей по гостиной, кивая, улыбаясь, здороваясь при виде знакомых лиц. Ближайшей ее целью был бар — карточный столик, заставленный пивом, графинами с вином, содовой, миксерами и немногочисленными бутылками крепкого ликера. Пила Лизл не много, но с наполовину налитым бокалом в руках чувствовала себя полноправным членом компании.

По ходу движения краешком глаза примечала, что стильный молодой незнакомец вроде как бы высматривает ее. Кто он такой? Чей-нибудь сын?

Возле бара она обнаружила Колвина Роджерса, хозяина, дородного жизнерадостного мужчину, смахивающего на постаревшего Пэка[8], который отращивал эспаньолку, чтобы компенсировать лысину на макушке. Он взмахнул бокалом и улыбнулся.

— Привет! Выпить хотите?

По выражению его лица Лизл догадалась, что с виду он ее узнает, но имени точно не припоминает.

— Конечно.

— Вина, пива или чего-нибудь покрепче?

— Белого вина, пожалуйста.

— Замечательно! — Наливая из двухлитровой бутылки «Альмадена», он сообщил: — Общее правило в этом доме — первую наливаю я, потом управляйтесь сами.

— Прекрасно, — сказала Лизл. — Без ограничений?

Он поднял брови и ухмыльнулся.

— О, тогда это будет та еще вечеринка, правда!

— Надеюсь, что нет, — рассмеялась Лизл. Она секунду поколебалась, стоит ли спрашивать, а потом решила действовать. — По-моему, тут мелькают новые лица. Молодежь.

— Да, я пригласил пару новеньких аспирантов.

— Вижу, — продолжала она, бросая взгляд на смуглого юношу.

— Это Лосмара, — объяснил Роджерс, проследив за ее взглядом. — Рафаэль. Пижон, правда? Но ум блестящий. Поистине блестящий. Приехал из Аризоны. В сущности, почва там не особо благоприятная для талантов в области психологии, но он мне прислал тезисы статьи с описанием кибернетической модели шизофрении, которая меня просто потрясла. Я тут же понял, что этот малый далеко пойдет. И, куда бы он ни пошел, мне бы хотелось, чтоб он стартовал отсюда. Я не мог предложить ему денег — я так понял, семейство его богато, как Крез, — поэтому скромненько посоветовал выбрать Дарнелл для докторской диссертации. Думаю, он способен еще до защиты всех нас чему-нибудь поучить. А сегодня позвал его и других аспирантов в надежде, что они не перепьются, а смогут освоиться и почувствовать себя на факультете как дома.

— Как мило с вашей стороны.

Он улыбнулся и протянул ей бокал вина.

— А я вообще милый. По крайней мере, так мне студенты в глаза говорят.

Лизл бродила по тесному пространству гостиной и столовой, разыскивая кого-нибудь из знакомых. Книжные полки пока обходила стороной, считая, что еще хватит времени обследовать их попозже. Сделала полный круг и обнаружила, что стоит в одиночестве у стеклянных раздвижных дверей, ведущих в задний дворик.

Ничего не выходит. Она чувствует себя чужой, даже больше обычного, так как здесь нет ни единого человека с ее собственного факультета. Она оглядывалась вокруг и видела, что все люди прекрасно умеют вести беседу. Казалось, ни у кого с этим нет никаких проблем. Все демонстрируют, как это легко и просто. Почему же она не может остановиться возле какой-то компании, немножко послушать, а потом вступить в разговор?

«Потому что я не могу».

Она вышла в небольшой мощенный плитами дворик. Осмотрев в садике Кола несколько не объеденных жучком роз, повернулась, чтобы вернуться в дом.

И увидела рядом с собой смуглого юношу.

— Привет, — сказал он. Голос у него был бархатный и глубокий, но мягкий и мелодичный. Зубы белые-белые под темными усиками, глаза прямо светятся в темноте. — Я слышал, вы с математического?

«Так просто. Так замечательно».

Легкая болтовня. Для Рафа — так он представился — все это совершенно естественно. Раскованный, уверенный в себе, он дал ей понять, что с ним можно рассуждать на любую тему, и все будет кстати. Они немножко постояли бок о бок, потом направились к скамейке из красного дерева у столика для пикников. У Рафа скопилась масса вопросов о жизни в кампусе Дарнелла, особенно о том, что касается аспирантов. Лизл была полностью осведомлена на этот счет, поскольку сама защищала здесь докторскую.

Он слушал. По-настоящему слушал. Что бы ни говорила Лизл, ее интуитивные догадки, ее мнения — все, казалось, было для него важным. Отчасти она оставалась настороже, готовая ретироваться, ожидая, что он улыбнется, извинится и испарится, выведав все, что хотел узнать. Но Раф сидел рядом, задавал новые вопросы, вызывал ее на разговор, приносил ей вина, а себе — бурбон с содовой. Он оставлял ее время от времени, но каждый раз не надолго.

Хотя он был для нее слишком молод — года двадцать три, самое большее, — Лизл почувствовала, что он возбуждает ее. Он источал мужской дух, ощутимый почти как запах. Что бы это ни было, она сознавала, что реагирует на него. Из этого никогда ничего не выйдет, но ей приятно быть рядом с ним. Он скрасил ей вечер.

В ходе всей вечеринки она замечала любопытные взгляды других женщин, когда они проходили туда-сюда через Двери во дворик. Лизл практически читала их мысли: что самый интересный в компании мужчина делает с распустехой, которая к тому же на добрый десяток лет его старше?

Хороший вопрос.

Она лениво выбирала крекер из вазы с ассорти посреди столика для пикников и потащила один, чтобы съесть.

— Вы всегда так делаете? — спросил Раф, переводя взгляд с печенья в ее руке прямо в глаза и обратно.

— Что делаю?

— Выбираете сломанные?

Лизл посмотрела на крекер, зажатый в пальцах. Половинка. Одна завитушка. Она смутно припомнила, что весь вечер, выбирала сломанные. Она всегда выбирает сломанные.

— Пожалуй, да. Это имеет какое-то значение?

Он улыбнулся. Теплой улыбкой, обнажившей белые крепкие зубы.

— Возможно. Важно то, почему вы так делаете.

— Ну, мне, наверно, не хочется, чтобы они пропадали. Все берут целые, а сломанные остаются. Они словно старые девы. Когда вечер кончится, их, может быть, выбросят. По этому я их беру.

— Иными словами, вы существуете, подбирая за другими остатки.

— Я бы не назвала это существованием...

— Я тоже. — Раф вытащил из вазы целое тройное колечко и протянул ей. Тон его вдруг стал серьезным. — Никогда не довольствуйтесь остатками.

Заинтригованная и восхищенная его вниманием, Лизл взяла крекер, засмеялась и тут же подумала — чересчур истерично.

— Это всего-навсего крекер.

— Нет. Это решение, заключение. Жизненная парадигма и ее выбор.

— По-моему, вы делаете из этого слишком далекие выводы. — В конце концов, он ведь аспирант-психолог. — Жизнь немножко сложнее, чем вазочка с крекерами.

— Вовсе нет. Это вазочка с вариантами выбора. Выстраивается ряд решений, которые вы с момента зарождения собственной воли до самой кончины время от времени принимаете и в каждом сделанном вами выборе, как в зеркале, отражается ваша внутренняя сущность. Они рассказывают и о том, через что вы прошли, и о том, куда идете.

Его серьезность чуть-чуть пугала, но волновала и затрагивала в ней какую-то струнку.

— Ладно, — заключила она, не желая спорить и не желая отпускать его, не добившись определенности. — Но ведь мы говорим о крекерах?

Раф выбрал из вазы еще одно целое тройное колечко и откусил от него большой кусок.

— О крекерах.

Смеясь, Лизл отгрызла добрую половину от своего собственного.

«Да. Весьма энергичный молодой человек».

Компания начала редеть чересчур скоро. Люди стали расходиться чересчур рано. Это, пожалуй, самая короткая вечеринка, на которой доводилось бывать Лизл. Она посмотрела на часы и поразилась, ибо на циферблате было шесть минут второго.

Немыслимо. Она только что пришла. Но каминные часы в гостиной показывали то же самое.

— Я, наверно, пойду, — сказала она Рафу. — Простите, что я отнял все ваше время, — извинился он.

«Отнял время — просто смех».

— Не беспокойтесь. Вы у меня ничего не отняли.

— Вы на машине?

— Да. — На секунду ей захотелось быть без машины. Но как бы она ни желала продолжить длившуюся весь вечер беседу, совместный отъезд выглядел бы неприлично, и в понедельник утром, еще до ее появления на работе, об этом было бы известно всему математическому факультету.

— Хорошо, — сказал он, — потому что я должен помочь доктору Роджерсу навести здесь порядок.

— Конечно.

Лизл с трудом представила себе Рафа Лосмару в белых одеждах за вытряхиванием пепельниц и мытьем посуды. Но его искреннее стремление помочь кое-что говорило о нем.

Он проводил ее до дверей, взял за руку, чтобы пожать, но не выпустил.

— Без вас тут была бы смертельная скука, — заявил он.

Лизл улыбнулась. «Сам сказал то, что вертелось у меня на языке».

— Вы в самом деле так думаете? — спросила она.

— Абсолютно уверен. Можно вам как-нибудь позвонить?

— Разумеется.

«Ну конечно же позвони».

— Прекрасно. До скорой встречи.

«Вот именно».

Лизл не надеялась снова услышать о нем. Не то чтобы это имело какое-то значение. Приятный вечер. Нет, более чем приятный — самый интересный, самый волнующий вечер, каких она не проводила давно, с тех пор как погрузилась в свои вычисления. Жалко, что он закончился, но ничего не поделаешь. Она вроде бы на самом деле заинтересовала Рафа, блестящего студента-аспиранта. Она. Лизл. И разговаривала с ним без особых усилий. Очень приятное ощущение. Но все кончилось. Прими все, что было, скажи спасибо и мотай отсюда. Она радовалась, что решила прийти. В конце концов, этот вечер укрепил ее намерение вести более активную светскую жизнь. «Лизл — душа общества, вот кем я стану».

Вернувшись домой, Лизл с облегчением застонала, вылезая из слаксов, и приготовилась упасть в постель. Потянулась за янтарной плотно закупоренной трубочкой ресторила, но отдернула руку. Сегодня снотворное не понадобится. Лучше чуть-чуть полежать без сна и перебрать воспоминания о вечеринке.

Она скользнула под простыни, и тут зазвонил телефон.

— Привет. Это я, — произнес мягкий голос.

Лизл моментально узнала его. И поразилась обдавшей ее волне тепла.

— Привет, Раф.

— Я удрал от доктора, Роджерса и уже добрался до дому, но все еще слегка на взводе. Не желаете поболтать?

Конечно, желает. Похоже, она желает болтать всю ночь напролет. Что они почти, черт побери, и сделали.

Прежде чем повесить трубку, он спросил, нельзя ли им завтра пообедать вместе. Лизл заколебалась — она все-таки факультетский преподаватель, а он аспирант, — но лишь на секунду. Сегодня вечером она чувствовала в себе больше жизни, чем за многие годы, и сейчас ей предлагают возможность еще раз пережить это ощущение. Зачем отказываться?

— Разумеется, — сказала она. — Пока еще не везде расставили вазы с крекерами.

Он мелодично засмеялся.

— Вы молодец!

Человек в белой рубашке и белых брюках положил телефонную трубку и раскинулся на белой софе в белой гостиной своего городского особняка. Улыбнулся и начал писать в воздухе буквы. Палец чертил в глубокой тьме: Л... И... 3... Л...

— Есть контакт, — чуть слышно шепнул он.

Встал, пошел к задней двери, сделал два шага во внутренний дворик, встал босиком в мокрой траве. Еще раз улыбнулся, глядя вверх на созвездия в безлунном небе. Потом вытянул руки вперед параллельно земле, ладонями вниз.

И начал медленно подниматься.

Эверетт Сандерс сел в постели и посмотрел в окно.

Он всегда плохо спал, и нынешняя ночь не отличалась от остальных: чередование полудремы с моментами полного бодрствования. Он лежал, укрывшись одной простыней, балансируя на грани сна, и ему вдруг показалось, что в окне появилось лицо.

Он протер глаза и посмотрел снова. Ничего. За окном пустота. Ничего, только стекло, никакого движения, только ветер тихо колышет штору.

Вообще ничего. Но тогда как там могло оказаться лицо? Квартира на третьем этаже.

Он откинулся на подушки и начал гадать, что это было — сон или галлюцинация? Несколько лет назад у него были галлюцинации. Не хотелось бы снова пройти через это.

Эверетт Сандерс повернулся на бок и попытался заснуть. Но по-прежнему лежал так, чтобы видеть окно, то и дело открывал глаза, чтобы не пропустить это лицо, если оно вернется. Лицо, разумеется, не вернется. Он это знает. Но оно показалось таким реальным. Таким реальным...

Уилл Райерсон проснулся в испарине. Сперва подумал, что видел очередной кошмар, но не мог вспомнить сон. Лежа здесь, в темноте, он испытывал странное тревожное ощущение, что за ним наблюдают. Он встал, подошел к окну, но снаружи никого не было. Ничто не шелохнулось. Не раздавалось ни звука, кроме треска сверчков.

Ощущение не проходило.

Сунув ноги в старые мокасины, Уилл прихватил фонарь, включил свет снаружи и вышел в передний дворик. Стоя там в майке и трико, направил луч фонаря в темный провал обсаженной деревьями автомобильной парковки. Там кто-то был. Он это знает.

Зачем? Зачем кому-то за ним следить? Он абсолютно уверен, что о нем никому не известно. Если б кому-то стало известно, они бы его непременно забрали. Так кто же там?

Он вздохнул. Может быть, никого. Может быть, его опять одолевает мания преследования. Но почему сегодня? А, в конце концов, почему бы и нет, после всех этих лет?

Телефонный звонок. Должно быть, все дело в нем. Через три дня после него подсознание пошло вразнос. И сегодня он начинает ощущать результаты.

Поворачиваясь, чтобы вернуться в дом, он глянул вверх и застыл.

Высоко над ним на фоне звезд проплывал белый крест.

Двигался, дрейфуя к югу. Когда Уилл пригляделся, он стал меньше напоминать крест и больше походить на человека — на человека в белом, плывущего в воздухе с распростертыми руками.

У Уилла пересохло во рту, а ладони вспотели. Так не бывает. Так быть не может. Кошмар — вот это и есть кошмар. Но, пережив четыре года назад в Нью-Йорке настоящий кошмар, он понял, что законы разума и здравого смысла непостоянны. Иногда они нарушаются. И тогда что-нибудь происходит.

Человек высоко в небе поплыл наискосок и скрылся из виду за деревьями.

Дрожа от страха, Уилл поспешил в дом.

Мальчик в шесть месяцев

19 мая 1969

«О, Джимми, что с тобой происходит?»

Кэрол Стивенс смотрела на спящего сына, и ей хотелось заплакать. Разметавшийся в кроватке, широко раскинувший пухлые ручки и ножки, круглолицый, с нежными розовыми щечками, с прядками темных волос, прилипших ко лбу, он являл собой картину полной невинности. Она глядела на тоненькие вены на его закрытых веках и думала, как он прекрасен.

До тех пор, пока глазки закрыты.

Когда они открываются, он становится совершенно иным. Исчезает невинность, исчезает ребенок. Глаза его были старыми. Они не бегали, как у других детей, не блуждали, стараясь схватить сразу все, ибо им все внове. Глаза Джимми смотрели пристально, они изучали, они... проницали. Начинаешь невыносимо нервничать, когда он на тебя смотрит.

И Джимми никогда не улыбался и не смеялся, никогда не ворковал, не лепетал, не пускал пузырей. Впрочем, он что-то произносил. Не обычную младенческую неразбериху, а упорядоченные звуки, как будто пытался привести в действие свои неразработанные голосовые связки. С самого рождения малыша его дед Иона усаживался здесь, в детской, закрывал дверь и тихо беседовал с ним. Кэрол много раз подслушивала под дверью, но ни разу не смогла как следует разобрать, что он говорит. Однако по длинным фразам и тону беседы убеждалась, что это не детские сказки.

Кэрол отошла от кроватки, направилась к окну, за которым виднелись горы Куачита. Иона привез их сюда, в арканзасскую деревню, чтобы спрятать, пока не родится ребенок. Она слушалась его распоряжений, слишком напуганная пережитым безумием, чтобы сопротивляться.

Если бы только Джим был жив. Он знал бы, как с этим справиться. Он смог бы уступить и решить, что делать с сыном. Но Джим умер чуть больше года назад, а Кэрол не может холодно, и логично, и рассудительно думать о маленьком Джимми. Это их сын, их плоть и кровь, все, что осталось у нее от Джима. Она любит его так же сильно, как боится.

Оглянувшись, она увидела, что Джимми проснулся, сидит в кроватке и смотрит на нее своими ледяными глазами, которые были голубенькими, а за последние несколько месяцев превращаются в карие. Он с ней заговорил. Это был детский голосок, тоненький и мягкий. Слова искаженные, но достаточно ясные, чтобы их можно было понять. Она безошибочно разобрала сказанное: «Эй, женщина, я голоден. Принеси мне поесть что-нибудь».

Кэрол вскрикнула и выскочила из детской.