Январь

Глава 20

Пендлтон, Северная Каролина

Субботнее утро и первоклассная погода.

Трогаясь с парковки на Конвей-стрит, Билл наслаждался солнечным теплом, ощутимо пригревавшим затылок и плечи. Тепло для конца января, даже для января в Северной Каролине. Он только что приобрел по дешевке диск «Нотэриэс Берд Бразерс» и умирал от желания послушать его. Давненько не слышал мелодий «Трайбл Гезеринг» и «Дольфин Смайл»; их никогда не передают по радио, тем паче по местному.

Он нажал кнопку радиоприемника — одного из немногих работавших в старенькой «импале» устройств — и тут же выключил, услышав, как кто-то поет жалобную, переработанную в стиле кантри вариацию «Йеллоу Берд». Волна тошноты ударила в стенки желудка, и он перенесся назад, на Багамы, где потерял два года на кучке крошечных островков под Тропиком Рака.

Он прибыл в Вест-Палм проездом на исходе первого дня нового года. На следующее утро первым делом нанял шестнадцатифутовый катер, загрузил в него запас горючего и пошел следом за туристическим пароходом к Багамам. Бен — зин кончился за четверть мили до Большой Багамы, и оставшуюся часть пути пришлось проделывать вплавь. Добравшись до берега в Вест-Энде, он какое-то время сидел на песке, не в силах пошевельнуться. Теперь он был на британской земле, что добавляло ко всему, оставленному позади, еще и родную страну.

Кроме жизни, у него было только одно, с чем можно расстаться. "Уильям Райан, «Общество Иисуса», — написал он на мокром песке, повернулся и побрел прочь.

К тому времени, как он достиг Фрипорта, одежда на нем высохла.

За следующий год он перепробовал многое, взирая на жизнь сквозь пелену дешевого рома. Включая наркотики. Почему бы и нет? Чего бояться? Он больше не верил Богу, по крайней мере, тому Богу, которому привык верить. И больше не считал себя священником. Как можно? Он почти не считал себя человеком. После того, что он сделал. Закопал дитя, которое любил больше всего на свете. Похоронил заживо. Не имеет значения, что он совершил это из любви, чтобы вырвать мальчика из объятий терзающих его сил, — он совершил это! Выкопал яму, и положил ребенка, и засыпал его в ней.

Злодеяние — то самое Злодеяние, — так он стал называть это. И память о тяжело нагруженной грязью лопате в руках, о маленькой, содрогающейся, закутанной в простыню фигурке, которая скрывалась под комьями сыплющейся земли, была невыносимой. Ему надо было стереть ее, всю целиком.

Он жил в комнатках на задворках во Фрипорте на Большой Багаме, в Хоуп-Тауне на Большом Абако, в Говернор-Харбор на Элевтере. Денег хватило ненадолго, и скоро он оказался на Нью-Провиденсе, ночевал каждую ночь на песке — опустошенный, как валяющиеся вокруг высохшие раковины, — а днем слонялся по Кейбл-Бич, продавал пакетики арахиса или разменивал шиллинги для поездки вокруг Парадайз-Айленда, получая два бакса за каждого пассажира, которого уговаривал прокатиться на катере, и пять за каждого, кто решался на путешествие по морю, и тратя все на то, что можно было выкурить, проглотить или вынюхать, чтобы вытравить память о том самом Злодеянии.

Он провел больше года в постоянном дурмане или опьянении или и в том, и в другом вместе. Он не знал никаких границ. Принимал все, что попадалось под руку. Пару раз превышал дозу и чуть-чуть не загнулся. Не раз серьезно подумывал, не хватить ли как следует через край и покончить со всем, но все же удерживался.

Наконец организм взбунтовался. Плоть желала жить, хоть этого и не желал разум, и желудок отказался принимать любую жидкость. Волей-неволей он протрезвел. И обнаружил, что вполне можно существовать с ясной головой. То самое Злодеяние уплывало в прошлое. Раны, которые оно оставило, не исцелились, но из открытых язв превратились в средоточие постоянно ноющей боли, которая только изредка вспыхивала в агонии.

И эта агония вновь и вновь бросала его в самое черное отчаяние. Он был в наркотическом ступоре и не помнил первую годовщину того самого Злодеяния, но никогда не забудет вторую — он провел почти все новогодние праздники, уткнув в правый глаз тупое дуло заряженного «магнума-357». Но так и не смог спустить курок. Когда встало солнце нового года, он решил пожить еще немножко и посмотреть, не удастся ли привести в некое подобие порядка то, что осталось от его жизни.

Он выяснил, что не утратил навыков обращения с моторами внутреннего сгорания, и устроился на поденную работу в судовую мастерскую Мора на Поттерс-Кей под мостом Парадайз-Айленд. Работа с моторами скоро принесла ему заслуженный авторитет и уважение лодочников, действующих по обеим сторонам закона, так что, затеяв приготовления к возвращению в Штаты, он мог обратиться за советом к верным людям и с удивлением выяснил, что стать другим человеком за деньги легче легкого.

И родился заново... как Уилл Райерсон.

Ему посоветовали выбрать имя поближе к своему собственному, чтобы легче заглаживать случайные промахи при произнесении или написании нового. А теперь имя Уилла Райерсона стало гораздо ближе ему, чем когда-либо было имя Билла Райана.

Но отец Билл не умер. Несмотря на все происшедшее, выживший в нем священник страстно желал верить в Бога. Выживший в нем иезуит все еще пробивался сквозь оболочку Уилла Райерсона. И он уступил им. Он снова начал совершать ежедневную службу. Он все еще надеялся отыскать путь назад. Но как? У убийства нет срока давности.

За три года, прожитых в Северной Каролине, он вновь обрел некое равновесие. Он не был счастлив — и сомневался, что когда-нибудь снова сможет быть счастлив по-настоящему, — но примирился с существованием.

И сейчас, солнечным субботним утром, Билл заметил, что на тротуаре мелькает одно из немногих светлых пятнышек в его жизни. Стройная сногсшибательная блондинка, вслед которой поворачивались все головы. Лизл. И одна. Теперь она почти никогда не бывает одна. Билл тормознул на углу, загородив ей дорогу, когда она шагнула с тротуара на мостовую.

— Эй, красотка! Прокатимся?

Он увидел, как головка ее вздергивается, а нижняя губка оттопыривается, словно она готовится отшить приставалу, а потом просияла улыбка. И какая улыбка! Как будто солнышко выглянуло из-за низких туч.

— Уилл! Вы меня здорово разыграли!

— Подходящий денек для этого. Но я серьезно насчет прокатиться. Так как?

Он надеялся, что она скажет «да». Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как у них находилось достаточно времени для достойной беседы.

Она секундочку поколебалась, потом пожала плечами.

— Почему бы нет? Надо быть полной дурой, чтобы отказываться.

Он наклонился и открыл перед ней дверцу.

— Давно не виделись, Лизи.

— Очень, — сказала она, ныряя в дверцу и захлопывая ее за собой.

— Куда прикажете ехать?

— Мне все равно. Может быть, на скоростное шоссе? Прокатиться, так с ветерком.

Билл направился к выезду из города, поражаясь превратностям судьбы. Вот он, потрепанный, бородатый, с конским хвостом, расстриженный священник, которому с виду все пятьдесят, катит под сияющими небесами в машине с откидным верхом с очаровательной тридцатидвухлетней блондинкой. И чувствует себя ошалевшим школьником, только что подцепившим местную королеву красоты.

Может быть, счастье не такая уж несбыточная мечта.

— Чему вы улыбаетесь? — поинтересовалась Лизл.

— Ничему, — сказал он. — Всему.

Он обогнал какого-то велосипедиста, и Лизл заметила:

— Осторожно, слизняк ползет.

Билл пристально посмотрел на нее. Раньше они раз сто, как минимум, натыкались на этого парня на велосипеде, и она никогда не бросала таких оскорблений. Хотя Билл не знал его имени, парень был известной в городе личностью. Билл никогда с ним не заговаривал, но мог судить по чертам лица, по отсутствующему, напряженному выражению, с которым он крутил педали велосипеда, по одежде и нелепой широкополой шляпе, которую он надевал ежедневно, что парень умственно отсталый. Билл представлял себе мать парня, как она готовит и собирает ему завтрак, укладывает в маленький яркий рюкзачок, который висел у него на спине, и провожает его каждым утром из дому. Скорее всего, он работает в ремесленных мастерских на другом конце города.

— Не с той ноги поднялись нынче утром?

— Вовсе нет, — проворчала Лизл, когда они миновали парня. — Просто нельзя выпускать на дорогу подобных мутантов.

— Вы меня дразните, что ли? Я этого парня не знаю, но горжусь им. Сам одевается, добирается до работы, делает что-то собственными руками, может быть, на пределе возможностей, но вот он тут, каждый день, на велосипеде — дождь или солнце — едет на службу и обратно. И вы этого у него не отнимете. Это все, что у него есть. — Правильно. Пока у него по пути не случится приступ и его не собьет машина, после чего родня выдоит из водителя все до капли. Билл потянулся и пощупал ей лоб.

— Вы заболели? У вас лихорадка?

Лизл рассмеялась.

— Я в полном порядке. Забудем об этом.

Билл пытался забыть, пока пересекал сороковое шоссе и брал курс на север, пока автомобиль проплывал по дороге и они беседовали о том, что поделывали, что читали, но во всем, что она говорила, он отмечал тонкие новые нюансы. Эта Лизл отличалась от женщины, которую он знал два прошедших года. Словно она за недели, миновавшие после рождественской вечеринки, начала покрываться скорлупой, словно принялась лепить вокруг себя твердую раковину. И все, о чем ей хочется разговаривать, сводится к Рафу Лосмаре.

— Есть что-нибудь из полиции штата о том странном телефонном звонке? — спросил он столько же из искреннего любопытства, сколько с намерением увести беседу от Рафа. — Нет. Ни слова. Да мне все равно. Слава Богу, я больше его никогда не услышу.

Она передернулась таким манером, что он с облегчением узнал и припомнил прежнюю Лизл.

Билл удивился, когда Лизл рассказала ему, что по поводу звонка ведется расследование. И все еще не представлял себе, каким образом полиция штата Северная Каролина связала с этим звонком его и предъявляет для опознания ту старую фотографию. Это, должно быть, работа Ренни Аугустино, тем более что, похоже, именно этот снимок рассылала нью-йоркская полиция пять лет назад. Фото тогда уже было старым. Теперь Билл на двадцать фунтов легче и на десять лет старше священника на снимке.

И во многом другом он изменился. Рождественская неделя в аду пять лет назад плюс первый год — потерянный год — жизни на краю Багамских островов произвели свою череду перемен. В тот год он околачивался среди подонков, считая, что даже эта компания слишком хороша для него; его порезали и несколько раз перебили нос в пьяных драках, затеянных им самолично. Время добавило глубоких морщин на щеках и вдоль шрама на лбу, обильной седины в волосах. Теперь он зачесывал волосы назад, собирая, как правило, сзади в хвостик, демонстрируя, как они отступают с висков. Все это плюс густая борода делает его больше похожим на более смуглого, более плотного Уилли Нельсона, чем на молодого, с детским лицом, отца Билла на старом фото. Так что нечего удивляться, что Лизл не узнала его. Но он все-таки удивился. Он не привык, чтобы ему везло.

Шоссе стало заполняться машинами, движение несколько замедлилось.

— Куда это все направляются? — спросила Лизл.

— Тепло, светит солнце, суббота. Куда еще все могут направляться?

Лизл откинулась на спинку сиденья.

— Ну конечно. В «Большую страну».

Грандиозный парк развлечений с комплексом африканского сафари открылся несколько лет назад и быстро стал крупнейшим аттракционом в восточной части штата. Местным жителям нравилось все, что давало новые рабочие места и способствовало экономическому подъему, но дорожные пробки не нравились никому.

— Хотите поехать? Давненько мы не были на сафари.

— Нет, спасибо, — отказалась она, энергично тряхнув головой. — Я не расположена толкаться в толпе.

— Верно, — улыбаясь, сказал он, — я это заметил.

Может быть, у нее обычное женское нездоровье. Наконец они добрались до того места, где обнаружилась одна из добавочных причин затора — заглохший фургон, старенький «форд-кантри-сквайр», точно такой же, какой некогда был у Святого Франциска. Капот поднят, в моторе копается мужчина в джинсах и фланелевой рубашке. Проезжая, Билл заметил полные горя глазенки четырех ребятишек, сидевших позади, откровенную злость и обиду на лице толстой женщины на переднем сиденье, потом проследил за взглядом мужчины, который в замешательстве уставился на мертвый мотор. Было что-то в глазах этого парня, отчего у Билла горло перехватило. Он в один миг прочитал в них все — трудяга, обычно не при деньгах, пообещал свозить жену с ребятишками на целый день в «Большую страну». Случай редкостный. А теперь они никуда не доедут. Буксировка и последующий ремонт, скорее всего, съедят весь запас наличных; даже если нет — день подойдет к концу, и наступит пора возвращаться. Если б в глазах мужчины читалась застарелая злоба или уныние, Билл проехал бы мимо. Но он разглядел в них покорность перед поражением. Еще один шаг назад, к крушению и без того надломленной личности.

Билл свернул в специальный «карман» на скоростном шоссе, остановившись перед фургоном.

— Что вы делаете? — спросила Лизл.

— Хочу помочь этому парню сдвинуться с места.

— Уилл, мне не хочется здесь сидеть и...

— Только одну минуту.

Он поспешил к фургону. Мотор «кантри-сквайр» знаком ему не хуже бревиария[23].

Если поломка не очень серьезная, он исправит ее.

Билл облокотился на крыло и взглянул поверх мотора на парня, который, возможно, был лет на десять — пятнадцать младше его, но моложе не выглядел.

— Заглох?

Парень подозрительно покосился на него. Билл этого и ожидал. Люди склонны поглядывать искоса на предложения о помощи, исходящие от бородатых типов с конскими хвостами.

— Угу. Заглох, когда мы застряли в пробке. Трещит и не заводится. Боюсь, я не очень-то разбираюсь в машинах.

— Зато я разбираюсь. — Билл принялся откручивать гайку на крышке воздушного фильтра, открыл карбюратор и велел:

— Садись в машину и нажми на педаль газа. Один раз.

Парень сделал, что было сказано, и Билл тут же заметил, что дроссельная заслонка не движется. Заело. Он улыбнулся. С этим нетрудно справиться.

Он освободил заслонку, придержал ее в открытом положении и крикнул:

— Все в порядке, давай еще попробуем.

Мотор крутился, прокручивался, но не заводился.

— Так и раньше было! — прокричал водитель.

— Давай, давай еще!

И он завелся. Мотор задрожал, затрясся, взревел, пробудился к жизни, выбросив огромный клуб черного дыма из задней трубы. С этими моторами вечно так. Под хор радостных детских голосов из машины Билл побежал к собственному автомобилю, открыл багажник и вытащил из ящика с инструментами спрей со смазкой. Спрыснул шарниры заслонки, надел крышку, захлопнул капот.

— Вычисти карбюратор и проверь дроссель как можно скорей, — посоветовал он мужчине, — иначе это случится снова.

Парень сунул ему двадцатку, но Билл вернул ее.

— Купи ребятишкам лишний хот-дог.

— Бог вас благословит, мистер, — сказала женщина.

— Не думаю, — тихо сказал Билл, когда они тронулись с места.

Он помахал в ответ улыбающимся детям, высовывающимся из окна, и пошел к своей машине.

— Ну вот, — сказал он Лизл, заводя «импалу», — это не долго.

— Милосердный самарянин, — сказала она, с досадой качнув головой.

— Почему бы и нет? Это не стоило мне ничего, кроме нескольких минут работы, которую я все равно с удовольствием делаю в свободное время, и буквально сберегло для шестерых человек целый день.

Лизл дотянулась и коснулась его руки.

— Вы хороший человек, Уилл. Но вы не должны позволять каждому встречному пользоваться своей добротой. Они сожрут вас заживо, если вы им разрешите.

Билл повернул к очередному выезду со скоростного шоссе, развернулся и снова выехал на дорогу, взяв курс на юг к городу. Его расстроило ее замечание.

— Никто не пользуется моей добротой, Лизл. Я увидел человеческое существо, которое нуждалось в помощи; мне некуда было спешить, и я протянул ему руку. Вот и все. Невелико дело. Я уехал, думая о себе чуточку лучше, и он уехал, думая чуточку лучше о других людях. А глубоко в душе я надеюсь, что связал первое звено некой цепочки — может быть, в следующий раз он увидит кого-то, кому требуется рука помощи, и остановится. Вот в чем дело, Лизл. Все мы варимся в одном котле.

— А почему вам так важно думать о себе лучше?

Вопрос застал его врасплох. Если бы вы только знали, леди.

— Я... я считаю, это всем нужно — чуточку. Я хочу сказать, очень многие не сознают, что могли бы быть лучше или поступать лучше. Мне приятно думать, что я могу изменить что-то. Я не говорю изменить мир, хотя, если подумать, изменяя к лучшему чью-то жизнь, вы тем самым изменяете мир, правда? Ничтожнейшая перемена, но мир — хотя бы какая-то его частичка — становится лучше, когда вы ее производите.

Ему понравилась эта мысль.

— Если вы желаете стать жертвенным агнцем, я уверена, очень многие выстроятся в очередь, чтобы откусить от вас кусочек.

— Но я говорю не о жертве. Я говорю о простых, добрых, братских отношениях, о поступках, подобающих члену команды космического корабля под названием Земля.

— Вы не член команды. Вы командир. Подумайте, Уилл. Способен ли кто-то из них сделать что-нибудь — по-настоящему сделать — для вас?

Он задумался и устрашился ответа. Кто в целом мире мог помочь ему? Есть ли на свете хоть один человек, который мог бы снова наладить его жизнь?

— Нет, — тихо произнес он.

— Вот именно. Высшие держатся поодиночке. Мы — острова. Нам надо учиться жить отдельно от остальных.

Билл смотрел прямо перед собой на дорогу. «Лизл, не надо стремиться стать островом. Я знаю, что это такое. Я живу на острове пять лет, и это настоящий ад».

Но тут какое-то произнесенное ей слово назойливо засвербило в его мозгу.

— Высшие? Вы говорите «высшие»? Это еще что такое?