Но если семь дней с Рождества до Нового года стали вечностью для Билла Райана, он знает, что нечестивая сила сделала их еще дольше для бедного Дэнни.

«Похороните меня... в освященной земле... Это не кончится... пока вы меня не похороните...»

С этими словами глаза Дэнни закрылись, и он больше не говорил. Но эти слова, слова эти терзали Билла круглые сутки, эхом звуча в его голове каждую минуту бодрствования. Он попросил наставить его, но получил совет совершенно немыслимый.

По крайней мере, таким он выглядел поначалу.

С тех пор кое-что изменилось. Теперь Билл убедился, что современная медицина не может предложить помощь. Врачи оказались бессильными перед той силой, что мертвой хваткой держала Дэнни в своих объятиях. И за время пребывания Дэнни в больнице из-за этой беспомощности в самих докторах совершались медленные, но безошибочные перемены. Билл видел, как изменяется их отношение от глубокой озабоченности состоянием жестоко изувеченного ребенка до полного недоумения, а от полного недоумения до холодного и циничного восхищенного любопытства к научному нонсенсу. В какой-то момент Дэнни перестал быть пациентом и превратился в экспериментальный объект.

Пожалуй, Билл мог их понять. Врачи занимались лечением болезней, облегчением страданий, заживлением ран, постановкой диагнозов. Но они не могли исцелить Дэнни, ничем не могли ему помочь, не могли предложить ответов на вопросы Билла. Состояние Дэнни ставило под вопрос их навыки и познания, задевало профессиональную честь. Поэтому доктора отступились и принялись за другое дело. Если они не в силах помочь Дэнни, можно хотя бы на нем поучиться.

Беседуя с ними, Билл читал в их бесстрастных глазах — мальчик по имени Дэнни превратился в объект под названием «Дэнни». Им хотелось поэкспериментировать с Дэнни. Конечно, они называли это «анализами» и «исследовательской хирургией», но в действительности преследовали иную цель — покопаться в нем и посмотреть, что там происходит.

До сей поры Билл мог преграждать им путь к этой цели. Но послезавтра все переменится. Старшая медсестра из дневной смены сообщила ему, что утром второго января будет получено судебное постановление по передаче Дэнни под государственную опеку, которое предоставит больнице все законные права на его содержание. У больницы будет карт-бланш; доктора смогут экспериментировать над ним сколько душе угодно. Он станет предметом клинических конференций; они будут приводить сюда всех и показывать — вот мальчик, который должен быть мертв. А что они сделают, когда Дэнни умрет наконец? Когда это будет? Через пять лет? Через десять? Через пятьдесят? Билл представил, как Дэнни законсервируют и выставят в витрине, где новые и новые поколения едва оперившихся врачей будут разглядывать его незаживающие раны. А может, откроют его останки для всеобщего обозрения, наподобие «человека-слона».

Гм-гм. Нет, пока Биллу есть что сказать по этому поводу.

Весть о судебном постановлении подтолкнула его к решению. Немыслимое становилось неизбежным.

Сестры за рабочими столиками педиатрического отделения приветственно помахивали руками, когда Билл проходил мимо. Он отвечал на приветствия, потом остановился.

— А где все?

— Сегодня облегченная смена, — объяснила Филлис, старшая медсестра в смене с трех до одиннадцати. — Обождите, пока не увидите смену с одиннадцати до семи — один костяк. Все желают праздновать.

Билл обрадовался, услышав это. Он этого ждал, но с удовлетворением получил подтверждение.

— Понятно. Сегодня кругом суета.

Ее праздничное настроение, отражавшееся на лице, отчасти померкло.

— А вы? Мы все собираемся у Мерфи после смены. Если хотите...

— Спасибо, нет. Я останусь здесь.

Он постоял и поговорил бы подольше, но не стоило рисковать. Телефонные звонки раздавались теперь чаще. Стоило ему провести больше пяти минут на расстоянии в десять шагов от телефона, как заводился этот потусторонний звонок... и этот испуганный голосок... голосок Дэнни.

Он пошел дальше по коридору и обнаружил Ника, который сидел у двери палаты Дэнни и читал один из своих научных журналов. Он поднял глаза на подошедшего Билла.

—Ну, что? — спросил Билл.

Он знал ответ, но все равно спрашивал.

— Ничего, — отвечал Ник.

— Спасибо, что подменил меня, Ник.

Ник покосился на Билла.

— Вы должны были быть дома и спать. Были?

— Пытался. — Он надеялся избежать лжи, отделываясь односложными замечаниями.

— Вы выглядите еще больше уставшим, чем были, когда уходили.

— Мне не удалось как следует выспаться. — Это была не ложь.

— Может, вам надо принять снотворное или что-нибудь в этом роде, Билл? Вы совсем расклеитесь, если так будет продолжаться.

— «Я пытаюсь разгадать тайну, даже когда мы разговариваем».

— Со мной все будет в порядке.

— Я в этом совсем не уверен.

— Уверяю тебя. А теперь иди. Я заступаю на дежурство.

Ник встал и пристально посмотрел на Билла.

— Что-то происходит, о чем вы мне не рассказываете.

Билл выдавил из себя смешок.

— Ты становишься параноиком. Отправляйся сегодня на вечеринку на свой физический факультет и повеселись как следует. — Он протянул руку. — Счастливого Нового года, Ник.

Ник пожал ему руку и не выпустил.

— Для вас это был адский год, Билл, — мягко сказал он. — Сначала родители, потом Дэнни. Но вам надо усвоить, что хуже уже не будет. Следующий год будет лучше. Помните об этом сегодня ночью.

У Билла сжалось горло, и он не смог ничего вымолвить. Он обхватил Ника руками, приник к нему, подавляя рвущиеся из груди рыдания. Он хотел выплеснуть все, выплакать всю свою боль, страх, убийственное одиночество на плече молодого человека. Но не мог этого сделать. Такая роскошь не для него. Он — священник. Это на его плече должны плакать люди.

«Держись!»

Он отстранился и посмотрел на Ника, может быть, в последний раз. Они многое пережили вместе. Он практически вырастил его. Он видел, что глаза юноши увлажнились. Может, он знает?

— Счастливого Нового года, мальчик. Я горжусь тобой.

— А я горжусь вами, отец Билл. Следующий год будет лучше. Поверьте.

Билл только кивнул. Он даже не попытался сказать вслух, что верит в эту ложь.

Он посмотрел, как Ник уходит по коридору, потом повернулся к двери Дэнни. Помедлил, как всегда, как любой кто собирается переступить порог ада, и произнес заключительную молитву.

«Не заставляй меня делать это, Господи. Не проси меня делать это. Возьми это дело в Свои руки. Исцели мальчика или возьми его. Сжалься над нами обоими. Пожалуйста».

Но когда он толкнул дверь, то услышал хриплые свистящие стоны и нашел Дэнни по-прежнему корчащимся на постели.

Закрыв дверь за собой, Билл позволил вырваться рыданию. Один раз. Потом прислонился к стене и крепко зажмурился. Он чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо, — одиноким в палате, одиноким в городе, одиноким в космосе. И не видел другого выхода, кроме одного — пройти через то, что он планировал целый день.

Он подошел к постели, взглянул на худенькое, искаженное, смертельно бледное личико Дэнни. На мгновение полные муки глаза мальчика прояснились, и Билл увидел промелькнувшую в них безнадежную мольбу о помощи. Он сжал тонкую маленькую ручку.

— Ладно, Дэнни. Я обещал помочь тебе и помогу. — Кажется, больше никто не мог или не хотел этого сделать — ни врачи, ни сам Бог. Так что все ложится на Билла. — Теперь остались лишь ты да я, малыш. Я тебе помогу.

Билл терпеливо дождался конца смены, когда сестры перед уходом быстро заглядывали к каждому пациенту, передавая их следующей бригаде. Доклады о состоянии больных были сделаны быстрее обычного, и с пожеланиями счастливого Нового года всем и каждому смена, работавшая с трех до одиннадцати, в рекордное время покинула здание. Для них наступил праздник.

Билл коротко переговорил с Беверли, старшей сестрой смены с одиннадцати до семи, когда она при первом своем обходе проверяла бесполезные системы жизнеобеспечения Дэнни. Потом подождал еще.

В 11.45 он обследовал коридор. Ни души. Даже столики дежурных сестер пустовали. В конце концов он их обнаружил. Вся смена собралась в палате одного из ребят постарше, двенадцатилетнего мальчика, поправлявшегося после удаления аппендикса, и все смотрели новогоднее шоу Дика Кларка, готовясь вместе с участниками к традиционному обратному отсчету времени, которое оставалось до падения иллюминированного яблока над Таймс-сквер.

Билл скользнул назад в служебное помещение, к контрольному пульту, и отключил монитор, следивший за сердечными сокращениями Дэнни. Потом поспешил обратно в его палату. Трудясь изо всех сил, он отсоединил провода двух мониторов от груди мальчика, вытащил из обеих рук трубки системы жизнеобеспечения и спустил их, а жидкость закапала на пол. Он отстегнул ремни от запястий Дэнни и освободил его худенькую до слез грудку. Потом завернул его в простыню и еще в одеяло из шкафа.

Снова выглянул в коридор. Пока еще пусто. Теперь самое время. Теперь или никогда. Он вернулся к постели, склонился, чтобы поднять Дэнни, и остановился.

Ну вот. Точка, откуда возврата нет. Если он сейчас осуществит свой план, возврата не будет, он не сможет сказать — извините меня, я ошибся, дайте мне еще один шанс. Его обвинят в страшном преступлении, будут называть чудовищем и охотиться за ним всю оставшуюся жизнь. Его лишат всего, над чем он трудился с тех пор, как вступил в Общество, все друзья, что когда-нибудь у него были, обратятся против него, все хорошее, что он сделал в своей жизни, будет запятнано навсегда. Стоит ли всего этого то, что он собирается сделать?

«Похороните меня... в освященной земле... — Эти слова жгли его мозг. — Это не кончится... пока вы меня не похороните...»

Другого пути нет.

Он поднял завернутое в одеяло, корчащееся тельце Дэнни.

«Господи Боже, он почти ничего не весит!»

Билл нес его через пустой коридор к черной лестнице, потом по ступенькам вниз, пролет за пролетом, молясь, чтоб никто не встретился. Он выбрал именно этот момент потому, что на эти четверть часа — едва ли не единственные в году, за исключением пика кризисных ситуаций, — почти все более или менее забывают о своей работе.

Добравшись до первого этажа, Билл положил Дэнни на лестничной площадке и посмотрел на часы. Почти полночь. Выглянул в холл. Пусто. В конце холла — дверь. Точно как он надеялся — без охраны. Место охранника пустовало. Почему бы и нет? Джорджи, обычно стоявший на дверях в эту смену, всегда выглядел абсолютно сознательным, но даже он посчитал, что, раз его долг — следить за теми, кто входит в больницу, а не за теми, кто выходит, и раз никто не войдет, если он не откроет дверь, нет ничего страшного в том, чтобы оставить на пару минут пост и поглядеть, как упадет яблоко.

Билл поднял Дэнни и направился к выходу. Спереди до него донеслись голоса из открытых дверей какого-то кабинета. Он помедлил. Он должен пройти мимо этих дверей. Обойти их нельзя. Но можно ли так рисковать? Если его поймают сейчас, с завернутым Дэнни на руках, другого шанса не выпадет никогда.

И тогда он услышал начало отсчета. Хор голосов, мужских и женских, принялся выкрикивать:

— Десять! Девять! Восемь!

Билл тронулся, бесшумно скользя ногами по полу, набрал скорость, пошел как можно быстрей, но стараясь не бежать.

— Семь! Шесть! Пять!

Он прошмыгнул мимо дверей кабинета и помчался.

— Четыре! Три! Два!

Добежав до входной двери, он задержался на полсекунды, чтобы толкнуть турникет в тот самый миг, когда голоса прокричат:

— Один!

Стук открывшейся двери утонул в долгом радостном хоре, а он очертя голову понесся к автомобильной стоянке. Он припарковал фургон Фрэнси не по правилам, рассчитывая, что священнический чин несколько оправдает его. Меньше всего на свете ему хотелось бы обнаружить сейчас, что автомобиль отогнали.

Он вздохнул с облегчением, увидев, что фургон стоит там, где стоял. Это была старая ржавая рухлядь, которая в данный момент казалась сверкающим лимузином. Он нежно уложил Дэнни на заднее сиденье и поправил на нем одеяло.

— Поехали, малыш, — шепнул он в складки ткани.

И услышал рядом невнятный голос.

— Это он? Он самый?

Билл резко обернулся и заметил двух оборванцев, которых встречал раньше, нынче вечером — один повыше, другой, хилый, поменьше. Как они пробрались на стоянку?

— Нет, это не он, — сказал маленький. — Ты, потише!

Высокий шагнул к Биллу поближе и заглянул ему в лицо.

От его бороды несло вином и прокисшей едой.

— Ты тот самый? — Еще момент пристально поглядел, потом заключил: — Нет. Не он.

Повернулся и пошел прочь. Маленький пробежал за ним несколько шагов.

— Уолтер! Уолтер, подожди! — Потом поспешил назад к Биллу. — Не делай этого! — торопливо прошептал он. — Что бы тебе ни сказали, не делай этого!

— Простите, — сказал Билл, пораженный настойчивостью оборванца, — я спешу.

Маленький схватил его за руку.

— Я тебя знаю. Ты — иезуит. Помнишь меня? Мартин Спано. Мы встречались, давно... в доме Хенли.

Билл дернулся, словно прикоснулся к обнаженному проводу.

— Господи, да, действительно! Что...

— Времени нет. Мне надо догнать Уолтера. Помогаю ему кое-кого отыскать. Уолтер когда-то был медиком. Он иногда исцеляет людей, но этого мальчика не исцелит. Никому не может помочь, когда пьян, а он теперь почти все время пьян. Только помни, что я говорю. Не делай этого. Тут сила дьявольская. Она тебя использует! И меня когда-то использовала — я знаю, как это бывает. Остановись сейчас же, пока не поздно!

И он убежал следом за своим приятелем.

Совершенно потрясенный, Билл забрался на переднее сиденье и посидел минуту. Мартин Спано — ведь это один из безумцев, что называли себя «избранными», когда вторглись в поместье Хенли в 1968 году? Спано и тогда был сумасшедшим, а теперь, явно, совсем свихнулся. Но что он имел в виду?..

Не имеет значения. Сейчас он не может позволить себе отвлекаться. Он отбросил все сомнения и выехал со стоянки, силясь улыбнуться и махнуть рукой охраннику в будке. Он ехал на север, к району Бейсайд в Куинсе, к месту, где провел большую часть нынешнего дня, совершая приготовления для Дэнни.

Ренни грохнул телефонную трубку и отшвырнул одеяло.

— Черт!

— Что случилось? — спросила Джоан из постели. Они встречали Новый год дома и улучили момент, чтобы заняться любовью.

— Мальчик исчез!

— Тот, из больницы?

— Угу, — буркнул он, натягивая брюки и свитер. — Дэнни Гордон. Сестра зашла пожелать отцу Биллу счастливого Нового года и нашла палату пустой.

— Священник? Ты же не думаешь...

— Они оба были в палате до двенадцати, а после оба исчезли. Что мне еще думать? — Он быстро чмокнул ее в потемках. — Надо идти: Извини, детка.

— Все в порядке. Я понимаю.

— В самом деле? Будем надеяться.

«Священник! — думал Ренни, мчась в Даунстейт. — Может, именно он искалечил ребенка?»

Нет! Невозможно! Не может быть.

И все же...

Ренни снова подумал о том, как все, с кем он беседовал у Фрэнси, упоминали о привязанности доброго старины отца Билла к малышу Дэнни, словно отца к сыну. Дэнни всегда сиживал у него на коленях. А что, если эта привязанность ненормальная и нездоровая? Ты наслышан о геях-священниках, о священниках, которые домогаются ребятишек. Такие случаи частенько попадают в газеты. Что, если мысль об усыновлении ребенка обеспокоила его? Что, если он испугался, как бы Дэнни не рассказал новым родителям о том, что проделывал с ним отец Билл?

Ренни прибавил скорость. Он сжимал послушный руль, чувствуя, как внутри у него все переворачивается.

Что, если Дэнни о чем-то сообщил Ломам в сочельник? И что, если они, в ошеломлении и недоверии, в напрасной попытке дать замечательному и благородному человеку шанс оправдаться, позвонили сперва отцу Биллу, а не в полицию? И что, если он сломался, когда они позвонили? Что, если он пообещал скоро прийти, чтобы вместе все обсудить? Что, если он явился в дом Ломов в абсолютно невменяемом состоянии?

— Иисусе! — вслух произнес Ренни, сидя в машине.

Полного объяснения это не даст. Никто — ни один человек — никогда не даст Ренни удовлетворительного объяснения тому, что случилось с Гербертом Ломом, так что он упрятал этот вопрос в самую дальнюю извилину мозга, в самую преисподнюю своего сознания. Но мнимая Сара — куда ее деть? Не сделали ли ее ширмой? Или она вступила в союз со священником, и они разработали план, как забрать Дэнни от Святого Франциска в такое место, где замечательному отцу Биллу было бы легче встречаться с мальчиком на свободе?

И все вдруг стало раскладываться по местам.

Священник все время оставался рядом с парнишкой, даже спал в кресле в его палате. Ренни был тронут таким проявлением столь глубокой привязанности. А что, если это никакая не привязанность? Что, если священник просто хотел оказаться на месте на случай, вдруг Дэнни придет в себя? Что, если он хотел быть первым, кому станет известно, что Дэнни снова собирается заговорить?

Больше того! Священник протестовал против бесконечных анализов и процедур, которые доктора намеревались проделать парнишке. Ренни считал, что он делает это ради ребенка... до этой самой минуты. А что, если он боялся, вдруг они отыщут способ, который приведет его в сознание или хотя бы позволит ему указать, кто его изуродовал? А теперь, когда заработала судебная машина и должна была вот-вот выдать официальное постановление по поводу Дэнни, священник лишился бы права вмешиваться в его лечение. Это стало, наверно, последней каплей. Сегодня, наверно, он впал в панику и смылся вместе с мальчиком.

Может быть, чтобы прикончить его.

Черт!

Ренни свернул, въехал на даунстейтскую стоянку и выпрыгнул из машины. Там шаталась пара пропойц, и они прямо накинулись на него.

— Он забрал мальчишку! — сообщил тот, что поменьше.

— Кто?

— Иезуит! Он забрал мальчишку!

— Ты видел?

Прежде чем коротышка успел ответить, вперед выскочил тот, что побольше.

— Ты тот самый? — спросил он, заглядывая Ренни в глаза.

Ренни умчался прочь. Он услышал вполне достаточно. Сунул свой значок в нос охраннику на стоянке и ухватился за телефон. На это ушло время — надо было пробиться через больничный коммутатор, — но он все же связался с дежуркой в своем участке.

— Мне нужен полный словесный портрет отца Уильяма Райана. Священник-иезуит, но может одеться иначе. Разыскивается в связи с похищением ребенка и за покушение на убийство. При нем больной семилетний мальчик. Сейчас же добудьте из его досье фото и разошлите во все газеты и на все местные телестудии в программы новостей. Возьмите под наблюдение все мосты и каналы. Пусть все, кто может, ищут мужчину лет сорока с больным ребенком. Сейчас же. Не через десять минут, а сейчас же — немедленно!

Ренни выскочил из будки и трахнул кулаком по капоту своей машины.

Как он мог быть таким идиотом? Первое правило в таких преступлениях — брать в первую очередь под подозрение самых близких к жертве людей. Самый близкий — уважаемый отец Райан, а Ренни купился на католический воротничок, купился на то, что сам вышел из Святого

Франциска! Он позволил этому ублюдку священнику раздолбать себя, выставить полной задницей — и поделом.

«Дурак долбаный — вот кто я такой!»

Все, хватит. Сегодня Райан из города не уйдет. Стоит новогодняя ночь, постовых в смене меньше обычного, вдобавок, полиция, как всегда, присматривает за толпой на Таймс-сквер, но Райан из города не уйдет. Нет, пока это зависит от Ренни. Священник выставил его полной задницей, но, в сущности, дело не в этом, Ренни жжет и терзает другое. Дело в том, что он начал считать священника своим другом, человеком, с которым ему захотелось сойтись поближе. А Ренни не каждому предлагает свою дружбу.

Обидно и больно, черт побери!

Что-то мокрое и холодное коснулось его щеки. Он посмотрел вокруг. Начинался снег. Он улыбнулся. Синоптики обещали сегодня снегопад. Это хорошо. Это замедлит уличное движение и облегчит поиски мужчины с больным ребенком, пытающегося выбраться из города.

«Мы очень скоро встретимся снова, сволочной отец Райан. И когда встретимся, ты пожалеешь, что когда-то родился на свет».

Кладбище Святой Анны было маленьким, старым и переполненным; на некоторых могильных плитах стояли даты начала прошлого века. Билл выбрал Святую Анну, ибо кладбище это лежало далеко в стороне от больницы и земля здесь была освященной.

«...Похороните меня... в освященной земле...»

Теперь, проезжая по пустынным улицам к северному концу кладбища, он задумался о смысле этого.

Освященная земля, думал он. Что это значит?

Неделю назад он без труда ответил бы на этот вопрос. Теперь вся идея поражала его своей бессмысленностью.

Но тогда вообще ничего не имеет смысла. Весь мир его перевернулся и вывернулся наизнанку за прошлую неделю. Он ощущал запах гнили, исходящий от самых основ его веры, и слышал, как они трещат и рушатся.

«Где Ты, Господи? Здесь дьявол подсуетился, сотворив чистое зло, которое нельзя объяснить случайностью, или стечением обстоятельств, или естественными причинами. Это нечестно, Господи! Дай мне руку, пожалуйста!»

Только один раз в жизни ему встречалось нечто смутно напоминающее то, что произошло с Дэнни. Тот оборванец... Спано... напомнил ему. Почти двадцать лет назад в викторианском особняке на Лонг-Айленде он видел, как в десяти шагах от него умирала Эмма Стивенс с топором в черепе. Он видел, как она лежит перед ним, безжизненная, словно тряпка, словно тот ковер, который впитывал ее кровь. А потом он увидел, как она встала, пошла и убила двух человек, прежде чем снова упасть замертво.

Он объяснил это, убедив себя, что если б врачи имели возможность обследовать Эмму в тот момент, когда она валялась на ковре с торчащим в голове топором, они обнаружили бы, что она лишь казалась мертвой и теплившейся в ней искорки жизни оказалось достаточно для завершения начатого ею дела, прерванного ударом топора.

Но весь штат Медицинского центра целую неделю обследовал Дэнни. Все заявили, что он должен быть мертв, а он почему-то не умирал.

Как Эмма Стивенс. Если не принимать во внимание, что Эмма опомнилась только на пару минут. Дэнни держался неделю, и нет никаких признаков, что дело идет к концу. Так может длиться вечно.

«...Это не прекратится... пока вы меня не похороните...» Билл гадал, возможна ли связь между тем, что произошло с Эммой, и тем, что происходит с Дэнни. Должно быть, спившийся Спано на это и намекал на автомобильной стоянке.

Он оборвал себя. Нет. Как это может быть? Он просто хватается за соломинку.

Он остановился в глубокой тени под потухшим уличным фонарем. Потухшим потому, что он его разбил. Купил вчера газовый пистолет, приехал сюда прошлой ночью и прострелил лампу. Пришлось расстрелять целую обойму, прежде чем попал в яблочко.

А сегодняшним вечером, раньше, как только стало темнеть, вернулся на это место с киркой и лопатой.

Билл склонился вперед и положил голову на руль. Устал. Как же он устал! Когда в последний раз выпадало проспать часа два подряд? Может быть, если сейчас на минутку прикрыть глаза, удастся...

Нет! Он вздернул голову. От этого не уйти. Это надо сделать, и он — единственный, кто может это сделать, единственный, кто понимает, что для Дэнни никто ничего другого сделать не может. Выбора нет. Вот так. Он слышал это из уст самого Дэнни.

Эта мысль подбодрила его, и Билл тронул фургон с места, перевалил через бровку тротуара и пересек его, притирая другой бок машины к восьмифутовой стене под кривым дубом, раскинувшимся над дальним концом кладбища. Он вышел, открыл заднюю дверцу и поднял Дэнни с сиденья. С завернутым тельцем мальчика на руках влез на бампер, потом на капот, потом на крышу фургона. Оттуда оставался лишь небольшой прыжок на стену. Он чуточку потоптался там наверху, устанавливая ноги поближе к наружному краю, и спрыгнул на землю с другой стороны.

Хорошо. Он на кладбище. Темно. Сюда не доходил свет уличных фонарей, но он знал, куда надо идти. Несколько шагов вдоль стены влево. Вот тут он провел вчера несколько часов после заката...

... несколько часов... с киркой и лопатой...

О Господи, он не хочет этого делать, отдаст все, чтобы его миновала чаша сия. Но никто не слетел на крыльях, чтобы отвести от его губ эту чашу.

Билл секунду помедлил на краю прямоугольной ямы в земле, потом спрыгнул туда. Когда он выпрямился, мерзлая трава оказалась на уровне пояса. Ему хотелось вырыть яму поглужбе, футов в шесть, но он так вымотался, пока докопался до этой глубины, а сейчас уже не было времени. Сойдет и так.

Он встал на колени и уложил Дэнни на дно ямы. В темноте он не видел лица мальчика, поэтому просто развернул дрожащее тело и вытащил простыни и одеяло. Он совершил таинство, которое в годы его учебы в семинарии называлось последним помазанием, а теперь — помазанием болящих. В течение последней недели он каждый день совершал этот обряд над Дэнни и всякий раз не находил в нем смысла. Он превратился теперь в набор пустых слов и жестов.

Пустых... как и все остальное в его жизни. Законы, по которым он жил, вера, на которой основывал свою жизнь, — все исчезло. Бог, в которого он верил, пальцем не пошевельнул, чтобы помешать силе, которая завладела Дэнни.

Но он проделал все, что полагается. И когда все проделал, обхватил ладонями ввалившиеся щеки мальчика.

— Дэнни? — шепнул он. — Дэнни, тебе это поможет? Я знаю, ты один раз сказал, что поможет, но, пожалуйста, скажи еще. Я переступил через все, во что когда-либо верил, чтобы сделать для тебя это. Мне надо услышать еще раз.

Дэнни ничего не сказал. Он оставался в агонии и ничем не показал, что хотя бы слышит его. Билл прижался лбом к лобику Дэнни.

— Надеюсь, ты меня слышишь, надеюсь, ты меня понимаешь. Я делаю это для тебя, Дэнни, ибо это единственный способ, которым ты можешь покончить со всем. Вся боль, все муки закончатся через несколько минут. Не знаю, сколько осталось в тебе от прежнего Дэнни, но знаю, что что-то осталось. Я иногда замечал это в твоих глазах и не хочу, чтобы ты... умер, не зная, что я сделал это, чтобы избавить тебя от ужасного и мучительного зла. Я сделал это, чтобы прекратить твои муки и защитить от врачей, которые намереваются превратить тебя в экспонат. Ты знаешь — если бы был другой путь, я нашел бы его. Ты это знаешь, правда? — Он наклонился и поцеловал Дэнни в лоб. — Я люблю тебя, малыш. Ты это тоже знаешь, правда?

На уместившееся между двумя ударами сердца мгновение страдальческие спазмы Дэнни прекратились, шипящие стоны смолкли, и Билл почувствовал, как голова мальчика качнулась вверх-вниз. Один раз.

— Дэнни! — вскричал он. — Дэнни, ты меня слышишь? Ты понял, что я сказал?

Но судорожные корчи и беззвучный плач Дэнни возобновились. Билл не мог больше сдерживать рыдания. Они вырвались у него, он на секунду крепко прижал к себе Дэнни, потом подавил слезы и вновь уложил мальчика. Накрыл лицо Дэнни простыней — он не мог швырнуть грязью в это лицо — и вылез из ямы.

Огляделся. Вокруг никого. Теперь надо действовать быстро. Начать и кончить, пока еще есть силы. Он взял лопату с того места, где оставил ее, рядом с ямой, и глубоко воткнул в землю, которую выкопал несколько часов назад. Но когда поднял лопату, нагруженную землей, остановился, колени его подогнулись, руки задрожали.

«Я не могу это сделать!»

Он глянул в беззвездное, затянутое тучами ночное небо.

«Пожалуйста, Господи. Если Ты там, если Тебе есть до этого дело, если Ты собираешься приложить руку и отвратить зло, совершившееся над этим мальчиком, сделай это сейчас. В иных обстоятельствах я счел бы эту просьбу ребячеством. Но Ты знаешь, что мне довелось повидать. Ты знаешь, как страдало это дитя, как оно до сих пор страдает. Мы — свидетели действия чистого Зла, Господи. Не думаю, что погрешу, прося Тебя заступиться и все уладить. Дай мне знак, Господи. Что скажешь?»

Пошел снег.

— Снег? — вслух произнес Билл. — Снег?

Что это должно означать? Вьюга в июле была бы знамением. В январе она ничего не значит.

Кроме одного — перекопанная сегодня земля надолго останется скрытой. Может быть, навсегда.

Он бросил лопату земли в яму, и она упала на покрывало Дэнни.

«Вот, Господи. Я начал. Я — Авраам. Я занес нож над самым близким мне существом, над единственным сыном. Пора Тебе остановить меня и сообщить, что я выдержал испытание».

Он бросил еще одну лопату, потом еще одну.

«Давай, Господи! Останови меня! Скажи, что я сделал достаточно! Умоляю Тебя!»

Он начал швырять грязь в яму так быстро, как только мог, оскользаясь на комьях мерзлой земли, пинками сбрасывая куски, трудясь как сумасшедший, всхлипывая, поскуливая горлом, как обезумевшее животное, не позволяя себе думать о том, что он делает, зная, что это лучшее и единственное, что он может сделать для маленького мальчика, которого любит, отпустив все тормоза, разрывая все связи с нормальной жизнью, с двухтысячелетней верой, отводя взор от ямы, хотя в ее черной жадной утробе уже ничего не было видно.

И вот яма засыпана полностью.

— Ты доволен? — выкрикнул Билл в полное летящих хлопьев небо. — Теперь можно его выкапывать?

В куче еще оставалась земля, и ему пришлось принудить себя наступить на яму, утаптывать ее ногами, утрамбовывать ее над Дэнни, а потом набросать еще сверху. И еще оставалась земля, и еще он насыпал сверху, а остальное разбросал вокруг.

И вот это было сделано. Он стоял весь в поту, на холоде от него шел пар, а вокруг танцевали крошечные снежинки, бесчувственные и прекрасные. Он боролся с безумным искушением раскопать яму и забросил лопату за стену, чтоб не поддаться ему.

Сделано. Все сделано.

Со стоном, вырвавшимся из самых глубин его существа, он упал на могилу и прижался ухом к безмолвной земле. Уже пятнадцать минут. По меньшей мере пятнадцать минут, как он закопал пустое тельце. Смертный приговор Биллу подписан, отныне никаких отсрочек и передышек. Он сделал немыслимое. Но муки Дэнни кончились. Вот что действительно важно.