Лингвокультурология. Традиции и инновации

Гумбольдт дает определение формы языка и одновременно отмечает, что «определение формы языка представляется научной абстракцией». Сознательно прибегая к довольно элементарной формулировке, он отмечает, что внутренняя форма языка обуславливает то, что его деятельность протекает так, а не иначе, использует такие средства, а не иные. «Характерная форма языка отражается в его мельчайших элементах, и вместе с тем каждый из этих элементов тем или иным и не всегда ясным образом определяется языком»[31]. При этом Гумбольдт прибегает к метафорическому сопоставлению: конкретные языки «можно сравнить с человеческими физиономиями: сравнивая их между собой, живо чувствуешь их различия и сходства, но никакие измерения и описания каждой черты в отдельности и в их связи не дают возможность сформулировать их своеобразие в едином понятии»[32].

Предвосхищая современное понимание языка, Гумбольдт различает «внутреннюю форму языка» как глубинный принцип его порождения, определяющий собой все своеобразие языковой организации, и «внешнюю форму языка» (звуковую, грамматическую и т.д.), в которой проявляется и воплощается внутренняя форма.

«Форме противостоит, конечно, материя», и на основе своих суждений Гумбольдт приходит к заключению: «В абсолютном смысле в языке не может быть материи без формы». Деятельность языка всегда протекает в определенной форме, и если ее отнять, останется неорганизованная, хаотичная груда материи, поэтому «понятие языка существует и исчезает вместе м понятием формы, ибо язык есть форма и ничего кроме формы». Ведь даже то, что в языке «в одном отношении считается материей, в другом отношении оказывается формой». Заимствуя чужие слова, язык может трактовать их как материю, но материей они будут лишь по отношению к данному (заимствующему) языку, а не сами по себе.

Для формирования концепции современной лингвокультурологии чрезвычайно важно, что Гумбольдт не раз подчеркивал значение понятия формы как основы для описания языков. «По разрозненным элементам нельзя познать то, что есть высшего и тончайшего в языке. ... Расчленение языка на слова и правила – это лишь мертвый продукт научного анализа»[33]. Понятие формы, как считает Гумбольдт, открывает исследователю путь к постижению тайн языка, к выяснению его сущности. Пренебрегая этим путем, он непременно проглядит множество моментов, и они останутся неизученными. Без объяснения останется масса фактов, и, наконец, «отдельные факты будут представляться изолированными там, где в действительности их соединяет живая связь»[34]. Частности должны включаться в понятие формы языков не в виде изолированных фактов, а «лишь постольку, поскольку в них вскрывается единый способ образования языка»[35].

Стоя на позициях лингвокультурологии, Гумбольдт задается вопросом, на который в то время не было ответа, – как же можно постичь эту самую форму языков, каким путем пойти в ее изучение? Его ответ предвосхищает позиции современной лингвистики и лингвокультурологии, его можно постичь и уловить только в связной речи, изучая язык как всю совокупность актов речевой деятельности. Ведь форма языка – это синтез отдельных элементов в «их духовном единстве».

В своих исследованиях Гумбольдт затронул важные для его времени проблемы культурно-философского характера, связанные с выявлением отношения понятий «народ» и «язык». Под «народом», «нацией» понимал не что иное, как культуру. Именно в таком терминологическом варианте мы и должны читать Гумбольдта.

Гумбольдт считает «нацию» (для него это почти то же самое, что и «народ») такой формой «индивидуализации человеческого духа», которая имеет «языковой» статус. Считая нацию духовной формой человечества, имеющей «языковую определенность»[36], специфику этой формы он усматривает главным образом в языке, хотя при этом подчеркивает, что в формировании нации, помимо языка, участвуют и другие факторы: если нами нации назывались духовной формой человечества, то этим совершенно не отрицались их реальность и их земное бытие; такое выражение мы выбирали только потому, что здесь вопрос касался рассмотрения их (наций) интеллектуального аспекта.

По версии Гумбольдта, так как деление человечества на языки совпадает с делением его на народы (в современном понимании – на культуры), то по Гумбольдту, между языком и «народом» существует необходимая корреляция. «Язык и духовная сила народа развиваются не отдельно друг от друга и последовательно один за другой, а составляют исключительно и нераздельно одно и то же действие интеллектуальной способности». «Хотя мы и разграничиваем интеллектуальную деятельность и язык, в действительности такого разделения не существует»[37].

Каков же точный смысл употребления понятия «дух народа» в работах В. Гумбольдта? Следует помнить, что он обсуждает этот вопрос с связи с выявлением условий и причин различия языков. Считая недостаточным один лишь звуковой фактор для объяснения различия и специфики языков, он ищет более «высокий принцип», который по его мнению, объяснит и подтвердит различие конкретных языков («В практических целях очень важно не останавливаться на низшей ступени объяснения языковых различий, а подниматься до высшей и конечной...»[38]. Различие языков эмпирически связано с различием народов и их культур; нельзя ли это различие, то есть специфику языков, объяснить исходя из «духа народа» как из более высокого принципа? Гумбольдт ввел понятие «дух народа» в сравнительное языкознание как понятие необходимое, однако, его трудно постичь в чистом виде: без языкового выражения «дух народа» – неясная величина, знание о которой следует извлечь опять-таки из самого языка, язык же толкуется не только как средство для постижения «духа народа», но и как фактор его создания.

Со всей очевидностью из исследований Гумбольдта следует, что «дух народа» для него – это культура народа в ее широком понимании.

Тут как бы замкнулся заколдованный круг: дух народа как «высший принцип», обусловливая различие и специфику языков, со своей стороны сам нуждается в объяснении через язык. Гумбольдт разъясняет такое рассуждение: «Не будет заколдованного круга, если языки считать продуктом силы народного духа и в то же время пытаться познать дух народа посредством построения самих языков: поскольку каждая специфическая духовная сила развивается посредством языка и только с опорой на него, то она не может иметь иной конструкции, кроме как языковой»[39].

В понимании Гумбольдта, правильность и богатство развития языка прямо пропорционально связаны с соразмерностью воздействия на язык силы национальной культуры (по Гумбольдту, язык преобразуется с каждой новой ступенью духа). «Всеми своими корнями и тончайшими их фибрами он (язык) сплетен с силой национального духа, и чем соразмернее действует на язык сила национального духа, тем правильнее и богаче развитие языка»[40]. Что может в языке зависеть от действия духа? – прежде всего от народного духа зависит сам принцип образования языка. Влияние духа расширяется также на структуру языка и образование форм.

Языки, соответственно, также обладают силой, воздействующей на культуру народа. И это воздействие носит всесторонний и гармоничный характер. По Гумбольдту, языки – это колеи, по которым культура народа совершает свое течение, или, при другом сравнении.

В 1801 году в своих фрагментах монографии о басках Гумбольдт выдвинул тезис о том, что разные языки – это не различные обозначения одного и того же предмета, а «различные видения» его, т.е. видение предмета с разных культурных позиций. Тезис о «языковом мировидении», с чисто эмпирической точки зрения содержит мысль о том, что различие языков не сводится к одному лишь звуковому фактору. Язык не есть ряд готовых этикеток к заранее данным предметам, не их простое озвончение, а промежуточная реальность, сообщающая не о том, как называются предметы, а, скорее, о том, как они нам даны.

Языком охватываются преимущественно объекты, входящие в круг потребностей и интересов человека, и отображаются не столько чисто субстанциональные свойства внеязыкового мира, а, скорее, отношение человека к нему.

Эти отношения в различных языках преломляются по-разному, через свойственное каждому языку семантическое членение. Соответственно, можно предположить, что в наших высказываниях о вещах и явлениях мы до некоторой степени следуем и тем ориентирам, которые предначертаны семантикой национального языка. Следовательно, звучание соединяется не с предметом непосредственно, а через семантически переработанные единицы, которые уже в качестве содержательных образований могут стать основой самого акта обозначения и культурно обусловленной речевой коммуникации.

Для понимания формирования современной лингвокультурологической парадигмы важно, что положения Гумбольдта о том, что язык определяет отношение человека к объективной действительности и его поведение, легли впоследствии в основу теории Э. Сепира – Б. Уорфа, согласно которой язык упорядочивает поток впечатлений действительности, и в основу неогумбольдтианской лингвистической теории Л. Вейсгебера, согласно которой язык превращает окружающий мир в идеи, «вербализует» мир.

Отражая научную моду своего времени, Гумбольдт утверждал, что главной лингвистической дисциплиной, по Гумбольдту, является сравнительное языковедение, в основу которого должно быть положено не только собственно сравнение языков, но и сравнение культур их носителей. То общее, на чем оно строится, – это общечеловеческая языковая способность «превращения мира в мысли». Хотя общее свойство языковой способности охватывает все человечество, однако, эта способность не реализована в одном общечеловеческом языке и одной общечеловеческой культуре, а осуществляется в многообразии языков и культур.

Для понимания значимости лингвокультурологической концепции Гумбольдта следует сказать, что ученый не ограничивался выявлением отношений языка и культуры. Лингвокультурологическая концепция Гумбольдта характеризуется учетом индивидуально-психологического фактора. По Гумбольдту, каждого человека как индивидуальность, даже независимо от языка, можно считать особой позицией в видении мира, поэтому ко всякому объективному восприятию неизбежно примешивается субъективное. «И поскольку на язык одного и того же народа воздействует субъективность одного рода, ясно, что в каждом языке заложено самобытное миросозерцание»[41]. Каждый язык содержит всю структуру понятий и весь способ представлений определенной части человечества. Отсюда и конечная цель языкознания, по Гумбольдту, – Это «тщательно исследование разных путей, какими бесчисленные народы решают всечеловеческую задачу постижения мира путем языка»[42].

Актуальность учения Гумбольдта о языке для современной лингвокультурологии можно сформулировать и увидеть в виде антиномий, в существовании которых он видел диалектику языка. В работе «О сравнительном изучении...» Гумбольдт писал, что «сущность языка беспрерывно повторяется и концентрически проявляется в нем самом; уже в простом предложении, основанном на грамматической форме, видно ее завершенное единство, и так как соединение простейших понятий побуждает к действию всю совокупность категорий мышления, где положительное есть отрицательное, часть – целое, единичное – множественность, следствие – причина, случайное – необходимое, относительное – абсолютное, измерение в пространстве – определение во времени, где одно ощущение находит себе отклик в другом, то как только достигается ясность и определенность выражения простейшего соединения мысли, в изобилии слов оказывается представленным язык как целое»[43]. Язык как целое состоит из противоречащих друг другу понятий, именно эта противоречивость и определяет характер языка.

Предвосхищение гипотезы лингвистической относительности можно увидеть в том, что, по Гумбольдту, с одной стороны, язык есть орган, образующий мысль. Без языка невозможно образование понятий; понятие не может отрешиться от слова; слово является единством звука и понятия. С другой стороны, «дух человека» постоянно стремится освободиться от уз языка, ибо «слова стесняет внутреннее чувство».

В определенном смысле Гумбольдта можно считать и основателем современной семиотики. Слова, по Гумбольдту, – культурно обусловленные знаки отдельных понятий, слово облекается в звуковую форму. Звуки и понятия по природе своей различны: звук служит для человека представлением предмета; понятие является выражением нашего взгляда на предмет, формирование понятий представляет собой внутренний процесс. Что касается мотивированности элементов языка, то они обусловливаются внутренними закономерностями языка, всей его структурой.

Являясь по отношению к познаваемому субъективным, язык по отношению к человеку объективен. «Язык мне принадлежит, так как я воспроизвожу его моею собственной деятельностью; но так как я воспроизвожу его так, а не иначе потому, что так говорят и говорили все поколения, передававшие его друг другу до настоящего времени, то меня, очевидно, ограничивает самый язык»[44].

По своей сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее. Постоянное развитие – основа существования языка.

Как культурное явление язык принадлежит одновременно и отдельному человеку, и всему коллективу. Всякий язык раскрывается во всей своей полноте только в живом употреблении, в речи говорящего лица. «Языки можно считать творением народов и в то же время они остаются творением отдельных лиц»[45]. Язык выражает мировоззрение отдельного человека, но человек всегда зависит от народа, которому принадлежит.

«Язык как масса всего произведенного живою речью, не одно и то же, что самая речь эта в устах народа»[46]. То есть язык как целое отличается от отдельных актов речевой деятельности.

Окончательное культурное значение слова получают только в речи отдельного лица. Но особенность общения состоит, по Гумбольдту, в том, что говорящий и слушающий воспринимают один и тот же предмет с разных стороны вкладывают различное, индивидуальное содержание в одно и то же слово. Отсюда следует, что «никто не принимает слов совершенно в одном и том же смысле, и мелкие оттенки значений переливаются по всему пространству языка, как круги на воде при падении камня. Поэтому взаимное разумение между говорящими в то же время есть недоразумение, и согласие в мыслях и чувствах в то же время и разногласие»[47].

В 20-х годах XX века, главным образом, в Германии и США возникает неогумбольдтиансткое направление современного языкознания, характеризующееся преимущественным вниманием к семантической стороне языка, стремлением изучать язык в тесной связи с культурой данного народа, а также процессами мышления и познания. Основные положения европейского неогумбольдтианства были сформулированы Л.Вайсгербером, Й.Триром, Х.Гиппером и др.[48]Согласно им, язык определяет мышление человека и процесс познания, поэтому люди, говорящие на разных языках, создают различные картины мира.

Таким образом, учение Гумбольдта предвосхитило современный – лингвокультурологический – подход к языку. Основная заслуга Гумбольдта перед современной наукой состоит в том, что немецкий ученый впервые сумел теоретизировать связь развития национального языка с развитием национальной культуры.

А.А.Потебня: творческое освоение учения Гумбольдта и формирование перспективных установок лингвокультурологии

А.А. Потебня был первым из лингвистов, который смог системно освоить и донести до широкой научной общественности Российской империи и остального славяноязычного мира учение Гумбольдта о языке. Во многом поэтому Потебня стал одним из тех представителей отечественной мысли XIX века, философско-лингвистические позиции которого существенно повлияли на развитие лингвистики и лингвокультурологии в России.

Освоение учения Гумбольдта о языке у Потебни начинается с ответа на вопрос о соотношении языка и мышления. Философ утверждает, «что область языка далеко не совпадает с областью мысли. В средине человеческого развития мысль может быть связана со словом, но в начале она, по-видимому, еще не доросла до него, а на высокой степени отвлеченности покидает его как не удовлетворяющее ее требованиям»[49]. Данный вывод Потебни можно считать не только освоением учения Гумбольдта, но и дальнейшим развитием этого учения.

Важно, что Потебня глубже, чем кто-либо в XIX веке понял Гумбольдта. Отправным пунктом для понимания Гумбольдта Потебня взял положение о том, что язык есть орган образования культурно обусловленной мысли. Это положение он интерпретировал с позиций культурно-генетического эволюционизма – мировоззрения, усвоенного им от Гумбольдта. Русский ученый, таким образом, проник в самую сердцевину гумбольдтовского стиля мышления.

Суть мировоззрения, о котором идет речь, Потебня изложил в заключении к книге «Мысль и язык» (1862). Он писал: «Известно, что истина, добытая трудом многих поколений, потом легко дается даже детям, в чем и состоит сущность прогресса; но менее известно, что этим прогрессом человек обязан языку. Язык есть потом уже условие прогресса народов, почему он орган мысли отдельного лица. Легко увериться, что широкое основание деятельности потомков, приготовляемое предками, – не в наследственности и физиологических расположениях тела и не в вещественных памятниках прежней жизни. Без слова человек остался бы дикарем...»[50].

От В. Гумбольдта А. А. Потебня взял в первую очередь идиоэтнизм, положенный в основу идеи связи языка и культуры. Отсюда его критика универсализма в языкознании. Он писал: «Если бы языки были только средствами обозначения мысли уже готовой, образовавшейся помимо их, то из различия по отношению к мысли можно было бы сравнить с различиями почерков и шрифтов одной и той же азбуки... При таком положении дела было бы вероятнее, что скоро распространилось бы убеждение, что разница между языками лишь внешняя и несущественная, что привязанность к своему языку лишь дело привычки, лишенной глубоких оснований, то люди стали бы менять языки с такой же легкостью, как меняют платье»[51].

Как остроумно заметил О.А.Радченко, «А. А. Потебня был самым первым неогумбольдтианцем»[52]. За «неогумбольдтианством» Потебни кроется его идиоэтнизм. А между тем у Гумбольдта он гармонично сочетался с универсализмом. К последнему же Потебня, в отличие от Гумбольдта, относился резко отрицательно. Исходя из гиперидиоэтнической точки зрения, он по существу отрицал какую-либо значимость логической (философской, универсальной) грамматики вообще и грамматики К. Беккера в частности. Мы находим у него, например, такие строки: «Логическая грамматика не может постигнуть мысли, составляющей основу современного языкознания и добытой наблюдением, именно, что языки различны между собою не одной только звуковой формой, но всем строем мысли, выразившемся в них, и всем своим влиянием на последующее развитие народов. Индивидуальные различия языков не могут быть понятны логической грамматике потому что логические категории навязываемые языку, народных различий не имеют»[53].

Превознесением идиоэтнизма и недооценкой универсализма в языкознании объясняется инесправедливое отношение Потебни к К. Беккеру, которого он чересчур категорично противопоставлял Гумбольдту. В. Гумбольдт для него был только идиоэтнист, а Беккер – только универсалист. Между тем первый был не только идиоэтнист, но и универсалист. Потебня писал: «Разница между Гумбольдтоми Беккером та, что первый – великий мыслитель, который постоянно чувствует, что могучие порывы его мысли бессильны перед трудностью задачи, и постоянно останавливается перед неизвестным, а второй в нескольких мелких фразах видит ключ ко всем тайнам жизни и языка; первый, заблуждаясь, указывает новые пути науке, а второй только на себе доказывает негодность старых»[54].

Если уж называть Потебню первым неогумбольдтианцем, то в том смысле, в каком обычно и говорят о немецких и американских представителях неогумбольдтианства – Э. Сепире, Б. Уорфе и др., имея в виду их сосредоточенность лишь на одной стороне гумбольдтианского учения о языке – идиоэтнической, но игнорируя его универсалистскую сторону. Между тем в концепции В. Гумбольдта присутствует не только идиоэтнизм, но и универсализм. Ее автор, в частности, писал: «...существует лишь Один язык, точно также как есть лишь Один род человеческий, и всякое различие меж расами не устраняет ни понятие человечества, ни возможность регулярного размножения. Это становится еще более ясным, если подумать о том, что и воздействующие на человека и тем самымна его язык условия окружающей природы по большому счету те же самые, и средства, которыми пользуются все языки как звуками, заключены не в слишком широкие границы... Во всех языках поэтому встречается единообразие, и была бы тщетной надежда отыскать в каком-либо из языков что-либо совершенно новое»[55]. В этих словах мы слышим голос убежденного универсалиста и продолжателя традиций философских (универсальных, логических) грамматик XVII–XVIII веков, против которых так страстно выступал Потебня. Универсализм, вместе с тем, гармонично уживается в концепции Гумбольдта с идиоэтнизмом.

Своеобразным является и подход Потебни к рассмотрению коммуникативной функции языка, с его точки зрения, выражается самой культурной и общественной природой языка, а слово – это продукт не только индивидуального, но и общественного сознания, поскольку именно «общество предшествует началу языка»[56]. Процесс коммуникации – это всегда диалог внутри культуры, а поэтому в нем присутствует как понимание, так и непонимание, поскольку любое речевое высказывание как творческий акт неповторимо.

Положение о языке как основе формирования этнически обусловленной мысли позволяет на деле показать роль слова в образовании последовательного ряда систем – фольклора, мифологии, науки, – охватывающих отношения природы человека. Такова главная задача истории языка, превращающаяся в грандиозную программу исторического исследования мысли. Отличительной чертой языковой концепции А.А. Потебни является всепроникающая семантичность. Семантический принцип последовательно проводится им по отношению к слову, поскольку именно оно является главным объектом семантических исследований ученого. Философ настаивает на необходимости изучения семантических рядов слов в более широком контексте развития языка и мышления. При изучении языка А.А. Потебня расширяет круг источников и фактов, подлежащих истолкованию. Примат слова сохраняется, однако включение его в этнографический контекст (обряды, ритуалы) позволяет перейти на новый уровень доказательств, присущих современным этнолингвистическим исследованиям. Феномен языка в исследованиях мыслителя самым тесным образом связан с культурой народа. Он видит в нем механизм зарождения мысли, в котором изначально присутствует творческий потенциал. «Язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность»[57].

Равно, как и для Гумбольдта не меньшее значение, чем язык и мышление, имеют для ученого понятия «народность» и «народ». Язык, согласно утверждению философа, – это порождение «народного духа» и именно народ является для него творцом языка; но в то же время сам язык определяет национальные особенности народа или, говоря словами мыслителя, «народность».

Очень многие идеи А.А. Потебни, высказанные им «по ходу дела», в дальнейшем будут положены в основу современной лингвокультурологии и семиотики. Так, его теория языка получит высокую оценку в работах А.Ф. Лосева и П.А. Флоренского, а исследования в области символики языка и художественного творчества привлекут самое пристальное внимание теоретиков учения о знаке.

Философско-лингвистическая концепция Потебни остается современной и сегодня; она привлекает пристальное внимание специалистов из самых разных областей гуманитарного знания – истории науки, лингвистики, культурологии, семиотики, эстетики и поэтики.

В примечаниях к «Философии имени» Лосев пишет: «Диалектика человеческого слова ближе всего подходит к тому конгломерату феноменологических, психологических, логических и лингвистических идей и методов, который характерен для исследования А. Потебни «Мысль и язык» ..., внося в него, однако, диалектический смысл и систему»[58]. В Примечениях к «Диалектике художественной формы» Лосев вновь пишет, что одним из его предшественников был А. А. Потебня, «развивший замечательное учение о взаимоотношении мысли и языка, если освободить его от ненужных психологических привнесений, и утверждающий, что «слово есть самая вещь», что «язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее», «орган самосознания, начало, организующее понимание вещи»[59].

Сам Потебня считал свой метод психологическим, и к таковому направлению относит Потебню история языкознания, однако Лосев полагал, что метод Потебни вовсе не психологический, а конструктивно-феноменологический; сам же Потебня, не понимая этого, лишь пользуется психологическими терминами вроде образа, апперцепции, однако, «вкладывая в них совершенно не-психологический смысл»[60].

Приведенные выше замечания намечают перспективу того, как надо читать Потебню: это значит освободить тексты Потебни от психологических привнесений, увидеть за психологической терминологией непсихологический смысл, внести во все построение Потебни диалектический смысл и систему. По объему это задача целого исследования, мы же здесь ограничимся анализом одного, но важнейшего для всей концепции Потебни понятия внутренней формы слова.

Как изестно, Потебня внутренней формой слова называл «отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль»[61]. Уже в этом определении есть несколько несообразностей. Безусловно, можно согласиться с тем, что внутренняя форма слова есть отношение, и именно отношение мысли к сознанию, если считать мысль за нечто объективно– внешнее по отношению к сознанию. Но Потебня так не считает, поскольку называет внутренней формой представление в сознании собственной мысли человека. Из этого следует, что в человеке есть какая-то сфера бессознательных мыслей, которые осознаются при помощи внутренней формы слова. Эту-то бессознательную сферу мысли Потебня, видимо, и называет душой; известно, душа человеческая – потемки, но если это так, то что же в них можно рассмотреть, как отграничить одну мысль от другой и осознать их? Если и мысль и ее осознание субъективны, то каким образом возникает объективно-языковая внутренняя форма слова? Кроме того, из приведенного определения следует, что и бессознательная мысль, и ее осознание предшествуют слову, слово с его внутренней формой – результат деятельности мысли и потом сознания. Однако, в другом месте Потебня признает, напротив, первичность слова по отношению к мысли в любой ее форме – чувственного ли образа, или понятия: «Потому же, почему разложение чуственного образа невозможно без слова, необходимо принять и необходимость слова для понятия»[62]. Но чтобы быть орудием, средстом создания понятия, слово должно просто быть. Выходит, что слово есть одновременно и средство и результат некоей деятельности; если унтер-офицерская вдова сама себя всего лишь высекла, то слово само себя произвело на свет.

Читая текст Потебни дальше, мы видим уже иное содержание сознания: оно есть «совокупность актов мысли»[63]. Если мысль является содержанием сознания, то что же остается «в душе» за его пределами? Потебня отвечает, что «все в душе вне сознания не есть действительная мысль, а только стремление к ней»[64]. Коли так, то и внутренню форму уже нельзя называть отношением мысли к сознанию, а надо называть отношением стремления к мысли к сознанию; внутренняя форма слова в таком случае показывает, как представляется человеку его собственное стремление к мысли. Если бы только знать, что это такое – стремление к мысли?!

Для того, чтобы понять механизмы того, как Потебня осваивал учение Гумбольдта, обратимся к некоторым языковым примерам «внутренней формы слова» в интерпретации Потебни. «Нетрудно вывести из разбора слов какого бы ни было языка, – пишет Потебня, – что слово собственно выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак. Образ стола может иметь много признаков, но слово стол значит только постланное (корень стл тот же, что в глаголе стлать) и поэтому оно может одинаково обозначать сякие столы, независимо от их формы, величины, материала»[65]. Из этого следует, что в нашей душе есть богатый содержанием, то есть разнообразными признаками, образ предмета, который и есть неосознанная мысль. Осознание заключается в том, что образ разлагается на признаки, один из которых и становится внутренней формой слова. Однако мы должны все время помнить категоричное утверждение Потебни о том, что средством разложения чувственного образа является опять же слово. Итак, одно из двух: или слова еще нет, но оно уже в то же время есть и служит посредником, или нужно признать, что сначала слова существуют без внутренней формы и приобретают ее впоследствии, так сказать, в виде комиссионных за посреднические услуги.