Девичьи судьбы - Галя

Обежав и осмотрев всё, интересовавшее ее в доме и на дворе, девочка забралась в прилегавший к веранде большой сад. Она успела уже исследовать значительную его часть, как вдруг остановилась на углу одной аллеи, заинтересованная происходящим там.

Около старой раскидистой яблони, обильно увешанной красневшими на ней громадными плодами, возился худощавый гимназист лет четырнадцати. Облюбовав два особенно крупных и соблазнительных яблока, манивших его со значительной высоты, мальчик прибегал к различным ухищрениям, чтобы сбить их. Одним из приемов, притом крайне неудачным, было бросание на дерево форменной гимназической фуражки. Как и следовало ожидать, не оправдав возложенных на него надежд, головной убор сверх того еще и сам, зацепившись, повис на одном попутном суку.

– Вот глупая! Вот противная! – громко выбранил гимназист свою, в сущности, ни в чем не повинную фуражку.

Теперь пришлось, отложив временно мысли о яблоках, заняться извлечением застрявшего предмета. С этой целью мальчик делал нелепые и безуспешные прыжки и скачки, пытался даже вскарабкаться по стволу, но в результате фуражка оставалась на своем прежнем месте, а он, запыхавшийся, побледневший от усталости и злости, – тоже на своем.

При последней неудавшейся попытке и неловком скачке гимназиста, завершившихся вдобавок еще и падением, за его спиной раздался звонкий веселый смех. Он сердито повернулся.

В нескольких шагах он заметил крохотную для своих лет худенькую смуглую девочку, с тонкой длинной шейкой, взъерошенной черной шапкой вьющихся волос и непомерно громадными, по сравнению с личиком, блестящими, словно мокрыми, черными глазами. Заложив руки за спину, она насмешливо смотрела на гимназиста.

Еще утром, в момент приезда этой особы, он видел ее и теперь тотчас узнал. «Противный галчонок! Вот уж по шерсти кличка!» – подумал он.

В эту минуту девочка действительно всей своей внешностью напоминала хохлатенького, недавно вылупившегося из яйца веселого и предприимчивого черного птенчика.

В свою очередь, и она в не особенно лестных выражениях успела оценить про себя наружность и движения гимназиста.

«Вот косолапый! Вот неловкий! Опять мимо! А пыхтит! А сопит! Сам желто-серый, глаза как вода. И торчат!.. Вот-вот выскочат. Точно у вареного судака. Ну, прямо судак!»

«Ну-ну, ну-ну… Давай же! – мысленно подбадривала она. – Опять мимо! Да где ему!.. А уши-то? – девочка снова перешла к критической оценке наружности гимназиста. – Как у котелка, точь-в-точь: хоть бери двумя руками да и ставь, куда хочешь. Только ставить, пожалуй, никуда не захочется, – га-а-адкий!» – окончательно забраковала мальчика Галя.

– Та-ак! Шлепнулся! – громко расхохоталась она, когда тот упал.

– Ты чего тут торчишь? – сердито окликнул ее гимназист.

– Смотрю, – не вынимая рук из-за спины, с достоинством проговорила малышка.

– Смо-отрю-у! – передразнил гимназист. – Смотришь, да не туда. Гляди вон лучше, тебя сейчас собака съест! – припугнул он, указывая на главную, ведущую к дому, аллею.

Галя без малейшей тени испуга повернулась в указанную сторону. Оттуда действительно во весь карьер несся громадный, еще неуклюжий, безгранично веселый, разгулявшийся десятимесячный сенбернар.

– Собаченька моя славная! – лишь только щенок приблизился, радостно потянула к нему руки девочка. – Здравствуй, здравствуй, миленький! Здравствуй, хорошенький! – и тоненькие смуглые ручки обвились вокруг мохнатой шеи животного.

Щенок, видимо, так же, как и Галя, жаждал новых впечатлений и встреч: он по-товарищески лизнул ее в загорелое личико и шею. Таким образом, начало дружбы было положено и запечатлено приятельским поцелуем, тратить же дальше свой досуг на проявление нежных чувств собака, видимо, не имела времени: необходимо было во что бы то ни стало поймать ворону, важно расхаживающую в нескольких шагах от них. И сенбернар с громким лаем со всех ног ринулся в погоню за этой неверной добычей.

Все это было делом одной минуты. Проводив смеющимися глазами своего нового друга, девочка, не вытерпев, обратилась к гимназисту.

– Господи! Да какой же ты несграбный[10]! Влезь и достань, – посоветовала она.

– Влезь, влезь! Легко языком-то влезть! Небось, ты так бы сейчас и влезла? – насмешливо возразил тот.

– А, понятно, влезла бы, большое дело! – пожала плечами Галя.

– Знаешь, – ухватился за мелькнувшую мысль гимназист, – давай я тебя подсажу, а ты вскарабкайся и достань.

– Ладно, – согласилась та.

Как ни мала, ни легка была девочка, тем не менее Виктор не без усилия поднял ее и поднес к дереву.

– Стоишь? – осведомился он.

– Стою, – упираясь ногами в толстую ветку, подтвердила Галя: – Только держи меня, не выпускай, а то свалюсь, руки-то у меня заняты, – добавила она.

– Держу, но ты не копайся! Ну, чего застряла? – нетерпеливо торопил гимназист. – Не можешь, так прямо и говори, а то нахвасталась: «Влезу! Достану!», а сама ни с места. Лгунья противная! Ну, живо давай, а то брошу, и падай себе, – уже сердито прикрикнул на нее Виктор.

Между тем Галя, вытянувшись, насколько позволял ее маленький рост, вся красная от напряжения, с величайшим трудом встала на кончики пальцев, дотянулась до заповедной ветки и схватила фуражку в тот самый момент, когда раздался гневный окрик Виктора. Боясь, что он сейчас же приведет в исполнение свою угрозу, девочка кое-как нахлобучила себе на затылок с таким трудом добытую фуражку, затем проворно и ловко, как белка, ухватившись обеими руками за ближайшие ветки, повернулась к нему лицом.

– И ты еще смеешь ругаться и кричать? Это за то, что я старалась для тебя? Ну и сиди без шапки! – решительно заявила Галя, вырываясь из его рук.

Вскарабкавшись повыше, она спокойно уселась на большом суку, прислонясь спиной к стволу.

– Сию же минуту – слышишь? – сию минуту отдай мою шапку! – притопнул на нее Виктор.

– Опять кричишь? Не дам! Ты попроси, хорошенько попроси. Иначе не отдам, – спокойно и твердо проговорил ребенок.

– Вот я тебе задам, дрянная девчонка! – кулаком пригрозил гимназист. – Отдашь или нет?

Личико девочки ярко вспыхнуло, глаза потемнели и расширились.

– На! – сердито сверкнула она на обидчика глазенками.

В то же мгновенье фуражка, с силой подброшенная ею, взлетела и повисла на самой верхушке яблони.

– Как ты смеешь! – снова топнул на нее Виктор.

– А ты кричать смеешь? Да? Ну так и я тогда смею. И я смею! Говорила: не кричи, попроси хорошенько.

Не хотел – не надо, – с расстановкой, поучительно твердила девочка.

– Что-о? Просить?! Я стану просить у какой-то кухаркиной дочери!.. – весь позеленев от злости, визжал Виктор. – Я прикажу, и ты должна слушаться. У-у, противный, уродливый галчонок! – с ненавистью бросил ей мальчик.

При слове «кухаркина дочь» вся кровь отхлынула от Галиного лица; глаза сделались громадными, черными-пречерными, без малейшего проблеска.

– Не смей, слышишь? Не смей называть мою маму кухаркой! Не смей!!! Моя мама в тысячу раз лучше твоей: твоя мама старая, желтая, а моя – красавица, умница. Не смей, не смей!

От охватившего ее волнения Галя поднялась на ноги и при последних словах сердито топнула по ветке, на которой стояла.

– Кухарка, кухарка, кухарка!.. – злобно повторял Виктор. – А ты воровка: влезла на дерево чужие яблоки воровать. Да, воровать! Сейчас пойду и всем расскажу, а ты сиди там, воровка! Кухарка! Воровка! Кухар…

Но последний слог не успел вылететь из горла гимназиста: большое, красное яблоко с силой ударило его по лбу.

– Вот тебе за кухарку! Вот за воровку! – приговаривала Галя, запуская в Виктора один за другим три ближайших попавшихся ей под руку крупных плода. – Судак разварной, судак!

Девочка вся дрожала, глубоко оскорбленная за свою дорогую маму, возмущенная предательским обвинением и словом «воровка».

Ошеломленный болью от неожиданного удара, Виктор хныкал и метался из стороны в сторону, не помня себя от злобы. Держась одной рукой за лоб, на котором обозначалось большое красное пятно, обещавшее в ближайшем будущем разрастись в основательных размеров шишку, он в то же время подыскивал, чем бы поразить ненавистного врага. Но тут сильная рука опустилась на его плечо.

– Сейчас же прекрати свое безобразие, отвратительный мальчишка! Не стыдно ли, балбес под потолок и так обращается с маленьким ребенком, да еще девочкой. Сию же минуту пошел вон отсюда, убирайся! Да не вздумай матери наплести целую историю. Я, брат, все видел и слышал и тоже расскажу, как все было.

– Вы всегда вот так, дядя Миша, вечно все я да я! – запротестовал было гимназист.

– Да, к сожалению, вечно все ты да ты. Сказано, ступай! Потом, коли желаешь, еще побеседуем, а теперь отправляйся.

Все это проговорил очень высокий широкоплечий молодой человек лет двадцати четырех. Круглое загорелое лицо, окаймленное маленькой темной бородкой, было неправильно, но чрезвычайно приятно. Бесспорно прекрасны были только большие синие глаза: строгие в тот момент, когда он говорил с племянником, они затем сразу как бы преобразились и, ласковые и смеющиеся, обратились в сторону Гали. Улыбнулся и крупный рот; из-под темных усов блеснули белые зубы – и мгновенно привлекательным стало это молодое лицо, освещенное какой-то внутренней, духовной красотой.

Тем временем Галя, смущенная появлением незнакомого человека, торопливо спускалась с ветки на ветку, спеша спрыгнуть на землю; она достигла уже нижних сучьев дерева, но подошедший Таларов, подняв ее, удержал у себя на руках.

– Ишь ты, храбрый воевода, как врага-то своего отделала, – весело заговорил он. – Сразу, долго не думая, прямо за бомбу схватилась!. Ну, и изукрасила же, нечего сказать! Воспоминаний ему, я думаю, недельки этак на полторы хватит, – рассмеялся молодой человек.

Девочка совсем было сконфуженная неожиданным появлением незнакомого лица в самый разгар ее ожесточенной расправы, сразу оправилась при звуке его добродушного смеха; всякое смущение соскочило с нее, зато с новой силой выплыла недавно перенесенная обида.

– Так ему и надо! Как он смеет так маму называть!

В пылу вновь охватившего ее негодования Галя, забыв, где она находится, сердито топнула ножонкой.

– Тише, тише, меня-то за что бить? А-а? – осторожно остановил молодой человек расходившуюся было и ударившую его ножку ребенка.

Но Галя сама уже спохватилась и покраснела от смущения.

– Извините, извините… Я не вас хотела… – оправдываясь, бормотала она.

– Не меня хотела, говоришь? – снова рассмеялся ее собеседник. – А все того самого? Ну, Бог с ним, не станем лучше больше и вспоминать о нем, а то мне, чего доброго, по доверенности, не один еще тумак получить придется. Давай-ка о тебе поговорим. Прежде всего скажи мне, как тебя зовут.

– Галей.

– Хорошее имя, – одобрил он. – А сколько тебе лет?

– Восемь.

– Уже? – удивился ее новый знакомец. – А отчего же ты такая маленькая?

– Не расту-у! – приподняв бровки и недоумевающе поводя тонкими плечиками, ответил ребенок.

Господин опять улыбнулся от бессознательного комизма ее движения.

– Ты, может быть, уже и читать умеешь? – продолжал допрашивать он.

– И читать, и писать, и считать, и шить. Вот! Все умею, – оживилась девочка.

– Ого! Да ты совсем, как я вижу, ученая. Моей племяннице, Наде, уже почти десять лет, и то она всей этой премудрости еще одолеть не может.

– Так, вероятно, она глупая? – деловым и опять-таки необыкновенно забавным тоном решила Галя.

– Глупая?! Едва ли! Этого греха за ней, кажется, не водится, а что ленивая… спорить не стану. Да вот, погоди, я отведу тебя к ней. Ну, а теперь, Галочка, давай познакомимся как следует: ты вот сказала мне, как тебя зовут, а кто я, ты так и не знаешь. Зовут меня дядя Миша, так и ты называй и, если что-нибудь понадобится или тебя снова этот верзила обижать вздумает, приди ко мне и скажи, в обиду тебя не дам. А сейчас пойдем-ка, отведу я тебя к твоей маме, а то одна на первых порах еще заблудишься.

Доставив ребенка до места назначения, молодой человек ласково погладил смуглые щечки и кудрявую, взъерошенную головенку девочки.

– Будь же здорова, Галочка, до свиданья.

Когда Галя, еще полная пережитого, волнуясь и негодуя, но без малейшей утайки или извращения передала матери все случившееся, бедная Настасья Дмитриевна схватилась за голову.

– Бога ты не боишься, Галочка! Этакую кашу заварить! Да неужели же ты так все-все и сказала ему: и про его мать, и про того… про судака? Ну, а ударила сильно или так чуть-чуть только задела? – озабоченно допытывалась женщина.

– Все сказала, – утешила ее девочка. – Первых-то два яблока мимо пролетели, зато третье – бу-бух!! Так и влетело ему прямо в лоб! Шишка-то, верно, гро-омадная вскочила! – оживившись, хвасталась девочка.

– Ах ты Господи, Господи! – окончательно придавленная добытыми подробностями, вздохнула Настасья Дмитриевна. – Ну, не ждала, никогда не ждала этого от тебя, Галюша.

– Ведь не я же, мамуся, начала; я ему даже помогала. Он должен был спасибо сказать, а он, что он сказал? Как он посмел? Если ему можно, так и мне тоже можно, – горячо возражала девочка.

– Нет, девонька, нет, милая, тебе нельзя того, что можно ему. Он тут хозяин, что вздумает, то и сделает. А мы, чужие, пришлые… Тише воды ниже травы должны быть, всякому стараться угодить, коли больно, обидно – стерпеть надо. Подумай только, вот рассердится теперь хозяйка и велит нам вон убираться, куда мы пойдем? Куда денемся? Что есть будем? Ведь мы одни с тобой одинешеньки, ни кола, ни двора, ни гроша ломаного за душой. Так-то, девонька моя, надо терпеть. Хоть и тяжело, что же делать? Смолчи, снеси; обидит тебя кто – ко мне приди, я тебя и приголублю и приласкаю, поплачем вместе, вот и легче станет. И сохрани тебя Господь впредь грубое слово сказать или рукам волю дать. Если хочешь, чтобы мама спокойна была, обещай, что никогда-никогда больше никаких ссор затевать не будешь. Так даешь слово, обещаешь? Я знаю, Галюша коли скажет, то не обманет, она у меня девочка честная, ей верить можно. Ну так как же?

– А если он опять?… – нерешительно начала Галя.

– Пусть себе, пускай, а ты не слушай, молчи, рот зажавши, а нет – уйди, ко мне прибеги. Я тебя прошу, моя крошечка. Так исполнишь?

– Хорошо, не буду больше, – после долгого колебания согласилась наконец девочка, убежденная исключительно взволнованным голосом и расстроенным лицом матери. – Не буду, никогда больше не буду, ты не бойся, миленькая, не буду, извини, – и девочка спрятала свое личико в складках платья матери.

«Боже милосердный, что теперь с нами будет? Что будет? Вдруг откажут от должности?» – полная страха, тревожно думала бедная женщина.

Неприятности, несомненно, последовали бы, если бы не вмешательство Михаила Николаевича, который сумел своевременно оказать противодействие наговорам Виктора. Из рассказов гимназиста выходило, конечно, что он – невинный агнец, пострадавший от изверга – злой и взбалмошной девчонки.

Невзирая на все приведенные шурином доводы, в глубине души Марья Петровна все же затаила недоброжелательное чувство к Гале. Она не могла примириться с мыслью, что Виктора – ее божество, ее ненаглядное сокровище – кто-нибудь осмелился изукрасить таким пышным рогом изобилия, который две с лишним недели красовался на лбу гимназиста, постепенно принимая все цвета и оттенки радуги.

Однако об удалении Настасьи Дмитриевны с дочерью из дому никто даже не помышлял: слишком большой клад представляла собой эта женщина, с первых же шагов обнаружившая чрезвычайную деловитость, редкие и всесторонние способности, выдающуюся честность и тактичность. Ради нее снизошли бы, вероятно, и к кое-каким Галиным прегрешениям, но ребенок вовсе не нуждался в этом: умненькая, послушная, в сущности, скромная и уживчивая, она сама говорила за себя.

Хотя при встречах с ней Виктор не пропускал случая исподтишка ввернуть обидное словцо, как бы невзначай толкнуть, придавить девочку или нахально мазнуть ее пальцем по лицу, что та особенно ненавидела, но, верная данному матери слову, Галя молча сносила все; только тонкие бровки сердито сдвигались, потухал блеск в темных глазах и плотно сжатые – во избежание соблазна сболтнуть лишнее – губы беззвучно шептали: «Судак, судак, судак разварной!» Только так, срывая злость, отводила душу девочка.

Единственным прямым последствием кровопролитного столкновения в день первой встречи Гали с Виктором было запоздавшее знакомство между Галей и Надей.

Марья Петровна сначала противилась их сближению, боясь, чтобы эта «дикая» девочка, как выражалась она о Гале, не научила грубым манерам, словам и шалостям ее дочь.

– Только бы твой милейший Виктор ее не испортил, а за этого ребенка я ручаюсь, – опять-таки выступил на защиту Гали Михаил Николаевич.

Марья Петровна попробовала было обидеться, однако знакомство обеих девочек все же состоялось.

– Смотри, Галочка, не подведи меня, я за тебя головой поручился, – напутствовал Таларов ребенка, шедшего на первое продолжительное свидание с его племянницей. – Надя славная, это не Виктор, вот увидишь, друзьями будете.

Слова его оправдались, и Галя сделалась постоянной посетительницей дома. Скоро все привыкли к ребенку.

Марья Петровна, в сущности, женщина незлая, но эгоистичная, больше всего на свете любила свой покой: все, что непосредственно не касалось лично ее и детей, для нее почти не существовало. Не замечала она и Галю, которая решительно ничем не тревожила ее. Леля, как и мать, выказывала полное безразличие к ребенку, снисходя до него, как до чего-то неизмеримо ниже себя – и по возрасту, и по общественному положению.

Зато Надя встретила Галю с открытой душой и искренне привязалась к ней. Девочка не была избалована особой любовью матери или сестры. Живая, откровенная и шаловливая, она составляла противоположность малообщительной старшей сестре, которую, как и мать, приводили в негодование шумные шалости, порой взбалмошные выходки и излишняя болтливость ребенка. К тому же Леля была на три с половиной года старше сестры, что служило ей еще лишним поводом слегка насмешливо и покровительственно относиться к Наде. Таким образом, общительная, простосердечная девочка была, в сущности, одинока в семье и всем сердцем рванулась навстречу маленькой сверстнице.

Теперь она больше не сновала целыми днями из угла в угол с неизменным припевом «скучно», надоедая всем и каждому своим нытьем и бездельем.

Прекратились вечные ссоры и схватки с «противным Витькой», как честила она нелюбимого брата, дразнившего и изводившего ее; стихли шумные игры и необузданные выходки девочки. Теперь обе подруги или оживленно беседовали о чем-нибудь, или мастерили и сооружали что-то, охваченные живым интересом к новой выдумке Гали. А она, наделенная от природы богатой фантазией, постоянно придумывала какую-нибудь новинку, так захватывающую обеих подруг, что они совершенно уходили в свой собственный, созданный Галей фантастический мирок. Едва оторвавшись от него, чтобы наскоро позавтракать или пообедать, девочки стрелой летели к прерванному путешествию, к выслеживавшим их за углом мнимым разбойникам и добрым волшебницам или иным приключениям, еще не обдуманным ими самими, являвшимся плодом неожиданного полета фантазии, мгновенно осенившей их новой мысли.

Когда же настала учебная пора, время ежедневных регулярных занятий с Надей, тогда Галя стала желаннейшим и необходимым гостем. Тут уже не только снисходили к ее присутствию, но и искали, просили его, хотя часто и в повелительной по выражению форме. Умненькая, способная, любознательная и, что так редко бывает при этом, чрезвычайно усидчивая, она была неоценимым товарищем для Нади.

Тоже далеко не глупая, сообразительная и интересующаяся окружающей ее жизнью, Надя, в противоположность подруге, всей душой ненавидела книгу, перо и чернила. Учебные пособия, раскрытые перед ней, тщетно просили внимания: мысли Нади улетали, витали всюду, где угодно, но никак не хотели сосредоточиться на еще пока таких несложных занятиях. Тогда для пользы дела решили привлечь к урокам Галю, чтобы создать таким образом известное соревнование и хотя бы этим растормошить ленивую девочку. Но самолюбие Нади пробудить не удалось.

– Галочка, какая ты умная! Как ты все сразу хорошо делаешь, все понимаешь, – искренне восхищалась подругой бесхитростная девочка.

– Постарайся, чтобы у тебя все шло еще лучше, – подзадоривали ее мать и гувернантка. – Ведь ты же старше Гали, тебе легче учиться, чем ей.

– Ну, где мне с Галочкой тягаться! Она ведь такая умница, такое золотко! – с восхищением говорила Надя, обнимая приятельницу.

И все же польза от совместных занятий детей для Нади, несомненно, была. Живой интерес, с которым относилась к ученью Галя, невольно заражал Надю. Пусть ее увлекал не сам урок, но она тянулась за подругой, чтобы не отставать от ее интересов, уметь поддержать «игру в школу», которую особенно любила Галя.

Затем Гале пришла однажды в голову фантазия вдвоем с Надей прочитать в лицах басню: «Стрекоза и Муравей». Выдумка пришлась по сердцу и Наде. Потом девочки надумали разыгрывать сценки и из Ветхого Завета. Это так увлекло их, что скоро почти все свободное время они проводили в этих изобретенных ими спектаклях.

Недостаток действующих лиц ничуть не смущал подруг: каждая изображала по нескольку человек, а когда всем лицам приходилось появляться одновременно, отсутствующих пополняли воображением. Сухая книжка приобрела живые образы и увлекала детей.

Хуже всего дело обстояло с арифметикой, к которой у Нади не было способностей. Но она все-таки тянулась за своей подругой.

Таким образом, из просто терпимого Галя сделалась весьма желанным явлением в доме Таларовых, где и проводила целые дни. Теперь у нее там было два искренних друга: Надя и дядя Миша, сердечно любившие ее. Девочка в свою очередь отвечала им глубокой привязанностью. Остальные члены семьи не проявляли относительно нее ни ласки, не тепла, впрочем, и Галя не уделяла им ни кусочка своего, хотя редко, но горячо и прочно привязывавшегося сердечка. Несомненно, львиная доля его была отдана «дорогому дяде Мише», этому весельчаку и затейнику.

Едва завидев его, обе подруги бежали к нему с радостно распростертыми ручонками – и родная племянница, и эта чужая, маленькая, черненькая девочка, которую он ласкал и любил, пожалуй, больше родной.

Сиявшее молодым весельем лицо дяди Миши, добрые смеющиеся глаза, всегда готовая шутка или новая забава, затеваемая им к великому восхищению детей, личное оживленное участие, которое он принимал в этой игре, его карманы, наполненные пряниками и карамельками, преимущественно мятными, «холодненькими», и им самим, и девочками особенно облюбованными, – все это служило неисчерпаемым вечным источником удовольствия и радости для детей.

Но не за одни только постоянные подарочки, лакомства и развлечения так крепко любила его Галя, а за то, что он всюду умел отстоять ее затертое, придавленное детское самолюбие, поднять ее в глазах окружающих, если вольно или невольно, по равнодушию или отсутствию деликатности они унижали ребенка.

Он, один он во всем доме каждое утро крепко пожимал руку ее матери, выражал ей и с глазу на глаз, и особенно при посторонних свое глубокое уважение. Он один понимал, каким нелегким было положение этой полуинтеллигентной женщины, низведенной почти на степень прислуги, с ощущениями и внутренним миром которой не находили нужным считаться.

– Что за фантазия, Мишель, подавать руку экономке, да еще в присутствии посторонних? – пеняла ему невестка.

– Но почему бы нет, Маша? Ты забываешь, это вдова учителя, не говоря про то, что сама по себе она человек, внушающий глубокое уважение и сочувствие к своей горькой доле.

Но Марья Петровна презрительно пожала плечами.

– Вдова учителя, да еще сельского! Подумаешь – персона! Наконец, mon cher[11], уважай ее в кухне и там питай к ней все, что хочешь, но, сделай милость, не при гостях. Ведь это шокирует.

– Ну уж, матушка, прости! Меня гораздо больше шокирует твоя холодность и отсутствие внимания к ней, однако я не пытаюсь перевоспитать тебя. Зато и за собой оставляю право поступать, как нахожу лучшим, и менять своего обращения с Настасьей Дмитриевной ни на людях, ни без них не стану. Так, мать моя, и знай, – твердо отрезал Таларов.

При словах «мать моя» по лицу Марьи Петровны опять пробежало брезгливое выражение.

– Сколько раз я тебя просила, Мишель, не называть меня ни «матушка», ни «мать моя». Это так вульгарно! – заметила она.

– Так как же прикажешь обращаться к тебе? Не madame же тебя называть, в самом деле? Машей нельзя, вульгарно; «матушка» тебя шокирует… А всякие там кривлянья вроде «Мари», «Мими» и тому подобное, уж, извини, не в моем вкусе.

Хорошо помнит Галя свою первую рождественскую елку в Василькове. Помнит громадное дерево, густо увешанное и ярко горящее множеством огней – первая роскошная елка, виденная ею в жизни. Помнит толпу нарядных гостей, детей и взрослых, целые ряды столиков, заставленных игрушками, книгами и различными безделушками – подарками, предназначенными для приглашенных. Помнит себя саму, стоящую в дверях столовой и оттуда, через отделяющую ее большую комнату, во все глаза глядящую на пестрое, блестящее, никогда ранее не виданное зрелище.

Хотя Надя настойчиво звала ее на елку и даже сама прибегала за ней, но Настасья Дмитриевна, поблагодарив за приглашение, тем не менее решила не пускать Галю: деликатная, тактичная женщина находила, что в день, когда в доме столько посторонних и незнакомых, ее девочке там не место. Если бы сама Марья Петровна хоть словечком заикнулась – тогда другое дело, но одного приглашения Нади, ребенка, ей казалось недостаточным. Девочка лично от себя пригласила, но как взглянут на это старшие? До боли в сердце ей было жаль свою крошку, которая такими жадными глазенками смотрела в большой зал. Для малышки таким горьким и тяжелым лишением было не попасть на праздник, не смешаться с толпой резвящихся детей… Но не может, не может она отпустить дочку!

И у Гали сжимается сердечко, слезы душат ее.

«Не позвали, не позвали! Забыли! Все забыли, даже дядя Миша, даже он! Вот дети вынимают из громадных хлопушек бумажные костюмы, наряжаются в них. Вот Надя, вся розовая, вот дядя Миша достал костюм… Сейчас на кого-то наденет… Ищет, кому бы дать, а ее, Галю, забыл, совсем забыл, не любит… Не помнит!»

Неудержимые, столько времени тщетно подавляемые слезы собираются выкатиться из печальных глаз: брызнули и остановились, светлые и крупные, как дождевые капли, упавшие на пару громадных черных вишен.

«Что это? Дядя Миша… Идет! Не забыл! Милый, милый дядя Миша!..» Радость перехватывает дыхание.

– Куда же ты, Галочка, запропастилась? Я ее ищу, бегаю, и в Надину комнату, и в Лелину, и в кухню. Прямо пятки себе из-за нее оттоптал, а она стоит себе и знать нас не хочет! Я ее жду, подарки ее ждут, кто-то на столе сидит и даже плачет. Да-да, плачет, – подтверждает он, видя любопытством и восхищением заискрившиеся при слове «подарки» глазенки. – А она себе тут в прятки со мной играть вздумала, негодная девчонка!

– Ну, за это вот тебе наказание: сию минуту одевайся и едем. Да-да, именно едем, потому что пешком не поспеем, слишком долго ты заставила себя ждать. Остальные дети уже танцев требуют!

Через минуту Галя оказалась в пестрой юбочке, рябенькой кофточке с крылышками и в громадном красном петушьем гребне на голове.

– Вот Галочка и петухом стала! Да каким важным, просто прелесть! – одобрил Михаил Николаевич. – Ну-с, петушок мой, петушок, золотой гребешок, едем! И на всех парах!

Не успела восхищенная, преобразившаяся от радостного возбуждения девочка оглянуться, как дядя Миша, подняв ее, посадил себе на правое плечо и вихрем понесся через столовую и гостиную к елке и заповедному столику, где, по его уверению, «кто-то плакал».

Оказалось, однако, что и ему не всегда можно вполне доверять. На этот раз, например, он прямо-таки налгал: никто решительно не думал плакать, наоборот – посреди предназначенного для Гали столика сидела большущая белокурая кукла в голубом платье и так улыбалась, что показывала четыре прелестных белых зубка.

– Видишь, смеется. Увидела тебя и сразу слезы высохли, как не бывало, – вывернулся хитрый дядя Миша. – Но бери ее скорее, а то, чего доброго, опять заревет, – торопил он.

– Это… Это мне?

Не веря своему счастью, девочка словно окаменела на плече Таларова. Глаза ее горели, как звезды, и вся она в своем красном колпачке казалась очаровательнее самой красивой в мире куклы.

И вдруг эта большая живая игрушка крепко-крепко обвила ручонками шею Таларова, прижалась своей разгоревшейся смуглой щечкой к его лицу.

– Миленький!.. Миленький!.. Спасибо!.. Мерси… Миленький… Дорогой! – лепетала она отдельные, срывавшиеся с языка слова благодарности.

– Чья эта прелестная девочка? – краем уха слышит возле себя Галя незнакомый голос.

– Кто? Эта? Вы находите ее хорошенькой? – раздается пренебрежительно-удивленный вопрос Марьи Петровны.

– То есть она не только хорошенькая, она очаровательная. Эти глазенки, этот ротик, эти кудряшки! Я ее никогда не видела. Кто же она? – настаивает гостья.

– Она в самом деле вам нравится? А по-моему, превульгарное лицо. Впрочем, откуда ей и быть другой? Ведь она из такой среды: это дочь нашей экономки, – роняет Таларова.

Было что-то такое обидное, особенное в тоне, которым Марья Петровна произнесла эти слова, что повернувшееся в ее сторону личико Гали сразу точно потухло. Но рядом с ней был он, ее ненаглядный, дорогой дядя Миша. Он понял своим добрым сердцем, что почувствовало это только что беззаботно обнимавшее его, сразу спугнутое маленькое существо.

– Да, да, – поспешил вмешаться он, – это моя большая приятельница и любимица, Галочка, дочь нашей глубокоуважаемой Настасьи Дмитриевны, так сказать, каменной горы, на которой зиждется все наше благополучие. Золотой человек! Вот и Галочка такая же, а ученая будет! Еще ученее своего папы. Я думаю, прямо в профессора махнет. Учится великолепно. Правда, девочка? – обратился он к ребенку.

И опять засветились опечаленные глазки. От теплых слов этого доброго волшебника, точно от прикосновения магической палочки, вновь нахлынуло беззаботное детское веселье, на минуту спугнутое жестким замечанием.