- А настоятель монастыря как будто собирается разослать гонцов по всем окрестным деревням и устроить в воскресенье крестный ход. Бог знает, чем этот крестный ход кончится!
      - Говорят, что Онуфриев, старший жандармский вахмистр, втихомолку уже ведет следствие.
      - Онуфриев как Онуфриев, но вот пристав Батурин, этот уже наверняка бегает повсюду и нюхает, словно гонччя.
      - Так что вы скажете, реб Хаим, вы же человек умный? Что, вы думаете, надо делать?
      - Помочь искать Павлика или оставаться в стороне, как вы считаете, реб Хаим?
      Отец собрал в горсть свою бородку и задумался. Тревога за Павлика теперь, очевидно, переросла у него в тревогу, за собственную судьбу и за судьбу всего еврейского населения города.
      - Да, дело принимает совсем неприятный оборот, - подтвердил он. Должны ли евреи участвовать в розысках? - Он помедлил с ответом на поставленный им самим вопрос. - Нет. Не среди евреев он пропал, и не евреи должны искать его. Какие у вас гарантии, - посмотрел отец на собеседников, - что не скажут, будто мы испугались и подбросили мальчика?
      - Как же все-таки быть, реб Хаим? Может, телеграфировать губернатору?
      Отец снова собрал в горсть свою бороду, словно совещаясь с ней, а потом сказал сестре:
      - Люба, пойди-ка позови сюда Захарчука. Скажи:
      на одну минуточку.
      Застав у нас чужих людей, Андрей неуверенно стал у порога, подвернул и засунул за пояс фартук и провел рукой по волосам, чтобы стряхнуть торчащие в них стружки.
      - Садись, Андрей Иванович! - пригласил его отец.
      - У нас времени нет, хозяин. Ну ладно, посидим минуточку. Что скажешь, Хаим Абрамыч?
      - Что с Павликом, Андрей Иванович? Все еще не нашли?
      - Да где его, дьявола, найдешь? - ответил Андрей скорее с досадой, чем с беспокойством.
      - Я бы тебе посоветовал заявить в полицию. Пусть ищут.
      Как большинство людей из народа, Андрей не питал особого доверия к полиции и добра от нее не ожидал.
      - А ну ее к бесу! - махнул он рукой. - Лучше с ней не связываться, с полицией-то. Еще запутагт. Сами какнибудь найдем.
      - Это, конечно, так, Андрей, но... - неуверенно заговорил отец, - в городе, понимаешь ли, шумят. Темные люди распространяют глупые слухи, сказки рассказывают, опасные сказки, надо сказать...
      - И то правда, - как всегда, сразу согласился с отцом Андрей. Приходит ко мне сегодня какой-то паразит и начинает расспрашивать о товарищах Павлика: кто, мол, с ним играл до того, как он скрылся, и еще с какими-то дурацкими вопросами пристает. "С кем, - говорю я, - играть Павлику? Известно с кем, с Зямкой". А с каким таким Зямкой, надо ему знать. "Да с Зямкой, говорю, с сынком моего соседа. Их водой не разольешь, Павлика и Зямку". Тогда он меня спрашивает, не подозреваю ли я, что ты, Хаим, значит, заманил к себе моего Павлика.
      Этот вопрос кажется. Андрею таким смешным, что при одном воспоминании о нем губы его растягиваются в широкую улыбку.
      - А на кой черт он ему дался? - говорю. - Он свои собственные шесть ртов не может прокормить, зачем же ему мой пацан? "Заманил..." - Андрей снова показывает полный рот крепких зубов. - Так-то, Хаим Абрамыч, людям делать нечего, вот и болтают...
      Отец и его гости переглядываются. Простодушный рассказ Андрея лишний раз убедил их в том, что дело не так просто, как ему кажется.
      - Послушай, Андрей Иванович, - кладет отец руку на плечо соседа, - тебе нужно бросить все дела и как следует взяться за поиски Павлика. Если ты до завтрашнего утра его не найдешь, придется заявить в полицию. Так будет лучше и для тебя и для других.
      - Хорошо, Хаим Абрамыч. Придется уж потерять полдня.
      Притаившись как мышонок, я из своего угла прислушивался к разговору. Сути дела я, конечно, не понимал, но прекрасно видел, что и отец и чужие дяди чем-то сильно встревожены и даже как будто напуганы, и мне было очень не по себе.
      Только один человек во всем городе знал тайну исчезновения Павлика, и этим единственным человеком был я - его лучший друг. Уже второй день я ношу в своем сердце эту тайну, и она давит меня, мучает, я сгораю от желания открыть ее. Мне тяжело видеть вокруг себя встревоженные лица, мне хочется положить конец поискам. Но как я могу?
      Не выдать же товарища. Павлик мне наказал, чтобы я никому ничего не говорил, а то он больше не будет со мной водиться...
      Подо мной скрипнул стул.
      - Подойди-ка сюда, Зямка, - как бы вдруг вспомнив про меня, позвал отец.
      Я задрожал. Отец словно прочитал на моем лице, что мне все известно про Павлика.
      Неуверенно подошел я к столу и стал с опущенной головой.
      Взяв меня за подбородок и приблизив мое лицо к себе, отец сказал:
      - Подумай, Зямка, вспомни, может быть, Павлик всетаки говорил тебе, куда ему хотелось бы пойти, что он собирался делать.
      - Смотри, - вмешалась сестра, - он то краснеет, то бледнеет. Не иначе что-то знает. Hу говори же, говори скорей, где Павлик!
      Испытание было слишком велико, и мол верноаь тозарнщу его не выдержача.
      - Боюсь, - заплакал я, - папа меня побьет...
      - Не буду бить, - заверил меня отзц. - Рассказывай все, что знаешь.
      - Я... я не виноват... Вчера после обеда Павлик уговорил меня пойти к Малянкевичу в сад нарвать яблок, мгу-гу...-рассказывал я, всхлипывая. Алалянкевнч увидал и натравил на нас собаку. Я удрал, а Павлика поймали, забрали у него шапку. Собака разорвала его новые штаны... Павлик боится идти домой... Отец его побьет.
      И он спрятался, Павлик... - разревелся я уже во весь голос.
      - Все дурное, что мне когда-либо снилось, пусть падет на головы наших врагов! - воскликнула сестра. - Почему же ты раньше не сказал? Видишь, что люди с ума сходят, ищут, а ты молчишь. - Она даже плюнула с досады.
      Высунув голову в окно, сестра крикнула на всю улицу:
      - Агафья, иди сюда скорее! Павлик нашелся!
      Вытирая передником мыльную пену с рук, Агафья ни жива ни мертва вбежала в комнату:
      - Где он? Где? Кто его нашел?
      - Вот он, питомец твой, знает, где Павлик, и молчит! - указала на меня сестра, словно Агафья отвечала за все поступки своего питомца.
      - Ой, золотко мое! - бросилась ко мне Агафья. - Ты знаешь, где Павлик? Почему же ты не сказал мне?
      - Я боялся отца... И Павлика боялся... Он говорил, что убьет, если я скажу...
      - Тише, тише, золотко мое, не надо плакать. Я не дам тебя в обиду. Скажи, где он прячется?
      - Да, да, говори, - тормошили меня со всех сторон.
      - Тише, не все сразу, - как обычно, взяла меня под защиту Агафья. Подойди сюда, золотко мое, мне ты скажешь... Где Павлик?
      - На чердаке... под сеном... В сарае...
      - То-то, я гляжу, голуби со вчерашнего дня не легят в голубятню, смекнул Андрей.
      - Каков бездельник! Целые сутки ничего не ел, - сказала Агафья со смешанным чувством удивления и жалости.
      - А я ему ночью хлеба отнес... и огурцов, - все еще всхлипывая, утешил я ее.
      - Дай бог тебе здоровья, умница! - И Агафья расцеловала меня. - Ну, идемте, - обратилась она ко всем, - давайте снимем его с чердака, сокровище мое.
      Агафья взяла меня за руку, и мы с ней вышли из дому, все остальные последовали за нами. На улице к нам присоединилась толпа зевак.
      Подойдя к сеновалу, Андрей Захарчук задрал голову и крикнул:
      - Эй, Павлик, а ну, слезай-ка!
      На этот призыв ответа не последовало.
      - Павлик, отец тебя не тронет. Не бойся! - заверила мальчика Агафья.
      Но Павлик не подавал никаких признаков жизни.
      - Может, он потерял сознание? Шутка ли, ребенок столько времени пролежал под сеном! - встревожилась моя сестра.
      - Слезай, Павлик, баранку дам! - применила Агафья последнее испытанное средство.
      Услышав про баранку, Павлик осторожно просунул в чердачное оконце растрепанную голову и, с беспокойством оглядев собравшуюся толпу, спросил:
      - А бацька бить не будзе?
      И только когда из собственных уст отца услышал, что не будет наказан, он, оборванный, с сеном в волосах, слез с чердака.
      - Эх, и глупый же народ! Зря подняли шум! - недовольно проворчал человек со всклокоченной бородкой, который неизвестно откуда взялся здесь.
      Со скрытой обидой на кого-то, словно обманутые, начали расходиться темные люди, толпившиеся во дворе Захарчуков.
      1940
      ЦЕЗАРЬ И НЕРОН
      1
      Мы с Ноткой, одним из моих лучших товарищей, вместе растили собаку.
      Это была обыкновенная дворняжка, без роду и племени. Куском хлеба и обгрызенной костью мы однажды заманили ее во двор, так она у нас и осталась. Нашей первой заботой было - дать собаке имя. Когда у собаки есть хозяин, она должна иметь имя.
      Собачьих имен мы знали много: Рыжик, Шарик, Жучка - для маленьких собачек, Барбос, Трезор, Полкан - для больших собак. Однако собак и собачек с такими именами и на нашей улице и на прилегающих к ней было в избытке, а так как на приблудную дворняжку мы с Ноткой имели особые виды, нам хотелось назвать ее именем, которое сразу выделите бы ее из всех собак.
      После долгого обсуждения мы решили назвать ее Цезарем, по имени собаки из бродячего цирка, который недавно гастролировал у нас в городе.
      Первое время наш питомец - бездомный, голодный пес с облезлой шкурой и гноящимися глазами - не питал к нам никакого доверия: хватал брошенную ему корку или кость и ворча убегал с добычей в укромный уголок.
      Грызя кость, он с опаской поглядывал на нас: видно, не мог себе представить, чтобы человек, бросив кость, не бросил вслед за этим камня. Но когда Цезарь убедился, что мы желаем ему добра, он стал ходить за нами по пятам и всячески выказывать свою собачью преданность, как бы стремясь поблагодарить нас за хорошее отношение, какого ему прежде никогда не приходилось испытать ни со стороны людей, ни со стороны своих соплеменников - собак
      Тогда мы приступили к осуществлению нашего великого плана.
      С помощью сэкономленных нами кусочков сахара и кусочков бублика Нотка с большой выдержкой, ласково обучал Цезаря всем фокусам, какие делала цирковая собака: стоять на задних лапах, бросать куски сахара с носа прямо в рот, прыгать через обруч, прикидываться мертвой, смотреть на кость и без разрешения не притрагиваться к ней, переносить в зубах вещи с одного места на другое и даже срывать с моей головы шапку. Только он, Нотка, мог научить простую дворняжку таким трюкам.
      Убедившись, что Цезарь в достаточной степени выдрессирован, мы осуществили вторую половину нашего великого плана: открыли у нас в сарае собственный "цирк".
      Цену мы установили небольшую - копейку за билет, а если у кого-нибудь копейки не было, ее заменяла хорошая пуговица.
      Нам мерещились горы мороженого, груды конфет и реки сельтерской воды с сиропом - плоды наших трудов, доходы от задуманного грандиозного предприятия.
      Надежды наши оправдались лишь наполовину: пуговицы мы получали в изобилии. Что касается копеек, мы их видели редко. Обязанности мы распределили между собой так: я был директором "цирка", акробатом и фокусником. Нотка - укротителем зверей и жонглером. В качестве директора я стоял у входа в "цирк", получал пуговицы и копейки и рассаживал, вернее, расставлял публику по местам. А как артист ломался на трапеции - на скалке, привязанной двумя веревками к перекладине, - ходил на руках, стоял на голове, набирал полный рот керосину и брызгал им на горевшую бумагу, держал папиросу зажженным концом во рту и выпускал дым "через рот, нос и уши".
      Нотка жонглировал палкой на кончике пальца или же на одном зубе, подбрасывал в воздух сразу три мячика, ни одного из которых ни разу не поймал. К концу программы Нотка показывал фокусы с ученой собакой и с другими хищными зверями, как объявлял директор, хотя других хищных зверей, кроме нашей кошки, которая сидела в углу и искала на себе блох, в "цирке" не было.
      Мои выступления особым успехом не пользовались; любой из публики мог показать те же фокусы, да еще почище; гвоздем программы был Нотка со своей ученой собакой.
      Однажды, в самом разгаре представления, когда я стоял на голове и дрыгал ногами, то есть представлял, как объявил директор- я же, катание верхом на коне головой вниз, в "цирке" вдруг наступила странная тишина. Вслед за тем я почувствовал, что меня схватили за ногу.
      Первой моей мыслью было, что я стал жертвой внезапного нападения моего злейшего врага Липы-Губы, с которым наши ребята находились в постоянной вражде, и я испустил условный индейский клич:
      - Зй, чурда-мурда-балагурда! Кройте его с его компанией! Нотка, натрави на него Цезаря!
      К великому моему удивлению, моя армия не пришла мне на помощь. И так как я уже все равно был повержен в прах и враг крепко держал меня за шиворот, я переменил военную тактику:
      - Липа-Губа, отпусти! Мир!
      - Я тебе дам, пустомеля этакий! Я тебе покажу, как с жиру беситься, бездельничать целыми днями!
      На этот раз я вскочил на ноги с ловкостью настоящего акробата. Передо мной стоял не Липа-Губа, а мой отец.
      Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
      - Это... это... не я... Это не мой цирк, и собака не моя... Ноткина...
      - Идем, идем, шалопай! Я тебе покажу, как играть с собаками. Я тебе устрою баню! Шкуру спущу! А твою паршивую собаку я сегодня же сдам живодеру Эле.
      Что касается моей шкуры, отец свое слово сдержал, но угрозу по отношению к собаке ему не удалось выполнить: не успел он оглянуться, как Нотки с Цезарем да и публики след простыл.
      После такого провала собаке больше нельзя было оставаться у нас во дворе, и мы перевели ее в шалаш к Нотке, который вместе со своим старшим братом Цалей караулил огород и там же ночевал.
      У матери Нотки, вдовы Лии, собаки пользовались не большей любовью, чем у моего отца, но воевать с сыном у Лии не было ни сил, ни времени. Она говорила, что у нее и так мозги сохнут от заботы, как бы насытить десять бездонных утроб. Кстати, десятилетний Нотка был уже чем-то вроде мужчины в доме: он сторожил огород, таскал корзины с овощами на базар, помогал матери по хозяйству. Заставить его расстаться с собакой Лия не могла.
      - Чтоб у тебя так хватало сил жить на свете, как у меня хватает сил воевать с тобой, лоботряс несчастный! - вот и все, что сказала Лия, когда впервые увидала Цезаря у себя на огороде.
      - А что тебе жалко, мама; он будет стеречь огород, - успокоил ее Нотка.
      - Чтоб душу твою надо было стеречь, трефная ты кость!
      На этом закончился протест Лии. Цезаря она не трогала.
      Наоборот, когда у нее на душе было не особенно скверно, она даже подбрасывала ему кусочек хлеба или обглоданную кость.
      2
      Нотка обучил Цезаря новым трюкам, и мы ждали лучших времен, когда можно будет снова открыть цирк и получать пуговицы и копейки. Но нам, видно, не суждено было радоваться достижениям Цезаря и Цезарю не суждено было прожить остаток собачьих дней как приличному псу.
      Однажды летом, освободившись от занятий, мы с Ноткой взяли Цезаря и отправились в "колонии" купаться.
      Ходить в "колонии" еврейским мальчикам нашего крута было рискованно. На пути к "колониям" лежала Садовая улица - улица господ. Там жило начальство города - исправник, мировой судья, смотритель острога, главный акцизный чиновник, предводитель дворянства, земский начальник, казначей, директор гимназии и другие важные господа. На Садовой улице помещалась и ученическая квартира - интернат для гимназистов. Сразу за Садовой начинались "колонии" - несколько тихих песчаных уличек, где в маленьких домиках с палисадниками жили, каждый со своей собакой и со своей канарейкой в клетке, мелкие чиновники, пенсионеры, обедневшие старые барыни и другие "бедные, но благородные" господа.
      Еврейского мальчика, если только он не носил гимназической фуражки с гербом или не был сыном богача, гимназисты Садовой улицы и мальчишки из "колоний"
      считали злейшим врагом и соответственно встречали: натравливали собак, забрасывали камнями, награждали обидными прозвищами.
      Купаться в "колониях" отваживались только очень смелые ребята, готовые ответить ударом на удар. Остальным приходилось довольствоваться купанием в Заречье под мостом, где вода была не так глубока и не так чиста.
      Наша компания, под командой атамана по имени Фишка - Слепая кишка, никогда не робела перед врагом.
      Мы вели частые войны с гимназистами и господскими сынками с Садовой улицы и из "колонии", и не всегда эти войны кончались для нас поражением.
      Теперь с Цезарем, бегущим впереди, мы шли как по железному мосту. Пусть кто-нибудь посмеет нас тронуть, мы ему покажем! Цезарь разорвет его!
      Но на этот раз опасность поджидала нас с совершенно неожиданной стороны.
      Разинув рот и высунув язык, Цезарь бежал веселой рысцой, то и дело оглядываясь назад, как бы поторапливая нас: "Идите скорей, здесь жарко и пыльно, а там нас ждет река и прохлада. Пошевеливайтесь!"
      Но, достигнув Садовой улицы, он вдруг сам задержался около дома исправника, где в тени разросшихся каштанов лежала любимая собака исправника - Нерон.
      Это был короткошерстный сенбернар, большой, как теленок, с круглой головой и тупой кордой, с опущенным хвостом, гладким, как колбаса, и с длинными сильными ногами.
      Когда Нерон, стоя на всех четырех лапах и напрягая мускулы, вытягивал свое могучее тело, в нем угадывались его лесные прапрародители - волк и волчица. Но когда он лежал в полудремоте, с отвисшим языком, в нем сразу можно было узнать обленившуюся домашнюю собаку, предки которой, как и она сама, в течение многих поколений жили на всем готовом и в которых инстинкт хищного зверя уже давным-давно угас.
      Увидев Цезаря рядом с Нероном, мы истошными голосами закричали:
      - Цезарь, Цезарь! На, Цезарь, иди сюда! На, на!
      Звали мы его не потому, что ему не подобало знакомство с Нероном, - мы знали, что добра от этого знакомства ждать не приходится ни Цезарю, ни нам.
      Собаку исправника в городе знали не меньше, чем самого исправника. Когда Нерон показывался на улице с хлыстом в зубах, все знали, что за ним следует исправник, и каждый спешил сойти с тротуара. Л когда Нерон выходил погулять один, ею хозяин оставался в полной уверенности, что на собаку никто не посягнет.
      Медленными, ленивыми шагами Нерон шел по тротуару, как г о собственному двору. Время от времени он останавливался, заглядевшись на воробья, перелетавшего через дорогу, или, поймав ртом муху и проглотив ее, снова спокойно продолжал свой путь.
      То, что каждый уступает его собаке дорогу, в то время как другие собаки, которые путаются под ногами, получают здоровый пинок, исправник принимал как должное, а Нерон и подавно над этим не задумывался.
      Хотя он носил имя жестокого и кровожадного римского властелина, Нерон по природе был спокойным, флегматичным и добрым псом. Даже на крестьян, которые приходили к исправнику со своими обидами и просьбами, он лая т больше из чувства долга - надо же полаять на худо одетого человека, - чем от злости. Уступали дорогу Нерону от страха не перед ним, а перед его хозяином:
      каждый в городе знал, что горе тому, кто тронет его любимца.
      Войти в милость к исправнику можно было только через его жену или через его собаку. Кто завоевывал расположение Нерона, для того сердце начальника было открыто. К кому Перон питал антипатию, тот оказывался под большим подозрением и ничего не мог добиться даже подарками исправничихе.
      Цезарю, однако, не было известно ни благородное происхождение Нерона, ни его высокое положение. Для Цезаря это была собака как все собаки. Поэтому он стал ходить вокруг Нерона, обнюхивать его, всячески выказывая намерение подружиться с ним как с ровней. В своем собачьем увлечении он не оглядывался на наши зовы и свистки, как будто и не слышал их.
      То ли Нерону было не к лицу знакомство с какой-то дворняжкой, то ли собаки не поладили по какой-либо другой причине, но не успели мы подбежать к дому исправника, как уже обе они, рыча и воя, катались по земле в ожесточенной схватке.
      Чистокровный Нерон, который был намного больше и несравненно сильнее Цезаря, сразу подмял дворняжку под себя. Цезарь, однако, прошел школу беспризорной жизни с сопутствующими ей обидами: всякий, кому не лень, бил его палкой, запускал в него камнем. Не в пример избалованному и выхоленному Нерону, со щенячьих лет жившему в довольстве и роскоши, Цезарю всю его собачью жизнь пришлось вести борьбу с другими бездомными собаками за каждую случайно найденную кость, и это выработало в нем большую силу сопротивления, непримиримость в борьбе и беспощадность к врагам.
      Хотя Нерон и подмял его под себя, Цезарь не собирался сдаваться. Рыча и ляская зубами, он с ожесточением рвал тело противника. Вся морда у него была залита собственной и вражеской кровью. Разорванные в клочья уши Нерона висели словно красная бахрома.
      Нам с Ноткой очень хотелось увидеть, чем кончится схватка между Нероном и Цезарем. Поражения исправничьей собаки мы жаждали не меньше, чем поражения наших врагов-гимназистов, но страх перед ее хозяином был слишком велик, нам нельзя было терять ни минуты. И мы пустились бежать так быстро, как позволяли нам наши босые ноги.
      Когда мы добежали до перекрестка, отчаянный визг Цезаря заставил нас оглянуться. Трудно себе представить наш ужас, когда мы увидели, что сам исправник в ярости бегал вокруг сцепившихся собак, кровавым клубком катавшихся по земле. Наконец он выхватил шашку и со страшной злобой ударил ею Цезаря.
      Не переводя дыхания, мы пустились бежать дальше, как будто исправник гнался со своей обнаженной шашкой за нами. Больше мы не оглядывались. Вой Цезаря прекратился, и мы поняли, что у нас уже нет собаки...
      3
      Над городом нависла туча. Исправник грозил, что не успокоится, пока не узнает, кому принадлежала паршивая собака, посмевшая наброситься на его Нерона.
      Что собака имела хозяина, не подлежало сомнению; для бездомной она была слишком упитанной и слишком чистой. А между тем каждую заслуживающую внимания собаку в городе он знает, и ни одна из них не похожа на паршивую дворнягу. Выходит, что хозяин собаки - еврей.
      Пока еще не было случая, чтобы собака подлой крови, низкого происхождения имела дерзость напасть па Нерона.
      - Я их проучу! Всех перетряхну до единого, а хозяина паршивой собаки найду! - плгал исправник.
      Розыски начались в тот же день. Двое околоточных бегали со двора во двор, изо всех сил стараясь обнаружить хозяина собаки, но безуспешно, имени хозяина собаки они так и не узнали.
      Взбешенная неудачей полиция пошла по пути репрессий:
      составляла протоколы, штрафовала, заводила тяжбы и наделала много опустошений в тощих карманах бедняков.
      Дошло до того, что полиция начала штрафовать за кучи мусора, чуть ли не веками лежавшие во дворах и никого ранее не беспокоившие, и за вылитые около дверей помои.
      Больше всех старался околоточный надзиратель Захаркин. Выполнить приказ исправника было для него вопросом чести. Как можно, чтобы он, родившийся и выросший среди евреев, разговаривавший по-еврейски, как самый настоящий еврей, и знавший подноготную каждого еврея, не добрался бы до хозяина собаки!
      Низкорослый, в мундире почти офицерского покроя, он мелкими шажками, правым бочком вперед бегал по городу словно вдогонку за своей остроконечной льняной бородкой и как гончая принюхивался в поисках жертвы.
      Лавочников он штрафовал за то, что они слишком рано открывали свои лавки или же за то, что слишком поздно закрывали их, извозчиков - за недостаточно чистые дрожки, домохозяев - за сломанные ступеньки, за кривые плетни, за не наполненные водой бочки около домов, базарных торговок - за засорение базара, ремесленников - за отсутствие патента, за выгоревшие вывески. Не было человека, который не ощутил бы на себе его гнев.
      Захаркин предупреждал, что, если ему не выдадут преступника, все это можно будет считать только началом.
      Ни угрозы, ни репрессии, однако, ни к чему не приводили: хозяин собаки не находился.
      Сам исправник ходил по городу злой, мрачный. И горе было тому, кто попадался ему под руку в эти дни.
      Мы с Ноткой, конечно, очень жалели о трагической кончине нашего преданного друга, бескорыстного защитника от врагов, нашего ученого Цезаря. Вместе с тем мы почти радовались тому, что он был убит на месте. Если бы Цезарь вырвался из рук исправника и прибежал домой, он привел бы своего мучителя прямо к нам. Плохо нам тогда пришлось бы!
      Но и теперь, несмотря на то, что страшную тайну Цезарь унес с собой, мы все же не были спокойны. Чем мы гарантированы, что кто-нибудь из посетителей нашего "цирка" не проговорится об ученой собаке? Что тогда нас ожидает? Об этом даже подумать было страшно.
      И мы не зря боялись.
      Однажды утром, едва мы встали с постели, явился Захаркин.
      У меня дрогнуло сердце: визит Захаркина не предвещал Ничего хорошего.
      - Ну, Хаим, - без всяких предисловий обратился он к отцу, - твоя собака тебе дорого обойдется.
      Вначале отец даже не понял, о чем идет речь. Какая собака? Откуда у него собака? Собаки он никогда и близко не подпускал к себе.
      - Если ты не держал собаки, то сын твой ее держал. Ученая она была у него. Цирк он открыл. Захаркин все знает, от Захаркина ничего не скроешь.
      Я похолодел. Так оно и есть: кто-то из компании Липы-Губы нас выдал.
      Отец изменился в лице: ему, видно, вспомнилась собака, которую он когда-то собирался сдать живодеру.
      - Господин околоточный, Иван Петрович! Это вовсе не моего мальчика собака. Целая куча бездельников играла с какой-то приблудной собакой у меня во дворе, я их всех выгнал вместе с нею еще два месяца тому назад. А с тех пор...
      - Ну, хозяин, - перебил его Захаркин, - объясняться ты будешь не со мной, а с господином исправником. Он уж разберется...
      Обычно, когда заходила речь о страхе перед начальством, отец уверял, что за правду он готов сражаться даже с самим исправником. Но теперь, хотя он и чувствовал себя совершенно невиновным в преступлении Цезаря, он не испытывал ни малейшего желания объясняться с исправником.
      Дрожащими пальцами отец достал из кармана два бумажных рубля и сунул их Захаркину.
      - Прошу вас, господин околоточный!
      - Вот что я тебе скажу, Хаим, - сразу смягчился Захаркин. - Я бы тебе охотно помог. Почему не помочь порядочному человеку? Но дело, видишь ли, такое... Я уже доложил исправнику, что хозяин собаки нашелся. Так что скрыть твое имя от него уже невозможно. Ты ведь знаешь, что значит задеть его любимца. Поэтому здесь надо действовать с умом, деликатненько, а то как бы вместо добра не вышло зло как для тебя, так и для меня.
      Захаркин склонил голову набок и, покручивая белокурый ус, задумался.
      - Вот что я тебе посоветую, хозяин! - изрек он наконец. - Завтра, часов в двенадцать, сходи к исправнику и постарайся оправдаться перед ним: так, мол, и так, милостивый господин исправник, это чистый поклеп. Какойнибудь недоброжелатель мой, наверно, ввел господина околоточного в заблуждение. Никогда в жизни я не держал собак. Ни я, ни мои дети... Смилуйся над ни в чем не повинным человеком... Говори только пожалостнее, пусти слезу, он это любит... Одним словом, делай что можешь, и я сделаю для тебя что смогу. Обрати внимание, в каком он настроении. Если ты попадешь к нему в добрый час, то может случиться, что отделаешься пустяком. Ну, бывай... Мы еще с тобой увидимся...
      - Это все ты виноват, - набросился на меня отец, как только Захаркин ушел. - Теперь беды не оберешься.
      Подожди, дай только разделаться с ними, тогда я возьмусь за тебя. Ты теперь на всю жизнь закаешься гонять с собаками, живодер ты этакий!
      Вся улица уже знала, что Захаркин отыскал хозяина провинившейся собаки и что того вызвали к исправнику.
      И хотя каждый был в душе рад, что теперь, может быть, наступит конец протоколам и штрафам, все-таки все сочувствовали отцу:
      - Жалко Хаима. Ему теперь достанется.
      Совет околоточного оказался правильным. Переговоры отца с господином исправником семейное предание сохранило в таком виде...
      4
      Городовой без мундира, в пестрой ситцевой рубахе с засученными рукавами и с надетым на левую руку блестящим сапогом, со щеткой в правой руке, чуть приоткрыв дверь черного хода, строго спросил:
      - Тебе чего?
      Полтинник послужил убедительным ответом на суровый вопрос. Дверь сразу отворилась.
      - К их высокоблагородию? - уже приветливее спросил полицейский, чистивший сапоги исправника. - С прошением?
      - Нет... Так просто... Велел прийти...
      - Та-ак-с. Только немножко рано пришел, папаша.
      Они еще спят. Поздно вернулись из клуба. Ну, если хочешь подождать жди. Скоро, наверно, все-таки встанут. Уже за полдень перевалило. Садись вон там на скамейке и жди.
      И, оставив отца в передней, он, дуя на блестящее голенище, скрылся за кухонной дверью.
      Нерон лежал в углу на маленьком коврике. Увидав отца, он поднял свою большую голову, покоившуюся на вытянутых передних лапах, потом сел на задние лапы, потянул носом и внимательно стал разглядывать незнаюмца, раздумывая, видно, как тут поступить: гавкнуть на незваного гостя, или же, напротив, постучать хвосюм об пол в знак дружбы.
      Своим опытным собачьим глазом он сразу определил, что чужой принадлежит к той категории двуногих, которых следует встречать приветливо. Те, на которых полагается гавкать, а иногда и за полы хватать, не носят такой одежды, и башмаки у них не блестят, как у этого.
      Решив про себя, что незнакомец относится к своим, Перон несколько раз стукнул хвостом об пол вправо и влево, потом широко зевнул и снова уютно вытянулся на коврике у дверей, как бы говоря: "Сиди, если тебе ьто нравится, а я пока подремлю еще немного". И все-таки см время от времени поглядывал полузакрытыми глазами ка пришельца: "Ты, правда, весьма приличный человек, HJ присмотреть за тобой не мешает".
      Отец следил за собакой более напряженно, чем собака за ним. Больше всего он боялся, как бы Нерон не залаял.
      Если только собака на него залает, он конченый человек в глазах начальства.
      - Це-це-це! - защелкал отец языком и подмигнул собаке, как бы говоря: "Ты же видишь, что у меня нет злых помыслов. Давай будем друзьями..."