Наша улица (сборник)

      - Товарищи и друзья! - начал человек в пенсне сразу с высокой ноты. Сегодня мы собрались, чтобы решить вопрос: быть или не быть? Иными словами, мы вас спрашиваем: что вам милее - жизнь или бесславная смерть? Чего вы хотите - быть и впредь бесправными рабами, какими вы были до сих пор, пли стать свободными рабочими свободного союза?..
      - Кто это? - тихо спросил Хаим.
      - Секретарь профсоюза.
      - Что-то не нравится мне, как он говорит, - поморщился Хаим.
      - Не важно. Ты лучше слушай, что он говорит.
      - Как-то не того...
      - Наемный краснобай, - буркнул кто-то вполголоса за их спиной.
      - Потерпи, сейчас другие будут говорить, - обещал Барнет.
      Долго еще секретарь своим пискливым детским голоском выкрикивал звонкие, напыщенные фразы. Слушали его без особого воодушевления. И только когда на трибуну взошел Бушлер, зал оживился. Он так красочно описал потогонную систему труда, господствующую в неконтролируемых профсоюзом мастерских, что у всех глаза засверкали возмущением и гневом и всякий раз, когда он упоминал о "кровопийцах-эксплуататорах", о "боссах", зал прерывал его рукоплесканиями и одобрительными возгласами: "Слушайте! Слушайте!"
      - Ух ты, как он их разделывает, - улыбаясь, покачивал Хаим головой.
      И когда Бушлер кончил, он хлопал ему громче и дольше всех.
      После Бушлера выступил Соломон. Хаим руки потирал от удовольствия.
      - Ты слышишь, ты слышишь, как он описывает нашу жизнь? - то и дело толкал он Барнета локтем в бок. - Он, наверно, был у тебя дома и видел, как твоя мелюзга дерется из-за картофелины...
      - Зачем ему ходить ко мне, когда у него своих полдюжины, - смеясь ответил Барнет.
      Но вот вышел на трибуну третий оратор.
      - Не полагайтесь на чудеса, - багровея от натуги, кричал чахоточный юноша в фланелевой рубашке с красным галстуком. - Бога выдумали буржуи, чтобы, когда они с нас шкуру дерут, говорить: это от бога! Это он судил одному быть шкуродером, а другому тем, с кого эту шкуру дерут! Бог, который допускает, чтобы один с жиру бесился, а другой умирал с голоду, это бог для богатых, и нам, рабочему классу, нечего полагаться на его чудеса и милости! Мы должны сами вершить свою судьбу!
      У Хаима мороз пробежал по коже.
      - Это ведь тот самый социалист, что каждую субботу, разглагольствует на улице в Майл-Энд!
      - Ну и что? - не понял Барнет.
      - Какие он слова говорит... Слушать жутко...
      - Да не будь ты таким святошей. Скажешь, он неправ?
      - Ну, знаешь, ты не лучше его, если так говоришь, - вспылил Хаим. Бога, оказывается, выдумали! Нет, ты только послушай... Как это у него язык поворачивается...
      Над всевышним издевается, шуточки отпускает... нашел себе ровню! Слушай, слушай!.. Да что же это такое, волосы дыбом становятся! Этакому негодяю ничего не стоит и святую тору швырнуть на землю, попадись она ему в руки...
      Тьфу! - с возмущением плюнул Хаим. - Недаром их не любят, ваших социалистов, пропади они пропадом, безбожники! Ноги моей тут больше не будет!
      И, протолкавшись сквозь толпу, Хаим быстро вышел из зала.
      6
      Гнеся шлет Хаиму письмо за письмом, хочет приехать с детьми к нему, в Лондон. "Что это за жизнь, - пишет она, - оба мучаемся, я здесь, ты там..." Уже три года, как у нее нет мужа, у детей - отца. Безотцовщина к добру ье приведет. "И не забывай, что они, слава богу, растут...."
      О том, чтобы он вернулся домой, нечего и думать, пишет Гнеся. Местечко с голоду пухнет. А погромы! Кто раньше не успел - уезжает теперь. "Бегут, как от огня. Распродают, закладывают все и уезжают". Сейчас еще можно продать их лачугу, а через год-другой и покупателя не найти.
      Разве что даром отдать? "Смотри же, - так кончает Гнеся каждое свое письмо, - сделай все, что в твоих силах. Пора уже тебе зажить с хозяйкой в доме".
      Хаим знает, что Гнеся права: пора положить этому конец. Немного денег на обзаведение "домом" он сколотил за это время. И все же он никак не может решиться вызвать семью к себе. Он знает, что приезд семьи навсегда отрежет ему путь на родину. А оставаться здесь ему смерть как не хочется. Не нравится ему здешняя жизнь. Ненадежная жизнь. Скажите на милость, ну как тут выбьешься в люди, когда кругом только и слышишь: "Слэк, слэк..." А когда уж работаешь, работа из тебя душу высасывает. Хорошо, он домой посылал немного, сам недоедал, недопивал, - только так и удалось сколотить какие-то деньжонки. А не урезывать себя во всем, разве отложишь хоть пенни? Здешних заработков еле хватает на пропитание.
      И что только эта страна делает с человеком! У себя на родине он был первый мастер, артист, можно сказать, в меСельном деле. Его изделия славились на всю округу. Правда, новую мебель ему заказывали редко. Чаще всего приходилось возиться с рухлядью, циклевать и заново полировать старые шкафы. Что ж, местечко бедное, кому там нужна порядочная мебель? Но уж когда попадалась в руки настоящая работа - новый комод для молодой четы, новый гардероб или письменный стол для помещика, - о, тут Хаим показывал, чего он стоит! "Это работа Хаима-весельчака", - говорили таким тоном, каким говорят: "Это павловская мебель". Сколько сил, сколько души вкладывал он в свою работу! А здесь? Стоишь с раннего утра до позднего вечера в этой чертовой мастерской и строгаешь, строгаешь доски... Ни ума эта работа не требует, ни смекалки, ни души, ни сердца - ничего! Только и слышишь: "Скорее!
      Хари ап!" - и больше от тебя ничего не надо.
      Что будет с детьми? - спрашивает Гнеся. А здесь что их ждет? Еще станут, не дай бог, такие же, как здешние.
      Там они растут славными ребятишками, Берл хорошо учится, младшие тоже удались, тихие, послушные, воспитанные.
      "Люди их благословляют, - пишет Гнеся. - И правда, хоть молись на них, такие они добрые, славные..." А здешние дети? Уличное хулиганье, наглые, дерзкие. Отца с матерью не признают, старших не уважают, делаю! что их душеньке угодно!
      А одиночество! Кто здесь слышал о Хаиме, кто его знает?
      Дома каждому было известно, что "Хаим-весельчак - это Хаим-весельчак". Искусным мастером называли его, а это что-то да значит. Хоть и мастеровой, а все-таки не последний человек в местечке. Его любили в компании, на все праздники приглашали, он в симхас-тойре [Симхас-тойре - еврейский религиозный праздник, во время которого принято веселиться и плясать] у первого богача, у Нейцайта, отплясывал вместе с самыми уважаемыми людьми. И не честь была ему дорога, - за честью он никогда не гнался, - просто он чувствовал себя человеком.
      Он был кем-то. А здесь он кто? Никто. Песчинка на морском берегу. Хаим? Что за Хаим, кто такой Хаим? Не знаем и знать не хотим. Да он уже и не Хаим - он Хейман.
      Даже имя свое потерял, Хейманом стал на старости лет!
      Но хуже всего то, что человек теряет здесь самого себя.
      Нечего греха таить, он уже не тот, что бывало. Безбожником он, сохрани господь, не сделался и социалистом тоже, поста в судный день не нарушит, а все-таки он не прежний, веры прежней нет. Дома он жил по завету: бог дал день - даст и пищу. Никогда не горевал и не страшился завтрашнего дня, наоборот, всегда, бывало, твердит Гнесе: "Не бойся, господь наш отец, детей своих не оставит". А здесь?
      Вечные страхи, заботы, тревоги, жену с детьми боязно вызвать. А почему? Разве бог не один что там, что тут? Но такая уж здешняя жизнь - хочешь не хочешь, а сбиваешься с пути. Начинаешь с короткого пиджака, с Хеймана, с того, что рук не вымыл перед едой, забыл помолиться, подстриг бородку, - а кончаешь тем, что перестаешь уповать на бога. А когда забываешь о боге, ты уже над своей душой не хозяин, одолевают черные мысли, зависть грызет... Почему он раньше никому никогда не завидовал? Что ему было до Нейцайта или до других богачей? Богачи так богачи, - значит, такова воля божия. Сам он и без богатства как-нибудь проживет. А теперь вот и он - выучился от социалистов! - и он спрашивает у господа: справедливо ли это, чтобы Хаим работал как лошадь, когда труд его идет впрок лишь хозяйскому брюху? И много у него таких вопросов, хотя жить они не помогают, только еще тяжелее становится на душе. Нет, надо бежать из этого пекла, с его грохотом, с его мокрыми улицами и густыми туманами, от которых харкаешь копотью... Дайте ему только вернуться домой, в милое его сердцу местечко, где все свои, где светит ясное солнце, где напротив его домика старое, заросшее травой кладбище, а кругом бродят куры и голуби - и он снова станет прежним Хаимом, Хаимом-весельчаком.
      Решено! Он напишет Гнесе, что о переезде в Лондон нечего и думать.
      7
      Сначала Хаим был очень доволен, когда Гнеся, не послушав его, прикатила со всем семейством в Лондон. Семья словно принесла ему счастье: с тех пор как приехала Гнеся с детьми, он ни дня не сидел без работы. Правда, в их мастерской из рабочих выкачивали последние силы, но что делать? На больших фабриках редко берут иностранцев, только когда не хватает рабочих рук. И главное - требуют, чтобы ты работал в субботу, а на это Хаим ни за что не согласится.
      Все что угодно, но этого он не сделает. Что у него еще осталось, кроме субботнего праздника? В будни он даже детей не успевает повидать: уходит рано, когда они еще спят, приходит поздно, когда они уже спят. Суббота единственный день, когда он чувствует, что у него есть дом, когда он может поесть за одним столом со всей семьей. Оставьте ему хоть эту радость.
      И вдруг все переменилось: настала зима, а вместе с зи мой безработица. Шли недели, а работы все не было.
      День за днем ходит Хаим - теперь уже Хейман - из одной мастерской в другую, и повсюду ему отвечают: работы нет. Слэк!
      Наконец Гнеся взмолилась:
      - Ты ведь уже здесь давно, умеешь вроде и разговаривать по-здешнему, сходил бы на большую фабрику... Дети на глазах тают.
      - Умею я разговаривать или не умею, что из того? На фабриках работают в субботу, - напомнил ей Хаим.
      - Но дети! Нельзя же дать им с голоду умереть! - возразила Гнеся.
      - Может, прикажешь еще и креститься из-за детей0 На это Гнеся не нашлась что ответить и совсем замолчала Зато глаза ее говорили больше, чем можно высказать любыми словами. Хаим не выдержал их молчаливого упрека и пошел искать работу на фабриках.
      На рассвете, когда город еще спит и тишину нарушают лишь торопливые шаги рабочих, Хаим тихо выскальзывает из дому и начинает свой обход. Каждый день он идет на какую-нибудь фабрику. Вместе с десятками, а часто и сотнями других безработных он стоит перед фабричными воротами и ждет, когда они откроются и можно будет войти во двор, где управляющий из нескольких десятков или сотен выберет одну-две пары рабочих рук.
      Дрожа от утреннего холода, люди, сбившись кучкой, притопывают, дышат на закоченевшие руки, чтобы хоть немного согреться. Все стоят молча, исподлобья посматривают друг на друга - Собачий холод! - роняет кто-то.
      - У меня дома не теплее... - откликается другой.
      О том, что для них важнее всего - о работе, - никто не говорит ни слова; каждый как бы боится, что, высказав свое заветное желание вслух, он отнимет у себя какой-то шанс и увеличит шансы соседа.
      Когда темные окна большого фабричного здания, словно по мановению волшебной палочки, вспыхивают сотнями огней и утреннюю тишину рассекает пронзительный вой сирены, толпа людей за воротами фабрики приходит в беспокойное движение Сейчас их впустят во двор, выйдет мастер и начнет их осматривать, как осматривают лошадей на ярмарке. Каждого он насквозь пронижет глазами, зорким, опытным взглядом окинет плечи, руки, лицо, оценивая рабочею силу.
      На Хаиме взгляд мастера обычно не останавливался.
      Его внешность чужестранца и пожилой возраст не привлекали нанимателей. Но однажды, после напрасных двххмесячных поисков, когда Хаим уже потерял надеж ау и ходил просто так, лишь бы дома не сидеть, ему неожиданно повезло Среди двух десятков рабочих, которых в это утро приняли на работу, оказался и он.
      - Не очень-то вы проворны на вид, - заметил мастер, - но нам сейчас нужны люди.
      На радостях Хаим совсем забыл, что придется работать в субботу. Он думал лишь о том, какой вернется домой с хорошими новостями и Гнеся перестанет глядеть на него таким безнадежным взглядом.
      Вспомнил он о субботе только под вечер, когда шел домой, но тотчас отогнал эту мысль. Впереди еще целая неделя, там видно будет.
      А когда наступила суббота, он не сразу спохватился, что сегодня тоже должен работать. Поднявшись утром, он стал не спеша одеваться, размышляя при этом, не сходить ли ему наконец в хоральную синагогу. "Пять лет в Лондоне, а ни разу там небыл", - с досадой подумал Хаим, натягивая носок.
      Вдруг, словно его хлестнули по лицу, он откинулся назад, потом снова согнулся и так и застыл с носком в руке.
      "Да я же сегодня работаю!" - молнией пронеслось у него в голове.
      И, словно убеждая себя, что не спит, он повторил вслух:
      - Я сегодня работаю...
      И запальчиво добавил:
      - Не дожить им до этого! Не пойду сегодня на работу.
      Но сознание нашептывало ему другое: "Все равно, и так уж..."
      И губы механически прошептали: "Все равно..."
      Хаим вышел из дому, сам еще толком не зная, куда понесут его ноги, в синагогу или на фабрику...
      С первым сигналом фабричной сирены он стоял за своим станком и строгал.
      8
      С тех пор как Хаим начал работать на фабрике, он совсем переменился. На лице его никогда не видно улыбки, никто от него доброго слова не слышит, он озлоблен, обижен на весь свет и часто срывает свою злость на ни в чем не повинной Гнесе.
      - Почему ты вечно всем недоволен? Кажется, уже и работаешь, слава богу, чего брюзжать? - допытывается Гнеся. Она не может понять, что случилось с ее мужем.
      - Работаю... велика радость, - ворчит Хаим в ответ.
      - Не гневи бога, Хаим. Все, кажется, лучше работать на порядочной фабрике, чем, как прежде, по двенадцать часов мучиться в потогонной мастерской.
      Хаим вскакивает, как будто его ударили хлыстом.
      - Не напоминай ты мне о фабрике! Будь она проклята!
      Лучше бы я ее не знал, для всех нас было бы лучше!
      И он с такой злобой осыпает фабрику ругательствами и проклятиями, так неистовствует, что Гнеся уже сама не рада. Зачем было заводить с ним этот разговор. Бесноватый какой-то, лучше его не трогать.
      Не хозяина ругает и клянет Хаим, не фабриканта, а фабрику. Черт бы ее побрал вместе с машинами, с приводными ремнями и колесами, с ее грохотом, гудком, со всеми ее порядками! Паук, огромный, чудовищный паук, который поймал в свою паутину тысячи мух и сосет их кровь. Все из него высосала: веселость, добродушие, отняла у него покой, даже субботы лишила, ничего не оставила.
      К хозяину Хаим зла не питает. Наоборот, к богачам он относится с уважением. Когда в цехе показывается один из директоров фабрики, Хаим ест его глазами, в тайной надежде, что этот важный, гладко выбритый господин остановится, проходя мимо, и скажет ему несколько слов. Или хоть посмотрит, как он работает. Хаиму кажется, что это улучшит его положение на фабрике, как-то выделит среди других. Но директору некогда, и он проходит по цеху, никого не замечая. Один только раз, осматривая новую циркульную пилу, у которой работал Хаим, он скользнул по нему взглядом, словно это был рычаг машины, и пошел дальше.
      Хаим не обиделся. Что, в самом деле, фабриканту-миллионеру до какого-то рабочего. Поставили тебя к станку - знай свое дело, стой и пили.
      Другие рабочие еще куражатся: толкуют о забастовках, хотят воевать с хозяином. Иные даже уверяют, будто настанет время, когда все фабрики перейдут к рабочим. Но он, Хаим, отлично понимает, что все это пустые слова. Где уж там воевать с хозяевами, когда старший по цеху, обыкновенный мастер, волен делать с тобой все, что ему вздумается.
      Не понравился ему рабочий, он в два счета выгоняет его на улицу, и никто даже пикнуть не смеет.
      - Словом, веселая жизнь. В петле висеть и то веселей, - так обычно заканчивает Хаим свои жалобы на фабрику.
      - Ой, грешишь, Хаим, ой грешишь! - не выдержав, укоряет его Гнеся. Люди благодарят бога, когда у них хоть такая работа есть.
      - Люди, люди! Что ты меня равняешь с людьми, - огрызается Хаим. - Людям все равно: есть суббота, нет субботы, есть к ним уважение, нет уважения, а я так не могу. Для меня это хуже смерти.
      - И все-таки нечего отчаиваться. Не последний день на свете живем. Бог даст, подрастут дети, кончат школу, начнут зарабатывать, - тогда хоть и вовсе бросай работу.
      Хаим безнадежно машет рукой:
      - Дети! Когда еще это будет... Школа! Шкода это, а не школа. Порядки тоже, будь они неладны. Держат парня в школе до пятнадцати лет. Так, видишь ли, заведено у Джона Буля, и попробуй поговори с ним. Он, что ли, кормит моих детей? И хоть бы они стали людьми в этой школе - где там! Бездельники, шалопаи, уличные сорванцы... Все молитвы забыли...
      - Ничего, бог даст, все уладится, - утешает его Гнеся. - Вспомни, сколько раз ты сам говорил: положись на бога, и бог тебе поможет.
      - Что ж ты не попросишь у него на уголь? На квартиру? Пусть он даст тебе на расходы! Дура, и она туда же с богом лезет, - говорит Хаим, чтобы позлить Гнесю.
      - Замолчи, не то вот как запущу тебе в голову чем попало! - кричит она вне себя. - Старый дурак, сам не знает, что мелет...
      Но Хаим уже закусил удила и, назло жене, начинает нести такое, что у той волосы дыбом становятся.
      - Да что с тобой, опомнись, чего ты на стену лезешь? - пытается угомонить его Гнеся.
      Но Хаиму сейчас уже не важно, злится Гнеся или нет, ему просто надо облегчить душу.
      Облегчения эти вспышки не приносят. После приступов "бешенства", как это называет Гнеся, он чувствует себя виноватым перед женой, да и боится, что бог накажет его за кощунственные речи.
      Ночью, когда Гнеся и дети уже давно спят, он встает и изливает в молитве наболевшее сердце.
      "Господи, сделай, чтобы я снова стал таким, как прежде... Укрепи мою веру в тебя..." - просит он бога своими словами, после того как кончает положенную молитву.
      После ночных покаяний Хаиму становится легче, у него словно камень свалился с души. Но проходит немного времени - и снова его охватывает отчаяние.
      9
      Размышляя о своей горькой участи, Хаим всегда сравнивает ее со счастливой судьбой Зелика-Быка.
      Зелик-Бык приехал в Лондон лет за десять до Хаима.
      У себя на родине он был подручным у балагулы - гужевого извозчика. Когда дела стали плохи, хозяин продал свою упряжку и уехал в Америку. Тогда и Зелику пришлось продать с себя последнее и ехать искать счастья в чужом краю.
      Ехал он в Англию - Америка была не про него - с простым расчетом: хуже, чем в Старобине, не будет. Оказалось, однако, что бывает и хуже. Силен он был как бык, готов был взяться за любую работу, но никто в его силе не нуждался.
      - Будь у тебя ремесло в руках, портновское там, сапожное, столярное, тогда другое дело - с ремеслом не пропадешь, а так... Ничего ты не умеешь, к тому же чужак, приезжий; чем мы можем тебе помочь? - сокрушались земляки.
      Туго приходилось Зелику, совсем плохи были его дела, когда один из его земляков, узнав, что в их мастерской нужен чернорабочий, упросил хозяина взять Зелика.
      - Силен как бык и готов работать за любую плату.
      - Ну, ну, пускай приходит, - милостиво согласился хозяин.
      Зелик был на седьмом небе. Тридцать шиллингов в неделю, пятнадцать рублей на русские деньги - это ли не удача! У себя в местечке он никогда столько не зарабатывал.
      Работал Зелик как лошадь: подносил и принимал доски, складывал их в сушилку, варил клей, убирал мастерскую, впрягшись в ручную тележку, отвозил готовую мебель заказчикам, - словом, делал всякую работу, которая требовала не столько ума, сколько мускульной силы.
      В один осенний туманный лондонский день Зелику велели доставить заказчику письменный стол. Везти его пришлось мимо Английского банка.
      Как обычно, банковская площадь была запружена людьми, омнибусами, экипажами, ломовыми извозчиками, тележками; все это двигалось в разных направлениях, образуя живой водоворот, в котором трудно было найти, где начало, где конец. Пешеходам приходилось показывать чудеса ловкости для того, чтобы пробиться сквозь эту толчею; словно змеи, скользили мальчишки-газетчики между сердито гудящими омнибусами, ныряли чуть не под лошадиные копыта и колеса экипажей, выкрикивая последние новости.
      Одни лишь рослые, сытые полисмены спокойно стояли на своих постах, там, где площадь разветвлялась на шесть лучевых улиц, и с завидной невозмутимостью дирижировали движением: взмах жезла - и поток, текущий справа налево, замирает как заколдованный; взмах руки - и движение возобновляется.
      В тот день Зелик плохо различал, что творится на площади: его внимание было приковано к Английскому банку.
      Низкое, массивное здание без окон, где, по рассказам товарищей из мастерской, хранятся деньги и короны государей всех стран, всегда возбуждало его любопытство, и теперь его фантазия разыгралась.
      Это была бедная фантазия человека, выросшего в бедном, захудалом местечке. Сколько денег может быть в таком банке? Правда ли, что монеты здесь не считают, а взвешивают?
      Как выглядит билет в миллион фунтов стерлингов? - вот что ему очень хотелось бы знать.
      А что, если бы часть этих денег - маленькая кучка, завалявшаяся где-нибудь в уголке, - попала бы к нему в руки? - размечтался Зелик, толкая тележку.
      Прежде всего он выписал бы сюда на пасху Хьену с малышами... Нет! Прежде всего он сфотографировался бы - в кресле, с альбомом в руках, или стоя у ограды - и послал бы домой карточку... Да что это он! Прежде всего он послал бы к черту хозяина и отправился в баню. Не в такую, где эти дурацкие ванны, а в настоящую, русскую, с паром, с полками, с березовыми вениками, нахлестал бы себе бока докрасна. После бани - хороший стаканчик спирта, тоже такого - девяностошестиградусного, и обед: гусятина, каша с подливкой, цимес со сливами... Эх, а не плюнуть ли ему совсем на этот богом проклятый край? В самом деле, на что ему Англия с ее туманами? Лучше поедет-ка он домой!
      Свалится как снег на голову этаким франтом, при часах с цепочкой, еще и с брелоком... Что, не к лицу ему? Ого! Все к лицу, когда есть деньги, даже суконный сюртук среди недели. Наступает суббота. Он в синагоге, стоит у восточной стены [Восточная стена в синагоге - самое почетное место] и щедрой рукой жертвует на нужды божьего храма и бедных прихожан. Знай наших! Эх, Гедале-Губа лопнул бы от зависти! Мол, как это так? Давно ли он лошадей у меня погонял...
      В приливе великодушия Зелик начинает понемногу оделять всю свою нищую родню.
      "Все бедняки, без гроша сидят..."
      Он дает на синагогу, на извозчичью молельню, на погребальное братство... "Почему бы и нет? Если, с божьей помощью, будут деньги..."
      И баню он выстроит, не баню - дворец! Пусть будет в местечке порядочная баня...
      - Правее, эй! Правее держи! - сердито кричали за его спиной.
      Но, углубившись в мечты, Зелик не слышал предостерегающего окрика и продолжал тихонько толкать тележку.
      - Правее, дубина, тебе говорят, оболтус безмозглый!
      Зелик обернулся и прямо над своей головой увидел две взмыленные лошадиные морды и разъяренное лицо кучера, который изо всех сил сдерживал лошадей.
      Растерявшийся, испуганный, Зелик начал пгспешно сворачивать вправо, но в эту минуту дышло омнибуса ударило его между лопаток, и он ничком повалился на землю.
      Он почувствовал, как что-то громадное и тяжелое - такое же тяжелое, казалось ему, как здание банка, надвинулось на него и дробит его ноги на тысячу кусков. Жгучие искры пробежали по всему телу, к голове горячей струей прихлынула кровь - и вокруг стало темно.
      Очнулся Зелик только на второй день, в больнице, и с ужасом обнаружил, что у него не хватает правой ноги.
      - Слезами горю не поможешь, - утешал его доктор. - Лучше остаться в живых с одной ногой, чем отправиться на тот свет на двух. Будьте мужчиной и постарайтесь поскорее выздороветь. И предъявите омнибусной компании иск за отрезанную ногу. От слез она у вас не вырастет.
      Слез, положим, Зелик пролил немало, но о совете доктора не забыл и, выйдя спустя два месяца из больницы, нашел себе благодетеля адвоката, который взялся высудить у компании денежное вознаграждение за отрезанную ногу - с тем, что треть этих денег пойдет ему. Зелик принял его условие.
      Долго тянулось судебное дело, однако под конец ногу благополучно оценили в сто пятьдесят фунтов стерлингов, из которых адвокат получил обусловленную треть за труды.
      Всю жизнь Зелик слыл туповатым малым, недаром же его звали Бык. Но когда он лишился ноги, оказалось, что голова у него не так уж плоха. Деньгами он распорядился с умом: приобрел лавчонку, нашел себе постоянных покупателей, сумел получить кредит, - а чем больше он входил в силу, тем больше набирался важности и, само собою, ума.
      Постепенно он стал видным человеком в своем землячестве, где считался одним из самых зажиточных. Со временем прежний Зелик-Бык выветрился у всех из памяти, да и сам он его забыл. Теперь всякому был известен мистер Пупкис - владелец лавки, мистер Пупкис - староста синагоги, преуспевающий делец, который умеет блюсти интересы общины так же, как и свои собственные, и которому пальца в рот не клади: он уже и в политике смыслит.
      10
      После работы Хаим часто заходит в лавку к мистеру Пушшсу, просто так, посидеть.
      - Хелло! - приветствует его мистер Пупкис. - Что новенького, Хейман? Вот тебе сигарета, закури.
      Сунув большие пальцы в проймы жилета, он смотрит на Хаима с самодовольным видом и ждет, чтобы тот сказал ему что-нибудь приятное.
      Хаиму хочется плюнуть на него и убежать. Тошно смотреть, как эта бычья башка пыжится, барина из себя корчит.
      Давно ли он сам считал за честь сбегать за сигаретами для рабочего, доски подносил, работал как лошадь, за тридцать шиллингов в неделю? А теперь, смотри ты, сколько важности: "Хел-ло! -сказал, точно осчастливил тебя! Взять да и плюнуть и больше никогда не видеть эту мерзкую рожу!"кипятится про себя Хаим.
      Но он не уходит. Лавка Зелика притягивает его к себе как магнит. Все его заветные мечты о верном куске хлеба, об обеспеченной старости, об уважении земляков воплотились в Зелике. Сидя в его лавке, он испытывает какое-то болезненное наслаждение, словно нарочно мучает себя, сравнивая положение Зелика со своим и выслушивая его глупые советы и наставления.
      "Везет же людям, - думает Хаим с завистью, глядя на сыгого, самодовольного Зелика. - Стоит себе этакая образина и сигары покуривает, не знает, куда деваться от безделья. А ты, потомственный краснодеревец, пропадай на фабрике ради куска хлеба, да и того не всегда поешь вдоволь. У Быка квартира из пяти комнат, с мебелью, с фгртепьянами и диванами, а ты ютись в тесноте и темноте, в грязи и дрожи oт страха, как бы и этого не потерять. С каждым годом Бык все молодеет и хорошеет, скоро станет поперек себя шире, а ты, хотя тебе еще нет и пятидесяти, должен красить бороду, чтобы мастер не заметил появившейся седины... На фабрике стариков не любят. И так уж придираются. "Ты что-то стал неповоротлив..."
      - Ну как, Хейман, что у тебя слышно? Что поделывает твоя старуха? спрашивает мистер Пупкис, перекатывая сигару из одного угла рта в другой.
      - Что ей делать? Житья не дает, говорит, мало денег приношу, хе-хе, Отвечает Хаим с подобострастным смешком.
      - Все они такие. Мужчине положено зарабатывать, женщине положено тратить, - философствует мистер Пупкис.
      - Ну, а как быть, если зарабатываешь мало или когда вовсе нет работы? как будто оправдывается Хаим, что не может сравниться с мистером Пупкисом в заработках.
      - Надо больше! - не уступает Пупкис. - Надо больше, если у тебя жена и дети. Твоим мальчикам тоже пора зарабатывать. Все должны работать, а как же!
      Хаиму хочется спросить: "Почему же твои дети не работают, балда?", но вместо этого он продолжает оправдываться и сетовать на свою несчастную жизнь.
      - Мои мальчики! Лучше бы вы о них не говорили!
      В могилу они меня сведут, эти мальчики!
      - А что, распустились?
      - Мало сказать - распустились. Обнаглели, издеваются над собственным отцом, в глаза деревенщиной называют, - жалуется Хаим.
      - Сам виноват, - решает Зелик. - Детей надо знать, как вести. Узда на них нужна и хорошие вожжи, хорошие вожжи! - со вкусом повторяет бывший возчик, переходя на зчакомый по старому промыслу язык.
      - Да я прямо не пойму, что с ними стряслось. Были такие послушные, тихие дети. Слово отца было для них свято, о матери и говорить нечего, та только посмотрит на них, а они уже всё поняли и делают как надо. Да что там, их весь город называл благословением божьим. А здесь - сглазили их, что ли, - ни тебе уважения, ни постушания, дикие какие-то стали. Бокс, футбол, шмутСол, - черт их там разберет, здешние названия, - выучились лупить ногами по мячу и больше ничего знать не хотят.
      - Это потому, что ты неправильно их ведешь, - разъясняет ему Зелик. Взял бы в руки кнут да нахлестал им хорошенько бока - живо прошла бы охота ко всяким футболам, понятно?
      - Что вы, мистер Пупкис! Странно даже слышать от вас такое. Как это я его буду бить? Не только бить - слова против сказать нельзя! Возьмет да и уйдет из дому, и попробуй с ним что-нибудь сделать. Ведь здесь, в этой распрекрасной стране, каждый сам себе хозяин.
      - То есть как это - уйдет? Я бы таких вожжами к кровати привязывал! Я бы им показал - уходить!
      - Ну-ну, попробуйте его привязать. Вы к нему с вожжами, а он на вас в комитет по охране детства или как его там... Этого еще мне не хватало. Мы ведь живем в свободной стране, здесь отец с матерью собственное дитя наказать не смей, - желчно усмехается Хаим.
      - Пусть тебя не беспокоит наша свобода, и пусть тебя не беспокоят комитеты. Говорю тебе, если бы это мои жеребчики начали так брыкаться, да я бы им такой комитет прописал, что они целый месяц не могли бы сесть на свои...