Наша улица (сборник)

      А заговоришь с ней, она вспыхивает, как спичка:
      - Ради бога, не трогайте меня, оставьте в покое!
      Когда наступила весна, Бейлка начала возвращаться к жизни. Понемногу у нее появился аппетит, она стала выходить на улицу, встречаться с людьми, снова начала гулять со своими подругами и кавалерами, - словом, постепенно приходила в себя... Я узнавал в ней нашу прежнюю веселую, резвую Бейлку.
      Пора было подумать и об устройстве ее судьбы, но приглашать сватов я не решался. Я помнил, что брак по сватовству всегда ей претил.
      Чтобы нащупать почву, я однажды говорю, будто в шутку:
      - Почему бы тебе, дочка, не найти хорошего жениха?
      Бейлка улыбается:
      - Ты ведь отец, вот и подыскал бы мне жениха!
      - Только бы твоя воля, - говорю, - найду хоть сегодня. Сваты пороги обивают.
      - Пусть напрасно не беспокоятся, - отвечает Бейлка серьезно. - Я уже без них нашла себе жениха.
      Я думаю, что она шутит, и смеясь спрашиваю:
      - Кто же этот жених? Не мешает и мне знать!
      - Почему бы тебе не знать? Это не секрет - Пинкус, главный бухгал!ер из "Взаимного кредита".
      - Смеешься, - говорю, - шуточки шутишь?
      - А что, - спрашивает она, - разве жених тебе не нравится?
      - Наоборот, - говорю, - очень нравится.
      И в самом деле, я ничего не имею против него. Парень хороший, образованный и собой недурен. Правда, священным писанием не интересуется, но это дело наживное. Со временем образумится. Главное - что человек порядочный, умница. И Бейлка говорит, что он влюблен в нее по уши. Чего же лучше?
      Короче говоря, в субботу после праздника хануки должна была состояться свадьба, - в добрый час!
      Итак, мы начали готовиться к свадьбе. Я раздобыл немного денег, а мать с дочерью позаботились о том, чтобы их истратить.
      4
      Примерно за месяц до свадьбы я пошел к казенному раввину по поводу необходимых бумаг. А он и говорит:
      - Как это ваша дочь собирается выйти замуж? Разве она с Калмановичем развелась? Или он, боже сохрани, умер?
      Я смотрю на раввина как на помешанного.
      - Не понимаю, что вы такое говорите? Может быть, вы имеете в виду ее брачный контракт с Фридрихом Винтером, так ведь это было не по-настоящему, для правожительства придумано. Но Винтер давно уже умер. А о Калмановиче я и не слыхал. Не понимаю, что вы говорите?
      Какой Калманович? Кто он такой, этот Калманович?
      А он улыбается своей ехидной улыбкой - противный человек наш казенный раввин - и говорит:
      - Сначала она вышла замуж за немца Винтера не понастоящему, а потом за еврея Калмановича по-настоящему. А дальше, - говорит он, - я ничего не знаю. Знаю только: мещанская управа сообщила, что Бейля Мееровна урожденная Ройтман, вдова лютеранина Фридриха Винтера, вышла замуж за несвижского личного гражданина Нахмена Менделева Калмановича, в чей паспорт она в настоящее время вписана. Спросите свою дочь, - может, она вам лучше все растолкует, что к чему.
      Тут я совсем растерялся. Побежал домой. Так и так, спрашиваю, что это все значит, дочка?
      Бейлка побледнела и схватилась за сердце:
      - Ой, совсем забыла...
      - О чем забыла? - спрашиваю.
      - Что я вышла замуж... - говорит она, ломая руки.
      Я стою и думаю: кто из нас двоих сошел с ума?
      - Как это забыла, что вышла замуж? Во-первых, это ведь было не всерьез, фиктивный брак, как ты это называешь, он ведь давно уже умер.
      - Кто, Калманович умер? - метнулась она ко мне.
      - Какой Калманович?
      - Ну, за которого я вышла замуж после Винтера.
      - Как, - говорю, - ты в самом деле вышла замуж второй раз? За кого?
      - Я же сказала, за Калмановича.
      - За какого Калмановича?
      - Разве ты не знаешь Калмановича, провизора Калмановича, сына фельдшера Мендла. Ну, который жил в Москве...
      Тут я уж вышел из себя.
      - Что с тобой делается, не пойму. Слышали такое?
      Вышла за земляка и ни словом не обмолвилась. И как же ты собираешься выйти замуж, когда ты замужем?
      - Странный ты человек, отец! Не понимаешь разве, что это был фиктивный брак?
      - Как, - говорю, -снова вышла замуж шутки ради?
      - Ну конечно, что же я всерьез стану выходить за Калмановича? отвечает она, будто само собой разумеется, что такой жених ей не подходит.
      - А зачем, - говорю, - тебе это снова понадобилось?
      - Ну конечно же для правожительства. Я ведь тебе писала, что еврейка вдова христианина - не имеет правожительства. Так вот, когда Винтер умер, а мне по разным причинам необходимо было остаться в Москве, я попросила Калмановича - он очень порядочный человек и хороший товарищ - вписать меня в свой паспорт, и мы с ним фиктивно обвенчались. У меня это совсем из головы выскочило... Ах, боже мой, что же теперь делать?
      Она закрывает лицо руками и плачет.
      - Не плачь, - говорю, - дочка! Это дело поправимое, - Как поправимое? Какой же может быть выход?
      - Выход простой, - говорю, - развод. Напиши ему письмо, чтоб он выслал тебе развод - Да, развод, но где я его теперь найду, этого Калмановича?
      - Как, - говорю, - он ведь не умер...
      - Все равно что умер... Сослан на шесть лет в Якутскую область, в страшную глушь.
      Тут уж у меня потемнело в глазах.
      - В самом деле плохо, - говорю. - Может пройти бог знает сколько времени, пока свяжешься с ним...
      - Дело не только во времени. Я ведь даже не знаю точно, где он находится. А если и удастся узнать, все равно связаться с ним не так просто. Девять месяцев в году он отрезан от всего мира... И потом, кто их разберет, все ваши законы... Эскимос, что ли, оформит ему там развод, провалились бы в тартарары все предрассудки, все эти идиотские церемонии...
      С тех пор прошел уже год. Адрес Калмановича мы кое-как узнали. Наш раввин через якутского казенного раввина хлопочет о разводе, а дело пока ни с места. Если письмо идет туда несколько месяцев, можете себе представить, сколько нужно времени, чтобы чего-нибудь добиться.
      Видите, вышла замуж не по-настоящему, а разводиться надо по-настоящему...
      Чего только не случается в Николкиной России!
      1912
      БЕЗ ПРИСТАНИЩА
      1
      В поезде началось оживление, как бывает обычно перед концом маршрута.
      Кто сворачивал и увязывал постель, кто торопливо снимал чемоданы или узлы с верхних полок. Женщины с полотенцами в руках спешили в туалет. Один пассажир искал свой чайник, которым в пути пользовалась чуть ли не половина вагона. Пожилая женщина беспокойно звала: "Миша, куда ты девался, Миша?" Какой-то нервный субъект послал самого себя к черту за то, что забыл уложить в тюк с постелью подушечку и теперь приходилось заново его развязывать.
      Пассажиры, успевшие покончить со всеми приготовлениями, смотрели в окна, отмечая приметы приближения к Москве. Самые нетерпеливые стояли с чемоданами в тамбуре, чтобы сразу выпрыгнуть на платформу, как только поезд остановится. Каждый стремился поскорей попасть домой, к родным и близким, вернуться к своему делу, к привычной жизни.
      Один только я хотел, чтобы поездка никогда не кончилась. Здесь, в вагоне, у меня никто документов не требует. Но что будет там, в огромной Москве? Куда я направлюсь, когда выйду из вагона, к ксму мне обратиться за советом, где я сегодня проведу ночь?..
      Мой родственник Левитин предупредил меня: "Если бы даже у нас было место, я не мог бы тебя приютить. Дворник у нас черносотенец. Чуть что бежит в полицию. А полиция и сама не оставляет без внимания домов, где живут евреи: то и дело наносит ночные визиты. Без прописки - ни шагу. Бесправному еврею лучше жить у русских, там спокойнее". Левитин уверял меня, что волноваться все-таки нечего. Квартиру всегда можно достать. Были бы деньги.
      В вагоне я познакомился с евреем, который добрых десять лет уже живет в Москве "так", то есть без прописки.
      Вообще-то он прописывается, но не больше чем на три месяца, как положено при наличии доверенности, остальные же девять месяцев в году живет по милости дворника или швейцара.
      Мой новый знакомый дал мне список адресов, где можно жигь "так". Есть даже меблированные комнаты, где охотно устраивают евреев, просто потому, что с бесправного человека можно содрать побольше. Правда, комнаты эти не бог весть что, но, за неимением лучшего, можно и там переночевать. Короче говоря, все не так страшно, как мне кажется. Страшно-то, конечно, страшно, нечего греха таить.
      Горя хватает, унижений тоже не занимать стать, но ничего, выход всегда найдется.
      - На улице в Москве ночевать не будете, - заверил он меня.
      Хорошо знакомый, очевидно, из собственной практики со всем, что имеет отношение к правожительству, а также с топографией "верных" квартир для бесправных, человек, который живет "так", дал мне исчерпывающую характеристику каждой из них.
      - Если вы захотите снять угол вместе с другими гостояльцами, то на Мещанской это вам обойдется недорого, каких-нибудь пятнадцать - двадцать рублей в месяц. На Александровской улице в Марьиной роще вы можете снять отдельную комнатушку, но за чистоту не ручаюсь. На Большой Грузинской, номер тринадцать, вы за трешку в месяц купите дворника со всеми потрохами, но боюсь, там слишком много клопов... Вот на Сретенке, двадцать три, вы можете спать спокойно, как у себя дома, сам околоточный приютит. Но это обойдется в целое состояние...
      В общем, посмотрите, что для вас лучше.
      Если опытный человек говорит, что можно устроиться, то это, наверно, в самом деле так. Старый московский житель, не кто-нибудь, - старался я себе внушить.
      И все же не мог отделаться от тоскливого чувства.
      2
      Пыхтя, словно он устал от бега, поезд медленно вполз под стеклянную крышу вокзала. У меня забилось сердце:
      Москва!
      Суматоха в вагоне усилилась. Люди рвались к выходу, как будто спасаясь от пожара. Не успел еще поезд окончательно остановиться, как из всех вагонов понеслись отчаянные крики: "Носильщик, носильщик!" Можно было подумать, что люди здесь находятся в величайшей опасности и зовут на помощь. Только я один не торопился выйти из вагона. Мне показалось, что жандарм, застывший как изваяние на платформе, пропуская вагон за вагоном, окно за окном, пронзил меня испытующим взглядом. Стоит мне только выйти из вагона, и он потребует: "Документы!"
      Мой чемоданчик был мал и тощ, но носильщика я тоже взял: если я пройду мимо жандарма с пустыми руками, он, может быть, не обратит на меня внимания... Подумает, что кого-то встречаю...
      3
      Было типично московское октябрьское утро. Над городом низко нависли тяжелые, свинцовые тучи. Как сквозь сито сеял мелкий дождик. Все кругом было мокро, серо и хмуро.
      Подняв воротник и глубоко засунув руки в карманы пальто, во всех направлениях мимо меня проходили люди, такие же хмурые, как погода. Дрожки с поднятым верхом, блестящим от дождя, то и дело подкатывали к вокзалу и отъезжали от него. Носильщики в белых фартуках, с медными бляхами на груди, навьюченные как верблюды, провожали отъезжающих и встречали прибывающих. Привокзальная площадь кишела как муравейник.
      Я стоял растерянный. Первый записанный в моей записной книжке адрес был: Вторая Мещанская, 34. Но где она находится, эта Вторая Мещанская? У городового спросить? Нет, такой глупости я не сделаю. Он и так, кажется, смотрит на меня подозрительно. Во всяком случае, задерживаться здесь дольше не стоит.
      - Барин, подвезу!
      Медленно проезжая вдоль тротуара, извозчик наклонился ко мне с сиденья:
      - Куда прикажете, ваше степенство? Дорого не возьму.
      Садитесь, барин, в момент доставлю.
      "Не взять ли в самом деле извозчика? - соблазнился я. - Он бы меня и довез прямо до Второй Мещанской".
      4
      Я поднялся по темной и скользкой лестнице на третий этаж. Дверь отворила светловолосая женщина средних лет со вздернутым носом на недобром лице.
      - Что вам угодно?
      За длинным некрашеным столом сидели десять - двенадцать девушек и шили. Еще несколько девушек строчили на машинах.
      Когда я вошел, все уставились на меня с любопытством.
      - Здесь живет госпожа Темкина?
      - Нет здесь никаких Темкиных, - сердито ответила курносая. - Я здесь живу, Анастасия Рыбакина. У меня белошвейная мастерская. Чего глаза выпучили? - набросилась она на девушек. - Мужчину не видали? Занимайтесь-ка своим делом!
      - Извините! - Я повернулся и быстро вышел из комнаты. За моей спиной захихикали девушки. Торопливо спускаясь с лестницы, я старался внушить себе, что это хихиканье меня нисколько не трогает: эка важность, девушки смеются... И все же, сам не знаю почему, я испытывал унижение.
      Выйдя со двора, я снова задумался: куда же идти?
      Спрашивать я не решался. У меня на носу, казалось мне, написано, чго я бесправный.
      Купив газету, я самым независимым тоном спросил газетчика:
      - Как вы думаете, за двадцать минут я доберусь до Александровской улицы?
      - Нет, даже в том случае, если вы всю дорогу будете бежать, - и газетчик начал перечислять все улицы по пути к Александровской. Из его слов я понял, что дай бог мне добраться туда за час.
      На Александровской улице, по второму записанному в моей книжечке адресу, я застал старика в кресле-качалке. Ноги у него были закутаны в ватное одеяло, сшитое из разноцветных ситцевых лоскутков, шея обернута шерстяным шарфом. Глаза старика смотрели бессмысленно, рот у него скривило на сторону, седые, давно не мытые волосы слиплись на лбу. Парализованный пытался что-то вымолвить, но не мог. Женщина, стоявшая рядом с креслом, однако, поняла старика.
      - Он говорит, - объяснила она мне, - что с тех пор, как умерла его жена - на пасху будет год, - он больше не держит квартирантов. Некому их обслуживать. За ним самим некому присмотреть, - добавила она уже от себя.
      Старик внимательно слушал и одобрительно кивал головой. При последних словах женщины мутная слеза выкатилась из его остекленевшего глаза. Он мучительно старался вытереть этот глаз, но парализованные пальцы не слушались его.
      Я вздохнул, попрощался и ушел.
      Расспрашивая людей победнее и попроще на вид, я к полудню добрался по третьему адресу, где-то в Грузинах. Это был старый, облупленный деревянный домишко, стиснутый между двумя многоэтажными фабриками. Рядом с этими огромными зданиями он казался собачьей конурой.
      Во всем домике было четыре квартиры: две на первом этаже и две - в мезонине. Прямо на двери одной из нижних квартир был изображен сапог с подписью под ним:
      "Заказы и починка". Из двери противоположной квартиры, несмотря на осенний холод широко открытой, выбивался пар, смешанный с запахом мыла и соды. Две женщины с засученными на худых руках рукавами склонились над лоханями с бельем.
      - Кого вы ищете? - хриплым, застуженным голосом спросила одна из них.
      - Где здесь живет мадам Шейнзон?
      - Анна Леонтьевна, вдова? Которая квартирантов держит?
      - Да... Она, кажется, держит квартирантов...
      - Наверху, направо, - показала мне рукой хриплая "сенщина. - Здесь я живу, напротив - сапожник Гаврилов, пьяница. Наверху, с левой стороны, живет Авдотья Чуйкина, а с правой - Анна Леонтьевна.
      Поднявшись по узкой лестнице, я отворил обитую рогожей дверь и в тесном темном коридорчике встретился лицом к лицу с бледной, неряшливо одетой женщиной средних лет, закутанной в платок, - видно, она собралась уходить.
      - Здесь живет мадам Шейнзон?
      - Я Шейнзон, - ответила женщина, пытливо глядя на меня.
      - Мне говорили, что вы сдаете комнату.
      - Комнаты у меня нет. Угол, если вас устроит, я могла бы сдать. Еще с двумя.
      - Можно посмотреть?
      Помещение, куда ввела меня хозяйка, было частью комнаты, разгороженной надвое не доходящей до потолка побеленной фанерной перегородкой. Меблировку комнаты составляли три провалившиеся железные кровати с кривыми ножками, ржавый умывальник с ржавым тазом под ним и два венских стула преклонного возраста. Зеленое сукно на допотопном ломберном столике, красовавшемся в центре, было изъедено молью.
      Степы, одна из которых позеленела от сырости, украшали гнезда хорошо прижившихся клопов. Углы комнаты были опутаны паутиной. Пахло пылью и плесенью.
      Как я ни устал, оставаться в этой комнате было выше моих сил. Чтобы не обидеть хозяйку, я для приличия спросил:
      - Сколько будет стоить в месяц этот угол?
      - Восемнадцать рублей, - последовал хладнокровный ответ.
      Видно заметив, что такая цена за эту дыру меня удивила, хозяйка сказала:
      - Если накроют, не вам придется сидеть в остроге, а мне. Я бедная вдова. В полиции не имею руки. Вот и живу в вечном страхе.
      - Может быть, вы и правы, - согласился я. - Ну посмотрим. Пока прощайте!..
      Короткий осенний день был на исходе, а я все еще не нашел себе угла. Я теперь сожалел, что послушался своего заботливого родственника и приехал без доверенности.
      "Надо быть сумасшедшим, - писал он мне, - чтобы брать доверенность за два месяца до начала года. Как-нибудь перебьешься эти два месяца, потом достанешь доверенность и проживешь с ней спокойно целый год..."
      Однако будь у меня сейчас доверенность, я мог бы зайти в первую попавшуюся гостиницу и там переночевать. И как это у меня не хватило ума взять у еврея, живущего "так", хотя бы один адрес меблированных комнат, куда пускают бесправных? Но кто мог подумать, что из всех адресов, которые он мне дал, ничего не получится.
      Еще один только адрес оставалсй у меня, последний, где на худой конец можно было, по словам того же еврея, скоротать ночь. Если и на этот раз меня постигнет неудача, придется волей-неволей явиться незваным гостем к Левитину.
      Дождь перестал, но холодный сырой ветер пробирал до костей. Я с трудом передвигал ноги от усталости.
      - Барин, дай пятачок на ночлег!..
      Шаркающими мелкими шажками, забегая сбоку, уже несколько минут следовал за мной оборванный субъект неопределенного возраста. Из прорех старой ватной фуфайки, в которую он кутался, торчали клочья грязной ваты, обшлага брюк превратились в бахрому. На одной ноге у него была старая калоша, на другой - искривленный рваный сапог. Отставшая подошва открывала грязные пальцы. Придерживая одной рукой фуфайку без пуговиц, а вторую протянув ко мне, босяк клянчил:
      - Барин, ночь холодная, один пятачок на ночлег...
      - Бери, - подал я ему первую монету, которую нащупал в кармане.
      Босяк схватил монету и, не поблагодарив, приплясывая, убежал. Я смотрел ему вслед, с горечью думая: "Босяк, пьяница, а весь мир перед ним открыт. Если он эти несколько копеек не потратит на шкалик водки, он сможет получить ночлег, пусть в ночлежке, но крышу над головой он все же будет иметь. А я? Хуже бродяги. Если я отдам все, что у меня есть, до последнего гроша, для меня все равно не найдется угла в этом огромном городе.
      Но к чему философствовать? Нужно во что бы то ни стало устроиться хотя бы на одну сегодняшнюю ночь".
      Почти час добирался я до Большого Сухаревского переулка - последний адрес, записанный с моей книжке.
      Не чуя ног от усталости, я медленно поднялся на второй этаж и робко нажал кнопку звонка.
      Дверь отворила толстая женщина с сильно напудренным и нарумяненным лицом, с папиросой в крашеных губах. Приветливо улыбаясь, она с излишней развязностью пригласила широким жестом:
      - Пожалуйте, молодой человек!..
      Я переступил порог и остановился: не спутал ли я опять адрес?
      Но толстая дама не давала мне долго думать:
      - Пожалуйста, пожалуйста, проходите дальше... Милости просим... Снимите пальто!..
      Я не трогался с места. Прислушиваясь к смеху, звукам пианино и топоту танцующих ног в соседней комнате, я пробормотал:
      - Здесь живет мадам Айнбиндер? Или я, может быть, не туда попал?
      - Здесь, здесь. Проходите, пожалуйста. Не стесняйтесь.
      Подхватив под руку, толстая дама ввела меня в небольшой ярко освещенный зал.
      - А, гость... Сюда, сюда, красавчик!.. Вот этот меня угостит... Ко мне подойди, ко мне!..
      Полуобнаженные девушки окружили меня со всех сторон, приглашая каждая к себе.
      Ошеломленный, подавленный, я бормотал, вырываясь из их рук:
      - Оставьте меня... Я перепутал адрес... Не туда попал... Отстаньте, а то я устрою скандал... Отпустите, говорю!
      Мадам смотрела и улыбалась. Но убедившись наконец, что я и в самом деле не туда попал, крикнула:
      - Эй, Степа, укажи ему на дверь!
      Здоровенный рыжеволосый и скуластый верзила схватил меня за шиворот, рванул дверь и вышвырнул на лестницу, бросив мне вслед пальто и шапку.
      - Вот тебе, брандахлыст! Шляется тут всякая шантрапа!..
      На улице ждала меня холодная осенняя ночь...
      1912-1960
      НА ЧУЖОМ ПИРУ
      1
      В настоящее время Марьина роща является составной частью Дзержинского района - одного из многих благоустроенных районов Москвы. Асфальтированные, обсаженные деревьями улицы, универмаги, школы, клубы, кинотеатры, больницы - все как и в других районах советской столицы. В конце прошлого века Марьина роща была такой же органической частью Москвы, как и сейчас, но по каким-то непонятным административным соображениям считалась деревней. Первая половина бесконечно длинной Александровской улицы (ныне Октябрьской) была частью города Москвы, а вторая половина той же Александровской улицы проходила через деревню Марьина роща.
      Деревня с благозвучным названием "Марьина роща"
      весной и осенью утопала в грязи, летом задыхалась от пыли, а зимой лежала под сугробами никогда не счищаемого снега.
      Одноэтажные и двухэтажные домики - в большинстве своем деревянные были до отказа набиты беднотой:
      всякого рода ремесленниками, грузчиками, точильщиками, шарманщиками, тряпичниками. Находили там приют также и социальные отбросы большого города - воры, скупщики краденого, фальшивомонетчики, сутенеры и другие темные личности, для которых встречи с представителями власти не были желательны.
      Как и в любой другой деревне, всю "власть" в Марьиной роще представлял один-единственный урядник. От него легче было скрыться, а в случае нужды и поладить с ним, чем с многочисленными представителями власти в огромной Москве.
      По этой именно причине "швейцарские подданные" предпочитали Марьину рощу любой другой части Москвы. Здесь они вносили ежемесячную дань уряднику, а при случае обходились платой одному только дворнику дома.
      Парадный ход дома Смирнова на углу Сущевскою вала и Александровской (трехэтажный, неоштукатуренный большой дом, - пожалуй, самый большой в Марьиной роще) не охранялся швейцаром в ливрее с позументами и в фуражке с золотым околышем. Дом Смирнова вообще не имел "парадного" и "черного" хода. Единственный, далеко не парадный вход вел на полутемную грязную лестницу, пропитанную неистребимыми запахами кислых щей, белья, кухонных отбросов и кошек.
      На первом этаже, там, где теперь помещается аптека, была ночная чайная для извозчиков. На верхних двух этажах жила "чистая публика": мелкие акцизные и почтовые чиновники, трактирные музыканты, официанты и... евреи, обитавшие здесь на правах "швейцарских подданных", если не считать дантиста Перельмана, занимавшего на втором зтаже квартиру из четырех комнат, одну из которых он сдавал мне за двенадцать рублей в месяц.
      "Административные единицы" дома Смирнова состояли из старшего дворника Михея - крайне ленивого мужика, которому его флегматичность нисколько не мешала быть себе на уме, и его племянника, младшего дворника Кондрата. Михей выписал его к себе для того, чтобы устроить на работу, и благодарный племянник исполнял всю работу по дому и за себя и за благодетеля дядю.
      Михей не признавал никаких напитков ниже сорока градусов. По этой причине он был лучшим другом своих "подданных", у которых в любое время можно было выжать лишний полтинник на водку.
      2
      Михей справлял свои именины. В дворницкой, окошко которой чуть поднималось над мостовой, собралось лучшее общество Марьиной рощи: дворники из соседних домов, важный кучер в плисовых шароварах и в кумачовой рубахе, выгнанный за пьянство бывший барский повар, отставной городовой, вся грудь которого была украшена серебряными и бронзовыми медалями, фонарщик, молодая прачка с руками, сморщенными и бледными от постоянного пребывания в воде, судебный курьер и два ночных сторожа со своими женами.
      На белом, некрашеном столе возвышалась целая батарея бутылок с водкой и разными наливками - подарки гостей имениннику; стояли тарелки с нарезанной колбасой, кислой капустой, селедкой, салом. На самой середине стола красовались два огромных пирога - один с капустой, другой с рисом и яйцами. Закуску, как и бочонок пива, примостившийся тут же у стола на табурете, заготовил сам виновник торжества за счет проживавших в его владениях бесправных евреев.
      Пир был в самом разгаре. Дым из трубок и козьих ножек тяжелой тучей висел под низким сводом дворницкой и валил как из трубы в маленькое открытое оконце, которое было не в силах очистить воздух в тесном, переполненном до отказа подвале.
      Два раза чуть не доходило до драки. Один раз - между отставным городовым и бывшим поваром из-за того, что последний назвал городового "гороховой душой". Второй раз - между тем же поваром и одним из ночных сторожей, жену которого повар щипал под столом за ногу. Но стараниями хозяина мир оба раза был восстановлен. Вместо того чтобы сцепиться, враги благодушно потчевали друг друга водкой и целовались, и все же никто не был уверен в том, что пир окончится без потасовки.
      Но пока гости еще не были достаточно пьяны, не пришло еще время пустить в ход кулаки и бутылки. Даже не начали "играть песни". Пока это была лишь веселая, более или менее в меру выпившая компания, где все говорили разом и несколько громче, чем говорят трезвые люди.
      Каждый из гостей рассказыват о себе какую-нибудь историю, призванную убедить присутствующих в том, что именно он самое важное лицо в этом обществе. Бывший повар расписывал изысканные блюда, которые он готовил, когда служил у его превосходительства действительного статского советника Михаила Александровича Ефремова; однажды он простой ухой, приготовленной по собственному рецепту, утер нос французскому повару из ресторана Било, специально приглашенному барином, чтобы приготовить обед в день именин его дочери. Кучер хвастал своим умением объезжать самых норовистых чистокровных лошадей и кутежами, которые его барин, первой гильдии купец Афанасий Ферапонтович Троебрюхов, закатывает в загородных ресторанах "Яр" и "Стрельна". Бывший городовой восхвалял отвагу и силу, проявленные им и его начальством во время облав на преступные элементы. Курьер суда уверял, что задолго до того, как суд выносит приговор, он может точно сказать, кто из подсудимых угодит на каторгу, а кто отделается двумя-тремя годами тюрьмы. Прачка похвалялась тем, что из-за ее руки спорят целых три пожарных и один кузнец.
      Сам виновник торжества, Михей, не уступал своим гостям в беспардонном вранье.
      Не смотрите, что он всего-навсего дворник. Если бы не проклятое вино, он теперь уже был бы - фью-юи! Этот свист должен был показать, как высоко мог бы вознестись Михей.
      Хоть он и не более чем старший дворник, но человек грамотный, был старостой в своей деревне, - как говорится, человек с положением. Смутил зеленый змий. "Что греха таить, иногда, бывало, заработаешь рубль-другой на стороне... Делал людям добро... Но если человеку не везет, так не везет..." Говорили, будто он, Михей, общественные деньги растратил. С трудом выпутался... Адвокат - хороший человек, помог, но раздел его до рубахи. Что Михею оставалось делать? Пошел в город и стал дворником. Но это ничего не значит, все равно он ведет компанию только с лучшими людьми дома. Многие даже здороваются с ним за руку: "Здрасьте, Михей Данилыч". Да, он не кто-нибудь!
      Надув мясистые щеки, Михей обводил гостей выпученными глазами, словно говоря: "Вот каков я есть, Михей Данилыч!"
      В окно подвала видны были ноги проходивших по двору людей. По этим ногам Михей узнавал жильцов дома и каждого из них "представлял" гостям:
      - Вот возьмите хотя бы этого! Образованный... В банке служит... А здоровается со мной за руку: "Мое почтение, Михей Данилыч..." Потому Михея уважают...
      На горе мне, я оказался одним "из лучших людей"
      дома, с которыми вел компанию Михей.
      Увидев в окно мои ботинки и нижнюю часть полосатых брюк, он высунул голову и позвал:
      - Данил Ефимыч! - Михей давно уже заменил привычным русским Данилой еврейское имя Давид. - Данил Ефимыч, пожалуйте сюда на одну минуточку.
      У меня екнуло сердце. Наверно, Михей собирается сообщить мне, что ожидается облава и поэтому мне лучше некоторое время не ночевать дома.
      У Михея трудно было узнать, является ли тревога настоящей или же она служит только средством выжать лишпин полтинник на водку сверх месячной мзды. Я сделанным спокойствием спросил:
      - Что хорошего скажете, Михей?
      Михей улыбнулся в свою бороду-лопату.
      - Вы, Данил Ефимыч, не беспокойтесь. К нам пожалуйте! Именины справляем.
      Я засунул руку в карман: как не порадовать Михея хотя бы пелковым в день его именин?
      Но Михей остановил меня:
      - Нет, нет, Данил Ефимыч! Не извольте беспокоиться.
      Никаких благодарствиев. Вы только уважьте выпить с нами стопочку и поздравить по-приятельски!
      Из-за спины Михея выглядывали его гости, очевидно любопытствуя: в самом ли деле молодой барин в приятельских отношениях с Михеем и спустится в подвал выпить с ним или это не более чем пустое бахвальство?
      Я не знал, как поступить: общество в подвале было чрезмерно велико и, как мне казалось, слишком весело настроено. С другой стороны, как не пойти, когда от Михея зависит "быть или не быть" мне в Москве? Никогда нельзя знать, что способен выкинуть Михей в пьяном виде. Он тут же может приказать тебе убираться вон из "его" дома.
      И я решил: черт с ним, спущусь на минутку!
      Смешанный острый запах махорки, водочного перегара и распаренных человеческих тел ударил мне в лицо, как только я переступил порог подвала.