Прямой, с гордо поднятой головой, мистер О'Кейзи размеренным шагом шествовал по улице, сопровождая каждый шаг ударом палки о тротуар, и каждым ударом как бы заявлял: "Я протестовал, я протестую, и я буду протестовать, нравится вам это или нет".
      Миссис Уинстон была несколько смущена. Удобно ли Геспокоить профессора своими делами? Она с ним не знакома и, кроме того, понятия не имеет, как разговаривают с такими людьми...
      - Глупости! - вспылила миссис Макферсон. - Разговаривайте с ним так же, как со мной. Он хоть и профессор, го человек простой, свойский. А если у вас так уж коленки трясутся, пускай Дэйв к нему сходит. Они ведь одним миром мазаны, обоим не по нраву американские порядки.
      Как-нибудь столкуются.
      Но Дэйв и слышать об этом не хотел. Рассказы жены о том, в какой восторг приходят соседи от рисунков их сына и как они ему пророчат судьбу второго Фрэнка Ллойда, не произвели на него особого впечатления. Не помогли и упреки в преступном равнодушии к будущности ребенка и к их собственному благополучию. Не убедило даже то, что совет пойти к мистеру О'Кейзи дала сама миссис Макферсон.
      - Я профессора знаю столько же, сколько и ты, а он меня и того меньше. С какой стати буду я чужому человеку голову морочить, какое ему до нас дело? Мало ли что наш мальчишка малюет, другие дети тоже малюют, так что же - все это нести профессору?
      Но миссис Уинстон не успокаивалась:
      - Ты что - отец своему сыну или нет? Речь идет о его карьере, о его будущности, о счастье всей семьи, а этот истукан пальцем не хочет шевельнуть!
      В конце концов Дэйву это надоело, и он уступил:
      - Ладно уж, так и быть, покажу профессору мазню твоего Гарри, только отстань.
      И в одно воскресное утро он собрал альбомы Гарри и понес их "профессору".
      Дверь ему открыл хозяин. Мистер О'Кейзи был без пиджака, в руке он держал карандаш, за ухом торчал другой.
      На столе с наклонной доской был приколот лист ватмана с каким-то чертежом. Дэйв остановился в дверях, понимая, что помешал хозяину работать.
      - Заходите, заходите, сосед! - пригласил его О'Кейзи. - Садитесь!
      Но сесть в этой комнате было не так-то просто: стулья, кушетка, кровать, подоконники были завалены рулонами бумаги, чертежами, альбомами, книгами, пузырьками а TV шью, линейками, треугольниками, рейсшинами, циркулями, рейсфедерами. Там и тут из-под атрибутов архитектурной профессии выглядывал мятый носовой платок, грязный воротничок, носки. Нетрудно было догадаться, что женская рука редко хозяйничает в жилище старого одинокого человека.
      Заметив, что Дэйв растерянно оглядывается в поисках свободного места, хозяин живо смахнул со стоявшего рядом стула все, что на нем лежало, и сказал:
      - Теперь садитесь и говорите. Чем могу служить?
      - Вы уж извините меня, профессор...
      - О, только не величайте меня профессором. Хватит с меня и мистера О'Кейзи.
      - Извините за беспокойство, мистер О'Кейзи... Не хотел вам мешать, да вот жена заставляет... Мальчишка у нас рисует... так, все что в голову взбредет. Ну, миссис Уинстон и пристала: покажи да покажи профессору...
      то есть мистеру О'Кейзи - пусть он скажет, будет ли из мальчишки толк. Есть, значит, у него талант или кет...
      - Все дети рисуют, - заметил мистер О'Кейзи с улыбкой и протянул руку за альбомом. - Посмотрим, посмотрим, что он тут нарисовал, ваш мальчик.
      Он перелистал один альбом, другой, третий, все внимательнее рассматривая рисунки и время от времени неопределенно хмыкал. Наконец он отложил тетради в сторону и раздумчиво сказал:
      - Ну что ж, мистер Уинстон... Как я уже говорил, все дети рисуют. Ваш мальчик - Гарри его зовут? - так вот, ваш Гарри тоже пока что рисует по-детски. Но мне кажется, у него хорошие задатки. Возможно - и талант.
      Время покажет. Время и школа. Да, школа. Для того чтобы зародыш таланта развился в талант, надо много учиться и много работать. Главное работать. Я, конечно, мог бы вам дать простой совет: наймите для мальчика хороших учителей, чтобы они как следует его подготовили. Затем отдайте его в художественное училище; когда он окончит училище, отправьте его в колледж - в академию художеств или в архитектурный институт - в зависимости от его склонностей. Затем хорошо бы послать его года на два в Европу - в Италию, Францию, Грецию... Но с подобного рода советами я был бы похож на врача, который рекомендует заболевшему туберкулезом безработному не переутомляться, проводить как можно больше времени на свежем воздухе, хорошо питаться, избегать всяких забот и волнений, ездить на курорты, а еще лучше - навсегда переселиться в Колорадо... Глупо, или цинично, или и то и другое вместе. Я ведь знаю, чго эта программа не для рабочего, даже такого, который имеет постоянную работу. Так вот что: пришлите-ка вашего мальчика ко мне. Я с ним познакомлюсь и, если увижу, что это у него не детская забава, не увлечение, которое проходит с возрастом, а настоящая склонность, страсть, - я ему помогу, чем сумею. А там видно будет. Если окажется, что он талантлив по-настоящему, нам, быть может, удастся выхлопотать для него стипендию в архитектурном колледже. Посмотрим... Ну, а сейчас я должен работать... Срочный заказ.
      Мистер О'Кейзи встал.
      - Всего хорошего, мистер Уинстон, и - в добрый час. Скажите жене, чтобы прислала ко мне мальчика. Всего хорошего, Дэйв.
      Фанни Уинстон была на седьмом небе. Сам профессор взялся обучать Гарри! Отныне будущность ее мальчика в верных руках.
      2
      Усердие, с которым занимался Гарри, радовало учителя, а успехи, которых мальчик достиг за год систематических занятий, превзошли все его ожидания.
      - У мальчика прирожденный талант архитектора, - сказал мистер О'Кейзи миссис Уинстон. - Сейчас ему нужно одно: рисовать, рисовать и рисовать.
      Фанни Уинстон была счастливейшей из матерей. Сам профессор сказал, что у ее сына талант! Теперь уж он наверняка станет прославленным архитектором, таким же, как Фрэнк Ллойд Райт.
      И вдруг лестница, по которой ее мальчик поднимался к богатству и славе, рухнула. Случилось то, чего в последнее время со страхом ждал каждый рабочий и о чем миссис Уин- в стон старалась не думать, пока это не коснулось ее самой.
      В один из субботних вечеров Дэйв, придя дсмой и, как всегда, отдавая жене недельный заработок, с наигранной легкостью сказал:
      - Ну, Фанни, отработал!..
      Деньги выпали у Фанни из рук. Она бессильно опустилась на первый попавшийся стул и, глядя на мужа остановившимися глазами, чуть слышно прошептала:
      - Сердце мне говорило... Кризис... И многих у вас сегодня уволили?
      - Не спрашивай. Только начинается.
      - Что же будет, Дэйв?
      - Ну, ну, Фанни, не надо падать духом. Не бойся, без дела сидеть не буду.
      Руки Фанни, лежавшие на коленях, слегка дрожали.
      Вид у нее был совсем растерянный.
      - Столько безработных, Дэйв... - тихо говорила она, словно про себя, поникнув головой. - Что с нами будет, Дэйв... Что будет с Гарри...
      Дэйв ободряюще похлопал жену по плечу:
      - Не горюй, Фанни! Не пропадем! На неделю тебе хватит? Так накрой пока что на стол. Руки есть, найдется для них и работа. С голоду не умрем.
      Деланная беспечность мужа только усиливала тревогу Фанни.
      - Такая дороговизна... и каждую неделю столько платежей. За квартиру, за мебель, за велосипед, который купили для Гарри, за стиральную машину...
      На Орчард-стрит полагали, что Дэйва кризис всерьез не затронет.
      - У человека золотые руки... Он тебе и фрезеровщик, и инструментальщик, и токарь - что хочешь, все умеет.
      В одном месте не нужен, в другом понадобится. Не было случая, чтобы Дэйв У пистон гулял без работы, и теперь не засидится.
      - Что и говорить, мастер на все руки; такого днем с огнем не найти.
      Однако проходили недели и месяцы, а Дэйв все не находил работы. Он готов был взяться за любое дело, согласился бы на самую скромную плату, но работы для него не было.
      - Если уж Дэйв Уинстон почти год без работы, значит, кризис кончится не скоро, - пришли к заключению на Орчард-стрит.
      Двадцать шесть недель, в течение которых Дэйву выплачивали скудное пособие для безработных, уже давно прошли, и в доме Уинстонов узнали настоящую нужду.
      Их квартирка, которая была обставлена "ничуть не хуже чем те, что на Бродвее", теперь наполовину опустела. Сначала увезли новую мебель, за которую не удалось выплатить последние взносы, потом швейную машину, стиральную машину, коврики, велосипед, телевизор - все, что чуть не силой в свое время навязывали миссис Уинстон представители всевозможных фирм, которые из кожи вон лезли, доказывая, что просто грех не обзавестись нужной вещью, "когда вы можете ее приобрести буквально даром, да к тому же в рассрочку, так что вы и не почувствуете расхода".
      Всякий раз, когда из квартиры уносили какую-нибудь вещь, сердце у миссис Уинстон разрывалось на части. Столько трудов, столько жертв... Сколько раз она отказывала себе в самом необходимом - все ради дома, ради того, чтобы семье было удобнее и уютнее. И как она гордилась своим домашним уютом, как ей все завидовали.
      И ведь все эти вещи почти оплачены: за мебель внесли три четверти всей суммы, за велосипед тоже, за ковер, что в гостиной, осталось доплатить всего восемь долларов, за швейную машину и того меньше. Стоило надрываться! Ведь все равно, пока не выплачен последний доллар, - вещь не твоя! Она принадлежит фирме, и та ее забирает.
      Но сколько бы страданий ни причиняло Фанни Уинстон разорение ее гнезда, стократ больнее была для нее мысль о разрушенном счастье ее сына.
      Профессор говорил: трудись, рисуй, только так можно добиться успеха. И Гарри трудился не жалея сил, увлекался занятиями так, что его приходилось силой оттаскивать от чертежной доски и гнать на улицу, чтобы он немного проветрился, поиграл с товарищами в футбол или сходил в кино.
      А теперь? Вот уже несколько месяцев, как мальчик карандаша в руки не брал.
      Когда ему рисовать, если, вернувшись из школы, он должен стремглав бежать на улицу и продавать газеты?
      Пособия, которое Дэйв получал, и так не хватало на прокорм семьи, а теперь и пособия нет и не будет до конца года.
      Гарри возвращается домой поздним вечером. Часто куртка и башмаки на нем мокры от дождя, он хрипит - оттого что приходится выкрикивать на всю улицу газетные новости.
      Где уж мальчику заниматься, когда он и поесть-то не в силах. Посмотрит с тоской на чертежную доску, скажет. "Отдохну немного и потом - за работу", прикорнет на кушетке - и, конечно, спит как убитый.
      Сонного ведет его мать к кровати, раздевает, укладывает, подтыкает под него одеяло, как, бывало, делала это, когда он был маленьким. Склонившись над сыном, смотрит на его бледное, осунувшееся лицо, и сердце у нее обливается кровью.
      За что? Почему ее Гарри, одаренный мальчик, благословленный богом и людьми, надежда семьи и гордость Орчард-стрит, должен бегать по улицам в стоптанных башмаках и до хрипоты выкрикивать газетные новости! С ума можно сойти!
      Нет, она этого не вынесет...
      3
      Дэйв сидел в маленьком скверике неподалеку от Орчард-стрит.
      Ни время года, ни погода не располагали к отдыху на свежем воздухе. Над городом нависли тучи, моросил мелкий упорный дождик, со стороны залива дул холодный, гнилой ветер. Но идти домой не хотелось.
      Весь день Дэйв бродил в поисках работы. Любой работы, за любое вознаграждение. Безуспешно!
      Снова он придет к жене с пустыми руками... В последнее время ее не узнать. Какой у нее был спокойный, ровный характер, как ласкова она была с домашними, приветлива с посторонними, всегда в хорошем настроении. А теперь?
      Ходит хмурая, замкнутая, с трудом сдерживает раздражение. Когда он о чем-нибудь спросит, отвечает коротко, как Си нехотя.
      Она с ним не ссорится, ни в чем его не упрекает, она молчит. Молчит и смотрит. Смотрит то на него, то на сына, словно говоря: "Погляди, что стало с ребенком..." Как будто это его вина!
      Пусть бы она накричала на него, даже изругала, все было бы легче перенести, чем это молчание.
      Рядом на скамейке валялась вечерняя газета - кто-то прочитал и бросил. Дэйв взял газету и без особого интереса, так, лишь бы убить время, начал просматривать заголовки в отделе последних новостей. Один из них большой, на два столбца - бросился ему в глаза.
      "ЕЩЕ ПЯТЬ ТЫСЯЧ РАБОЧИХ ДЛЯ "НАЦИОНАЛЬ НОЙ ЭЛЕКТРИЧЕСКОЙ КОМПАНИИ"!"- гласила набранная жирным шрифтом надпись.
      Под этим широковещательным заголовком, выделенная рамкой, была напечатана заметка, где подробно перечислялись всевозможные достоинства новой, оборудованной по последнему слову техники, универсальной электрической кухни, которую начала выпускать "Национальная Электрическая Компания". В заключение сообщалось, что ввиду все возрастающего спроса на описанную выше чудо-кухню, "Национальная Электрическая Компания", идя навстречу потребителю, расширяет свое предприятие, и поэтому ей дополнительно потребуется пять тысяч рабочих всяких специальностей. Наем рабочих производится.
      Дэйв вскочил на ноги. Усталость, пришибленность, апатию как рукой сняло! Пять тысяч рабочих всяких специальностей! А у него, Дэйва, несколько специальностей!
      Неужели из пяти тысяч мест не найдется одного местечка для него?
      Завтра чуть свет он пойдет наниматься в "Национальную Электрическую Компанию"!
      - Хотите - фрезеровщиком, хотите - инструментальщиком, токарем, монтажником, а хотите - электромонтером. Пожалуйста.
      Повеселевший, с воспрянувшей надеждой, Дэпв поспешил домой, чтобы сообщить Фанни добрую новость:
      с завтрашнего дня он начинает работать.
      4
      Было еще совсем темно, когда Дэйв поднялся с постели.
      Стараясь никого не разбудить, он вышел на кухню, тихо умылся, выпил наспех стакан чаю и на цыпочках направился к выходу.
      Когда он уже открывал дверь, послышался тихий голос Фанни:
      - Ты поел, Дэйв? Возьми с собой хоть хлеба с маргарином. До вечера далеко, проголодаешься... Ну, в добрый час, Дэйви, милый...
      Сердце у Дэйва радостно забилось, в горле встал комок.
      Давно, очень давно Фанни не говорила с ним так тепло...
      А о тех днях, когда она заботилась, чтобы он поел, Дэйв и думать отвык.
      Говорить ему было трудно, он только обернулся к жепе, молча кивнул на спящего Гарри, что должно было означать:
      "Пусть лучше для него останется", потом ласково улыбнулся ей, прошептал: "Спи, милая, еще рано", помахал рукой и бесшумно затворил за собой дверь.
      Улица встретила его холодным, пронизывающим ветром.
      Шел не то снег, не то дождь. В свете фонарей вихрились снежинки, которые таяли, не достигнув земли. Под ногами стояли лужи, как после дождя. На улице было тихо и пусто.
      Подняв воротник пальто и поглубже засунув руки в карманы, Дэйв быстрым шагом шел к ближайшей станции надземной железной дороги. До "часов пик" было еще далеко, но платформа постепенно заполнялась рабочими. "Неужели все они едут на тот же завод, что и я?" - с тревогой подумал Дэйв.
      "Курите "Лаки Страйк"! Все курят "Лаки Страйк"! - предлагала, настаивала, приказывала, вопила трехметровая электрическая надпись вездесущей рекламы.
      Дэйв почувствовал, что ему нестерпимо хочется курить. И хочется уже давно, со вчерашнего вечера. Он долго рылся в карманах, однако ничего не нашел, кроме двадцати центов - столько стоила дорога на завод "Национальной Электрической Компании" и обратно.
      Но Дэйв чувствовал, что должен закурить во что бы тс ни стало. Без сигарет он просто не сможет работать несколько часов подряд. День прожить без еды можно, но без табака... Он должен купить пачку сигарет, ради этого он готов пожертвовать обратным билетом и возвращаться пешком.
      Он подбежал к табачному киоску, швырнул монетку, схватил пачку "Лаки Страйк" и со всех ног бросился к приближающемуся поезду.
      Дэйв надеялся, что будет первым, но когда он подошел к заводскому двору, перед закрытыми воротами уже стояла большая толпа.
      "Тысячи", - подумал Дэйв, окинув взглядом толпу.
      У него упало сердце.
      Люди мокли под дождем, хмурые, молчаливые. Лишь изредка то один, то другой бросал, ни к кому в частности не обращаясь, несколько отрывочных слов:
      - Ну и погодка!
      - Глоток бренди или шотландского виски в такую погоду-в самый раз.
      - Хоть бы кружку горячего кофе!
      - У кого есть лишняя сигарета, друзья?
      - Долго они еще будут держать нас под дождем? Черт бы их побрал!
      В семь часов ворота наконец распахнулись, и толпа хлынула во двор.
      Во дворе помокли еще с полчаса, пока из конторы не вышел высокий, худощавый молодой человек с лошадиным лицом и, напрягая голос, начал выкрикивать:
      - Сегодня "Национальная Электрическая Компания"
      примет на работу тридцать четыре человека! Десять электриков, восемь обмотчиков, восемь красильщиков и лакировщиков, трех шоферов и пять чернорабочих. Кто из имеющих названные специальности стоит поближе ко мне - пройдите по одному в контору. Остальные могут разойтись. О дальнейшем наборе рабочей силы будет объявлено особо.
      Толпа зашумела, как лес перед грозой, в общем гуле слышались раздраженные гневные возгласы:
      - Сукины дети! "Пять тысяч рабочих"!
      - Обман с начала до конца!
      - Купили себе рекламу, а я-то, дурак, поверил, принял за честную газетную информацию...
      - А я сразу понял, что это блеф, - нашелся и здесь один из тех, что всегда все знают наперед.
      - Чего ж ты сюда шел, если ты такой умный?
      - Чтоб совесть не мучила, ну и... жена!..
      Ругая на чем свет стоит "проклятых кровопийц", "проклятую газетную брехню" и собственную "проклятую богом жизнь", толпа начала расходиться.
      Дэйв не жалел, что истратил последние десять центов на сигареты. От завода до дома был длинный п"ть, но Дэйву хотелось, чтобы он был еще длиннее. Явиться Фанни на глаза - после того, как он вселил в нее надежду на лучшие дни, после того, как оба они были почти уверены, что сегодня наконец-то он начнет работать, - было для Дэйва хуже смерти.
      Он шел медленно, останавливался перед витринами, заходил во все попадавшиеся по пути предприятия, в гостиницы, в рестораны. Стучался с черного хода и спрашивал: не нужен ли истопник, не нужен ли мойщик посуды, не нужен ли чернорабочий?
      Нет, нигде не нуждались в рабочей силе.
      Уже темнело, когда Дэйв, смертельно усталый и промокший до костей, приплелся домой.
      Фанни хлопотала у плиты. Ее старая мать сидела, как всегда, в уголке у окошка и по обычаю старых людей бормотала что-то себе под нос. Гарри не было дома. Около плиты, на спинке стула сушился его пиджак.
      Сегодня Гарри повезло: сразу две сенсации в вечерних газетах. Пятнадцатилетний подросток зарубил топором свою мать! Знаменитая кинозвезда требует от возлюбленного миллион долларов за то, что он нарушил свое обещание жениться на ней!
      Гарри охрип, выкрикивая эти новости, и промок насквозь, зато газеты разошлись все до единой, и он побежая за новой пачкой.
      Дэйв вошел и бессильно опустился на стоявший у двери стул. Фанни стремительно обернулась - и ни о чем не спросила. Достаточно было посмотреть на его лицо, на растерянное, безнадежное выражение блуждающих глаз, чтобы понять: все как было и хуже, чем было.
      Не проронив ни слова, она повернулась к мужу спиной.
      Следовало бы заговорить с Дэйвом, велеть ему умыться и переодеться, усадить за стол, но Фанни не могла.
      В груди ее б"шевала буря: сострадание к Дэйву боролось с жалостью к самой себе, и над всем поднималась волна безграничной любви к сыну, скорбной любви и боли за се обойденное славой и счастьем дитя.
      Ее нервы были напряжены до предела, ее самообладание было исчерпано. Она чувствовала, что, если сейчас заговорит, с ней начнется истерика, и у нее могут вырваться слова, о которых она потом сама пожалеет.
      Дэйв потянул носом воздух. Он мог бы поклясться, чго пахнет мясом с бобами.
      Откуда у Фанни деньги на мясо с бобами, если утром, как это ему хорошо известно, всю ее наличность составляла одна двадцатицептовая монета?
      За весь день он крошки во рту не имел, еду ему заменяли сигареты. Теперь только, услышав запах горячего мяса с бобами, Дэйв почувствовал, как он голоден.
      Он еще раз вдохнул аппетитный запах и виноватым голосом тихо сказал:
      - Ей-богу, кажется, пахнет мясом с бобами... Откуда у тебя деньги, Фанни, милая?
      - Гарри принес, наш кормилец... Вот до чего бог привел дожить, ответила Фанни дрожащим от слез голосом, не оборачиваясь. - Ему сегодня повезло: убийство и развод. Принес доллар шестьдесят центов... О господи, господи... Переменил пиджак - вон висит, сушится - и побежал за новой пачкой. А я купила банку консервированного мяса с бобами... Надо же кормить ребенка, на него ведь смотреть больно... Ну чего ты сидишь у двери, как нищий, - сказала она с внезапно прорвавшимся раздражением. Умойся, переоденься и садись за стол.
      Они только приступили к ужину, когда с улицы сквозь открытое окно донеслись крики продавцов газет; громче всех был слышен голос Гарри:
      - "Ивнинг ньюс"! "Стар"! Мальчик убил свою мать топором! Знаменитая звезда Грэйс Лесли требует от миллиардера Роберта Нортона миллион долларов за нарушение слова! "Ивнинг ньюс"! "Стар"! Самая большая сенсация дня!
      Миссис Уинстон с рыданием уронила голову на стол.
      - Горе мое, до чего я дожила! "Второй Фрэнк Ллойд"...
      Продавец газет... Мой Гарри - продавец газет... Вот она, его замечательная карьера, - - всхлипывала она, глотая слезы.
      Дэйв сидел с виноватым видом, низко опустив голову.
      Только старуха мать как ни в чем не бывало с жадностью уплетала консервы с бобами.
      1930-1957
      -= * Ж * =
      3. ВЕНДРОВ
      (1877-1971)
      Свою "Автобиографию", написанную в 1946 году, Вендров (Давид Eфимович Вендровский) начинает словами: "Творческая биография писателя неотделима от его личной биографии". Эта неоспоримая истина требует, однако, подчас сложных усилий для ее подтверждения. Не всегда просто свести воедино творчество писателя и его личную жизнь. Вендров же по самой сути своего литературного дарования автобиографичен.
      Это вовсе не значит, что все рассказанное им полностью соответствует тому, что случалось с ним в ту или иную пору его жизни, но в основе его произведений всегда лежит нечто подобное описанному, близкое лично пережитому. Тем более что Вендрову чужда всякая рисовка. Человек иронического склада, что нисколько не мешало ему создавать и лирические рассказы, писатель готов вместе со своим читателем от души посмеяться над нелепой, подчас на грани анекдота, ситуацией, в которую попадает его персонаж, как две капли воды похожий на автора.
      3.Вендров не дожил четырех месяцев до девяноста пяти лет. И до самого конца сохранил живой ум, активное восприятие жизненных явлений, ясность духа и добрую иронию. Он был удивительно элегантным стариком. Всегда свежевыбритый, подтянутый, в белой рубашке с тщательно повязанным галстуком, он никогда не разрешал себе в присутствии постороннего, тем более женщины, снять с себя пиджак. У пего хватало мужества подтрунивать над собственной старостью: "Первые восемьдесят лет, - говаривал он, легче прожить, чем вторые". Именно к восьмидесяти годам он написал свое "Средство от старости". Написал в форме интервью, которое он, 3. Вендров, якобы дает самому себе во избежание нг.лета какого-нибудь "нашего специального корреспондента", у которого не найдется "ничего получше, о чем писать". Сквозь шутку ("тов, Вендров метнул в нас взглядом своих совсем молодых сорокалетних глаз, каждому глазу по сорок лет"), сквозь остроту, парадокс вырисовывается образ писателя, его взгляд на себя. Под забавным разговором с самим собой скрывается самохарактеристика восьмидесятилетнего человека, хлебнувшего немало горя. А у читателя создается впечатление редкой жизнестойкости. Этим качеством Давид Вендровский отличался смолоду,
      Шестнадцатилетний паренек отправился без гроша в кгрмане из своего родного городка Слуцка в город Лодзь, который славился в те годы как "русский Манчестер". В родительском доме было восемь человек детей, и он решил избавить этот дом от "лишнего рта", Паренек стремилея к образованию, искал работу. Особенности его темперамента мешали ему, однако, долго удерживаться на одном месте: он любил пошутить и осмеливался спорить. Его хозяевам это приходилось не по нраву. Но и ему не нравились понадки хозяев, и на пороге двадцатого столетия, в 1900 году, он опубликовал свою первую корреспонденцию из Лодзи - "Фабриканты на визитных карточках", тем самым завоевав себе право целыми днями мерить городские тротуары.
      Писателем паренек пока не стал. Прогнанный еще из нескольких мест, он отправился в Москву. Желал он по-прежнему устроиться ьа работу и получить образование. Но и здесь он задержался ненадолго; он не мог мириться с ролью бесправного "зайца". Тогда он отправился сначала в Англию, потом в Соединенные Штаты. Свой кусок хлеба он там как-то добывал: работал грузчиком, подсобным рабочим на деревообделочной и мебельной фабрике, исполнял всякие случайные работы - не гнушался ничем. А вот получить систематическое образование так и не удалось. Молодой Давид Вендровский глотал книги ((мне трудно вспомнить себя не читающим", - напишет он позже в своей "Автобио! рафии"), ходил на митинги, без конца разъезжал, учась у самой жизни, и спустя много лет был вознагражден за свое упорство радостями и горестями творчества. В еврейскую литературу пришел новый писатель - 3.Вендров.
      Во время своих бесконечных скитаний по Англии и Шотландии (нa колесах и пешим ходом) Вендров писал и печатался. Увиденное и пережитое просилось на бумагу, искало своего выражения. Но для того мо бы стать настоящим писателем, необходимо было вернуться на родину.
      И действительно, после возвращения в Россию Вендров в течение всею лишь пяти лет, с 1911 по 1916 год, опубликовал шесть книг рассказов.
      Вендрову принесли известность "Правожительство" (1912) - серия юмористических, на грани гротеска, рассказов - и очень грустная повесть, даже без намека на улыбку, с неуютным названием "На чужой земле". Впервые эта повесть была напечатана в 1907 году в Нью-Йорке.
      К тому же времени относится множество статей и фельетонов.
      Что же является главным в творчестве Вендрова? Может быть, оно случайно пошло по двум направлениям? Может быть, писатель не сразу себя обрел? Нет, Вендров очень органичный писатель. С первых же шагов своего писательского пути он чувствовал себя призванным показать жизнь с разных сторон: отсюда и грусть, и ирония, переходящая порой в сарказм.
      После "Правожительства" последовали рассказы о провинциальных прожектерах, обогачах аристократах и богачах выскочках, о "дипломированных обывателях", о разного рода отщепенцах. За повестью "На чужой земле" последовали и другие рассказы о жизни за границей, куда нужда и бесправие забросили большое количество еврейских и нееврейских эмигрантов, об их печальной судьбе в потогонных мастерских Лон.
      дона и Нью-Йорка. Появился рассказ "Зорах и Буланый", рассказ о старом, николаевском солдате и старой заезженной лошади и другие произведения о бедных людях, мечты которых очень редко сбываются ("Дожил,..", "Златино горе" и др.).
      В Вендрове самым счастливым образом сочетаются таланты публициста и беллетриста. В его статьях нетрудно обнаружить замечательные куски художественной прозы, точно так же, как в его рассказах встречаются публицистические раздумья и отступления.
      И как писатель, и как личность Вендров был поистине самородком.
      Нельзя не удивляться широкой образованности человека, который дальше экзаменов экстерном на аттестат зрелости не пошел. Из-за нужды и "процентной нормы" путь в гимназию, а тем более в университет был для него закрыт. Довольно рано проявив себя как способный корреспондент, Вендров все же не отказался от мечты об образовании. В Лондоне он вечерами посещал школу английского языка для иностранцев, а также народный университет. В течение двух-трех лет юноша так освоил английский язык, что уже мог справляться с работой переводчика и гида. Забегая вперед, скажем, что перу Вендрова принадлежат осуществленные в разные периоды его жизни переводы на еврейский язык произведений Киплинга, Джека Лондона, Марка Твена, Стейнбека и ряда других английских и американских писателей.
      "Правожительство" вызвало в свое время огромный резонанс. Рассказы этой серии были переведены на русский язык, некоторые из них - на английский и немецкий.
      В "Правожительстве" писатель выступает как мастер юмористического рассказа-происшествия. Он работает в этом жанре целеустремленно, с большим упорством. Ситуации, в которые по милости полицейского сапога попадают персонажи Вендрова, дикие, одна другой нелепее:
      если девушка хочет получить образование, ей нужно обзавестись желтым билетом, то есть принять на себя клеймо проститутки, или же фиктивно вступить в брак; если муж стремится прокормить свою жену и детей, полиция гонится за ним по пятам, как за вором. Он вынужден прятаться на чердаках, по ночам выбегать в одном белье на мороз; если человек совершает героический поступок и, рискуя собственной жизнью, спасает утопающего, совершенно чужого ему человека, его за это не награждают, а карают, потому что закон запрещает ему жить в том городе, где он совершил свой героический поступок.
      Значение "Правожительства" не исчерпывается протестом против национального угнетения. В нем протест против всяческого угнетения.
      В Николае Романове писатель видел "обер-урядника", под владычеством которого тысячи более мелких урядников "топтали русскую землю" с ее просторами, с ее богатствами, с ее народом, с ее великими людьми.
      Как же фронтальный рисунок происшествия уживается у Вендрова с лирическим изображением в других рассказах? Очень органично, ибо тема всюду одна - борьба обездоленного человека за право на жизнь.
      В "Правожительстве" угнетенный поставлен лицом к лицу с угнетателем. Творческая энергия писателя была здесь устремлена на то, чтобы показать чего только не может случиться в царской России.
      Этим объясняются столь многочисленные вариации происшествий.
      Лирические рассказы - это развитие темы правожительства.