- Не бойтесь Идите смело, - успокаивал он толпу - Все обеспечено От начальника до часового на границе...
      Да идите же, юворю, смело, как в баню.
      Женщины, однако, верили, что с богом оно спокойнее, и не переставали шепотом звать его на помощь
      - Замолчите, бабы, тише, хватит вам бормотать! - сердился "верный человек".
      Вскоре он нам объявил:
      - Поздравляю, мы уже находимся по ту сторону границы. Теперь вы можете галдеть сколько душе угодно, - сказал он, обращаясь к женщинам.
      В ту ночь я перешел две границы - границу родины п границу своей юности ..
      1912-1960
      НА ЧУЖОЙ ЗЕМЛЕ
      НА ЧУЖОЙ ЗЕМЛЕ
      1
      Постучали во входную дверь. Три удара дверным молотком: два быстрых, один за другим, и чуть погодя - третий. Так обычно стучал почтальон.
      Не отрываясь от стирки, Малка оглянулась на детей, игравших в уголке на полу, и сказала:
      - Эйби, Сэми, подите кто-нибудь откройте дверь. Там почтальон письмо принес.
      Она снова склонила голову над лоханью, уголком глаза выжидательно поглядывая на дверь.
      Через минуту Эйби, запыхавшись, вбежал в комнату с возгласом:
      - Ма, это не почтальон! Это какие-то чужие дяди!
      В дверях показались двое: первым вошел приземистый толстый господин с круглым багровым лицом, обрамленным бахромкой седых бакенбардов, которые сходились у него под плотным, гладко выбритым подбородком, придавая ему сходство с шотландским фермером или, скорее, с голландским рыбаком, какими их изображали старинные живописцы. Вслед за толстым господином в комнату бочком втиснулся высокий угловатый еврей с бородкой, в длиннополом сюртуке, в сапогах с мягкими голенищами и в суконном картузе с широкой тульей. С первого взгляда можно было узнать в нем "чужака", который только что приехал из какого-нибудь литовского местечка.
      При виде двух посторонних мужчин Малка быстро откинула упавшие на лицо волосы, вытерла кое-как о передник распаренные мокрые руки и, крикнув: "Тише, дети!" - больше по привычке, потому что дети, разинув рты, молча глазели на чужих "дядей", - бросилась к газовому рожку.
      Прибавила огня, всмотрелась во второго посетителя и, всплеснув руками, радостно воскликнула:
      - Боже мой, да это же дядя Хаим! Дядя Хаим приехал!
      - Ну вот, я доставил вас к вашим родственникам, - сказал господин с бритым подбородком. - Я из "Джуйш шелтер" ["Джуйш шелтер" - организация, обслуживающая вновь прибывших иммигрантов-евреев], - пояснил он, обращаясь к Малке. - А теперь я пойду - надо и других отвести к их землякам. Гуд бай, миссис.
      Малка засыпала гостя вопросами:
      - Что у вас слышно? Как там тетя Гнеся? Как детишки, дай им бог здоровья? Барнет хотел вас встретить на Викториастейшн, - трещала она без умолку, не давая гостю слово вставить. - Но его, видно, не отпустили в рабочее время, чтоб им пропасть, проклятым эксплуататорам... Положим, сверхурочно он сегодня работать не будет, хоть бы там не знаю что... Сейчас он уже должен вернуться, - она бросила взгляд на часы и вдруг, спохватившись, воскликнула: - Да что это я, человек с дороги, устал, проголодался, а я тут разболталась... Может, выпьете стакан чаю? Закусите? Нет? Ну тогда хоть умойтесь с дороги...
      В комнате пахло мокрым бельем, непроветренной детской постелью, мышами, но Хаиму казалось, что он попал в рай.
      Несколько часов подряд бродил он по городу вместе с большой группой других иммигрантов, которых работник "Джуйш шелтер" должен был развести по родичам и землякам. Шли от дома к дому, ждали, пока провожатый вводил очередного подопечного в квартиру и сдавал "с рук на руки" хозяевам, потом отправлялись дальше.... Хаим тащился по улицам и переулкам Ист-Энда, и ему казалось, что они идут вечно. Он не мог разобрать, день теперь или ночь: все вокруг застилал мутный грязно-желтый туман, от которого трудно было дышать. Провожатый назвал его "фоп, что ли... На улицах горели большие газовые фонари, но их свет не достигал земли, пропадая в густом тумане.
      В двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Слышались только звонки трамваев, которые медленно ползли по рельсам, топот лошадиных копыт и гудки омнибусов. На перекрестках пылали жаровни, у которых грелась бездомная беднота.
      Чем дольше Хаим шел, тем сильнее им овладевала усталость. Тревожные мысли о будущем, беспокойство, которое он испытывал все время, пока ехал сюда, отступили назад, заглушенные смутным страхом перед окружавшим его настоящим. Жутким казался ему этот мрак, весь этот странпый мир, где день похож на исчь, где все не такое, как дома, чужое, пугающее... Постепенно и это чувство исчезло. В голове стоял туман, такой же густой, как на улице. Одна только мысль шевелилась в его мозгу: как бы не отстать от компании, не потерять провожатого. Один, в этой непроглядной тьме, он пропадет... Он страшно устал, тело ныло, как после долгой тяжелой работы. Хотелось поскорее добраться до места и лечь, лечь... Думать он будет потом, когда отдохнет.
      После мрака и пронизывающей сырости улицы на него здесь пахнуло теплом и уютом родного дома.
      - Ух, все косточки оттаяли... Хорошо!
      Вскоре вернулся с работы Барнет, по-старому - Берл.
      Он тепло расцеловался с Хаимом и просил извинить, что не встретил его на вокзале.
      - Как же, отпустят они в рабочее время, жди!
      Попозже, к вечеру, стали собираться земляки. Некоторым Хаим привез подарки от родных: кому пару теплых носков домашней вязки, которых "т а м ни за какие деньги не достанешь", кому кулек домашнего печенья, которое "так и тает во рту", кому семейную фотографию: жена, дети, а посередине старушка мать.
      Гости по-домашнему скинули пиджаки и остались в рубашках: кто в крахмальной, кто в мягкой, фланелевой.
      Маленькая комнатка наполнилась табачным дымом, на столе запенились кружки с пивом, и потекла беседа, неторопливая, задушевная, от которой люди становятся добрее, приветливее и ближе друг другу, - беседа об отчем доме. Гости спрашивали, что слышно у родных и у чужих, изменилось ли что-нибудь с тех пор, как они уехали, вспоминали старые забавные истории и с превосходством людей европейского мира подсмеивались над отсталым местечком; подсмеивались, - но даже в этой насмешке над нелепыми местечковыми нравами и обычаями чувствовалась невысказанная тоска по родной земле, по родному воздуху.
      Хаиму было сейчас необыкновенно хорошо. Он чувствовал себя центром этого маленького общества. Настоящий праздник ..
      - О господи! Что может быть милее родного края, родного дома. . вздохнул Хаим.
      И, словно желая оправдаться в том, почему он этот всеми горячо любимый дом оставил, Хаим начал рассказывать, что привело его в Англию.
      Да разве думал он когда-нибудь отправляться в чужие края? Никогда в жизни! Его правило: дал бог день- даст и пищу. Скажете - не так? Был у него собственный домик, плохонький, но все-таки свой, денег за квартиру платить не надо. И огородик при доме...
      - Чего мне не хватало? Богатства? Я за богатством ке гнался. Хлеб и похлебка есть - и слава богу. Бывает, конечно, и лучше, так ведь лучшему, говорят, нет предела. А она, моя Гнеся, насела на меня: поезжай да поезжай! Тот поехал, да этот поехал. Люди там счастье свое нашли...
      - Счастье! - перебила его Малка. - Скажите пожалуйста, счастье! Благодарим бога, когда есть кусок хлеба.
      - Ну, а если и правда счастье, так надо ехать за ним в Англию? - развел Хаим руками. - Захочет господь помочь человеку, он поможет ему без Лондонов и без Америк.
      - Питает бог и человека и червя... - набожно подсказала Малка со вздохом.
      - Вот это самое я ей и толковал, а она мне в ответ:
      я тоже знаю, что господь - наш отец, а все же на чудеса лучше не надеяться. Слыхали? На чудеса я надеюсь! Кто говорит о чудесах? Просто: не может ведь бог не помочь, если ты положишься на него во всем... Скажете не так?
      Гости покуривают, пускают колечками дым и одобрительно кивают головами. Им сейчас так хорошо, так тепло и уютно, что они готовы согласиться с чем угодно.
      Хаим степенно, маленькими глоточками, отпивает из кружки пиво, утирается и раздумчиво продолжает:
      - Я ей как говорил: возьми, говорю, к примеру, голубей. Погляди, сколько их каждое утро слетается к нашему крыльцу. Почему? А потому, что они надеются на Хаима: может, он им кинет горстку пшена или хлебных крошек или Гнеся выставит плошку со вчерашней кашей. Так как же? Голубь, выходит, на человека не боится понадеяться, а ты не надеешься, что бог тебя пропитает? Неужто, спрашиваю, отец наш небесный не сделает для человека того, что я делаю для голубя, - не даст куска хлеба?
      Мужчины перемигиваются с усмешкой: мол, что ты скажешь про Хаима? Философ...
      - Я бы ее и не слушал: что женщину слушать, пусть себе говорит. Жизнь прижала, да так, что дальше некуда.
      Народа в местечке не стало! Кто уехал в Америку, кго сюда, в Англию. Не на кого стало работать. Хоть бы ты сказал, рубль в неделю, и того не выколотишь. Какой дурак станет перед отъездом заказывать новую мебель или даже старую чинить? Тут уж она, это я про Гнесю мою говорю, взялась за меня крепко: поезжай да поезжай, а не то мы еще, не дай бог, с голоду помрем! Посмотри на детей, на кого они похожи... Я и подумал: а что, если она праваРСколько можно сидеть без работы? Так, не дай бог, и правда пойдешь с сумой... Главное - дети. Шутка ли сказать - дети!
      Оно конечно, всевышний нас не оставит, да только.., э-э...
      как это говорится? Пока солнце взойдет... Ну что же. Заложил я свой домишко, Иче-ростовщик дал мне под него сто рублей - и вот я здесь! А что теперь со мной будет - одному богу известно...
      Хаим как-то сразу потускнел. Он поник головой, сгорбился. Весь его вид говорил о крайней неуверенности и беспомощности.
      - Левермай [Искаженное neveг mind (англ.) - здесь: не тужи.], Хаим, не пропадешь! Устроишься и ты не хуже других! - бодро крикнул ему Барнет.
      - Да что он - калека?
      - Потомственный мебельщик.
      - Мало сказать мебельщик - краснодеревец! Помните, как он отделал кивот для большой синагоги? С резными столбиками, со львами! Весь город ходил смотреть!
      - Золотые руки! - хором откликнулись присутствующие, на все лады расхваливая мастерство Хаима в столярном деле.
      - Левермай, не пожалеешь, что приехал!
      - Подумаешь что он там оставил... Николаевскую Россию! Есть о чем горевать.
      - Николай Николаем, а Россия остается Россией, - не согласился Барнет. - Что ни говори - родина. Этого из сердца не выкинешь.
      - А кем ты там был, в зтой твоей России? - с горечью спросил один из гостей. - Я пять лет отслужил Николаю, а потом вот пришлось искать счастья на чужбине. Во всей России для Менделя Райциса места не нашлось. Загнали три миллиона евреев в черту оседлости, и пусть себе там задыхаются.
      - А погромы? - напомнил кто-то.
      - Николай не вечен, - стоял на своем Барнет. - Скинут когда-нибудь Николая, и тогда лучшей страны, чем Россия, на свете не найдешь... Помяните мое слово.
      - Это он на митингах социалистов наслушался, - желчно заметил Райцис. Ну, ну, блажен, кто верует.
      - Да что это вы пустились в политику? - вмешалась Малка. - Лучше подумайте, как бы поскорее найти для дяди Хаима работу.
      - Левермай, Хаим, - живо откликнулся Барнет. - Только не вешать головы, слышишь, Хаим? Пока что ты наш гость, а потом подыщем тебе и работу. Мы да чтоб не нашли! Все будет олл раит, Хаим! Будешь и ты жить, как добрые люди живут, станешь заправским англичанином, и никаких коврижек, как говорят у нас в России!
      Он произнес свою маленькую речь и огляделся с победоносным видом: вот, мол, я каков!
      - Оф коре, оф коре [Конечно, конечно (англ.)], - дружно поддержали его остальные. - Все будет олл райт. Положим, с работой теперь слэка, но что-нибудь да найдется. Все будет олл раит, Хаим.
      Хаим едва понимал этот странный язык. Но он видел, что все эти люди, которых он знал в родном городке, хотя и говорят на каком-то новом еврейском языке и называют друг друга новыми именами, по-прежнему остались добрыми друзьями и готовы помочь ему всем, что в их силах.
      У него отлегло от сердца. Он подумал, что, пожалуй, не так уж глупо поступил, послушавшись Гнесю. Вот же все они, как он видит, неплохо одеты и выглядят куда лучше, чем там, дома... А бог - он повсюду есть. Захочет помочь, так и здесь поможет.
      2
      Прошла неделя, а Хаим все еще жил у Барнета на положении гостя. Почти каждый вечер заходил кто-нибудь из земляков, узнать, что слышно "дома". Все обещали искать работу, но уже никто не кричал, как в первый вечер: "Левермай, Хаим, не пропадешь!" Да, конечно, спрашивать они будут, но надо бы и самому походить, поискать.
      - Лондон, брат, это тебе не Старобин. На дом работы никто не принесет.
      - Я у своего хозяина спрашивал, - сказал однажды Барнет Хаиму. Сказал: посмотрим. Пока что рабочих рук хватает. Может, через некоторое время.
      Хаим чувствует себя виноватым: ему стыдно ничего не делать, когда все кругом работают так тяжело.
      Дома он места себе не находит. Малка все время жалуется на дороговизну, на "фог" - проклятый туман, из-за которого приходится целыми днями жечь газ. "Каждый час бросай в газометр пенни, каждый час пенни..." А он сел этим людям на шею, ест их хлеб... Ни Барнет, ни Малка худого слова ему не говорят, наоборот, следят, чтобы он не встал из-за стола голодный: "Ешь, ешь, Хаим, не стесняйся". Но он-то видит, что живется им туго, и давится каждым куском.
      Когда Барнет бывает дома, еще полгоря. Он мужчина, с ним как-то веселее. "Не горюй, Хаим, устроишься!" Но когда он уходит на работу и Хаим остается с Малкой, ему кажется, что каждая ее жалоба, каждый ее вздох направлены против него.
      Он тихонько выходит из дому и отправляется бродить по окрестным улицам и переулкам. Он ищет работу. Наткнувшись случайно на столярную мастерскую или маленькую мебельную фабрику, где, как видно, работают евреи, Хаим долго стоит под окнами или перед открытой дверью, не решаясь войти, точно ему здесь надо милостыню просить.
      Наконец, собравшись с духом, он входит и спрашивает: не нужен ли хороший мебельщик? Нет, в рабочих сейчас никто не нуждается, отвечают ему. И, бросив взгляд на его долгополую хламиду и сапоги с голенищами, иногда добавляют:
      - Для своих, для здешних работы не хватает, не то что для приезжих. Слэк...
      Как-то во время своих странствий он забрел на Петикотлейн - центр уличной торговли в районе еврейских иммигрантов, или, проще говоря, на толкучку. Там его оглушили пронзительные крики торговцев: "Пейпер, энвелопс!" [Бумага, конверты! (англ.)], "Ленты, гребешки, шнурки для ботинок!", "Хрен, хрен, тертый хрен!", "Кому пуговицы, пуговицы!", "Селедка копченая!", "Календари!"
      Кому все это нужно? И это называется "просперити", как они здесь говорят!
      Странная жизнь, думает Хаим. Чужая и совсем не веселая. Детей на улице - как мух в мясной лавке в летний день. И все такие дерзкие, отчаянные! Идет человек в длинном сюртуке - дерг его за полу, борода у человека - дер г за бороду!.. И вообще это не жизнь: вечно все куда-то бегут, спешат... А попробуй с кем-нибудь объясниться! Дома он тоже гимназий не кончал, однако, когда нужно было, мог и с самым важным барином насчет работы договориться.
      А здесь... Немой, да и только. Еврея и то трудно понять:
      "левермай", "вейджес", "слэк", "рент"... Провалиться бы ей, этой проклятой стране, прежде чем он о ней услышал! Знала бы Гнеся, что здесь за жизнь, ни за что бы его сюда не отправила.
      3
      Барнет принес Хаиму хорошую новость: их предприятию понадобился рабочий, и когда он, Барнет, попросил "босса", чтобы взяли земляка, тот сказал: "Олл раит, пусть приходит".
      - Одолжение мне сделал, черт бы его побрал! - выругался Барнет. - А сам рад, собака, без памяти, что попался простак приезжий, - таких легче эксплуатировать.
      А деться некуда. Вот он, Барнет, живет в Англии уже шесть лет и все не может вырваться из своей "светинг-шоп" [Потогонная мастерская (англ.)].
      На крупные мебельные фабрики иностранца не примут, разве что он хорошо говорит по-английски и разбирается в чертежах. Но как этого добиться, когда работаешь по десять часов в сутки, а то и больше? Где взять силы, чтобы после этого еще учить английский язык?
      - Это нам, в наши годы, учить английский? - пожимает Хаим плечами. Сама эта мысль кажется ему странной.
      Барнет с ним не согласен.
      - Были бы только силы да время! Но что делать: работа так изматывает, что не успел ты прийти и поесть, как уже валишься и засыпаешь.
      Перед тем как лечь спать, Барнет сказал Хаиму:
      - Завтра я тебя рано разбужу. Пойдешь вместе со мной на работу.
      - Будить меня не придется, - ответил Хапм. - Раньше твоего встану.
      Когда Барнет проснулся, Хаим был уже на йогах. Повернувшись лицом к востоку, он тихо молился. На сердце у него было и радостно и тревожно. Кто знает, еще возьмут ли его на работу? Может, он этому "боссу" не понравится?
      Может, здешняя работа окажется не по нем? Правда, дома он слыл лучшим мебельщиком на всю округу, но ведь здесь все по-иному. "Лондон это тебе не Старобин", - слышит он на каждом шагу.
      И, как всегда в минуты душевного смятения, он молился с удвоенным жаром, чуть слышно бормотал слова молитвы с той особой заунывной напевностью, которая так успокаивает верующего и дает ему чувство общения с его богом.
      Барнет сидел за столом, торопливо жевал хлеб с маслом и, обжигаясь, прихлебывал кофе из большой фаянсовой кружки. Не переставая жевать, он бросил взгляд на Хаима и сказал:
      - Покороче, Хаим. Лондон не Старобин. Хватит тебе молиться. Мы опоздаем на работу.
      Хаима словно холодной водой окатили. Так грубо прервать его тихую, задушевную беседу с богом...
      - Ум-гу, - промычал он в ответ, что должно было означать: "Хорошо, я сейчас". Он наскоро, глотая слова, закончил молитву, одновременно складывая свой талес.
      Выпить чаю и поесть он уже не успел. Малка приготовила обоим мужчинам по пакетику с "ленчем", чтобы они могли подкрепиться в обеденный перерыв. Уже совсем было собрались идти, когда Барнет, окинув взглядом Хаима, вдруг сказал:
      - Знаешь что? Снимай-ка ты свой лапсердак и надень, ну, хоть мой старый пиджак, что ли.
      Хаим посмотрел на него с недоумением:
      - Зачем?
      - Да знаешь, народ там у нас озорной, боюсь, поднимут тебя на смех. Парни молодые, пустоголовые. Увидят длинный сюртук и начнут языки чесать.
      Не ожидая ответа, он подошел к вешалке, снял поношенный пиджак и протянул его Хаиму:
      - Надевай!
      Неохотно сбросил Хаим свое долгополое одеяние, влез в кургузый, тесноватый пиджак. Он стоял в нем, чуть расставив опущенные руки, и с блуждающей, оторопело-виноватой улыбкой смотрел на свои ноги, которые как будто стали длиннее. Смотрел на расходившиеся закругленные полы, хватался за пуговицы, оттягивал слишком короткие рукава... Виду него был такой, словно он сам себя не узнает.
      - Как-то... не тою... - промямлил он, трогая себя за левое ухо, которое начало почему-то гореть.
      - Что - не того? - не понял Барнет. - Еще совсем хороший пиджак.
      - А... э-э... мой сюртук... разве он не годится? - заикаясь, бормотал Хаим. - Вещь добротная. Дома я его только по субботам носил.
      - Эх, не будь ты деревенщиной! -не выдержал Барнет. - Субботний сюртук! Говорят тебе: ребята на смех поднимут, если ты появишься в этой хламиде. Много ты видел таких сюртуков в Лондоне? Лондон, братец мой, это не Старобин. Берл здесь - Барнет, Хаим - Хейман, а таких сюртуков здесь не носят. И поторапливайся, не то изза твоего сюр-ту-ка мы оба опоздаем на работу!
      Неуверенно, как стреноженный конь, двинулся Хаим за Барнетом и, шагая, все время посматривал на ноги, как будто видел их впервые.
      До обеденного перерыва в мастерской почти не разговаривали. Лишь изредка кто-нибудь ронял несколько слов, имевших непосредственное отношение к работе. Хозяин, в мягкой фланелевой рубахе с засученными по локоть рукавами, зажав в зубах короткую погасшую трубку, прохаживался среди рабочих: одному давал указания, около другого просто останавливался и смотрел, время от времени механически выкрикивая:
      - Хари ап! Живее, ребята! Хари ап!
      Этот окрик, привычный, как скрежет пилы и свистящий шорох рубанка, не производил на рабочих ни малейшего впечатления. Каждый продолжал заниматься своим делом, не замедляя, но и не ускоряя темпа. Один Хаим всякий раз непроизвольно вздрагивал и с еще большей силой налегал на тяжелый фуганок.
      В час дня хозяин сказал:
      - Перерыв! - и вышел из мастерской.
      Как только за ним затворилась дверь, все заговорили одновременно, словно вознаграждая себя за долгие часы вынужденного молчания.
      Хаим продолжал строгать.
      Худой парень с натруженными руками подошел к станку, за которым работал Хаим. Засунув руки в карманы, он с минуту наблюдал за ним, затем сказал хрипловатым голосом:
      - Послушайте, земляк! Уж больно вы стараетесь...
      Лицо его при этом сохраняло серьезное выражение, только в уголках губ появилась насмешливая улыбка.
      Хаим перестал строгать и, продолжая держать руку на рубанке, чуть подавшись вперед, вопросительно смотрел на худого парня.
      - Много будете работать, скоро устанете, вот что я хочу сказать, земляк, - пояснил тот.
      Хаим все еще не улавливал иронии. Виновато глядя на парня непонимающими глазами, он пробормотал:
      - Ну, а как же?.. Хозяин подгоняет, все кричит: "Гоп, гоп!.." А я что?..
      - А все-таки не стоит надрываться, вас и так ненадолго хватит, понятно, земляк? - вразумлял ею худой парень все тем же язвительным тоном.
      - Чего ты от него хочешь, Бушлер? - вмешался Барнет. - Он новичок, три недели в Англии, а работает и всего только первый день.
      - Оставь его, Бушлер, - отозвался из другого конца мастерской коротенький человечек с подстриженной седоватой бородкой. - Дай срок, поработает с наше, тогда и спешить перестанет.
      - Ах так, новичок? - подхватил Бушлер, пропуская второе замечание мимо ушей. - Вот и надо с ним потолковать по-свойски, чтобы знал, как себя вести.
      Еще глубже засунув руки в карманы, он подошел к Хаиму, качнулся на каблуках, словно удостоверяясь, достаточно ли прочно он стоит, и, легонько кашлянув, как оратор перед началом выступления, отчетливо и размеренно заговорил:
      - К вашему сведенью, дорогой земляк: мы работаем в "светинг-шоп". А известно ли вам, уважаемый, что такое "светинг-шоп"? - впился он в Хаима пронзительным взглядом.. - Это - потогонная мастерская, то есть место, где вас заставляют работать до седьмого пота! После первого"- пять добавочных, и седьмой - кровавый! Слышите, земляк? А потом у вас высасывают мозг из костей и тянут из вас жилы... Вот эти жилы! - выбросил он вперед руку, оплетенную сеткой узловатых вен. - Так что не беспокойтесь, хозяин побеспокоится об этом без вашей помощи.
      Вам понятно, что я говорю, или нет? Никакой спешки-гонки мы тут устраивать не позволим! - крикнул он вдруг, подступив к Хаиму вплотную. И не думайте, что мы заботимся о вашем драгоценном здоровье. Хотите надсаживаться? - ох, ради бога, хоть пока не протянете ноги! Но не здесь! Мы из-за вас кишки надрывать не станем, понятно?
      Сначала Бушлер говорил сдержанно, но чем дальше, тем больше он терял самообладание, голос его звучал все выше и злее, губы побелели. Видно было, что об этом он не может говорить спокойно.
      Рабочие слушали его молча, вернее, даже не слушали, а внимательно смотрели на него.
      - А я что?.. Я ничего не знаю... - растерянно лепетал Хаим. - Он мне кричит "гоп, гоп", а ведь он хозяин...
      Виноватый вид Хаима, его испуганные, умоляющие глаза смягчили Бушлера. Взяв Хаима за пуговицу жилета, он заговорил уже совсем иным, дружеским тоном:
      - Видите ли, если вы будете гнать, придется гнать и нам. Как только наш живодер заметит, что кто-то вырабатывает больше других, он тут же потребует, чтобы все так работали. Хуже, чем какой-нибудь надсмотрщик за неграми, чтоб ему сгореть вместе с его фабрикой!
      - Верно, верно, Хейман, не стоит ради него убивать свое здоровье, поддержал Бушлера Барнет.
      - Об этом он сам позаботится, - откликнулся из угла скрипучий голос.
      - Вот я вам растолкую, - снова начал Бушлер. - Когда вы работаете на фабрике, где есть профессиональная организация, там...
      - Ну вот, Бушлер уже заговорил о профессиональном союзе! - зашумели вокруг, не давая ему продолжать. - Вот увидите, сейчас он начнет говорить о социализме! Чудак, у тебя полчаса на обед, а ты тратишь их на речи о союзе и социализме! Лучше сел бы да поел, не то как раз придет наш живодер, и тогда будет поздно думать о еде.
      Бушлер только рукой махнул и начал разворачивать пакетик с завтраком. Вслед за ним и остальные принялись поспешно развязывать свои узелки, зашелестели бумажками, в которые был завернут у кого сыр, у кого колбаса или селедка. Спустя минуту все сидели около своих станков и с аппетитом закусывали. Один Хаим бродил как неприкаянный и чего-то искал по углам. * - Ты чего ищешь? - спросил у него Барнет, - Воды бы... руки помыть перед едой... [По еврейскому религиозному закону нельзя приступать к еде без омовения рyк.] Вокруг захохотали.
      - Нечего смеяться, он человек новый, откуда ему знать, - заступился за свояка Барнет.
      Хаим переводил взгляд с одного на другого, словно спрашивая: над чем, собственно, здесь смеются?
      - У нас, брат, не только руки вымыть, у нас и с немытыми руками поесть некогда, - пояснил ему Бушлер.
      - Он думает, что это порядочная фабрика, где на обед дается целый час.
      - Да ничего он не думает, он просто не знает, - продолжал защищать Хаима Барнет.
      - Хорошо, но хоть каплю воды... Как же это? - не понимал Хаим.
      - Водопроводный кран у нас внизу, в подвале. Пока сбегаешь руки помыть, время пройдет и поесть не успеешь.
      - Хватит дурака валять, Хейман, - рассердился Барнет. - Садись и ешь скорее, а то так и проголодаешь до восьми часов вечера.
      - Оставьте его, - послышался голос коротенького седобородого рабочего. - Не видите, что ли, он же из раввинов, даже за работой шапки не снял.
      - И бородка как у раввина, - добродушно подхватил шутку еще кто-то.
      - Оставь в покое его бородку. Потерпи немного, скоро он станет точь-в-точь таким же джентльменом, как ты, - не давал Барнет Хаима в обиду.
      И, обратившись к нему, добавил с нетерпением:
      - Сколько раз тебе говорить: не будь простофилей, садись и ешь! Тоже праведник нашелся - не помыв рук, есть не может. Хватит церемонии разводить!
      Хаим подошел к своему станку и через силу стал пихать себе в рот хлеб с колбасой.
      - Ешь, ешь! - подбадривал его Барнет. - Ничего, привыкнешь!
      5
      Бушлеру не сразу удалось уговорить Хаима пойти на собрание рабочих-мебельщиков. По пятницам он ходит вечером в синагогу, а не на митинги. И вовсе не из какой-нибудь особенной набожности,, просто он так привык. И то уж он соблюдает обычай с грехом пополам. Утреннюю молитву отбарабанивает одним духом, вечернюю и вовсе не читает. В цеху негде руки помыть перед едой - тоже сойдет. Захотелось Барнету - переименовал его в Хеймана.
      Теперь вот пристал: надо немного "подравнять" бородку, не то уличные сорванцы проходу не дадут...
      Одно у него осталось - субботний праздник. Неужели он и этим должен пожертвовать? Нет, в пятницу вечером он ни на какие митинги не пойдет.
      Но Бушлер пристал к нему как смола:
      - Пойдемте, пойдемте, не пожалеете! Мы ведь туда не на танцы собираемся. Будем обсуждать, как бороться с потогонной системой... Насчет сокращения рабочего дня.
      Насчет повышения заработной платы.
      Барнет поддержал Бушлера:
      - Слушай, ты здесь не первый день, а ведешь себя так, будто только что приехал из Старобина. Разве тебе не важно, чтобы рабочий день был короче, а заработная плата выше?
      - Да, но как вы это сделаете? - допытывался Хаим.
      - А для этого-то и надо, чтобы все рабочие-мебельщики вошли в союз. Скажем, к примеру, ты не член союза, тогда ты и работы не получишь, ни на нашей фабрике, ни на другой. Понимаешь теперь! Всего можно добиться, стоит только захотеть. От нас зависит.
      Хаим понял одно: надо идти. Что, если они и в самом деле выставят его из мастерской?
      Но первое же собрание, на которое он пошел, оказалось последним. От него хотят, чтобы он записался в союз? Пожалуйста. Он готов платить членские взносы, он и сам понимает, что союз - вещь полезная. Но ходить на собрания? Сохрани его бог, больше он туда ни ногой.
      Сначала ему даже понравилось там.
      У входа в большой холодный зал стоит столик, на нем тарелка, и каждый бросает в нее медную монетку. Совсем как дома, когда приходишь в синагогу послушать проповедника. С другой стороны у входа - еще один стол, весь заваленный газетами и тоненькими книжечками в разноцветных обложках. Здесь почти все останавливаются: кто покупает, а кто, просмотрев названия, берет книжку в руки, перелистывает и кладет обратно, обещая купить, как только в кармане заведется лишний пенни. Постепенно зал наполняется. Много молодых парней, но есть и люди среднего возраста и совсем пожилые. У всех оживленные лица, все подтянуты. Народ рассаживается на длинных скамьях без спинок и ждет начала собрания. Некоторые стоят группами в проходе и с жаром толкуют об усилении "юнии", о повышении заработка. Люди, которые встречаются впервые, непринужденно заговаривают друг с другом, словно знакомы годами. Все здесь так просто, по-свойски, что чувствуешь себя совсем как дома.
      - Прямо как в синагоге, - заметил Хаим, наклонившись к Барнету.
      - Подожди, сейчас наш Бушлер закатит речь, послушаешь - пальчики оближешь, - сказал Барнет, явно гордясь "своим" Бушлером.
      - Я уже наслушался его на фабрике, - махнул рукой Хаим.
      - Левермай, будь у нас побольше таких Бутлеров, хозяева бы из нас жилы так не тянули, - отозвался незнакомый рабочий, сидевший рядом.
      - Без Бушлера не было бы и нашего союза, - подтвердил Барнет. - Он всю душу ему отдает.
      Удар деревянным молотком по столу положил конец их беседе.
      На эстраде стоял невзрачного вида субъект, малорослый, чернявый, с лицом провинциального учителя: то и дело поправляя на носу пенсне, он ждал, пока все сядут и успокоятся. Сзади него сидели Бушлер, маленький седобородый рабочий, земляк Хаима и Барнета - Соломон, Джек-социалист и несколько незнакомых Хаиму личностей.