Трудно было поверить, что всего какой-нибудь час езды отделяет это царство тяжелого труда, горькой нужды и непролазной грязи от богатого города с ярко освещенными улицами, нарядными домами, манящими витринами магазинов, элегантно одетыми людьми, бодрыми и веселыми, для которых каждый день - праздник.
      - Морозовы и Поляковы [Морозов и Поляков - московские миллионеры], наверно, здесь не обитают, - заметил я.
      Пальчик, забыв на минуту о своем "высоком" положении в Москве, простодушно ответил:
      - Разумеется, нет. Все Алексеевское работает на Москву. Мелкие кустари. Я да еще два-три бесправных еврея - это единственные "купцы" здесь.
      Еще некоторое время мы шлепали по жидкой грязи.
      Вдруг Пальчик схватил меня за рукав.
      - Слышите? - сказал он довольным голосом. - Вам повезло: он готов!
      - Кто готов? - не понял я.
      - Да мой хозяин. Если он поет эту песенку, значит, полон до отказа.
      Из темноты доносилось хриплое пьяное пение:
      К.о-г-да я был сва-бо-де-ный ма-аль-чик, Не знал я го-ря и ну-же-ды...
      - Это поет мой хозяин, - повторил Пальчик. - Все в порядке. Вот мы и дома. Осторожно, в сенях темно, высокий порог... Нагните голову: дверь здесь низкая...
      А ну-ка, давайте я вас проведу. В темноте вы и двери не найдете.
      Переступив высокий порог, я невольно схватился за нос: смешанный запах кислой капусты, сырой кожи, пота, перегорелой сивухи и грязною белья ударил мне в лицо.
      В комнате было накурено и жарко, как в бане. Над столом висела большая коптящая лампа. У стола один подмастерье и двое мальчиков-учеников шили меховые шапки, не обращая ни малейшего внимания на пьяного хозяина.
      Зто, видно, было им не в новинку.
      Сам хозяин -человечек маленького роста, худощавый, с изможденным, бледным лицом, рыжей с проседью, торчащей во все стороны бородой, со спутанными, свисающим"
      иа лоб волосами - стоял посреди комнаты и, раскрывая рот до ушей, плачущим голосом затягивал одну и ту же песню, в которой он, видно, помнил только две первые строчки.
      Устав петь, он начал притопывать босыми ногами по грязному, липкому полу. Медный крестик, висевший на замусоленном шнурке, подпрыгивал на его открытой волосатой груди, как бы принимая участие в пляске.
      Пальчик с полным удовлетворением смотрел на своего квартирного хозяина. Я стоял за его спиной и, зажимая нос, невольно пятился к двери.
      - Куда это вы отступаете? - насмешливо спросил меня Пальчик.
      - Вот здесь вы и живете? - ответил я вопросом.
      Пальчику, должно быть, не понравился тон, которым я задал свой вопрос. Указав рукой на разделявшую комнату фанерную перегородку, он с едким сарказмом ответил:
      - Да, в этом особняке, вон за той мраморной стеной, мы и обитаем... А вы, ваше сиятельство, будете бога благодарить, если вам удастся разделить со мной мои апартаменты.
      - Эй, кто там раз-го-варрри-вает? - с трудом ворочая языком, спросил хозяин, вглядываясь в нас отекшими близорукими глазами.
      Мальчики за столом с трудом сдерживали смех.
      - Кто там, черт возьми? Где мои очки?
      - На носу, Иван Михайлович, на самом кончике носа, - приятельским тоном весело ответил Пальчик.
      - Ах, под-лы-е! На носу, говоришь?
      И, надвинув очки высоко на лоб, он обрадованно воскликнул:
      - А-а!.. Гри-гор Миро-ныч! Наше вам с кисточкой!..
      Как жив-ем?.. Выпь-ем, што ль...
      - Выпьем, выпьем, Михалыч... Как не выпить? Непременно выпьем, - не замедлил согласиться Пальчик.
      - А энто что за фруктец? - спросил Михалыч, тыча в меня пальцем.
      - Это мой приятель, Иван Михалыч, из наших, - хлопнув меня по плечу, представил Пальчик мою особу хозяину. - Он у меня переночует сегодня.
      - А-а-а! Из ва-ших? По-ни-маю... Ну ладно, пущай ночует... Да сколько хошь живи... Иван Михалыч не выдаст... Ну, давай, душа, выпьем...
      Не прошло и десяти минут, как Иван Михалыч уже лез ко мне лобызаться, называл меня "братец" и "миленький", бил себя в обнаженную грудь и клялся, что лучше сгноит себя в тюрьме, а приятелей своих не выдаст. Положив одну руку на мое плечо, а другую на плечо Пальчика, Михалыч объяснялся нам в любви:
      - Потому люб-лю вашего брата... Хор-рошие вы ребята. С вами всегда можно выпить.
      На следующее утро, когда мы с Пальчиком вышли из-за фанерной перегородки, Михалыч сидел за столом, опершись головой на руку. Лицо его было хмуро, глаза смотрели на нас с открытой неприязнью.
      Пальчик быстро втолкнул у:еня обратно за перегородку:
      - Подождите минутку!
      И туг же я услышал его вкрадчивый голос:
      - Опохмелиться бы нам, Иван Лшхалыч. Васька! На, сбегай, принеси-ка полбутылочки! Пятьдесят седьмой, да живо, Васька!
      - Старое, испытаннее средство, - объяснил мне Пальчик, когда мы вышли из дома. - Теперь вы можете спокойно жить у меня, пока не отыщете для себя что-нибудь получше.
      Я остался жить за "мраморной" стеной, у Пальчика.
      Спокойная квартира...
      1912-1956
      ЛАКЕЙ
      1
      С помощью знакомых, действовавших через своих знакомых, путем сложных протекций Левитину наконец удалось устроить меня на службу. И на какую!
      На службу, которая давала мне правожительство в Москве. Короче говоря, я поступил к известному адвокату Аркадию Вениаминовичу Гольскому... лакеем, только номинально, конечно, ради правожительства [Евреям с высшим образованием, пользовавшимся правожительством вне черты оседлости, царское законодательство давало право прописать у себя двух слуг-единоверцев на то время, что они служили у них]. В действительности же я работал в его большой адвокатской конторе вместе с несколькими помощниками присяжных поверенных и целым штатом служащих помельче.
      Аркадий Вениаминович Гольский - один из самых популярных в Москве юристов - обладал красивой "ассирийской" бородой, красивой женой, красивой, богато обставленной квартирой и широкой практикой.
      В Москве он пользовался славой радикала. "Почти революционер", говорили о нем. На "пятницы" в салоне его жены, известной пианистки, собирались адвокаты, врачи, писатели, художники, известные актеры и музыканты - верхушка московской либеральной и радикальной интеллигенции.
      Меня, самою молодого среди служащих знаменитого адвоката и самого незначительною по занимаемой должности, на эти "пятницы", конечно, не приглашали, но в открытую дверь кабинета, где я допоздна переписывал бумаги и подшивал дела, ко мне часто доносились звуки музыки и обрывки разговоров о беззаконии, о произволе царской власти. До моих ушей иногда даже доходило крамольное слово "конституция", которое в те времена произносилось не иначе как шепотом.
      Не знаю, долго ли оставался бы я "лакеем" у либерального адвоката, если бы не одно необычайное происшествие, положившее конец и моей "лакейской" службе, и моему пребыванию в Москве.
      2
      Поздно вечером я стоял на Трубной площади и дожидался конки, которая должна была доставить меня в Лялин переулок на Покровке, где я, теперь полноправный житель юрода Москвы, снимал комнату. На Трубной в маленький вагончик конки, влекомый парой худых кляч, впрягали третью клячу, чтобы подтащить конку вверх, к Сретенским воротам. Там подсобную клячу выпрягали, и босой мальчик - "форейтор" возвращался верхом обратно на Трубу в ожидании нового вагона конки.
      Вагончик был набит пассажирами, словно консервная коробка сардинами. Мне не удалось протиснуться внутрь, и я, крепко уцепившись за поручни, висел на подножке, то и дело рискуя свалиться, так как стоявшая впереди дама навалилась на меня всей тяжестью своего тела. Вдруг она истерически вскрикнула:
      - Ох, боже мой, меня обокрали!
      Как бы не веря своим глазам, она перебирала нервными пальцами в раскрытой сумке, плакала и причитала:
      - Наше состояние... Все, до последней копейки...
      Я покончу с собой... Муж этого не перенесет... Ничего у нас больше нет... Люди добрые, помогите мне найти пропажу!
      В вагоне поднялся шум. Некоторые подозрительно смотрели на своих соседей, другие искали у себя под ногами: не уронила ли дама деньги или вор, может быть, испугался и подбросил их. Многие громко выражали свое удивление:
      - Какая неосторожность! Разве можно везти большую сумму денег в ручной сумке?
      Посыпались всевозможные советы, требования остановить вагон, всех поголовно обыскать...
      Но остановить вагон на крутом подъеме нельзя было.
      Конка остановилась на своей обычной остановке у Сретенских ворот. Кондуктор дал свисток, и на месте происшествия сразу появился городовой, который тут же начал следствие:
      - Кто стоял рядом с вами, мадам? Не заметили ли вы, кто напирал на вас сзади, толкал вас?
      Дама, потрясенная несчастьем, возбужденная, полными слез глазами смотрела на окружающих:
      - Откуда я знаю?.. Многие стояли рядом со мной...
      Полный вагон людей... Не пошевельнешься... Откуда мне знать? - Вдруг ее взгляд остановился на мне. - Вот этот молодой человек стоял позади меня, все время проталкивался вперед... Я не знаю...
      - Обыскать его, немедленно обыскать! - раздались голоса.
      Кровь бросилась мне в лицо.
      - Что вы говорите, мадам?! Вы все время своей тяжестью сталкивали меня с подножки, и я был занят только тем, чтобы удержаться. Ни на секунду не мог отнять руки от поручней.
      Пассажиры обрадовались - наконец-то нашелся "виновный".
      Все настойчиво требовали, чтобы меня обыскали.
      - Позвольте проверить карманы.
      И, не дожидаясь моего разрешения, городовой проверил мои карманы. Их содержание не удовлетворило ни его, ни даму, ни публику. Денег не оказалось. Паспорт тоже был в порядке, прописан в Москве, все честь-честью. Публика, однако, не унималась.
      - Знаем этих мазуриков! Они всегда работают на пару.
      Тот, кто таскает из карманов, никогда не оставляет у себя краденою, а передает товарищу, который тут же скрывается. И мазурику тогда нечего бояться, смотрит невинной овечкой. Отведите его в участок, непременно в участок!
      - Подозрение на него имеете, мадам? - обратился городовой к пострадавшей.
      - Почем я знаю? Вагон был набит до отказа. Он все время напирал на меня...
      - Что тут долго разговаривать? Отведите его в участок! - требовали со всех сторон. - Там уж разберутся.
      Там с ним иначе поговорят... Может, вы еще сегодня получите свои деньги обратно, мадам.
      - Пойдем, что ли... - неохотно потянув меня за руку, сказал городовой. - И вы, мадам, пойдемте с нами.
      Трудовой день в участке давно уже кончился. В большой приемкой царил полумрак. Только один стол, стоявший недалеко от кафельной печи, был освещен лампой под зеленым абажуром.
      В освещенном круге виднелась коротко остриженная голова дежурного околоточного надзирателя, погруженного в чтение "Полицейской газеты".
      В сторонке в полутьме сидел городовой в расстегнутом мундире, без оружия и совсем по-домашнему набивал папиросы.
      При нашем появлении околоточный поднял глаза от газеты и широко зевнул:
      - А-а-а! Ночные гости уже начинают собираться, а-а-а!
      Кто там у тебя, Ефремов?
      - Да вот, ваше благородие, у этой дамы украли в конке, между Трубной площадью и Сретенскими воротами, деньги из сумки. Дама подозревает, что это они украли, - указал на меня пальцем городовой.
      Видно, из уважения к моей приличной внешности он говорил обо мне во множественном числе и старался возложить ответственность за возможные последствия на пострадавшую.
      Околоточный, которому осточертели всякие такие истории, даже не потрудился взглянуть, кто стоит перед ним.
      - Хорошо. Обыщем его и пока задержим, - сказал он безразличным голосом и обратился к даме: - А вы что скажете, сударыня?
      С дамой снова началась истерика. Шестьсот рублей наличными и выигрышный билет. Это все, что они с мужем имели... Я стоял сзади, все время напирал на нее. Она покончит с собою... Она не смеет показаться мужу на глаза...
      Шестьсот рублей и выигрышный билет...
      - Ну-ка, господин хороший, выкладывайте из карманов все по порядку, приказал околоточный.
      К тому, что нашел у меня Ефремов, ничего не прибавилось.
      Околоточный вышел из-за стола и для верности провел руками по моим карманам.
      - А сейчас составим протокол.
      Сначала он записал имя, отчество, фамилию и местожительство пострадавшей, где и на какую сумму ее обокрали. Потом, записав мое имя, отчество, фамилию и адрес, спросил:
      - Ваше занятие?
      Слегка поколебавшись, я пробормотал:
      - Лакей.
      Мой ответ прозвучал неубедительно. Околоточный пристально посмотрел на меня. Как внешность, так и одежда не отвечали названной мною профессии.
      - Лакей? - переспросил околоточный. - У кого служишь лакеем? - На всякий случай он перешел со мной на "ты".
      - У адвоката Гольского.
      - У Аркадия Вениаминовича Гольского?
      - Да, у адвоката Гольского.
      - Гм... Странно! А ну-ка, давай сюда паспорт! - Он перелистал паспорт с первой до последней страницы, проверил дату прописки, печати.
      - Да, как будто все в порядке. А все же здесь что-то неясно. Вы, сударыня, можете идти домой. В случае чего известим вас. А тебя, парень, мы временно задержим, до выяснения твоей личности.
      Я запротестовал:
      - Как так задержите? На каком основании? Не имеете права.
      - Ну, что касается права, ты можешь положиться на нас. Право - это не твое дело... А задержим тебя потому, что сомневаемся насчет твоей личности. Нам надобно выяснить, действительно ли состоишь лакеем у адвоката Гольского. Уж ты не обижайся...
      В последних словах явно прозвучала ирония.
      - Господин околоточный, Аркадий Вениаминович будет жаловаться обер-полицмейстеру на незаконное задержание его человека. Как бы не получилась неприятность.
      Лучше позвоните по телефону моему барину, и он сам подтвердит, что я у него служу.
      Намек на могущие возникнуть неприятности возымел свое действие.
      - Ладно. Это мы можем. Позвоним. Ефремов, отведи-ка его в приемную и подожди там с ним, пока не позову.
      4
      Долгий день напряженной работы, а потом нелепая передряга, в которую я попал, совершенно обессилили меня.
      Я сидел в передней, опершись головой на руку, и дремал, когда услышал знакомый голос лакея Гольского - настоящею его лакея - Афанасия:
      - Так что, ваше благородие, к нам телефонировали отсюдова, из участка, значит; барина нашего просили сюда пожаловать, потому, значит, будто задержан вами наш лакей. А барина нашего дома нет. Они с барыней в театр уехавши. Вот я и пришел доложить вашему благородию, что меня, ихнего лакея, значит, не задержали. Выходит, ошибка. Я, значит, вполне на свободе.
      В таких, можно сказать, ясных выражениях отставной солдат Афанасий, ныне лакей Гольского, докладывал о себе околоточному.
      - Вы служите лакеем у присяжного поверенного Аркадия Вениаминовича Гольского? - спросил околоточный, из уважения к важной осанке и "генеральским" бакенбардам Афанасия обращаясь к нему на "вы".
      - Так точно. Мы у них служим старшим лакеем.
      Прежде мы служили у председателя окружного суда действительного статского советника Сергея Николаевича Никифорова, а теперь - у присяжного поверенного Гольского. Хорошая служба, ничего не скажешь, хотя они и евреи, жаловаться не можем...
      - А других лакеев, помимо вас, барин не держит? - остановил околоточный словоохотливого Афанасия.
      - Как не держать? Держим. Пятачок Мишка есть, то есть звать-то его Мишка Данилов, но мы его кличем Пятачком, потому...
      - Погодите, погоднте-ка, - снова перебил его околоточный, - а где сейчас этот самый Данилов?
      - Так что я его оставил в прихожей. В случае чего дверь открыть. Нельзя же оставить дом безо всякого призора...
      - А сколько лет этому Мишке?
      - Еще совсем молокосос, пацан, даже пушка на губе нету, а с девками уже балуется... И выпить не дурак...
      Барин говорит...
      - Постой, постой! Я тебя не спрашиваю, - потеряв терпение, околоточный перешел на "ты", - любит ли Мишка девок или не любит. Ты вот что скажи мне: кроме тебя, других лакеев, постарше Мишки, у вас не имеется?
      - Нет, я самый старший. Разве только повар, так он ведь чухонец...
      - А сколько лет повару?
      - А черт его знает. Не очень еще старый. Голова гладкая, как колено. Ни одного седого волоса.
      - А лакеев, кроме тебя и Мишки, они, говоришь, не держат?
      - Как не держать? Держат. Судомойку держат, горничную. Так вить они женского полу. И харчей своих не стоят...
      - Я тебя о лакеях спрашиваю, а ты мне о горничных да судомойках. Говори толком!
      Афанасий пожевал свою бритую губу.
      - Так что из мужского пола, кроме меня и Мишки, больше слуг у нас нету.
      - Ефремов! Введи задержанного! - приказал околоточный.
      Увидев меня, Афанасий, прежде чем околоточный успел слово сказать, воскликнул не то с удивлением, не то с испугом:
      - Ба-тюш-ки! А вы-то что здесь делаете, барин?! Тоже по поводу нашего задержанного лакея пришли? Так его, то есть меня, вовсе не задержали... Я их блаюродию об этом докладывал.
      Совершенно сбитый с толку околоточный переводил взгляд с меня на Афанасия и с Афанасия на меня.
      - Ты его знаешь? - наконец обратился он к Афанасию.
      - Как не знать? Аркадия Вениаминовича помощник Они у нас в канцелярии работают. Новенький.
      - Какой помощник? Он ведь говорит, что служит у Гольского лакеем.
      - Что вы, ваше благородие, как можно? Они образоваиные-с... Они всякие бумаги пишут, всуд ходят... Лакей!
      Как можно-с?
      - Аркадий Вениаминович уже знает, что я нахожусь здесь? - спросил я лакея.
      - Никак нет, барин. Они не знают. Они с барыней в театре. А как позвонили из участка, что задержали нашего лакея, я пришел сказать, что я не задержан, то есть что никаких наших лакеев не задержали.
      - Как только Аркадий Вениаминович возвратится из театра, передай ему, что я прошу его позвонить приставу Сретенского участка.
      - Слушаю-е, Давид Ефимыч. Сей минут!
      Околоточный все меньше и меньше понимал происходящее перед ним.
      - Черт его знает что за путаница! Один говорит "лакей", другой "помощник присяжного поверенного". Иди разберись тут! Что-то здесь не в порядке. Вот что, - обратился он к Афанасию. - Ты иди домой. А как только твсп барин приедет из театра, скажи ему, что просят потрудиться зайти сюда для выяснения личности человека, который выдает себя за его лакея. Понял? Ну, иди, Ефремов! - позвал он. - Отведи задержанного!
      - В прихожую?
      - Нет. Может быть, ему придется остаться здесь до утра. Кто же его сторожить будет? В камеру, обыкновенно.
      Ефремов запер за мной дверь. На меня устремились любопытные взгляды двух молодых парней, почти мальчиков, находившихся в камере. Очевидно не обнаружив во мне ничего интересного, один из них достал из-под собственного сиденья карты, спрятанные при появлении Ефремова, и прерванная игра возобновилась.
      С каждым часом дверь открывалась все чаще, камеру наполняли все новые лица.
      Раздраженные городовые вталкивали подобранных ими на улицах пьяных, которые оставались лежать там, куда их бросили. Одни не подавали при этом никаких признаков жизни, другие что-то невнятно бормотали.
      Приводили также мелких карманных воришек, подозрительных лиц, задержанных в разного рода увеселительных з?веденнях, бродяг.
      Большая часть этих людей чувствовала себя здесь как дома. Они спокойно ожидали завтрашнего дня, когда их рассортируют: кто останется тут, а кого перешлют в другие участки, кого отправят в сыскное отделение или в тюрьму, а кого этапом "по месту жительства". Найдутся и такие счастливчики, которые и вовсе будут отпущены на свободу.
      В камере происходили встречи старых знакомых, и тут же завязывались оживленные разговоры на "блатном" жаргоне, понятном одним только собеседникам. Некоторые из арестованных перестукивались с соседней камерой - нет ли там друзей-приятелей.
      Вначале никто на меня не обращал вньмания, но когда новые заключенные перестали появляться и каждый занял свое место в камере, завсегдатаи участка сразу узнали во мне чужака.
      - Это что за птица? - ни к кому особенно не обращаясь, спросил парень с белым шрамом - след ножевой раны - во всю ширину багровой щеки.
      - Фраер или студент.
      - Из-за девки, должно быть, попал сюда.
      - А может, пытался проверить чужой карман?
      - Не похоже. Должно, фраер.
      Они обсуждали мою личность, будто меня здесь не было.
      - Эй, очкастый! Студент, что ли?
      - Нет, не студент.
      - Беспачпортный?
      - Heг, по недоразумению. Меня скоро освободят.
      - А-а!.. За грехи родителев. Понятно...
      Шутка вызвала веселый смех. Какому-то типу с распухшим носом и узкими как щелочки, заплывшими глазами приглянулся мой пиджак.
      - Хорош пинжак! - одобрил он, щупая полу. - Мой пннжак мне узковат, а :ебе будет как раз впору. Скидывай, что ли!
      Не долго думая он стал снимать свой засаленный пиджачок с огромными заплатами на локтях, намереваясь тотчас же, не сходя с места, произвести обмен, независимо от того, хочу я этого или нет.
      Тут отворилась дверь, и Ефремов позвал:
      - Вы, что у адвоката, выходите!
      У околоточного я засгал Аркадия Вениаминовича.
      - Вот вы куда попали! - с наигранной веселостью, как мне показалось, встретил он меня. - Ну ладно, пойдемте. Мой извозчик ждет нас у подъезда.
      Околоточный, хотя и, видимо, довольный, все же раболепно извинялся:
      - Ничего не поделаешь, Аркадий Вениаминович! Случается, все случается на свете. Ошибка вышла. Бывает-с. Есе этот болван Ефремов! Я-то сразу увидел, с кем имею дело... Уж вы нас извините... И вы тоже, молодой человек, Бывает-с...
      - Бол-ваны! - сказал в сердцах Гольский, как только за нами затворилась дверь.
      Я молчал.
      - Ну, залезайте же в дрожки. Сегодня вы переночуете у нас. Куда вы потащитесь в два часа ночи?
      Всю дорогу Аркадий Вениаминович говорил с иронией о полицейских порядках, о глупости и произволе полицейской власти, говорил долго и красиво, так же красиво, как на "пятницах" в салоне своей жены.
      Я молчал.
      - Что вы сидите как в воду опущенный? - покосившись на меня, спросил наконец Аркадий Вениаминович. - Неужели на вас так повлияли два часа, которые вы провели в участке?
      На обращенный ко мне прямой вопрос я не мог не ответить.
      - Нет, Аркадий Вениаминович. Не в этом дело. Дватри часа в арестантской камере - пустяки. Я думаю о том, что мне пора покинуть Москву.
      - Почему же? Работой недовольны или патроном?
      - Нет, работой я очень доволен, своим шефом - тем более. Но я не хочу, не могу больше оставаться лакеем.
      - Глупости! Это ведь не более как пустая формальность.
      Лакей на бумаге. Подумаешь какой срам. Пусть стыдятся те, которые создают такие позорные, варварские законы, а не вы!
      Но я чувствовал, что даже на бумаге не могу больше оставаться лакеем. Слишком дорогая цена за "устройство"
      на работу.
      - Нет, Аркадий Вениаминович! Не могу. Унизительно!
      - Как знаете, молодой человек, - сказал он, - и давайте не будем больше об этом говорить.
      Мой родственник был вне себя, когда узнал, что я собираюсь уходить от Гольского.
      - Да ты спятил, не иначе! - воскликнул он. - А как ты будешь жить в Москве? Опять "швейцарским подданным", опять зависеть от милости какого-нибудь дворника?
      По Марьиной роще соскучился или по пьяному шапочнику в Алексеевском?
      - А где это сказано, что я непременно должен жить в Москве? Россия велика.
      - Велика-то велика, да не для тебя.
      - Нечего говорить. Я лакеем не останусь.
      Левитин окончательно потерял терпение.
      - Дурак! А если еврей, для того чтобы получить правожительство, покупает у лютеранского пастора свидетельство о переходе в лютеранство, он разве перестает быть евреем? Или же когда еврейская девушка, невинная и чистая как голубка, достает себе желтый билет, чтобы, получив правожительсгво, иметь возможность поступить на высшие женские курсы в Москве или Петербурге, она в самом деле становится проституткой, что ли? Это же вс.е одна формальность! Слыхали вы что-либо подобное? Покинуть Москву, оставить такую должность у самого Гольского только потому, что его гонор, видите ли, не позволяет ему числиться лакеем даже на бумаге! Интеллигентские сентименты! Больше ничего.
      Но все доводы Левитина ни к чему не привели.
      Звание "дакея", хотя бы только на бумаге, претило мне с самого начала. Каждый раз, когда я натыкался на импозантного Афанасия с его глупым лицом и подстриженными бакенбардами - "котлетами", я вспоминал, что я тоже "лакей". Я постоянно чувствовал на себе ярлык "лакея", словно желтый туз на арестантском халате. Меня и раньше не раз подмывало сбросить с себя свою бумажную ливрею.
      Да и блестящей будущности переписка бумаг и подшивка дел мне не сулили. Конечно, постоянные скитания по гря-"- ным углам, подпольная жизнь "швейцарского подданного"
      меня изводили и унижали. Но я долго не мог решить, что для меня унизительнее: положение "швейцарского подданного", живущего в Москве по милости пьяных дворников, или звание лакея у либерального адвоката Гольского. Несколько часов, проведенных в полицейском участке, решили мучительный вопрос: не хочу и не могу больше пребывать в подданстве у дворников, не хочу и не могу больше оставаться "лакеем" - пусть даже на бумаге - у либерального адвоката Гольского.
      В Америку!
      Об Америке много говорили в городах и городках черты оседлости. Мысль о поездке туда давно тлела у меня в голове В Америку уезжали ремесленники, которых было больше, чем требовалось; уезжали люди тяжелого физического труда - биндюжники, носильщики, чернорабочие, которым не к чему было приложить свою силу. За океан ехалм портнихи, чулочницы, "модистки, девушки-бесприданницы, как молодые, так и засидевшиеся, мечтавшие о любви, о семейной жизни; ехали - в меньшем количестве - "приличные люди": мелкие лавочники, обанкротившиеся или полуобанкротившиеся купцы, попавшие в сети ростовщиков домовладельцы и разорившиеся люди, еще не свыкшиеся со своей бедностью и всячески скрывавшие ее. Бежали от безработицы, от бесправия, от погромов...
      "Кто только хочет работать, в Америке не пропадет" - так думали многие.
      "Приличные люди" видели достоинство Америки в том, что там никакая работа не считается зазорной. Здесь, в родном городе, такой человек скорей умрет с голоду, чем унизит себя физическим трудом, в Америке же все можно.
      Молодые парни, не имевшие ни малейшего желания "служить Николке" или же, по примеру отцов, похоронить себя на всю жизнь в грошовых лавчонках, полуинтеллигенты, носившиеся с туманными мыслями о свободе, находили для себя выход в эмиграции.
      Люди жили в постоянном ожидании "леттерс", "маниордерс" и "пикчерс" из Америки.
      Не писем, не денежных переводов и фотографий, но именно "леперс", "мани-ордерс" и "пикчерс", как называли это в своих письмах их мужья, сыновья и дочери.
      Шоп и фектори, бизи и слек, страйк и локаут, босс и форман [Мастерская и фабрика, занятость и безработица, забастовка и локаут, хозяин и мастер (англ.)] - все эти слова были известны в городах и местечках черты оседлости.
      В потогонных мастерских Нью-Йорка и Филадельфии, на шахтах Пенсильвании, на сталелитейных заводах Питсбурга, на фермах в Висконсине, на плантациях Калифорнии тяжело трудились десятки тысяч евреев, белорусов, украинцев и поляков, не нашедших себе места в царской России.
      Еще раньше, когда я жил в родном городе, мой старший брат, уехавший в Америку потому, что "ненавидел царя", не переставал мне писать, чтобы я выкинул из головы все аттестаты и дипломы и приехал к нему.
      "Все, чего ты можешь дождаться от Николки, - это борща с кашей в одной из его казарм, а то и тюрьмы, если тебe захочется сказать свободное слово". "Страна золота" - писал мне брат, - тоже не рай, как некоторые себе представляют: достаточно приходится выбиваться из сил для того, чтобы как-нибудь прожить. Но здесь, по крайней мере, тебе не надо бояться погромов, здесь ты можешь сказать, что тьбе наплевато на самого президента, и никто не упрячет тебя за это в тюрьму".
      - Он погубит нас своими письмами! - возмещался отец. - Расписался, герой! Сидит в Америке и показывает кукиш в кармане русскому царю.
      То, что в Америке можно плевать на президента, мне очень понравилось, но ехать туда не хотелось. Я слышал, что Гретхен, разбившая мое сердце, уже успела выйти замуж за своего двоюродного брата Джека Винстона с его "фойрничер стор", так на что сдалась мне Америка? Теперь, однако, когда рана, нанесенная моему сердцу Гретхен, по временам только слегка ныла доказательство, что она начала заживать, и, когда я к тому же убедился, что звания выше лакейского в древней столице Российской империи мне не добиться, я решил ехать.
      Но как? Где взять денег на дорогу? Брат не был в состоянии дать мне их. "На дорогу до Лондона я постараюсь наскрести для тебя денег, это я как-нибудь осилю. А в Лондоне тебе придется на некоторое время задержаться, поработать и самому накопить денег на дальнейшую дорогу", писал мне брат.
      Так и порешили.
      Еще в бытность мою в Лодзи я, сидя однажды в "млечарне", где за двадцать грошей можно было получить овсяную похлебку и хлеб с маслом, случайно познакомился с одним "верным человеком". За пятьдесят рублей он брался доставить в Англию целым и невредимым любого со всеми его пожитками.
      Зтот самый "верный человек" и повел меня к границе вместе с целым транспортом бесправных людей, без заграничных паспортов и без железнодорожных билетов. Были здесь евреи, поляки, белорусы, парни призывного возраста, женщины и дети, направлявшиеся к своим мужьям и отцам по ту сторону океана.
      - Зачем платить за билеты, - говорил "верный человек", - если я могу столковаться с кондуктором за полцепы?
      Границу мы переходили в тихую зимнюю ночь.
      - Боже милостивый, - шептали женщины, - господь всемогущий, дай нам благополучно добраться ..
      Но "верный человек" не нуждался в помощи бога для своих рискованных операций.