- Рад стараться, ваше бродне! У меня в деревне, в Обчиралове.
      И урядник начал обстоятельно рассказывать, как он увидел каторжника и как убедился в том, что это Антон Белов. Как Антошка Белов показал ему фальшивый паспорт и пытался откупиться от него деньгами, и как он не поддался, и как привел каторжника сюда, в стан, со связанными руками, в сопровождении сотского и двух понятых.
      Приставу наконец надоело слушать болтовню Запирайлова, и он с нетерпением прервал его:
      - Ладно, ладно, дай протокол и введи арестанта!
      - Слушаюсь! - отчеканил Запирайлов, вытаскивая из-за обшлага вчетверо сложенный лист бумаги. Вручая его приставу, он доложил:
      - Здесь внутри, лежит вещественное доказательство - двадцать пять рублей, которыми арестант хотел меня подкупить, чюбы я его отпустил. А вот и остальгое, - и он выложив на стол все, что забрал у задержанного.
      Не успел пристав как следует разобраться в безграмотном протоколе, как Запирайлов распахнул дверь и втолкнул в комнату арестанта, а сам остался стоять у дверей.
      Взглянув на бледного, измученного арестанта со связанными за спиной руками, пристав сразу узнал еврея Менделя Бурштина. Два дня тому назад, вместо того чтобы выслать его по этапу, он написал: "На выезд", получив от него за это десятку.
      У пристава даже шея и уши покраснели от бешенства.
      Он и сам не знал, что его больше разозлило: то, что он потерял возможность отличиться перед начальством, или то, что урядник зря поднял его с постели.
      Разъяренный, он повернулся к Запирайлову и закричал:
      - Болван! Какой же это каторжник? Глаза у тебя, что ли, вылезли, пустомеля!
      Запирайлов позеленел ог страха:
      - Ваше высокобродие! Мы стараемся... Я увидел, что он так испугался... Сразу двадцать пять рублей сунул в руку... И приметы сходится... Я думал... Я думал, каторжник, - бормотал он.
      - Ду-умал! - передразнил его пристав. - Посмотрел бы на обороте паспорта и увидел бы, что там написано:
      "На выезд", тогда ты бы знал, чего он испугался, подуумал! Разве тебе полагается думать?
      - Виноват, ваше бродне... Мы по долгу службы... Мы стараемся... - все пытался оправдаться Запирайлов.
      - Пшел вон, болван! - топнул ногой разъяренный пристав. - Старается! Каторжника мне доставил! Вот так каторжника нашел! Молчать! - прогремел он, заметив, что урядник собирается еще что-то сказать. - Развяжи ему руки, баран, и - марш!
      Как только урядник затворил за собой дверь, пристав взял вещественное доказательство, приложенное к протоколу, и спокойно опустил в карман брюк, потом, опершись на спинку стула, сказал:
      - Ну, голубчик, мы опять здесь? Не гадал так скоро свидеться... Похоже, придется вое-таки совершить прогулочку по этапу, а? Ну что ж, хочешь обязательно по этапу - могу уважить.
      - Ваше высокоблагородие! Пощадите! Я совсем больной, целую ночь протащился пешком, со связанными руками, точно и в самом деле каторжник... Отпустите, я ведь не вор... и не разбойник... Я только хочу жить, кормить свою семью... Вот и приезжаю, чтобы заказать кустарям работу и получить от них товар.
      Пристав нащупал в кармане новенькую хрустящую ассигнация и, немного смягчившись, сказал:
      - Сам виноват. Кто тебе велел пугать урядника?
      Почему ему и не подумать, что ты беглый каторжник, если ты ему суешь в зубы двадцать пять рублей? Уряднику полагается целковый, ну два целковых, а не четвертной билет. Двадцать пять рублей, голубчик мой, - это для чинов повыше. Ну да ладно! Не хнычь, не ной тут у меня, на этот раз прощаю, иди на все четыре стороны, но больше мне на глаза не попадайся. Приехал в деревню, сделал свое дело, и скатертью дорога... И запомни, что для урядника трешка - самая большая ассигнация, понял? Ну, марш...
      Бурштин наскоро собрал со стола конфискованные у него вещи и, поблагодарив пристава за его "доброе сердце", быстро вышел из канцелярии.
      1912
      НАГРАДА
      1
      Степановка славилась по всей округе своими пловцами.
      Жители местечка, расположенного на Немане, испокон веку гнали плоты; каждый степановец с самого детства полжизни проводил в воде и плавал как рыба.
      Что же касается Авнера Щупака, то он выделялся даже среди степановских пловцов.
      Из поколения в поколение Щупаки содержали водяную мельницу.
      Вода их кормила, к воде они привыкли, дети начинали плавать немногим позже, чем ходить.
      Авнер прямо с моста прыгал в воду, плавал саженками, брассом, кролем и на спине, - в общем, не было равного ему во всей Степановке И если бы вам захотелось посмотреть, как челивек плавает сидя, как ныряет у одного берега и выплывает у противоположного, - вам надо было бы только попросить об этом Авнера.
      И именно за свое искусство Авнер дорого поплатился.
      Дело было так.
      Когда во время наводнения затопило левобережную Степановку, первой пострадала водяная мельница Авнера. Если бы не сваи, которые остались торчать, когда спала вода, никто бы не поверил, что здесь когда-то стояла мельница. Бурные волны смыли ее до основания, как щепку, понесли по течению, далеко-далеко, к Балтийскому морю, а оттуда, наверное, к Атлантическому океану, и там эмигрировавшие в Америку степановцы, может быть, встретились с каким-нибудь бревном от мельницы Авнера, и оно передало им привет из родного местечка.
      Одним словом, наводнение разорило Авнера больше, чем если бы случился пожар.
      И он начал писать своим далеким и близким родственникам, чтобы они помогли ему встать на ноги.
      Ответ Авнер получил только от Лейбла, племянника жены, жившего в Самаре.
      Лейбл рос сиротой, без отцл и матери, кормился то у одного родственника, то у другого. К учению у него не было особой охоты, и родственники решили: все равно ничего путного из парня не получнтсл, надо отдать его в ученики к портному. По крайней мере, не будет видеть у них на шее. Потом Лейбля забрали в солдаты и отправили в Самару. Там, еще не отслужив всего срока, он женился на портнихе. Окончив службу, Лейбл открыл портняжную мастерскую "мужскую и женскую, военною и штатскую" и остался жить в Самаре.
      Обычно родня редко вспоминала о Лейбле, и даже поздравительную открытку, которою он всегда присылал к Новому году, жена Авнера принимала неохотно и говорила, поджав губы: "Кто его просит напоминать о себе, этого милого родственничка..." Но теперь, когда наг|.янула беда, вспомнили и о нем.
      И Лейбл, добрый, бесхитростный человек, сразу ответил, что, во-первых, он, слава богу, жив-здоров, - дай гог то же самое услышать о тете и о дяде. Во-вторых, он советует дяде приехать к нему в Самару.
      "Зачем вам, дорогом дядя, мучиться в этой захудалой Степановне? - писал Лейба. - Бросьте все ваши дела, приезжайте к нам в Самару, и я вас устрою на какуюнибудь мельницу. В Самаре много мельниц. На худой копен вы здесь сможете служить кантором в синагоге или обучать мальчиков священному писанию. У нас в Самаре несколько сот еврейских семей - не сглазить бы - и ни одного приличного меламеда. Для такого человека, как вы, хороню знающего синагогальную елужбу и священное писанке, заработать каких-нибудь сто рублей в месяц - пустяковое дело. Если вы согласны, я вам вышлю пятьдееяг рублей на дорогу, и как только вы их получите, сразу выезжайте. Бог даст, не пожалеете об этом, как желает вам ваш глубокоуважаемый любезный племянник Лейбл Безбородка. Что касается правожительства, как-нибудь обойдется. Вы не первый и не последний..."
      Нельзя сказать, что совет племянника пришелся Авнеру по душе - не такая уж радость сорваться с места, где жили веками поколения предков, и поехать бог знает куда! А правожителство тоже не пустяк. Но что делать?
      Ничего лучшего не придумаешь. И Авнер написал Лейблу, что его совет кажется ему разумным. Пусть вышлет деньги ни дорогу.
      Половину полученных денег Авнер оставил жене, а половину взял на проезд в Самару.
      - Кто знает, может, меня там в самом деле ждет удача, - утешал Анкер жену. - Все же Россия!
      2
      Стоял душный летний вечер.
      Авнер Щупак возвращался с последнего урока и думал о тол, что обучать еврейской грамоте самарских оболтусов намного труднее, чем перетаскивать по дощатому настилу мешки с зерном. Мало того, что он никак не может вбить им в голову грамоту, они еще издеваются над ним, всячески унижают. Они смеются над его бородкой, над бумажным воротничком, над широкополой шляпой, передразнивают его речь. Некоторые озорники, как только завидят его, пускаются бежать, и ему приходится гоняться за ними по всему двору. А один из этих лоботрясов во время занятий поднимает рев ни с того ни с сего, как будто с нею живьем шкуру сдирают. Тогда в комнату входит толстая надутая мамаша и, протягивая руки к своему чаду, ворчит:
      - Я вообще не понимаю, к чему вся эта канитель? Раввином он все равно не будет, зачем же напрасно мучить бедное дитя?
      "Дитя... - думает Авнер. - Этот бычок может замучить и вогнать в чахотку десяток учителей". Но сказать об этом добросердечной мамаше Авнер не может. Он всячески оправдывается перед ней, чтобы не лишиться своего замечательного ученика, то есть десяти рублей в месяц, которые ему платят за то, что он учит это сокровище читать молитвы.
      Погруженный в грустные мысли, Авнер ступил на мост.
      Он поднял голову и глубоко вздохнул:
      - Как здесь хорошо!
      Прохладный, влажный ветерок дул с реки и освежал разгоряченное усталое тело.
      Авнер снял шляпу, вытер пот со лба и, опершись о перила, загляделся на воду.
      Спокойно текла желтоватая вода широкой Волги, нагоняя к каменному основанию моста белую пену. Косые лучи заходящего солнца, отражаясь в воде, придавали ей трепещущую пунцовую окраску. Пылающий над рекой закат предвещал знойный день.
      Но не красота природы захватила Щупака. Его внимание было привлечено купающимися.
      Из деревянных скрипучих купален, недалеко от моста, выходили обнаженные люди, бросались головой вперед в воду и пускались вплавь. Некоторые прыгали прямо с крыши купальни, скрывались на мгновение под водой, выплывали, и, встряхивая головами, фыркая и отдуваясь, плыли по широкой реке.
      Авнер приглядывался к купальщикам, и в нем просыпался старый пловец. Ему вспомнилось, как у себя в Степановке он плавал точно рыба, какие номера откалывал в воде и как восхищались толпившиеся на берегу люди:
      "Вы только посмотрите, что он выделывает! Вот это пловец!"
      "Тоже мне пловцы, - думал Щупак, глядя на купающихся, - показать бы им, как надо плавать!"
      Не долго думая он спустился с моста и направился по дорожке к купальням.
      3
      Едва Авнер успел сбросить пиджак и снять башмаки, как вокруг раздались крики:
      - Спасите! Человек тонет!
      Авнер выбежал на узкий мостик купальни и увидел испуганных, полураздетых людей, растерянно размахивающих руками и указывающих на то место, где шумела и спиралью кружилась вода. Все кричали разом:
      - Вот здесь, вот здесь он скрылся... в воронке...
      Мост в одну секунду почернел от любопытных, взволнованных людей, которые проталкивались к перилам.
      Внезапно из воды показалась голова с прилипшими ко лбу волосами, мелькнули, словно крылья, две руки и послышался отчаянный вопль: "Помогите, тону!" Голова и руки снова скрылись под водой, оставив на поверхности лишь пузыри.
      Как искусный пловец, Авнер сразу понял, что одна минута промедления - и человек погибнет. Он также успел заметить, что место, где скрылся утопающий, очень опасное. Авнер, как стоял, в рубахе и штанах, бросился в реку и исчез под водой.
      Толпа затихла. Минута напряженного ожидания - и вот показался Авнер. Одной рукой он рассекал воду, а второй - тащил за волосы человека, подбадривая его словами: "Держись, держись, еще немного..." Тот, однако, в смертельном страхе вдруг дрыгнул ногой и набросился на своего спасителя, обхватив его шею обеими руками, как клещами... Авнер выпустил его волосы и начал отрывать от своей шеи полузастывшие пальцы утопающего, не переставая работать второй рукой. Тело утопающего, однако, было слишком тяжелым, и Авнеру трудно было держаться на воде, работая одной рукой. Поняв, что таким образом они могут оба пойти ко дну, Авнер сильно ударил человека кулаком по переносице. Судорожно сжатые руки ослабли, и он снова погрузился в воду.
      Авнер бросился за ним.
      Через минуту он выплыл, таща за собой потерявшего сознание человека, который больше не мешал своему спасителю.
      - Спасательный круг! - вскрикнул Авнер. - Устал.
      Не могу больше держаться на воде.
      Ему бросили веревку с резиновым кругом, и через несколько минут Авнер вместе со спасенным им человеком был уже на берегу.
      Толпа встретила Авнера аплодисментами и возгласами "браво!", "ура!". Оказавшийся на месте происшествия пристав пробился сквозь толпу к Авнеру, который стоял мокрый, дрожа от холода и усталости, и хлопнул его по спине:
      - Молодец! Герой! Подам рапорт полицмейстеру о представлении к награде. Вы непременно получите медаль!
      Увидев перед собой пристава, Авнер задрожал уже не столько от холода, сколько от страха... Был бы он обут, он, может быть, попытался бы юркнуть в толпу и скрыться.
      Пристав между тем был полон сочувствия к герою, у которого зуб на зуб не попадал от волнения:
      - С вас ведь течет, как с крыши после дождя. Идите скорее в купальню и переоденьтесь, а то простудитесь. - И он сам проводил Авнера к купальне и стал стягивать с него мокрую, прилипшую к телу рубаху.
      - Сизой, сбегай живо в приемный покой нашего участка и принеси пару сухого белья и халат! - приказал пристав стоявшему рядом городовому.
      Авнер попытался избавиться от полицейской опеки.
      - Не извольте беспокоиться, господин пристав, - рубаха повисит немного на стенке и высохнет.
      - Да чтc вы, какое там беспокойство! - дружелюбно отозвался пристав. Напротив, мне очень приятно оказать любезность герою, проявившему такое мужество и находчивость.
      Утопавшего тем временем завернули в простыню, стали откачивать, мять живот, делать искусственное дыхание, пока не привели в чувство.
      Когда городовой вернулся с необходимыми вещами, пристав велел ему растереть Авнера мохнатым полотенцем и сам подал сeрый огромный халат.
      Покончив с переодеванием спасителя и с приведением в чувство спасенного, пристав достал свою записную книжку и сказал:
      - Ну, господа, а теперь приступим к формальной стороне дела.
      Авнер начал оглядываться, предпочитая прогуляться по городу в больничной одежде, нежели иметь дело с формальностями, которые, насколько он знает, никогда еще к добру не приводили.
      - Зачем нам формальности, господин пристав? Дело, как говорится, проще простого - один не умеет плавать, но решил во что бы то ни стало поплавать в воронке, а другой, умеющий плавать, показал ему, кто из них настоящий пловец. Вот и всё! - Так Авнер, желая избежать более близкого знакомства с приставом, старался преуменьшить значение своего поступка.
      - А какие, вы думаете, будут формальности? Я только запишу имена обоих и адреса - и все дело.
      Авнер горько улыбнулся. "Только имена и адреса, - думал он с грустной иронией. - Хорошо еще, что ему не обязательно знать мои титулы и что он не намерен посвататься к моей дочери..."
      - Какая разница, господин пристав! Пишите: "И был спасен прохожим..."
      - И не говорите! Мне нужно подать рапорт начальству.
      Кроме того, я хочу, чтобы вас представили к награде. Вы ее честно заслужили.
      - К чему мне награда? - отказывался Авнер от почестей. - Что я такого сделал? Человек чуть не утонул, надо же было его спасти!
      - Нет, нет, не говорите! - Пристав желал во что бы то ни стало осчастливить Авнера. - Так уж заведено:
      когда человек спасает тонущего, рискуя собственной жизнью, ему следует медаль "За спасение утопающих", а иногда и денежное вознаграждение. Как же иначе? Итак, ваша фамилия?
      - Щупак... - еле слышно прошептал Авкер.
      - Имя и отчество?
      - Авнер Ошерович.
      - Еврей? - пристав раздосадованно повел усами, будто над ним подшутили.
      - Еврей, - ответил Авнер, чувствуя себя в чем-то виноватым.
      - Гм!.. А где живете?
      - Нигде... Я сегодня только приехал, шел с вокзала...
      - Ага, понимаю, сегодня только приехал. А может быть, вы только завтра приедете? - съязвил пристав. - Если еврей говорит, что только что приехал, значит, у него нет правожительства, это закон... Ну, а документы у вас есть?
      Единственный документ, имевшийся у Авнера, был его паспорт. Пристав посмотрел его и пожал плечами:
      - Н-да!.. Неприятность, положение, как говорится, хуже губернаторского... Человек совершает такой героический поступок, и вдруг вот тебе и на! - бесправный еврей... Что же мне теперь с вами делать? обратился он к Авнеру, словно желая сказать "черт тебя сюда принес!" - Я обязан действовать по закону, понимаете или нет? - убеждал он, точно оправдываясь. - Если бы никого при этом не было, ну, тогда дело десятое... тогда можно было бы ради такого героического поступка закон побоку, оказать услугу человеку, но здесь, понимаете ли, у всего города на виду... публично... Представляете, я был на месте происшествия и не знаю, кто такой спаситель, как его зовут и куда он девался! Хорош я буду в глазах полицмейстера!
      Нет, голубчик, ничего не могу поделать!
      - А все-таки?..
      - Нет, дорогой, и не говорите, - я человек женатый, отец семейства. Поверьте, мне очень жаль, но войдите в мое положение - я ведь не могу рисковать службой... - сокрушался пристав, точно не судьба Авнера зависела от него, а наоборот. - Но одно другому не мешает, медаль вы все-таки получите...
      Авнер Щупак, наряженный в казенное белье и огромный халат, в черном котелке, надвинутом на глаза, бы/ препровожден в участок двумя городовыми.
      Третий городовой нес его мокрую одежду.
      В участке Авнеру выдали проходное свидетельство и отправили на вокзал в сопровождении городового, который должен был проследить за тем, чтоб Авнер уехал "к месту прописки".
      - Насчет незаконно проживающих наш полицмейстер строг, - сказал ему пристав, - всех отправляет по этапу.
      Только благодаря моему рапорту о вашем героическом поступке и по моей личной просьбе он изволил выдать вам "проходное" и разрешить уехать за собственный счет. Что же касается вашего проживания за пределами черты оседлости, то не бойтесь: я так напишу рапорт, что вы отделаетесь пустяком, в худшем случае, небольшим денежным штрафом. Счастливого пути! Будьте спокойны, медаль вы получите без задержки, - утешал пристав Авнера, - об этом уж я позабочусь...
      1911
      ПОКИНУТАЯ ЖЕНА
      1
      Вы уж мне поверьте, волнения, огорчения, неприятности, которые в наше время причиняют дети, пером не описать!
      У меня лично, видите ли, одна только дочь. Конечно, у меня есть еще одна дочь, но та замужняя и сама немало гсря хлебнула от своих детей... И два сына у меня есть, но от них-то у меня одни радости. Вы можете подумать, что им бог знает как повезло... До Бродских и Высоцких им, разумеется, далеко, но ничего - живут потихоньку: один арендует мельницу, а ко второму, младшему, хорошо относится клибанчицкий помещик, вот и перепадает кое-какой заработок. Говоря о детях, я главным образом имею в виду мою младшенькую, изза которой я поседел раньше времени. Не подумайте, что она у меня, как иногда бывает, неудачная. Ничего подобного! Такая удачная, что мало кто с ней сравниться может.
      Нет, особой красотой она не блещет - маленькая, щупленькяя, черненькая, в материнскую родню пошла, но такая милая, такая живая, подвижная, прямо огонь!
      А глаза - одним взглядом сжечь может! А уменье вести беседу, а ум, понятливость, способности: и пишет, и читает на разных языках - любою мужчину за пояс заткнет.
      По здравому рассуждению, такая дочь должна бы доставлять родителям только радости, а тут наоборот - моя младшенькая доставила мне неприятностей, и забот, и хлопот во много раз больше, чем остальные трое детей, вместе взятые.
      Ей всего двадцать четыре года. И она уже успела и овдоветь, и остаться покинутой женой, и снова сделаться невестой. Слышали такое? Как это может быть? - вы спрашиваете. Э-э, дружище, вижу, наивный вы человек. Чего только не случается в Николкиной России! Вот послушайте любопытную историю.
      Моя младшая дочь - зовут ее Бейлкой - была курсисткой, на фельдшерских курсах училась. Как она оказалась на фельдшерских курсах в Москве, если она училась на акушерских курсах в Варшаве, я вам подробно расскажу в другой раз. Эту историю тоже стоит послушать. Пока остановимся на том, что она поехала учиться на курсы в Москву.
      Ну что ж, учишься на курсах, - может быть, ты и права, может быть, в наше время девушке, в самом деле, следует быть самостоятельной, но где это сказано, что, обучаясь на курсах, надо забыть об отце и матери и месяцами не писать им ни строчки?
      Первое время, когда она жила в Варшаве, мы еще иногда получали письмецо, открытку или сообщение, что она получила деньги, - все же кое-что знали о ней. Но с тех пор, как она переехала в Москву, - ни слова. Хоть бы раз обмакнула перо в чернила. Только одну открытку от нее и получили.
      "Дорогие родители! - писала она. - Я нахожусь в Москве и хлопочу о поступлении на фельдшерские курсы.
      Пишите мне "до востребования", потому что, пока я не поступлю на курсы, у меня не будет правожительства, а если нет правожительства, нет и постоянной квартиры.
      Временно живу у знакомых. Когда устроюсь, напишу подробно. Будьте здоровы, чего и желает вам ваша дочь Бсйлка".
      Вот и все письмо С тех пор как в воду канула. Прошел месяц, и два месяца, и три месяца, полгода прошло, а писем все нет и нет. Я пишу ей "до востребования", посылаю телеграммы - ни ответа ни привета. Можете себе представить, каково у нас на душе. Прежде всего, Москва есть Москва, куда там денешься без правожительства?
      Во-вторых, я ведь знаю свою дочь - еще живя дома, она дни и ночи шлялась с какими-то стрижеными девицами и длинноволосыми парнями в черных косоворотках. Только и слышно было - массовка, забастовка, сходка. А там, вдали от родительских глаз, и вовсе море по колено. Я начал догадываться, что курсы вообще здесь не главное.
      Главное - совсем другое, то, что пахнет Сибирью...
      О чем тут долго толковать, я просто голову потерял.
      Не попала ли она в тюрьму, а го и в Сибирь? Может быть, ее, боже сохрани, уже и на свете нет? Что только не случается в наше время!
      Я-то еще ничего, я мужчина, креплюсь, скрываю свою тревогу, сокрушаюсь тайком, виду не подаю, а мать совсем извелась. Все время плачет, слезами заливается, - сердце болит, глядя на нее. А тут еще стала меня попрекать: зачем отпустил дочку в Москву и почему ничего не делаю, не еду искать ее? Легко сказать - бросай свое дело, за которое приходится держаться руками и ногами, и отправляйся искать иголку в стоге сена. Адреса у меня нет, вернее всего, Бейлка не прописана. Где она, я не имею ни малейшего представления, попробуй найди ее в Москве, в таком огромном городе!
      Но моя старуха знать ничего не хочет - езжай и езжай! Что поделаешь мать! И она бы, конечно, добилась своего, если бы не пришла весть о дочери. Вот послушайте.
      2
      У нас в городе живет немец по имени Карл Винтер.
      Сам он колбасник, и отец его, и дед, а может быть, и прадед тоже жили у нас в городе и промышляли колбасами.
      Прожив столько лет среди евреев, он, верите ли, разговаривает по-еврейски, как мы с вами. Еврейские поговорки знает, шутки, обычаи. Безошибочно скажет вам, когда судный день, когда пурим, а когда праздник торы. Короче говоря, если бы не его дружба с пивной бочкой, не его красная шея и опухшее лицо, вы ни за что не угадали бы в нем немца.
      Однажды этот Карл Винтер останавливает меня на улице.
      - Здравствуйте, герр Ройтман! - говорит. - Поздравляю вас. Поздравляю вас, сват! И вас и себя поздравляю!..
      И смотрит на меня своими маленькими смеющимися глазками: ну-ка угадай, мол, что я имею в виду!
      Я стою перед ним и думаю: хватил, наверно, лишнего...
      Кто его знает, что там бродит в его пьяной голове.
      - С чем вы меня поздравляете, герр Винтер? Что вы хотите сказать?
      - Очень просто, реб Меер. Мы с вами породнились, и нас следует поздравить...
      И живот его колышется от смеха, и тройной подбородок, и толстые щеки... Человек прямо задыхается от смеха.
      Я подумал: "Отведал бы ты моих горестей, ты бы не смеялся".
      - Вам, господин Винтер, весело, - говорю, - вот вы и смеетесь, а мне шутки в голову не идут...
      - Никаких шуток, господин Ройтман, - говорит он уже серьезно, - мы с вами породнились! Мой сын женился на вашей дочери, дай им бог счастья...
      Я, все еще уверенный, что он пьян и болтает вздор, говорю:
      - Адье, господин Винтер, мне некогда больше пустыми разговорами заниматься, - и собираюсь уходить.
      Но он хватает меня за рукав:
      - Не верите? Спросите мещанского старосту Пикарского. Он вам все объяснит.
      Услышав эти слова, я почувствовал, что сердце у меня перевернулось. Не знаю, шутит он или правду говорит, но вся кровь отлила у меня от лица. Он же, наоборот, покраснел больше обычного, его маленькие глазки стали колючими, как спицы, и он вдруг рассвирепел:
      - Ах, эта негодная социалистическая банда! Мой сын, ваша дочь - одна подлая шайка! Я хотел, чтобы мой сын стал инженером, а не колбасником, а он связался с этими проклятыми социалистами, которые только и знают что бомбы бросать, оставил университет и вдобавок женился на какой-то Бейлке, Рухке, Хайке, Сурке, черт их всех побери!
      Сакраменто! Доннер веттер нох айн маль!..
      Я не стал дослушивать его ругательства и побежал прямо к старосте узнать, правду ли говорит колбасник. Оказывается, все правда.
      - Да, - сказал мне староста, - он вас не обманул.
      Прибыли заверенные копии метрик и брачный контракт, заключенный между лютеранином Фридрихом Карловичем Винтером и еврейкой Бейлей Мееровной Ройтман. А раз все бумаги в порядке, мы обязаны вписать вашу дочь в паспорт Винтера как его законную жену.
      Я, наверное, крепче железа, если не умер тут же на месте. А еще надо совладать с собой и виду не показать, чтобы моя старуха, упаси бог, ничего не заметила. Однако я решил принять меры. Раздобыв у старого колбасника адрес его сына, я накатал дочери такое письмо, которое могло бы тронуть даже камень.
      Не прошло и двух недель, как почтальон принес мне ответ. Вот оно, это письмо:
      "Дорогой отец! Твое письмо меня расстроило и огорчило. Мне очень больно, что мама из-за меня так много переживает, но поверь, дорогой отец, что напрасен твой гнез и твое недовольство мною - я не перешла в другую веру и переходить не собираюсь. Не потому, что я верую в еврейского бога. Нет, я вообще неверующая, и тем более мне противно отступничество от одной религии ради другой.
      А из-за того, что я будто бы вышла замуж за Фрица Винтера, ты не огорчайся - это брак не настоящий, фиктивный, для получения правожительства. Я не единственная еврейская девушка, которой приходится вступать в фиктивный брак. К сожалению, Фридрих Винтер болен чахоткой и, боюсь, протянет недолго. А когда его не станет, мне опять придется за кого-нибудь выходить замуж. Ведь если мужхристианин умирает, его вдова лишается правожительства.
      По закону еврейка - жена лютеранина - только тогда имеет правожительство, когда проживает с мужем. Если же она, хотя бы с разрешения мужа, живет отдельно, ее немедленно высылают из города. Это вынуждает меня жить в тех же меблированных комнатах, где остановился Фридрих Винтер, что для меня крайне неудобно - далеко ходить на занятия. Итак, дорогой отец, как видишь, огорчаться тут нечего. Простите меня, что я вам не пишу, на то есть много причин. Сердечно целую маму. Больше по этому адресу мне не пиши. Я отсюда уезжаю. Будьте здоровы, как желает вам ваша любящая дочь Бейлка".
      С тех пор - ни слова. Не пишет, на какие средства живет, не просит денег, даже адреса не сообщает. Но как бы то ни было, у меня камень с сердца свалился. Если вся эта история только для виду, тогда другое дело. Такой фиктивный брак представляется мне чем-то вроде того, как евреи во время погрома иногда выставляют крест в окне:
      пусть погромщики думают, что в доме живет христианин.
      Разве можно осуждать человека за то, что он пытается спасти свою жизнь и жизнь своих близких? Так и здесь: все это не очень приятно, но выхода, очевидно, нет...
      Не могу сказать, что письмо дочери меня совершенно успокоило. Я догадывался, что она неспроста не хочет ггисать нам и просит, чтобы и мы ей не писали. Выражение "на то есть много причин" мне, понимаете ли, очень не понравилось. Ничего не поделаешь, нынешним детям не прикажешь. И давайте вспомним, - а мы-то сами, разве мы вели себя так, как хотелось нашим родителям?
      Проходит месяц за месяцем, а от нее ни строчки. Я не обращаю внимания на ее просьбу и посылаю письмо за письмом на адрес Винтера. Я умоляю ее: "Черкни хоть раз в месяц два словечка: "Жива-здорова"... Никакого ответа. А тут мне раз повстречался старый Карл Винтер и сказал, что его сын умер.
      - Овдовела ваша дочь, - говорит он, - умер мой Фриц.
      Не послушался меня, армер тойфель!
      Теперь я уж и вовсе понятия не имею, в Москве моя дочь или не в Москве. Что можно знать о человеке, который находится за тысячу верст и ни слова не пишет?
      А мать все свое - плачет...
      3
      Миновал пятый год, революция и погромы, и вдруг откуда ни возьмись Бейлка!
      Исхудавшая, осунувшаяся, с ввалившимися щеками и с черными кругами под глазами - на себя не похожа.
      Вы, наверное, думаете, что она стосковалась по отцу и матери и просто приехала повидаться с нами! Ничего подобного. Она, оказывается, была арестована, около пяти месяцев просидела в тюрьме, - разумеется, не за воровство, - и вот теперь ее в административном порядке выслали на родину под надзор полиции... Могло кончиться и хуже, не правда ли?..
      Что ж, пусть будет так, только бы видеть ее живой.
      А она, знаете ли, ходит грустная, молчаливая, задумчивая, смотрит вокруг себя своими большими глазами, будто чего-то ищет. Иногда начнет ходить взад-вперед по комнате, и может так прошагать весь день, не говоря ни слова. Улыбнется грустно и молчит или же закутается в платок, заберется с ногами на кушетку и углубится в книгу.