Рукава у него были засучены по локоть, и могучие руки, смуглые и волосатые, как будто были высечены из дуба. Дёмин, светловолосый и голубоглазый, около кряжистого Ткачука казался тонким, хрупким подростком. Но несмотря на большую разницу в годах, Ткачук слушался Дёмина и охотно помогал ему в работе. Иногда они пели вполголоса "Славное море, священный Байкал", и голос Ткачука гудел густо, а тенорок Дёмина словно вился вокруг баса длинной, тонкой ленточкой. Мне нравилось, как они пели, и я попросил их спеть погромче, в полный голос. На мою просьбу Ткачук ответил:
      - Нельзя мне. Демаскировать буду. Враги услышат...
      Ткачук шутил - мы были в пятнадцати километрах от передовой, но в его шутке была доля правды. Голос у него был необычайной силы.
      За несколько дней они смастерили тележку. Это была колёсно-носилочная "установка" на шарикоподшипниках. На деревянную раму поставили и укрепили санитарные носилки. Они быстро и легко снимались с рамы, и на них можно было нести раненого. Тележка катилась легко. Ткачук был очень доволен и, прощаясь со мной, поблагодарил за помощь:
      - Золотые руки у Дёмина. Хоть бы жив остался. Такой человек в хозяйстве - клад. - Помолчал и добавил: - У меня есть сын вроде Дёмина, Сергей. Где-то под Ленинградом. Давно что-то писем не шлёт...
      Ткачук нахмурился и поник головой.
      Санитар Ткачук увёз свою тележку в медсанбат, и вскоре я увидел его за работой.
      В тележку были впряжены две пары разномастных собак: впереди, справа, серый Разливай, рядом с ним рыжий Барсик, а в коренной паре - чёрный лохматый Жучок и белый Бобик. Все три новые собаки - простые дворняги, малорослые, но с растянутым мускулистым телом, как и подобает быть ездовой собаке. Видно было, что Ткачук подбирал их с умом. Рядом с ними крупный Разливай казался львом. Собаки держали хвосты по-разному: Разливай поленом, Жучок и Бобик - серпом, а Барсик - бубликом.
      От тележки протянуто вперёд канатное дышло - потяг, на котором попарно пристёгнуты собаки. На груди у них плотно прилажены алыки шлейки.
      Когда Ткачук запрягал собак, Барсик зарычал, и шерсть у него на холке вздыбилась щетиной. Позади него Жучок тоже зарычал и прижал уши. Казалось, вот-вот сцепятся.
      Ткачук крикнул:
      - Эй ты, Барсик! Нельзя!
      И ударил злобного зачинщика вдоль спины бичом. Барсик взвизгнул и притих. По команде "вперёд" Разливай натянул потяг и шагнул. За ним пошли и остальные собаки. Оглянувшись назад, Барсик опять зарычал на Жучка и замедлил шаг. Наверно, ему казалось, что Жучок, идя сзади, может на него напасть. Жучок лаял, и это раздражало Барсика.
      Ткачук крикнул:
      - Разливай! Фас! Жучок, тихо!
      Разливай, не замедляя хода, схватил зубами Барсика за шею и тряхнул его. Барсик заскулил, как будто прося пощады, и, поджав хвост, пошёл дальше послушно.
      Ткачук шёл рядом с упряжкой и управлял голосом и жестами. Его команду понимал только Разливай, а другие собаки, глядя на вожака, делали всё так, как делал он. Иногда санитар покрикивал: "Бобик! Бобик!"
      - Этот пёс у меня большой лодырь и хитрец, - сказал Ткачук, обращаясь ко мне, - от хода упряжки не отстаёт и алык не натягивает. А крикнешь тянет.
      Впереди, недалеко от упряжки, шёл солдат с автоматом. Вот он остановился и дал короткую очередь: тра-та-та-та... Дворняжки испугались, взвизгнули и шарахнулись в разные стороны. Ткачук крикнул: "Стой!" Разливай остановился и затормозил всю упряжку. Барсик и Бобик, глядя на вожака, тоже остановились и прижались к Разливаю. А Жучок залез в тележку и, уткнув морду в дно, закрыл глаза. Теперь он в безопасности! Ткачук подошёл к упряжке и тихо сказал: "Спокойно, спокойно". Поглаживая собак по спине, он дал им по кусочку мяса. А на Жучка крикнул:
      - Эй ты, "герой"! Вылезай!
      Жучок нехотя вылез и потянулся к руке вожатого за мясом. Ткачук отвёл руку назад за спину:
      - Не заслужил, пустобрёх и трус. На место!
      Все собаки встали на свои места.
      Невдалеке стояли товарищи Ткачука из команды выздоравливающих и посмеивались:
      - И чего ты, Ткачук, с этими шавками возишься? Грызутся, как собаки, и трусят, как зайцы.
      - Собачья кавалерия! Никакого толку от них не будет...
      На эти насмешки Ткачук сдержанно ответил:
      - Дайте только срок.
      Ткачук приучал их ложиться. Он говорил: "Лежать, лежать". Разливай сразу ложился, а дворняги стояли, не понимая команды. Ткачук брал собаку правой рукой за передние лапы и вытягивал их по земле вперёд, а левой рукой слегка нажимал на спину и приговаривал: "Лежать... лежать..." Собаки ложились.
      После тренировки Ткачук распряг собак и пустил их в загончик, сделанный из прутьев. Потом налил им в корыто супу и покрошил маленькими кусочками варёную конину. Собаки бросились к кормушке и, ворча, торопливо стали глотать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:
      - Ничего. Привыкнут в одной кормушке есть и в упряжке дружнее ходить будут.
      Облокотившись на плетёный заборчик, солдаты весело переговаривались:
      - Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как настоящий цирковой артист-дрессировщик.
      А один из товарищей заметил:
      - Здесь вам не цирк... Как трахнет снарядом, так и разбежится куда попало вся четвероногая команда.
      - Не разбежится, - заверил Ткачук.
      Вскоре ефрейтора Ткачука послали в полк, а через два дня я услышал о его новом подвиге.
      ...Попал Ткачук в третью роту, где не было вожатых-санитаров. Рота сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, от которой шли ходы сообщения к главной траншее. По траншее и ходам сообщения санитары-носильщики доставляли раненых в землянку, а оттуда отправляли их на батальонный медицинский пункт. Местность была открытая, противник сидел на командных высотах, и поэтому раненых из роты эвакуировали только в ночное время.
      Ткачук со своей упряжкой пришёл в роту тоже ночью и сразу же выкопал в траншее для каждой собаки нишу. Они залезли туда и сидели, как в норах: надёжное укрытие от снарядов. После этого Ткачук прикорнул немного, а когда рассвело, стал обозревать местность: нет-нет да и выглянет из траншеи и посмотрит то в тыл, а то в сторону противника. Подошёл к нему санинструктор старшина Вилков и строго предупредил:
      - Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы.
      - Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня противника.
      - Ишь ты, систему огня... - усмехнулся старшина. - Всё равно днём никуда не сунешься. Как трахнет снарядом или миной, так всю твою собачью систему в пух и прах разнесёт.
      Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой пренебрегал. Он даже командиру роты сказал:
      "И зачем только нам собак прислали? Псиной воняет, а как залают демаскировать будут. Без них обходились..."
      А командир роты капитан Тихомиров уклончиво ответил:
      "Пусть их. Может, пригодятся".
      Часов в двенадцать дня к санитару-вожаку подбежал посыльный и тихо, но тревожно сказал:
      - Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо!
      Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке на носилках лежал капитан Тихомиров. Гимнастёрка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное, нос заострился. Дышал тяжело, с хрипами. Глаза закрыты.
      Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку:
      - Товарищ ефрейтор, капитан ранен тяжело - в грудь. Дотемна ждать нельзя. Нужна срочная операция. Может, вывезете его на своей самоходке до санвзвода?
      - Попробую, - ответил Ткачук и подумал: "Всё как на ладони видно. Трудно будет проскочить..."
      Старший лейтенант угадал сомнения ефрейтора:
      - Не бойтесь. Вас прикроют огнём наши пулемётчики и батареи. Я договорился с комбатом по телефону.
      В это время огонь противника стал затихать. Наступали обеденные часы. "Это хорошо, - подумал Ткачук, - вот я, может, и проскочу, пока они обедают..."
      Старшина Вилков взглянул на собак с досадой:
      - Эх, пеструшки... Демаскировать будут.
      - Не беспокойтесь, товарищ старшина, я их замаскирую, - сказал Ткачук.
      Сзади к раме тележки был привьючен мешок, сапёрная лопата, топор и брезентовое ведро. Ткачук достал из мешка маскхалатики и одел в них собак. Все собаки стали серо-буро-зелёными, под цвет местности. И на себя Ткачук накинул халат такого же цвета.
      Старшина Вилков остался доволен:
      - Вот это, я понимаю, порядок.
      Старшина заметил на ефрейторе две сумки: санитарная висела на правом плече - так положено, а вот на левом висела какая-то другая сумка. Что за новость? Старшина не мог стерпеть такого непорядка:
      - Товарищ ефрейтор, что это? Лишний груз. Снимите.
      - Нельзя снимать, товарищ старшина, тут у меня инструменты и запасы: ножик, шило, дратва и ремни. А ну как что-нибудь в пути приключится?
      - Ну ладно. Давайте скорей.
      Командира роты положили на тележку головой вперёд и, покрыв одеялом, привязали к раме - как бы в пути не выпал. Везти придётся без дорог.
      Старшина Вилков выглянул из траншеи и, показывая рукой, сказал санитару:
      - Держись во-он тех ориентиров... Смотри, кустик, снопы, канавка. Они бинтами обозначены. На полпути в воронке санитар сидит. В случае чего, поможет. Ну, давай.
      Ткачук вылез из траншеи. В маскхалате ползти было трудно. Да и сумки мешали. А тут ещё противогаз и автомат. Всё это тянет, давит и мешает ползти быстрее. Отполз от окопа метров пятьдесят. Спокойно. Противник, видимо, не замечает его.
      Ткачук обернулся и свистнул. Солдаты подняли на руках тележку с раненым и поставили её около траншеи. Собаки выпрыгнули из траншеи и побежали к хозяину. В это время раздался сильный треск пулемётов. Это открыли стрельбу наши пулемётчики, чтобы на себя отвлечь внимание противника.
      Когда упряжка собак достигла своего вожатого, Ткачук, не поднимаясь с земли, взмахнул рукой и приглушённо крикнул: "Вперёд!" Собаки полной рысью промчались мимо хозяина. Ткачук вскочил и, пригибаясь, побежал вслед за упряжкой. Вероятно, немецкий наблюдатель заметил Ткачука и его упряжку. Вон справа упала мина и крякнула взрывом. Вслед за ней слева разорвалась вторая. "В вилку берут", - подумал Ткачук.
      Ткачук заметил впереди серую кучу. На ней белеется обрывок бинта ориентир. Там же рядом, кажется, ровик. Ткачук догнал упряжку и, упав в ровик, крикнул: "Ложись!" Собаки легли и уткнули головы в землю. Все они, кроме Разливая, дрожали, а Бобик нервно, с визгом залаял. "Тихо!" приказал Ткачук, и Бобик умолк.
      Ткачук тяжело дышал. Сердце колотилось сильно, и его удары отдавались в висках.
      Серая куча оказалась прошлогодними снопами. Ткачук пополз к ним, подав команду своей упряжке: "Ползи... ползи..." Собаки поползли вслед за хозяином и медленно потянули за собой тележку. Около снопов прижались к хозяину. Снопы побурели и пахли плесенью. "Не успели убрать..." - с горечью подумал Ткачук.
      Раненый капитан глухо стонал, но в сознание не приходил. "Здесь мы хорошо скрылись, - думал Ткачук, - но долго нельзя задерживаться на месте. Противник пристреляет и эту точку..."
      Немецкий наблюдатель, видимо, потерял из виду человека с собачьей упряжкой. Снаряды стали рваться далеко впереди. Наша батарея открыла огонь, и немецкие позиции закурились дымом. Удобный момент. Теперь надо как можно быстрее добежать до лощинки. Там упряжка скроется от немецких наблюдателей. Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал: "Встать! Вперёд!" Первым выскочил Разливай и потянул за собой остальных собак.
      Когда упряжка отбежала от снопов метров на пятьдесят, впереди неё, совсем близко, разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у тележки. Барсик ткнулся носом в землю и упал на бок. Бобик завизжал и залаял. Ткачук подбежал к упряжке и ножом перерезал шлейку на Барсике: пёс был убит. "Разливай, вперёд!" - крикнул Ткачук.
      Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: "Куда вы?.. Куда вы?.. Нельзя отступать!.. Вперёд!.. Вперёд!.." Из всего того, что говорил капитан, собаки понимали лишь одно слово "вперёд" и ускоряли бег. Ткачук побежал вслед за упряжкой. Позади него недалеко разорвался снаряд, и будто топором подсекло правую ногу.
      Вожатый попытался бежать дальше, но правая нога подвернулась, и он упал. По ноге потекло что-то тёплое, липкое. Ткачук почувствовал страшную слабость и головокружение. Он потерял из виду свою упряжку. Потом превозмог слабость, чуть приподнялся и посмотрел вперёд. Его упряжка неслась к лощине. Но вот собаки оглядываются назад и замедляют бег потеряли из виду хозяина. Опасный момент: могут остановиться. Ткачук собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул: "Вперёд, Разливай! Вперёд!"
      Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.
      - Направо! Налево! Вперёд! - кричал Ткачук.
      По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было вести прицельный огонь. "Только бы тележку не завалили..." - мелькнула мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки. Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар. Выглядывая из воронки, он громко звал:
      - Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют...
      Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.
      Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.
      В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: "О-ох!.." И потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:
      - Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно, проскочили...
      ...В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.
      Я успокаивал его:
      - Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы раны у них не тяжёлые.
      Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:
      - Я всё перенесу... Эвакуируют меня... Я не хотел бы из своей дивизии... Разливая поберегите. Пригодится...
      В палатку вошёл хирург:
      - Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.
      - Я не буду, доктор... Капитан живой?
      - Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.
      Ткачук слабо улыбнулся.
      - В полевом госпитале повидаетесь, - сказал хирург, - он уже там...
      Прощаясь со мной, Ткачук сказал:
      - Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу похож...
      ЛЕБЕДКА
      Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали, как он...
      И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей: низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван, трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой "монголочке". К тому же эта "образина", как её окрестил Сидоренков, была чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских шинелей казался ему лягушачьим, противным.
      Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и сердито крикнул:
      - Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..
      Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А товарищи посмеялись над ним:
      - Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..
      С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков сердито ворчал:
      - Стой, не крутись, дьявол... Не понимаешь русского языка... И всю роту демаскируешь... Заметит тебя "рама" и, глядишь, "юнкерсов" призовёт на нашу голову...
      Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он вымещал на ни в чём не повинной лошади.
      Старые обозники раздражали его своей медлительностью, неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами боевых подразделений, что он такой молодой и... в обозе. Чтобы быть под стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо, вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха - не в те руки...
      Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.
      - Ну погоди, противная тварь, - сквозь зубы ругался Сидоренков, - я из тебя чёртов дух вышибу...
      И чуть какая заминка - кнутом стегнёт.
      Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:
      - Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт, а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит...
      - Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый...
      А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не дёргает понапрасну, она тянет хорошо.
      ...Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом. И вот застрянет какая-нибудь повозка - хоть трактором тяни. Подпрягут Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими буйволиными ногами и вытянет.
      Только кнут ей в это время не показывай - заартачится. А так вот, с добрым словом, вроде как "ну-ну, милая, пошла", старается, будто понимает, что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.
      - Видишь, какая у тебя золотая коняга, - говорили Сидоренкову его товарищи, - не надо и тягача.
      - Она себе на уме, - не сдавался Сидоренков. - Как захочет - гору своротит, а не захочет - хоть убей.
      - А ты с ней поласковее.
      - Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?
      Упрямый был мужик. Если невзлюбит - конец.
      Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для него.
      Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на ночёвку в деревне Чернушки.
      Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что "немка" тянет его к одному двору с покосившимися воротами. Взглянул - изба вроде ничего и двор хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. "Видно, клеверок чует, подумал он, - хитрая скотина..."
      Подъезжает к воротам и бодро кричит:
      - Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!
      А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное место.
      Во дворе кто-то уже стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.
      В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:
      - Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!
      Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую голову и тихо ржёт. Обхватил её мальчик за морду, прильнул щекой и целует в бархатные вздрагивающие ноздри:
      - Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая...
      Сидоренков ничего не понимал и рассердился.
      - Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это "немка", - и дёрнул вожжами.
      Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно, радостно крича на ходу:
      - Да вот она, вот наша Лебёдка!
      Вслед за ним вышла пожилая женщина с бледным, усталым лицом.
      - Здравствуйте, родные наши, - приветливо и взволнованно заговорила она, подходя к повозке и на ходу вытирая мокрые руки о передник. Заждались мы вас... Спасибо вам... От извергов нас освободили. Да где же вы лошадь нашу нашли?! Эти ироды весной у нас её со двора забрали... Её нам свои солдаты ещё в сорок первом оставили. Раненая она была и тощая, а мы её выходили...
      Вытерев посуше руку, женщина протянула её Сидоренкову. Солдат онемел. Молча, как-то растерянно пожал её руку и спрыгнул с повозки.
      - А я тут с уборкой связалась, - продолжала женщина, - за два года неволи и убирать не хотелось в доме, а теперь вот, думаю, свои идут прибрать надо. Передовые-то части утром стороной прошли, а вы заехали... Спасибо вам...
      И, подойдя к серой нескладной кобыле, стала поглаживать её по шее и ласково приговаривать:
      - Красавица ты наша, Лебёдушка, ишь как похудела... - Затем, обернувшись к Сидоренкову, приветливо пригласила в дом: - Распрягайте скорее да заходите в избу. У меня уже и чай готов... А лошадкам-то вон клеверку в сарае возьмите - от коровы осталось. Последней кормилицы вчера лишились: фашисты на лугу перестреляли всех коров, как отступали...
      Сидоренков, понурив голову, неторопливо распрягал лошадей. Ему было стыдно смотреть мальчонке в глаза. А тот вьюном вертелся около и засыпал его градом вопросов:
      - Дяденька боец, а где вы её отбили у фрицев? А вы её оставите нам? А вы долго пробудете у нас?
      - Да отвяжись ты, пострелёнок! Вот управлюсь с конями, тогда и расскажу...
      СМЕРТОНОСНОЕ ПОЛЕ
      Ночь была хоть и звёздная, но мутно-серая, без луны. По полю, шурша, неслась сухая позёмка.
      Сапёры-собаководы сержант Петухов и рядовой Черкасов, получив ещё с вечера боевое задание, готовились к вылазке на передний край противника: надо было найти, нащупать минное поле врага и обезвредить его - сделать в нём проход и открыть своему батальону путь к наступлению.
      Петухов и Черкасов оделись в белые маскировочные халаты с капюшонами и сразу стали непомерно толстыми, неуклюжими, особенно низкорослый, плотный Черкасов. Белые накидки надели и на своих серых собак. Треф в накидке вёл себя спокойно, а чувствительный Пурик несколько раз встряхнулся, пытаясь сбросить одежду, и успокоился лишь после того, как, очевидно, почувствовал, что она крепко привязана, и когда Черкасов, его хозяин, прикрикнул строго: "Нельзя! Пурик! Фу!"
      - Смотри, Черкасов, за своим псом хорошенько, - напутствовал своего подчинённого Петухов, - а то он у тебя какой-то шальной...
      - Зато он у меня старательный и чуткий, товарищ сержант...
      - Старательность, Черкасов, хороша при уме и выдержке.
      Взяв в левую руку поводок от собаки, а в правую щуп - длинную палку с острым железным стержнем на конце, Петухов вылез из окопа и встал на лыжи. Вслед за ним вылез и Черкасов.
      Низко пригнувшись, пошли. Впереди - Петухов, а за ним, на дистанции шести - восьми шагов, Черкасов. Без лыжных палок трудно идти, но они мешали бы, да и в снег их опасно тыкать - можно нарваться на мину. Противник маскирует мины в самых неожиданных местах.
      Противник, отступая, стал хитро минировать поля и дороги: противотанковые мины заделывал в деревянную оболочку. Такие мины можно обнаружить только щупом и тонким чутьём собаки-ищейки. А между большими минами закладывают и маленькие, противопехотные, с проволочкой, чуть ее задел - и взрыв...
      Позёмка несётся по полю, крутится около кустиков и всё заволакивает в мутно-белый цвет.
      Ровное снежное поле и пологая высота, на которой зацепился противник, были безмолвны, и казалось, что враг или спит или отошёл...
      Нет, вон луч прожектора заскользил по белому полю, выхватывая серые кусты, и застрочил пулемёт. "Ложись!" - одновременно прошептали Петухов и Черкасов и, упав в снег, замерли. Треф прильнул к земле, а Пурик, вздрагивая, прижался к Черкасову. Пулемёт умолк. Оборвалась и полоса света. "Прощупывают и пугают... - подумал Петухов. - Знаем мы ваши повадки - сами побаиваетесь..."
      Сняли лыжи и, воткнув их глубоко в снег около кустика, поползли. Тяжело продвигаться - тонут в снегу, но зато хорошая маскировка. В полушубках жарко и неловко ползти, а тут ещё и вещевой мешок, и автомат, и противогаз, и лопата. Всё тянет, давит. Позёмка бьёт в глаза.
      Время от времени Петухов и Черкасов повелительно шептали: "Треф, иди! Пурик, ищи!" Собаки принюхивались к снегу и, натягивая поводки, рвались вперёд. Старательный и горячий Пурик тыкал нос в снег, фыркал и чихал. "Тихо, Пурик! Фу!" - сердито шептал Черкасов.
      И вдруг Треф, обнюхав снег около куста, сел возле него и так выразительно взглянул на своего хозяина, словно хотел вымолвить: "Нашёл". Петухов легонько проткнул щупом снег и почувствовал, что наткнулся на дерево. Мина! Петухов снял рукавицы и, засунув руки в снег, неторопливо, осторожно обшарил, прощупал деревянную мину. Нет ли около неё и под ней опасной проволочки от мины натяжного действия? Как будто нет. Снег на руках тает, а кожа стынет - пощипывает мороз. Надел рукавицы, выкопал ящик лопатой. Ох, какой тяжёлый, будто гвоздями набит! Отполз с ним влево и поставил на попа. Так виднее. Вздохнул и вытер рукавом пот с лица. Ух, велика беда начало! Нащупали минное поле - теперь надо много потрудиться... Вот и Черкасов правее тоже обнаружил мину: возится в снегу, а рядом с ним суетится Пурик и помогает хозяину выкапывать мину. Медвежья услуга! Нарвётся проклятый пёс когда-нибудь. По лапам его надо бить, а Черкасов с ним слишком ласков...
      Недалеко, над окопами врага, низко тарахтел ПО-2 - "кукурузник", как его прозвали наши солдаты, и вскоре один за другим раздались взрывы. Это лётчик сбросил в окопы несколько мелких бомб. Пурик задрожал и заскулил. "Фу!" - прошептал Черкасов. Пурик прижался к боку хозяина и затих. Застрекотали зенитные пулемёты, и словно спичками кто-то зачиркал по небу - это побежали трассирующие пули. Скользнул вверх луч прожектора, но "кукурузник", прижимаясь к земле, тарахтит уже где-то в своей стороне. "Ушёл! - радовался Петухов. - Не даёт им покоя и от нас отвлекает... Молодец!"
      И опять тишина. Молчат. Притихли. Можно продолжить работу. Петухов и Черкасов досуха вытерли закоченевшие руки и всунули их в меховые рукавицы. Как в них тепло и уютно рукам! Так бы и не вынимал. Но время идёт, и надо работать, работать, чтобы до рассвета вернуться к своим. Опять раздаются тихие голоса собаководов: "Ищи! Ищи!" Собаки, принюхиваясь к снегу, натягивают поводки.
      Сколько времени прошло с тех пор, как они начали свои поиски, трудно сказать. Может быть, два или три, четыре часа. Сердце стучит гулко, напряжённо. Мокрая от пота рубашка приклеилась к спине, а руки закоченели, и пальцы плохо сгибаются. Но вот проход сделан, и деревянные мины справа и слева от прохода, как вешки, указывают безопасный путь. Вражьи окопы совсем близко. Теперь надо незаметно уйти. Отползти немного назад. И передохнуть. А то и собаки устали. Поджимают ноги - как бы не отморозили подушечки лап.
      - Сколько вы взяли, товарищ сержант? - прошептал Черкасов.
      - Двенадцать.
      - А я тринадцать. Пурик мой молодец. Поднимемся, товарищ сержант?
      - Нет, Черкасов, надо ползти до лыж.
      Петухов знал, что если противник их обнаружит, то насторожится и до рассвета снова может заминировать проход.
      Проползли уже много, а лыж не видать. Странно! Позёмка замела следы. Наверно, отклонились в сторону.
      - Черкасов, иди вперёд. Да смотри осторожно.
      Солдат встал, отряхнулся от снега и зашагал вперёд, глубоко увязая в снегу. Вслед за Черкасовым, в нескольких от него шагах, шёл Петухов. Пурик вдруг метнулся в сторону и, вырвав из рук хозяина поводок, ткнулся носом в снег и быстро заработал передними лапами.
      - Пурик, назад! - тихо крикнул Черкасов.
      Раздался взрыв, и Пурик упал.
      Черкасову показалось, будто кто-то метнул ему в лицо стеклянными брызгами. Прикрыв лицо руками, он приник к земле. Противник открыл пулемётный огонь, и пули засвистели где-то над головой. Наши ответили. Раздались и первые миномётные выстрелы: словно кто-то гулко и часто застучал колотушкой по бочонку, и мины полетели в нашу сторону, вспахивая и бороня снежное поле. Петухов глубоко простонал и упал головой в снег. Вокруг него, прихрамывая, завертелся Треф.
      Черкасову сначала показалось, что его тяжело ранили и он ослеп, но потом, вытерев рукавом кровь с лица, понял, что видит и может передвигаться. Черкасов подполз к неподвижно лежавшему Петухову и, дёргая его за рукав, тихо спросил:
      - Товарищ сержант, вы ранены? Товарищ сержант!..
      Петухов не отвечал. Черкасов приподнял его голову и взглянул в лицо. Оно было бледно-серое. Губы чуть шевелились:
      - Ползи, Черкасов, ползи скорей, а то убьют...
      - Треф, вперёд, ищи! - приказал Черкасов.
      Прихрамывая и принюхиваясь к снегу, собака пошла вперёд, к своим окопам. Черкасов с усилием подлез под Петухова и, взвалив его себе на спину, пополз. Тяжёлый сержант!
      Шквал огня так же сразу стих, как и вспыхнул.
      Наши наблюдатели заметили взрыв метрах в ста от своих окопов и догадались, что с сапёрами что-то случилось. Два солдата, одетые в белые халаты, вылезли из окопа и поползли к месту взрыва. Они приблизились к сапёрам в тот момент, когда обессиленный Черкасов, придавленный тяжёлым телом Петухова, лежал неподвижно, не в силах вылезти из-под товарища. Кровь залила ему глаза.
      ...С рассветом войска пошли в наступление. Батальон хлынул в проход, через минное поле.
      ...В брезентовой палатке с целлулоидовыми окошечками, похожей на игрушечный домик, посредине, недалеко от раскалённой докрасна железной печки, стоял высокий операционный стол-топчан.