Разбойник и Мишка (рассказы)

      Солдаты передовой роты уже несколько дней не получали писем. Трудно было доставить. А без писем на фронте тяжко.
      Комбат майор Терехов вызвал к себе в блиндаж связиста-вожатого и сказал:
      - Товарищ Первушкин, не сможет ли ваша Альфа доставлять газеты и письма в первую роту? Уже двух письмоносцев убило...
      - Не знаю как... - замялся связист. - Попробую. С грузом-то через реку тяжеловато будет.
      Стояла дождливая, грязная осень.
      В такое время особенно трудно было воевать: земля раскисла, люди промокали до нитки, а ночи стояли длинные и тёмные-тёмные.
      Первая рота форсировала реку и закрепилась на том берегу: вырыли окопы, залегли. Противник пытался столкнуть роту в реку, но все его атаки захлёбывались.
      Телефонная линия часто рвалась от огня противника, и связь поддерживали по радио и с помощью служебной собаки.
      Альфа была похожа на волка: здоровенная, тёмно-серая. Работала на связи при двух вожатых. Один вожатый, Коробков, находился на том берегу, в окопах, а другой, Первушкин, - на этом берегу, при штабе батальона. Первушкин был строг к Альфе и ласкал её редко, а Коробков помягче характером, голос у него ласковый, и за хорошую службу он часто поощрял собаку. Первушкина Альфа побаивалась, а Коробкова любила, но к обоим привыкла и обоих слушалась.
      Письменное приказание Первушкин клал в маленький портдепешник, привязывал его к ошейнику и говорил строго: "Альфа! Пост!" Альфа устремлялась через кусты к реке, переплывала её наискосок (течение сносило) и бежала в окопы к вожатому Коробкову. Только Коробков, второй хозяин Альфы, мог снять портдепешник. Никому другому собака не давалась. Альфа отдыхала в окопах. Коробков её подкармливал, а потом она обратно переплывала реку, неся в портдепешнике донесение от командира роты.
      А теперь комбат дал новое задание. Сможет ли Альфа с грузом переплыть реку? Уж очень течение быстрое.
      Первушкин закрепил на спине собаки брезентовый вьюк и положил в него несколько газет. Альфа переплыла с вьюком реку и доставила газеты в первую роту. Первушкин пошёл к комбату и доложил:
      - Товарищ майор, испытание сделано. Можно назначить Альфу почтальоном. Думаю, справится.
      Улыбнулся комбат:
      - Хорошо. Давайте. Только не нагружайте её помногу. Как бы не утонула.
      - Будьте покойны, товарищ майор. Она у меня будет делать по расписанию два рейса в день. Аккуратно доставит.
      На другой день Первушкин ранним утром послал Альфу в первый рейс с газетами. Альфа реку переплыла и, прыгнув в траншею, побежала по извилистому пути к вожатому. Но Коробкова на старом месте не оказалось. Собака понюхала землю и устремилась по ходу сообщения дальше. Солдаты попытались остановить связную собаку: "Альфа, Альфа, стой!" Но она увернулась от них и даже оскалила зубы. Солдаты отстранились от собаки и поругали её:
      - Вот злюка! Учёная, а некультурная...
      Альфа не обращала на них внимания. Она нюхала землю и шла по траншее вперёд. Траншеи солдаты по ночам копали по направлению к противнику, и сейчас Коробков находился в самом отдалённом ответвлении.
      Альфа разыскала хозяина. Коробков обрадовался и погладил собаку:
      - Хорошо, Альфа, хорошо, - и угостил её сахаром.
      Вынув из вьюка газеты, Коробков роздал их солдатам.
      - А когда же она письма принесёт? - спрашивали.
      - Сегодня вечером.
      - А как же она нашла тебя по следам? Ведь следов-то много.
      Коробков улыбнулся:
      - Простая хитрость: подошвы я смазал рыбьим жиром и этим усилил запах своих следов. Вот Альфа и нашла меня!
      Вечером Первушкин завернул пачку писем в парусину и вложил в брезентовую сумку вьюка. Надо было сберечь их от воды. Письма были в разных конвертах - и в серых, и в жёлтых, и в синих - и простыми треугольниками. И в каждом из них своя жизнь, своя тоска и надежда.
      По команде "Пост! Пост!" Альфа побежала знакомым маршрутом. Сначала она бежала через кусты, потом поплыла. Вражеские снаряды рвались на обоих берегах реки, где располагались наши войска. Иногда снаряды падали в реку, и вверх взлетала высоким фонтаном грязно-бурая вода. Альфа привыкла к этим взрывам, и как бы близко они ни появлялись, она не изменяла своего маршрута.
      Альфа вылезла из воды и, отряхиваясь, побежала по берегу к окопам. В это время недалеко от неё разорвалась мина, и многочисленные осколки мгновенно взборонили землю. Альфа взвизгнула и упала на живот - будто ей подсекли ноги. Песок под ней окрасился кровью.
      Коробков поджидал своего почтальона и часто выглядывал из траншеи посматривал по направлению к реке. Здесь пролегает линия связи. Вон там, около песчаного холмика, Альфу уже можно было увидеть.
      И вот Коробков увидел своего почтальона. Собака шла медленно, покачиваясь, иногда приседала, ложилась и пыталась ползти.
      Коробков вылез из траншеи и пополз навстречу собаке:
      - Альфа, ко мне! Ко мне! Альфа! Ползи!
      Собака слышала призыв хозяина, скулила, скребла лапами песок и не могла сдвинуться с места. Коробков дополз до собаки, схватил её за вьюк и потащил за собой в окоп.
      - Тихо, Альфа, хорошо, Альфа... - приговаривал Коробков, успокаивая собаку.
      За ней оставался кровавый след.
      Втащив Альфу в окоп, Коробков сбросил с собаки вьюк и начал торопливо перевязывать раны. Раны были на всех ногах, а на правой задней перебита кость. Два солдата помогали Коробкову перевязывать раны, а другие протягивали ему свои перевязочные пакеты:
      - На, на, Коробков, перевязывай скорее, а то кровью изойдёт. Вот молодчина: раненная, а письма принесла.
      После перевязки ран Коробков роздал солдатам письма. Солдаты с радостным оживлением благодарили:
      - Спасибо, Коробков, спасибо.
      А потом все предлагали Альфе галеты, сало и сахар, но она отворачивалась от соблазна и посматривала на Коробкова так, словно хотела спросить: "Можно ли взять?"
      - Ишь какой привередливый твой почтальон, - сказал один солдат, - от такого угощения отказывается...
      - Не привередливая, а дисциплинированная, - пояснил Коробков, - она из чужих рук не должна брать пищу.
      Ночью на резиновом поплавке переправили Альфу через реку и привезли к нам в лазарет. Мы удалили из тела собаки осколки, а на перебитую ногу наложили гипсовую повязку.
      Через месяц Альфу вернули в строй. На задней ноге у неё осталась костная мозоль, но Альфа не хромала и бегала хорошо.
      После этого и прозвали ее "аккуратный почтальон".
      ГИБЕЛЬ АЛЬФЫ
      Как-то мы с Мишей Владимировым возвращались из передовых частей к себе, во второй эшелон дивизии. Я ехал на своём верном Соколе, а фельдшер - на Гнедке, быстроходном маленьком иноходце.
      Едем мы с Мишей лёгкой рысцой и вдруг замечаем: в полукилометре от нас по склону высотки бежит волк. "Наверно, спугнули его снарядом из логова - вот он и удирает теперь подальше от огня, в тыл..." - подумал я. Но бежит зверь как-то странно - медленно и зигзагами, иногда покачивается и приседает. Хвост поленом волочит, и голова опущена до земли.
      - Владимиров, за мной! - крикнул я, и мы полной рысью помчались наперерез волку.
      На ходу я выхватил пистолет из кобуры. Подскакиваем ближе, осаживаем коней. Овчарка!
      Спрятал я в кобуру пистолет и крикнул громко, властно: "Стой!" Собака вздрогнула и остановилась. Повернула голову и покосилась на нас правым открытым глазом. Вся морда у неё была в крови, левый глаз затёк кровью, а полуоторванное левое ухо свисало вниз. На шее - кожаный ошейник.
      Я спрыгнул с коня и подошёл к раненой собаке. Она дрожала.
      - Миша, кажется, это Альфа...
      Поглаживая собаку по спине, я приговаривал тихо и ласково: "Альфа, спокойно... Ложись". Собака легла, и дрожь у неё стала затихать. Лошади таращили на собаку глаза и тревожно фыркали. Все животные пугаются и волнуются, когда чуют кровь.
      Успокоив собаку, я приказал:
      - Владимиров, сумку!
      Через плечо у фельдшера висела большая кожаная сумка, в которой находилось всё необходимое для оказания первой помощи раненым животным: бинты, вата, хирургические инструменты и некоторые лекарства.
      Да, то была Альфа - "аккуратный почтальон". Мы узнали её по костной мозоли на правой задней ноге.
      Мы расстелили на земле попону и положили на неё своего пациента. Ноги связали бинтом, а на челюсти наложили петлю. Это страховка, чтобы во время операции собака не могла укусить. Владимиров придерживал Альфу. Осторожно тампонами я снял с морды свернувшуюся кровь. Мы опасались, что у неё повреждены череп и левый глаз, но наши опасения не оправдались. Видно, небольшой острый осколок, словно лезвие безопасной бритвы, чиркнул по голове и разрезал кожу лба наискосок от правого уха к левому глазу. Здесь он рассек надбровную дугу, но не затронул глаза. А другой осколок оторвал наполовину левое ухо.
      Рану мы зашили шёлковой ниткой. И ухо пришили. После этого забинтовали голову, оставив два окошечка для глаз.
      Во время операции собака иногда вздрагивала и повизгивала. Когда же мы её развязали, она встала, потянулась, будто расправляла уставшее тело, и замотала головой.
      Собака наклонила голову и попыталась лапами сорвать повязку.
      - Альфа, нельзя! Фу! - крикнули мы разом с Мишей, и собака послушалась.
      - Надо теперь проследить за ней, - сказал я Владимирову, - а то она испортит нам всё послеоперационное лечение.
      Владимиров сел в седло, а я на руках подал ему Альфу. Гнедок покосился на неё и фыркнул. Миша положил собаку поперёк седла впереди себя и обхватил её руками. Альфа прильнула к нему и как будто задремала.
      Чтобы не тревожить пациента, мы ехали шагом и через час добрались до своей землянки. Нас встретил ветсанитар Квитко.
      - О-о, да вы с прибылью... - сказал он, принимая от Владимирова раненую собаку.
      Квитко предложил нам пообедать. В солдатском котелке он приготовил мясной кулеш.
      - Но он уж, наверно, остыл. Я его сейчас подогрею.
      - Не надо подогревать, - остановил я санитара, - нам как раз и нужен чуть тёплый. А ну-ка, дайте консервную банку.
      Мы отдали собаке своё мясо, и она охотно съела его. Потом мы налили ей в банку суп и покрошили в него хлеб. И это блюдо Альфа тоже охотно съела и даже облизала банку. Таким образом, в этот день от нашего обеда остались нам с Мишей, как говорят, одни рожки да ножки.
      После супа мы угостили Альфу сладким. Хрупая сахар, она виляла хвостом и смотрела на нас с благодарностью. Карие её глаза, выглядывающие из марлевых "окошечек", увлажнились и блестели.
      - Ишь ты, сластёна... - усмехнулся я.
      Собака лизнула мне руку, и мы поняли это как просьбу повторить сладкое.
      - Хорошенького понемножку, - промолвил Владимиров и повёл Альфу в землянку.
      После обеда я прилёг отдохнуть в землянке. Альфа легла у моих ног и задремала. Во сне она часто вздрагивала и тихо скулила.
      Через неделю швы смяли. Раны зажили хорошо. И ухо приросло. Только рубец стянул немного его: ухо укоротилось и не поднималось "свечкой".
      Чтобы восстановить у собаки силы, мы кормили её вдоволь кониной. Квитко давал ей слишком большие куски. Альфа разрывала их на три-четыре части и прятала мясо в землю в разных местах, чтобы съесть после.
      Первушкин очень обрадовался, когда узнал, что его собака жива и находится у нас.
      - Наша Альфа никогда с маршрута не сбивалась. А потом раз - и пропала. Мы уже подумали: прямое попадание снаряда либо мины...
      Вероятно, когда Альфа возвращалась с передовой к своему вожатому в штаб, то попала под артиллерийский налёт и, раненная, сбилась с маршрута и побежала куда глаза глядят, подальше от огня. Вот тогда-то мы и повстречали её в поле.
      Первушкин увёл Альфу в роту, а через три дня снова привёл её к нам:
      - Товарищ ветврач, не годится собака для боевой службы. Испорчена.
      - Почему? Что случилось?
      - Огня боится. Не идёт на передовую. Я уж её и так и сяк - ничего не помогает: ни хлыст, ни сахар. Отбежит от меня немного и опять ко мне обратно.
      - Ну и что же теперь с ней делать будем?
      - Да вот командир роты к вам прислал. Посмотрите хорошенько. Может, у неё что-нибудь в мозгах сдвинулось... Прямо не узнать собаку. Как рванёт где-нибудь снаряд, дрожит, жмётся ко мне и скулит, будто плачет.
      - Ну что ж, оставляйте. Понаблюдаем за ней.
      - Только вы уж, пожалуйста, в тыл её не эвакуируйте. Уж больно способная была собака. Может, и выправится со временем.
      Я дал слово вожатому никуда не отправлять Альфу, и она осталась у нас.
      Вожатый ушёл. Миша, довольный, улыбался.
      - Чему, - спрашиваю, - радуешься?
      - Да вот Альфа теперь у нас будет. Может, и совсем останется.
      - Не радуйся, Миша, - сказал я, - наверно, она получила тяжёлое нервное потрясение...
      - Ничего, товарищ начальник, не волнуйтесь. Мы её опять приучим к боевой службе.
      - Не забывай, Миша, что Альфа была ранена и контужена в голову. После сотрясения мозга нелегко поправляются.
      Находясь у нас под наблюдением, Альфа стала вести караульную службу. Когда мы спали, она бодрствовала у землянки и охраняла нас и лошадей. Альфа везде следовала за мной. Обычно она бежала впереди, на перекрёстках или развилках дорог останавливалась и, повернув ко мне голову, оттопыривала правое ухо и громко, отрывисто взлаивала: "Ам". Я понимал это как вопрос: куда идти? Я указывал рукой и кричал: "прямо", "направо", "налево". И Альфа бежала туда, куда я указывал.
      Иногда где-нибудь в лощине я оставлял своего коня и шёл дальше пешком, а Альфу ставил в караул около Сокола. Она ложилась у его передних ног, и никто не мог подойти к коню. Обычно он стоял спокойно и без привязи, но иногда соблазнялся хорошей травой и тянулся за ней, делая шаг-другой. Альфа мгновенно вскакивала и легонько цапала зубами за передние ноги коня и рычала, словно хотела выразить: "ни с места". Она даже не позволяла приближаться ко мне незнакомому ей человеку, если я не говорил: "Свой, Альфа, свой".
      Но однажды Альфа удивила меня...
      Поехал я по делам службы к командиру полка полковнику Смирнову. Штаб полка размещался в блиндажах, вырытых на обратных от противника скатах безымянной высоты. Тут же внизу был заросший кустарником овраг. Подъезжать к штабу на машинах и на лошадях запрещалось, потому что немецкие самолёты могли засечь его и разбомбить. Лошадей и машины надо было оставлять в полукилометре от штаба, а затем идти пешком. Так я и сделал. Не привязывая, поставил Сокола в кустах и, приказав Альфе лечь около коня, пошёл по оврагу, пригибаясь к кустам. Отошёл я от коня метров пятнадцать и оглянулся. Смотрю, Альфа идёт за мной. Удивился я и строго прикрикнул на собаку: "Назад!" Вернулась Альфа и опять легла у ног коня. Ещё прошёл метров пятнадцать и опять оглянулся. Альфа опять следовала за мной. "Что такое? - думаю. - Почему она не хочет выполнять моё приказание?" Рассердился я. Вернулся, подошёл к собаке и стукнул её рукой:
      - Назад! Ложись!
      Альфа снова легла у ног Сокола и, положив на лапы морду, закрыла глаза. После этого я пошёл по своему маршруту и, пока не скрылся в кустах, видел лежавшую около коня Альфу. Лишь один раз она немного приподняла голову и, как мне показалось, хитровато посмотрела мне вслед. Но я не придал этому значения.
      Каково же было моё удивление и возмущение, когда я при подходе к блиндажу командира полка увидел Альфу. Приседая на все ноги, она кралась к блиндажу с обратной стороны. Вот она уже на крыше блиндажа, покрытого зелёным дёрном. Смотрит на меня насторожённо, воровато и пугливо: а что, мол, ты на это скажешь?
      В первый момент я хотел накричать на неё, но, подумав о том, что Альфа обхитрила меня - пока я шёл по прямой тропинке, она обежала по кустам, кругом, - я почувствовал себя обезоруженным. Развёл руками и улыбнулся:
      - Ах ты, плутовка!..
      Заметив мою улыбку и услышав добродушный голос, Альфа спрыгнула с блиндажа и бросилась лапами ко мне на грудь. Радостно взлаивая, она пыталась лизнуть меня в губы. Но я уже овладел собой и, оттолкнув её, нарочито громко крикнул:
      - Пошла прочь!
      Но Альфа не испугалась - она чувствовала, что этот окрик неискренний. Альфа отскочила от меня и, подбежав к двери блиндажа, толкнула её передними лапами и ворвалась в блиндаж. Я пошёл вслед за ней и услышал голос полковника Смирнова:
      - Ваня! Гостья пришла. Угощай.
      Это полковник говорил своему ординарцу Ване Горохову. Оказывается, когда я вместе с Альфой был в этом же блиндаже неделю тому назад и выходил из него на некоторое время, Ваня Горохов угостил Альфу тем, что она особенно любила, - колбасой и сахаром. И вот теперь, когда мы снова очутились в этих местах, Альфа настойчиво стремилась попасть в гостеприимный дом.
      - Товарищ Горохов, вы дисциплину подрываете у моих пациентов, упрекнул я его. - Нельзя угощать! - А на собаку прикрикнул: - Марш к коню! Ну!
      Альфа виновато опустила голову и вяло, нехотя вышла из блиндажа. Когда я вернулся к своему коню, собака лежала у его ног и боязливо посматривала на меня. Она опасалась наказания за свой проступок, но я не тронул её. Сам больше виноват... Бывая с ней в частях, я иногда допускал, что её кормили из чужих рук.
      Постепенно мы приучили Альфу к выстрелам, стреляя поблизости от неё из пистолета и винтовки. Но особенно она боялась взрывов. Когда мы попадали под артиллерийский обстрел и снаряды рвались недалеко от нас, Альфа бросалась под ноги к коню и взвизгивала. Во время артиллерийского налёта приходилось ложиться на землю. Сокола я тоже приучил ложиться. Альфа прижималась ко мне, вздрагивала и закрывала от страха глаза. Я отгонял её от себя и подбадривал.
      - Вперёд, Альфа, вперёд!
      Она вскакивала и немного отбегала от меня, но тут же возвращалась обратно. Чтобы снова приучить Альфу к связной службе, мы обозначили два "поста" и заставляли её бегать между ними. Первый "пост" - наша землянка, и здесь находился я, а второй "пост" - в километре от землянки, в овраге, и там находился Миша. Я посылал её к Владимирову, а он - ко мне. По пути Квитко взрывал недалеко от неё "пакеты". Так мы приучали собаку к связной службе в боевой обстановке. Альфа постепенно привыкала, смелела, и мы тешили себя надеждой, что вскоре вернём её в строй.
      Но надежда наша не сбылась.
      Летом сорок третьего года наши войска разбили противника на Курской дуге и погнали его на запад. Противник отходил с боями и по пути отхода минировал дороги, берега рек, лесные опушки. Мне надо было поехать в дивизионный ветлазарет. Раненых лошадей в это время поступало много. Путь мой лежал по большаку - километров пятнадцать. "Зачем я поеду по этому длинному пути, когда можно поехать напрямик, через лес? Тут гораздо ближе..." - подумал я и поехал к лесу. Как обычно, Альфа бежала впереди меня. На опушке она остановилась, обернулась и пролаяла: "Ам".
      Я крикнул:
      - Стой, Альфа!
      Подъехав к опушке, я внимательно посмотрел на землю. Поверхность ровная, никаких следов не видно. Взглянул на деревья - и на них не увидел каких-либо знаков. Иногда наши сапёры не успевали обезвреживать минные участки, и в этом случае они прибивали на столбах или деревьях дощечки с крупной надписью: "Заминировано". "Да зачем здесь пойдут немцы?.. подумал я. - Нет здесь ни дорог, ни троп. Они ведь по дорогам удирают..."
      Альфа стояла около меня и смотрела, ожидая приказания. Я крикнул:
      - Вперёд, Альфа! Прямо! - и указал рукой.
      Альфа взмахнула хвостом и побежала в лес.
      Ехал я шагом, не правя конём - он сам осторожно лавировал между деревьями. Впереди мелькало серое тело Альфы. В лес я углубился не более чем на пятьдесят метров, как услышал впереди себя взрыв. Сокол вздрогнул и остановился. Альфа мгновенно исчезла из моих глаз.
      На том месте, где только что находилась собака, образовалось облачко дыма и пыли. Вскоре облачко рассеялось, и я увидел Альфу. Альфа нарвалась на мину. Мне хотелось подъехать к ней, подойти, но этого нельзя было делать: значит, лес заминирован, можно подорваться. Да и помощь моя ей уже не требовалась...
      Я поехал обратно. Правил так, чтобы Сокол шёл по своему следу. Благополучно выехав на лесную опушку, я направился в ветлазарет по дальней дороге. Ехал и думал: "Кто знает, может быть, Альфа своей смертью спасла меня и моего Сокола..."
      КАЗАЧОНОК
      Цирк озарился белым светом. Открылся красный занавес, и на арену стремительно выскочили кубанские казаки на золотисто-рыжих дончаках. Впереди - усатый казак Митрофан Сердюк, за ним пять молодых всадников. С пронзительным гиканьем казаки мчались по арене, соскакивали с сёдел то на одну, то на другую сторону и так же молниеносно вспрыгивали в седло. Полы бурок у них развевались широкими крыльями. Сбросив бурки, они рубили шашками лозу и метко стреляли в бумажные мишени.
      Оркестр заиграл "Русскую". Всадники скрылись за кулисы. На арене остался один казачонок Петя. На полном скаку он встал в седло и заплясал. Петя так быстро и уверенно перебирал ногами, словно плясал не на скачущей лошади, а на земле. Золотистая Ласточка быстро несла его по арене, и казалось, будто конь летит по воздуху, не касаясь земли. Казачонок вдруг скользнул в седло, тонко вскрикнул и упал с седла навзничь. Какая-то женщина в публике испуганно вскрикнула: "Ах!" Ей показалось, что мальчик сорвался с седла и потерял сознание. Ноги его были в стременах, голова висела у задних ног коня, а бессильные руки пылили опилками. Нет, это, конечно, не случайность. Это, вероятно, цирковой номер, но что-то уж очень долго... Как бы лошадь не ударила его копытами по голове... Кто-то в публике не выдержал и крикнул: "Довольно!"
      Казачонок пружинисто подтянулся, вскочил в седло и умчался за кулисы. Цирк взорвался аплодисментами.
      Петя выехал на арену и, сделав над седлом сальто, снова умчался за кулисы.
      Митрофан Николаевич подошёл к сыну и обнял его:
      - Молодец, Петро! Здорово у тебя "обрыв" получился.
      - Прощальный номер, батько, - проговорил раскрасневшийся Петя, отстраняясь от отцовских усов, щекотавших его лицо.
      - Наш-то прощальный - это верно, а тебе придётся ещё выступать.
      - Нет, батько, я с вами поеду.
      - Петро, я уже говорил. Нельзя тебе ехать. Это ж тебе не цирк... Мне-то не привыкать, а ты ещё малый.
      - С собой не возьмёшь - всё равно убегу.
      - Хватит тебе, дурень. Тебе жить надо. Убить могут.
      - Поеду, - упрямо твердил Петя, - всё равно поеду. Мне уже скоро паспорт дадут. А ты думаешь, что я всё маленький.
      Митрофан Николаевич смотрел на сына и думал: "Упрямый, весь в меня".
      ...Всю ночь по улицам Москвы двигались колонны войск, машины с пушками на прицепах, громыхали танки. Чуть брезжил рассвет, когда из ворот цирка выехала группа всадников-казаков. Впереди ехал Митрофан Николаевич, за ним - попарно молодые казаки, группу замыкал Петя. На лицах казаков было суровое выражение. А Петя радовался. Он едет на фронт! Ему хотелось улыбаться, говорить с товарищами и даже запеть песню, но он молчал. А то ещё подумают - мальчишка. Чтобы казаться побольше, Петя приподнялся над седлом и ехал на вытянутых ногах.
      Отец оглянулся на сына и подумал: "Радуется, дурачок, и не знает, что в пекло едет... Пропадёт дытына, и роду Сердюков не останется. И зачем только я его взял?.."
      Вся группа цирковых наездников попала в кавалерийский полк, которым командовал подполковник Мирошников. Циркачей (как их прозвали в полку) посылали в разведку в тылы врага, и они часто привозили в седле "языка".
      Но в эти опасные выезды разведчики не брали Петю. Он ездил с поручением в подразделения или в тыл полка. Петя обижался. Он жаждал подвигов, а его не пускали в настоящее дело. Петя пытался уговорить командира полка, но тот, как и отец, был непреклонен:
      - Рано тебе, Петя, в бой идти, приучайся пока, присматривайся, а там видно будет... Война не на один день. Придёт и твоё время.
      - Да, придёт... Гайдар вон в пятнадцать лет в разведку ходил, а мне скоро шестнадцать будет.
      Но и ссылка на Гайдара не помогла Пете. Казачонок уходил от командира полка рассерженный. "Наверно, с батьком договорились не пускать меня..." думал он.
      Стоял дождливый, слякотный октябрь сорок первого года. Враг наступал. А отступать нашим некуда - ведь позади Москва.
      Однажды командир полка вызвал к себе Петю:
      - Скачи, казак, к соседям слева и установи с ними связь. Что-то не отвечают. Да смотри в оба. Опасно. Обстановка видишь какая...
      Подполковник Мирошников развернул перед Петей карту с "обстановкой".
      - Смотри и запоминай: вот наше боевое расположение. Доложишь им. Их штаб должен быть вот тут, в деревне Королёвке.
      Петя внимательно посмотрел на карту и сказал:
      - Понял.
      - Ну, аллюр три креста!
      - Есть! - воскликнул Петя и пулей вылетел из избы, где располагался штаб полка.
      Петя накинул на себя бурку и, вскочив в седло, с места рванул Ласточку в галоп. Наконец-то он получил настоящее боевое задание! Он выполнит его, и пусть тогда батько увидит, что Петро уже не маленький: сам командир полка задание дал и даже казаком назвал!
      Где-то недалеко, справа, ухали пушки, и земля вздрагивала. В небе гудели вражеские самолёты. За лесом, слева, горела деревня, едкая гарь доносилась до Пети. "Жгут, сволочи..." - подумал он.
      Сначала Петя ехал по истоптанному мягкому полю, копыта коня вязли в сырой земле. Потом он спустился в балку и поехал кустарником. А вот и берёзовая роща на высотке. За ней должна быть Королёвка.
      От южной опушки рощи до деревни Королёвки не более километра. Выехав на опушку леса, Петя направил Ласточку к деревне широкой рысью.
      Деревня состояла из одной длинной улицы. Деревянные серые домики притихли и будто ссутулились. Никого не видно. "Здорово замаскировались... - подумал Петя, въезжая в улицу и поглядывая по сторонам... - Наверно, все жители эвакуировались..."
      И вдруг он услышал неясный человеческий гомон где-то в середине улицы. Вон кто-то вышел со двора на улицу - в каске и шинели грязно-серого цвета. Похож на немца. Наверно, пленный. Но у него в руках автомат! Неизвестный солдат сначала уставился на чёрного всадника, а потом побежал во двор и закричал истошно: "Казак-партизан! Казак-партизан!"
      Петя рванул повод на себя и, подняв Ласточку на дыбы, повернул её на месте кругом и поскакал карьером обратно. Голову низко пригнул к луке, чёрная бурка веером расстилалась по воздуху. Со двора, куда скрылся солдат, выбежали несколько автоматчиков и торопливо, без прицела, застрочили вслед казачонку. Пули засвистели вверху, над головой, где-то справа, слева, как будто над самым ухом. Петя оглянулся и увидел двух мотоциклистов. Они мчались за ним, не стреляя. "Наверно, живым хотят захватить", - мелькнула мысль у Пети. Он обернулся и выстрелил несколько раз в немцев. Один мотоциклист сковырнулся вместе с машиной набок и закричал, барахтаясь на земле. Вот и окраина деревни. Второй мотоциклист настигал Петю. Петя сделал крутой поворот направо и поскакал целиной по лугу, заросшему мелким кустарником. Здесь мотоцикл не пройдёт; Петя обернулся и хотел выстрелить в мотоциклиста, но патроны в карабине кончились. Немецкий мотоциклист затормозил перед кустарником и, соскочив с машины, дал очередь по всаднику. Немец видел, как русский казак схватился за грудь и затем, взмахнув руками, опрокинулся навзничь. Чёрная бурка тащилась по кустам - будто крылья подрубили всаднику. Голова и руки бессильно повисли. Немец прекратил стрельбу и побежал вслед за конём, крича на ходу:
      - Хальт, пферд! Хальт, пферд! (Стой, лошадь!)
      Наверно, ему очень понравилась Ласточка, и он хотел её поймать. Но русская лошадь не понимала немецкой команды и мчалась карьером к лесу, волоча за собой поверженного казака. И бежала она как-то странно: боком, по-собачьи, словно оберегала хозяина, чтобы не наступить на него. И вдруг немецкий автоматчик остолбенел от удивления: убитый казак пружиной вскинулся в седло и скрылся за деревьями. Немец открыл по лесу трескучую пальбу, но Петя был уже далеко...
      Соскочив с коня, Петя вбежал в избу к командиру полка, поднял было руку к козырьку, но тут же торопливо опустил её, вспомнив, что кубанки у него на голове нет.
      - Товарищ подполковник, ваше приказание не выполнил. В Королёвке противник...
      Увидев окровавленного Петю, подполковник крикнул:
      - Санинструктора сейчас же сюда! Санинструктора!
      - Ничего, товарищ подполковник, это я так, немного поцарапался... Я не знал, где искать штаб... Виноват.
      Выслушав казачонка, подполковник подошёл к нему и положил руку на плечо:
      - Ничего, казак, на войне как на войне - всякое бывает. А за находчивость - молодец. Теперь тебя можно и в настоящее боевое дело пустить... Не растеряешься.
      После того как санинструктор забинтовал Пете поцарапанные лицо и руки, казачонок долго не ложился спать, хотя был уже поздний вечер. Он старался быть на виду у красноармейцев, чтобы все знали, что он ранен.
      Ночью вернулся из разведки отец и, увидев Петю с забинтованной головой и руками, встревожился:
      - Что с тобой, сынок? Где это тебя так, а?
      - Я, батько, "обрыв" сделал перед фашистами, а там кусты. Ну и поцарапался немного. А санинструктор забинтовал, как тяжелораненого. Я ему говорил - не надо, а он своё: заражение крови, говорит, может быть.
      Отец осмотрел Петину бурку и, увидев несколько пулевых пробоин, покачал головой:
      - А поклевали они тебя, сынок, здорово... Ласточку не задело?
      - Задело немного, но ветврач сказал - не опасно. А за меня, батько, не бойся. Подполковник сказал, что я теперь в разведку могу.
      - Уж больно горячий ты. В разведке выдержка нужна.
      - Так я с тобой пойду. Ты и научишь меня. Тебе в гражданскую войну восемнадцать было, а мне тоже нынче шестнадцать исполнилось. И я могу.
      Митрофан Николаевич посмотрел на сына с гордостью. Было отцу и жалко Петю - сын ведь, и радостно - в сердюковскую породу пошёл.
      ПРЫЖОК
      Поздней осенью сорок первого года, когда немцы приближались к Москве, кавалерийский полк, в котором служил Петя Сердюк, был направлен в боевой рейд по тылам врага.
      К этому времени Ласточку выписали из ветлазарета совершенно здоровой, и Петя был очень рад этому. Ему казалось, что другой такой чудесной лошади нет ни у кого на свете.