Аркадий Андреевич Лыков считал себя типичным москвичом, хотя родился и вырос в маленьком городишке далеко от столицы. Поступив в московский вуз, он вскоре обзавелся семьей, прописался у жены, а устроившись после окончания учебы в НИИ, без сожаления расстался с супругой. Тем более что и она искренне желала этого, надеясь подыскать более достойного, с ее точки зрения, спутника жизни. В результате развода и удачного размена жилой площади, у Лыкова появилась небольшая однокомнатная квартирка в блочной пятиэтажке.
      Здоровье пока еще ни разу не подводило, и будущее представлялось обязательно счастливым. Впереди Лыков видел несколько вариантов достижения заветного благосостояния. Первый был достаточно тернист, требовал подготовки кандидатской диссертации и значительно осложнялся длинной негласной очередью на защиту, установленной руководством лаборатории. Да и написать «дисер» не так-то просто: сколько сил уйдет, пока в бухгалтерии тебе начнут начислять заветные «кандидатские» проценты.
      Второй вариант тоже требовал усилий, но иного свойства – подыскать богатую невесту и вступить в более удачный брак. Однако подходящие невесты на улице не валялись, а чтобы добиться расположения состоятельных родителей возможной избранницы, необходим соответствующий антураж в виде цветов, подарков и респектабельный внешний вид. Поэтому Лыков постоянно искал приработка – не пыльного, но денежного. Так, судьба свела его с неким Витей Жедем, работавшим на пункте приема стеклотары, и Олегом Кисловым, имевшим возможность договориться насчет грузового автомобиля.
      Их отношения окрепли после того, как Аркадий между делом рассказал об одном, уехавшим на отдых, знакомом – человеке не бедном, имеющим денежки и импортную технику. Жедь, подумав, предложил наведаться на квартиру к знакомому в период его отсутствия. Аркадий отказался, но, где живет знакомый, объяснил и потом получил от Витька долю – плотную пачечку хрустящих двадцатипятирублевок. Долго не отпускал страх, но обошлось, и Аркадий решил – уж если рисковать, занимаясь подобными вещами, то по крупному. Зачем зарабатывать неприятности? Их и так в жизни предостаточно.
      С мыслью о возможных неприятностях он и проснулся летним утром, искренне недоумевая – отчего в голове спозаранку вертятся подобные мысли? Сегодня в институте долгожданная распродажа – уже отложены денежки на этот случай. Профсоюзное собрание состоялось на прошлой неделе, и его в докладе не упоминали, а членом других общественно-политических организаций Лыков не состоял, выбыв из одной по возрасту и не вступив в другую. Но отчего так погано на душе и чешется правый глаз?
      После завтрака он оделся и вышел из дома, чтобы проделать обычный путь к родному НИИ – сначала на автобусе до метро, потом в душном вагоне до центра, там пересадка, потом еще несколько остановок – и маленькая прогулка пешком.
      Войдя в комнату, Лыков улыбнулся коллегам и сделал рукой неопределенный жест, должный означать приветствие.
      – Что нового? – откинувшись на стуле, спросил он.
      – На сено отправлять будут, – буркнул один из сослуживцев. – Ты вчера в министерство ездил, а к нам из профкома приходили, предупреждали.
      – Правильно, – согласился Лыков, – сейчас самое время. А ты чего всполошился? Твоя очередь ехать?
      – Моя, – печально вздохнул сослуживец.
      – Не тужи, выручу, – пообещал Аркадий, быстро прикинув, что уехать в подшефный колхоз можно недели на две, а то и на месяц. Там будут кормить, на сенокосе успеешь загореть, и получится недурной дополнительный отпуск. А здесь сохранится зарплата: толковый человек всегда найдет выгоду!
      Весело прищелкнув пальцами, он повернулся к двери и увидел начальника отдела, прозванного Котофеичем за круглые зеленоватые глаза и рыжеватые усы.
      – Лыков, зайди, – проскрипел Котофеич и закрыл дверь.
      – Щас… – попытался оттянуть неприятный момент Аркадий. Неужели шеф дознался, что вместо министерства Лыков вильнул по своим неотложным делам?
      – Футбольчик вчера смотрел? – поинтересовался другой коллега, разворачивая бумагу с бутербродами и опуская в стакан кипятильник.
      Оставив вопрос без ответа, Лыков вышел: не стоит томить Котофеича долгим ожиданием. Кабинет начальника располагался в самом конце длинного коридора, в комнатке, переоборудованной из женского туалета.
      Аркадий поправил узел галстука и без стука открыл дверь – Котофеич любил играть в демократию и на собраниях назвал свой коллектив «сплоченной семьей», что вызывало у сидевших в последних рядах иронические улыбки.
      – Присядь, – начальник неторопливо открыл сейф, достав из него тонкую папку. – Поедешь сейчас к главному шефу, отвезешь бумаги. Если захочет с тобой пообщаться, не отказывайся, но лишнего не болтай. Понятно?
      Главным шефом называли директора института – человека пожилого, несколько лет тяжело болевшего и уже не ожидаемого обратно. В его кабинете давно по-хозяйски расположился Афанасий Борисович, считавший себя полноправным и неоспоримым преемником шефа, Но пока приходилось блюсти субординацию, сохраняя видимость, что советуются, хотя все решал ставший всесильным заместитель.
      – Почему я? – спросил Лыков. У старика можно застрять надолго, а машину не дадут. – Пусть Сагальский или Кучумов поедут.
      – Ездили, – вздохнул Котофеич. – Ну чего тебе стоит, сгоняй, а если раньше освободишься, можешь не возвращаться. И потом, это не моя прихоть, сам Афанасий Борисыч велел.
      – Именно в отношении меня распорядился? – недоверчиво прищурился Аркадий, безошибочно почувствовав слабину в голосе начальника, – ну, еще нажим, мы ломим, гнутся шведы и личное присутствие на распродаже будет обеспечено.
      – Не именно, а приказал отправить с бумагами молодого интеллигентного научного сотрудника. Главному будет приятно, что его не забывает молодежь.
      – Молодежь, – не удержавшись, фыркнул Лыков. – У нас большая часть молодых относится к нему как к сказочному персонажу: все слышали, но никто не видел. И вряд ли теперь уже увидят.
      – Не заговаривайся! – сурово одернул его Котофеич. Он взял со стола папку и сунул в руки Лыкову.
      В коридоре Аркадий постоял у открытого окна, делая глубокие вдохи, чтобы немного успокоиться, и тщательно осматривая горизонт – нет ли на нем тучки, не обкладывает ли город пеленой затяжного дождя? Тогда можно затянуть выезд к старику и, сославшись на проливной дождь, остаться в институте до распродажи. Но, как назло, ярко светило солнце.
      «Может, оставить денежки Кучумову? – думал Лыков, медленно направляясь к своей комнате. – Объяснить, что надо купить, и оставить? Нет, все перепутает, козел безрогий, возьмет не тот размер, а то и ничего не купит. Вот невезуха!»
      Взяв со стола кейс, он сунул в него папку, защелкнул никелированные замочки и, прощально помахав рукой, направился к выходу, кляня в душе последними словами Котофеича, Афанасия Борисовича и болящего главного шефа…
 
      До сегодняшнего дня Аркадию еще ни разу не доводилось бывать в доме главного шефа – только в последнее время, окончательно поняв, что старик не сдюжит с болезнью, начальство стало отправлять к нему мэнээсов, а до того предпочитало личные контакты, демонстрируя преданность и озабоченность состоянием здоровья директора. Излишним любопытством Лыков не страдал, но взглянуть, как живет заслуженный товарищ, было любопытно.
      Шеф жил в районе, прозванным «дворянским гнездом», – кирпичные дома с широкими окнами, заботливо политые дворниками тротуары, много зелени, тенистые дворы с ухоженными газонами и цветниками около подъездов, нет привычного, надоедливого гула грузового транспорта. Во дворах стояли личные автомобили, кричали играющие дети, женщины в модных курточках выгуливали откормленных, породистых собак.
      Отыскав нужный дом, Лыков вошел в подъезд и, назвав хмурой усатой старухе номер квартиры, в которую он направляется, поднялся на лифте. Дверь ему открыла седая женщина.
      – Вы к Ивану Сергеевичу? Проходите, он ждет.
      Вытерев ноги об узорчатый половичок, Аркадий прошел в большую комнату. У окна, в глубоком кресле, укрытый до пояса пледом, полулежал главный шеф. Слабо улыбнувшись, он показал желтой высохшей рукой на кресло напротив и тихо попросил:
      – Маша, сделай нам, пожалуйста, кофе.
      – Что вы, не стоит беспокоиться, – опускаясь в кресло и открывая кейс, попытался отказаться Лыков. Стоит ли распивать здесь кофе? Вдруг еще удастся вернуться к распродаже?
      – Вы мой гость, простите, не знаю, как вас величать, – улыбнулся шеф, – поэтому давайте все же попьем кофейку.
      – Лыков, Аркадий Андреевич, – чуть привстав, представился гость. – Я у Конырева работаю.
      – Знаю. Привезли? Давайте…
      Аркадий отдал папку и услужливо подал шефу очки со стола. В комнату вошла седенькая Маша, вкатила столик с кофейником, чашками и вазочками с печеньем и сахаром.
      – Скучно, – небрежно бросив папку на широкий подоконник, доверительно пожаловался шеф. – Пейте кофе, бразильский…
      – Что скучно? – осторожно беря тонкую фарфоровую чашечку, переспросил Лыков.
      – Да это… – Иван Сергеевич кивнул на папку. – Напускают туману, раздувают научную истерию там, где проблема не стоит выеденного яйца. Что нового в институте?
      – Так, ничего особенного… – Вопрос шефа застал врасплох, и Лыков не знал, что ответить: Начать рассказывать, как переставлял мебель в кабинете шефа Афанасий Борисович, а сотрудники потели, перетаскивая тяжеленные шкафы с этажа на этаж? Или доложить, как бы ненароком, о новых строгостях и отмене библиотечных дней? Да зачем об этом говорить с высыхающим от старости и болезней академиком, нужно ли ему теперь все это?
      – Читали то, что привезли? – пытливо поглядел на него Иван Сергеевич. – Или так, подменяете почту?
      – Подменяю, – не стал скрывать Аркадий.
      – Я сейчас как машина, остановившаяся около нефтяной скважины, – грустно усмехнулся шеф. – Горючего пропасть – а заправиться нечем. Проклятая болезнь, сахарный диабет, недостаток инсулина. Поэтому и получается, что нефти хоть отбавляй, но она еще не бензин, в моем случае – не сахар.
      – А инъекции?
      – Это хорошо, когда человек молод и у него нет целого букета болячек, – тихо посмеялся академик. – Зато у старого масса времени для переосмысления прожитого. Как вы думаете, почему они не поехали ко мне сами, а послали вас? Ну не стесняйтесь, говорите. Я знаю, что меня давно списали.
      – Ну что вы, – Аркадий изобразил на лице смущение.
      – Научились лгать, – печально констатировал Иван Сергеевич. – Хотите, открою секрет, почему не поехал Афанасий Борисович или другой заместитель? Я всю жизнь стремился заниматься чистой наукой, а на администрирование меня не хватало, не оставалось времени. Потому и подбирал себе в замы бюрократов. А что такое бюрократ в науке? Это сплав дурной нравственности с мыслительной импотенцией, поскольку они, как правило, люди мало одаренные в научном плане. Если их освободить от руководящих кресел, то научные бюрократы окажутся не у дел. Поэтому братцы бюрократы всегда держатся тесной кучкой, объединяясь в сообщества ничего толком не умеющих, но страстно желающих иметь ценности, которых сами создать не могут. Теперь они боятся, как бы я их напоследок не пнул под зад, и не едут, подлецы.
      – Но Афанасий Борисович доктор наук, – робко возразил, не ожидавший подробных откровений Лыков. Шеф его не на шутку озадачил: тихий желтый старикан, укрытый толстым пледом, а поди же ты, кусается.
      – Формальный признак, – небрежно отмахнулся академик. – Такие, как Афанасий, не могут жить без регалий и полагающихся к ним дотаций, а потому, всеми правдами и неправдами их получают. Соответственно, вместе с дотациями. Именно их стараниями защиту диссертаций превратили в поточный процесс: ежегодно даем на гора три тысячи докторов и тридцать тысяч кандидатов. Прямо как шахтеры, стахановцы от науки. Находят беспроигрышные темы, заполучают научных руководителей-корифеев и лепят горбатые работенки. А настоящих ученых раз-два – и обчелся! Сейчас много говорят и пишут о «ворах в законе». А натуральные воры в законе – многие научные руководители, поскольку им глубоко плевать на качество работы соискателя, а денег, заплаченных государством за научное руководство, потом никто обратно не стребует.
      Иван Сергеевич взял с подоконника пачку «Казбека», вытряхнул из нее папиросу и прикурил. Лыков беспокойно ерзал на стуле – ну, дает дед, всех по костям раскладывает. Неужели сам никогда душой не покривил, не получил денежки зря? Или сейчас, по прошествии многих лет, ему все представляется в ином свете, особенно собственная жизнь и судьба в науке?
      Бросились в глаза пальцы академика, зажавшие мундштук папиросы – тонкие, с отливающими синевой ногтями. Сколько же лет Ивану Сергеевичу? Раньше Аркадий об этом не задумывался – что ему главный шеф? Они существовали как бы в разных измерениях – тот на симпозиумах, в президиумах, в собственном кабинете, а Лыков – всегда в общей массе. И вот судьба, капризная и ветреная дама, выкинула неожиданную штучку – сидит мэнээс Аркадий Лыков в квартире академика и слушает его излияния. Неужели шефу надо было серьезно заболеть, чтобы снизойти до такой беседы?
      – Чем занимаетесь у Конырева? – докурив, Иван Сергеевич примял папиросу в пепельнице.
      – Информационно-вероятностными моделями.
      – Извечная проблема, – закашлялся академик. – Бывали за рубежом? Впрочем, зачем я спрашиваю. Вряд ли и сейчас это стало возможным для людей вашего положения. Простите великодушно, но что поделать? Еще одна издержка нашего пресловутого бюрократического застоя: едут те, кому ничего не надо, кроме магазинов. Так вот, как-то в одном зарубежном игорном заведении я встретил интересную пару. Этакие старички с толстой тетрадью в руках, куда они записывали цифры с барабанов игральных автоматов, создавая свою, доморощенную теорию игр. Я долго с грустью наблюдал за ними, не ведавшими того, что этой серьезнейшей математической проблеме отдали многие годы жизни такие умы, как Нейман и Моргенштерн. И то не решили до конца!
      Лыков слушал Ивана Сергеевича, тщательно скрывая раздражение – раскудахтался дед. А там, в институте, уже наверняка вовсю идет распродажа. Афанасий Борисович и его притч первыми вняли сливки и теперь в конференц-зал запустили второй «слой» – завлабов и завотделами, а у дверей, готовая взбунтоваться, гудит алчущая толпа остальной братии. А дедок словно не замечает, что за окнами темнеет и вещает, вещает.
      Заметив, что гость его не слушает, академик недовольно поджал губы, но любезного тона не изменил:
      – Заговорил вас? Скучно старику, простите. Мысли заняты больше не прибылью, а убылью самого ценного из того, чем располагает человек: убылью времени и чувств. Прощайте, Аркадий Андреевич, жду вашего нового визита.
      – Всего доброго, Иван Сергеевич, – поклонился Лыков и направился в прихожую.
      В конце длинного коридора появилась жена академика, открыла дверь, и Аркадий вышел на лестничную площадку. Сзади щелкнул замок…
 
      Торопиться на распродажу более не имело никакого смысла, и Лыков решил пройтись пешком до метро через дворы – тихо, нет бабок с противно визжащими детьми и любителей игры в «козла»: не тот райончик, здесь не распивают на троих и не стучат костяшками домино по доскам столиков. Живущая здесь публика проводит вечера в тиши огромных квартир, если, конечно, не уезжает на дачи.
      В одном из дворов Аркадий наткнулся на беседку из тонких, увитых плющем реек. Внутри светляками вспыхивали огоньки сигарет и слышался смех. «Молодежь собралась», – понял Лыков. Прибавив шагу, он свернул по дорожке в сторону, но тут его неожиданно окликнули:
      – Эй, куда спешишь?
      Оглянувшись, Лыков увидел двух девчонок лет по шестнадцать, с большими овчарками на поводках.
      – Чего надо? – останавливаясь, буркнул Аркадий.
      – Сердитый, – нехорошо засмеялась одна из девчонок, и, сунув пальцы в рот, свистнула.
      Из беседки высыпала куча юнцов, двое или трое тоже держали собак на поводках. В мгновение ока Аркадий оказался в окружении.
      – Ну, ну! Дайте пройти! – Он попытался вырваться из круга, но одна из овчарок злобно оскалила клыки и угрожающе зарычала. Лыков попытался загородиться от нее своим кейсом, что вызвало новый приступ истерического веселья.
      – Не то закрыл, – хохотал кто-то из парней, – ниже опусти!
      – Тут наше место, – заявила высокая девица в очках, державшая на поводке бульдога. – Чего ты здесь вынюхиваешь?
      – Я иду к метро, – беспомощно оглядываясь по сторонам и уже поняв, что влип в дурную историю, промямлил Аркадий.
      – Он был невежлив с нами, – сказала одна из девчонок.
      – Таких учить надо, – сурово изрекла очкастая под одобрительный шум остальных. – Распустились! Будешь просить прощения, понял? – обратилась она к Аркадию.
      Тот кивнул – шут с ними, язык не отвалится, можно и попросить, пока собаками не начали травить, с них станется. Место глухое, ждать помощи от прохожих нечего, а юнцы хмелеют от собственной безнаказанности и вседозволенности.
      – Извините, – сказал Лыков. – Я осознал. Могу идти?
      – Не так, – усмехнулась очкастая. – Вставай на колени!
      – Еще чего? – набычился Лыков.
      – Считаю до трех, – прошипела девчонка, а собачьи морды с оскаленными клыками придвинулись ближе.
      – Раз… Два…
      «Собаки без намордников, точно порвут… – Аркадий почувствовал себя жалким и слабым. – Рискнуть?»
      – А-а-а! – дико заорал Лыков, размахивая кейсом, и, зажмурив глаза, рванул напролом через кольцо обступивших его парней и девчонок.
      Не ожидавшие такого, они невольно расступились, и Аркадий побежал, не разбирая дороги. Через несколько минут он вылетел на оживленную улицу и перешел на шаг, тяжело отдуваясь и вытирая выступивший на лбу пот. «Сволочи», – дрожащей рукой засовывая в карман волглый от пота платок, заключил Лыков. – Имеют старт, какой не снился другим, а от жиру бесятся. Чего им не хватает? Жрут от пуза, в любой вуз дорога открыта, а после еще на работу за кордон определят. Не надо годами горбатиться на службе за квартиру, машину, дачу, диплом, не надо унижаться, выпрашивать. Им собачек покупают породистых, любовь к животным прививают, а они?
      Дома он набрал номер телефона Кислова:
      – Олег? Привет! Аркадий. Помнишь, ты мне как-то говорил про секцию каратэ? Ну, не важно что… Нет, морду не набили, а вот я хочу кое с кем посчитаться.
 
      Утром следующего дня Лыков проснулся с головной болью. Сохло во рту, противно скребло в носу – видно, начинался насморк. За окном зарядил мелкий моросящий дождичек. На работу жутко неохота, а воспоминания о вчерашнем унижении и собственном страхе портили настроение.
      Подтянув поближе телефон, Аркадий упорно набирал номер районной поликлиники: просто так не пойти на работу нельзя – Котофеич и одного дня дома посидеть не даст. Придется вызвать врача и получить больничный. Правда, у них там тоже социалистическое соревнование за снижение нормы больничных человекодней – придумают же такой термин! – но не прогуливать же?
      Дозвонившись, он вызвал врача, нехотя встал и спустился вниз за газетами. Из свернутых газетных листов выпал конверт. Аркадий прочел обратный адрес – от сестры.
      Вернувшись в квартиру, он завалился на диван, и, прикурив сигарету, начал читать послание. В общем, ничего нового: как жила провинция, так и живет – в магазинах нет ни зеленого лука, ни свежей капусты, мясо круглый год по талонам. За последние несколько лет ни разу не было на прилавках колбасы. И на детей ничего не купить – нет шуб, пальто, платьев, а у сестры двое. Пишет, что на новый год детям дали на елке подарки, положили в кулечки и по два мандарина, а дочка спрашивает, как их есть, и начала кусать прямо с кожурой, будто яблоко. Зефира уже лет десять не видели, а бананов и персиков никогда не пробовали. Ждут обещанного улучшения жизни, а когда-то оно будет?
      Аркадий поиграл желваками на скулах – чем он может помочь, когда сам гол, как сокол?
      Газеты читать чего-то расхотелось – опять о недостатках и призывы к активности, а как ее проявишь, например, у себя в НИИ, если все в руках Афанасия Борисовича, а над тобой Котофеич сидит. Впрочем, в любом НИИ не лучше – сплошные «жоры», «лоры» и «доры», что остряки расшифровывают, как «жены ответственных работников», «любовницы ответственных работников» и «дети ответственных работников», а случайно уцелевшие научные кадры тянут за всех…
      Провалявшись с полчасика, он встал, сварил суп из пакета и опять завалился на диван, не зная, чем заняться в ожидании врача, Благо, тот не заставил себя ждать.
      Участковым врачом была неразговорчивая, замотанная пожилая женщина. Измерив температуру и быстренько перекрестив Аркадия стетоскопом, она выписала больничный на три дня, поставив сакраментальный диагноз ОРЗ.
      Закрыв за ней дверь, Лыков вернулся на диван: делать совершенно нечего, остается только валяться и курить одну сигарету за другой. Были бы деньги он нашел бы себе достойное развлечение. А так… Вот если бы получить денег сразу и много! Мечта…
      Может, бросить все к чертям, уволиться из института, податься в слесари или токари? Вон, везде таблички на досках объявлений: требуется, требуется, требуется! Вспомнился замполит в армии, проводивший нудные занятия. Один из солдат, желая разыграть его, спросил отчего безработные на Западе не поедут к нам, на наши стройки и предприятия? Ведь у нас профсоюз силен и блага социализма…
      Капитан вытер платком побагровевшие залысины и ответил:
      – Денег у них нет на дорогу! – чем вызвал дружный хохот.
      М-да, но это так, мысли по поводу, а делать-то чего, болеть? Сидеть дома и ждать у моря погоды? А может, это самое верное? Ничего не предпринимать, ни о чем не задумываться и покориться судьбе? Когда-то она должна смилостивиться, повернуться лицом, одарить удачей…
 
      Первое, что бросилось Аркадию в глаза, когда он переступил порог родного института, – обтянутая красным материалом тумбочка с цветами, среди которых почти потерялся большой портрет главного шефа в траурной рамке. Вокруг суетились деловитые женщины из профсоюзного комитета, в отдалении стояли Афанасий Борисович и секретарь парткома, беседуя вполголоса и сохраняя на лицах приличествующее обстоятельствам выражение. Приносили новые букеты, кто-то бегал с банками в туалет за водой.
      Аркадий прошмыгнул мимо начальства, и, не дожидаясь лифта, взбежал по лестнице на свой этаж.
      В кабинете все шло по обычному утреннему распорядку – Сагальский с кислой миной неторопливо раскладывал бумаги; Кучумов уже опустил в стакан кипятильник и разворачивал бутерброды; Ленька Суздальцев опаздывал, а Никифоров курил.
      – Читал? – вместо приветствия обратился он к Лыкову. – В газете пишут, что у наших артистов, после гастролей за рубежом выдирают по девяносто процентов из гонораров. Жалуются, бедняги. Меня, вон, вообще за границу никто не посылает, а я и десяти процентам был бы до смерти рад. Это же валюта!
      – Ты петь не умеешь, – откусывая от бутерброда, хмыкнул Кучумов. – Плясать тоже – на твое пузо глянуть, так ни одна «Березка» не возьмет. Кстати, Аркадий, ты чем болел?
      – ОРЗ, – буркнул Аркадий и подсел к Сагальскому. – Скажи, Сева, когда главный шеф это… Ну, помер?
      – Вчера, – не отрываясь от газеты, промычал тот.
      – Все определено, старичок! – заржал Никифоров. – Король умер, да здравствует король!
      – Да, – сметая со стола крошки, согласился Кучумов. – Теперь Афанасию открывается прямая дорога в академики.
      Аркадий вернулся за свой стол и закурил. Интересно, что сказал о нем главный шеф после визита и, самое основное, кому: Афанасию Борисовичу или Коныреву-Котофеичу?
      – Больших перемещений не предвидится, – авторитетно вещал Никифоров, поглаживая живот, туго обтянутый клетчатой рубашкой. – Все решено заранее.
      – Не скажи, – отозвался Кучумов, пряча в сейф кипятильник, – на «палубе» кое-кто кое-кому за кресло пасть порвет.
      «Палубой» в обиходе именовали второй этаж, где размещались кабинеты руководства, и привычно говорили: пойду на «палубу», вызвали на «палубу».
      – Порвут, как пить дать порвут, – захихикал Сагальский…

      Лежа долгими ночами без сна на жесткой койке, Виталий Николаевич Манаков день за днем вспоминал всю свою пока еще не очень длинную жизнь, и только под утро он забывался, смежив усталые веки. Но опять вскрикивал во сне и просыпался, чувствуя, что лицо мокро от слез – за что же его так судьба? Становилось нестерпимо жаль себя, жизни своей, так хорошо начавшейся…
      Погорел Виталий нелепо. Все вроде шло хорошо: сестра удачно вышла замуж за делового и обеспеченного человека с положением; а при родственничке и Виталику стало жить легче – помог, устроил, пригрел. Это только потом Манаков понял, что муж сестры Миша Котенев живет по своим законам, где лежачего, может, и не добивают, но переступают через него и идут дальше не оборачиваясь. Виталик начал потихоньку помогать родственнику в делах, появились деньги, купил машину, обставил квартирку, завел видео, набил бар импортными бутылками и «упаковался» в фирму. Вот тут и появился на горизонте Анатолий Терентьевич Зозуля.
      С Котеневым, мужем сестры, Зозуля знаком не был. Обходительный, вальяжный, он умел расположить человека к себе, не скупился на угощение, охотно поддерживал компанию, если предлагали пригласить «вешалок», – манекенщиц из Дома моделей, – чтобы веселее скоротать вечерок. Как Котенев узнал о приятельских отношениях Зозули и Виталия, уму непостижимо – Зозуля бывал в Москве наездами, поскольку постоянно обретался на Украине. Однажды вечером после ужина, Михаил, как бы между прочим, бросил Виталию:
      – Чтобы Зозули с тобой рядом больше не было. Повторять не буду. Потом пеняй на себя.
      Виталий только досадливо дернул плечом и ушел. Поехал к себе – хватит с него Мишкиного деспотизма: карьера, положение, нужные люди, загранкомандировки. Так вся жизнь пройдет, оглянуться не успеешь, а второй никто еще не купил. Чем Мишке Зозуля поперек горла встал? Анатолий Терентьевич мужик что надо, не жмот – за услуги всегда расплачивался аккредитивами на предъявителя, сообщая, что не любит таскать с собой наличность.
      В один дождливый вечерок, когда Виталик подвозил Зозулю на своей машине в аэропорт, тот попросил достать валюту. Оплата щедрая, но нужно быстро и много.
      Следя за дорогой, Манаков тянул с ответом, раздумывая. Нет, о предупреждении шурина он тогда не вспоминал, просто высчитывал: сколько можно отгрызть у Зозули, если хорошо повертеться и выполнить просьбу? Мошна у Терентьевича тугая, стоит ее помассировать; – не обедняет. Наконец, поняв, что дальнейшее молчание будет истолковано как отказ, Виталий пообещал сделать все возможное.
      Зозуля повеселел и поставил условие – купюры должны быть крупными.
      Виталик согласился и пообещал позвонить, как только подготовится к новой встрече.
      Последующие дни Виталик носился по городу как угорелый – хотелось скорее получить свои проценты. Недели через две он позвонил из междугороднего автомата Анатолию Терентьевичу.
      На встречу в аэропорту Манаков приехал заранее, положив в карман спичечный коробок с плотно втиснутыми в него крупными купюрами валюты. Побродив по залу и не заметив ничего подозрительного, он устроился неподалеку от буфета.
      Зозуля появился в толпе пассажиров, держа во рту незажженную сигарету. Манаков знал, что в кармане у Терентьевича билет на первый обратный рейс и, едва они обменяются спичечными коробками, в одном из которых валюта, а в другом аккредитивы, тот вновь улетит.
      Обмен прошел гладко. Анатолий Терентьевич попросил прикурить и, получив спичечный коробок с валютой, опустил его в карман пиджака. Виталик иронически намекнул на школьную привычку заигрывать спички, и ему вернули коробок, но уже другой, с аккредитивами. Извинившись, Зозуля улыбнулся и удалился, не оглядываясь…
      Довольный Манаков украдкой заглянул в коробок – все без обмана. Виталик поспешил к выходу. Сейчас он сядет в автомобиль, отъедет подальше, а потом переложит аккредитивы в бумажник и обменяет их на наличные в первой попавшейся сберкассе.
      Однако получилось не так, как он рассчитывал: его остановили прилично одетые молодые люди, предъявили красные книжечки и предложили следовать за ними. От испуга и неожиданности Виталик потерял голову – оттолкнув неизвестных, он бросился бежать, лавируя между сновавшими по залу пассажирами. Коробок жег карман, надо было его выбросить, но останавливала жадность. Когда он решился наконец бросить проклятую коробочку, его уже схватили, заломили руки и под любопытными взглядами зевак потащили в комнату милиции. Лица окружающих слились для него в одно светлое пятно, в голове гудело, ноги сделались ватными – казалось, отпусти милиционеры его руки, и он осядет на пол, как тряпичная кукла…
      Увидев в комнате милиции смиренно сидящего перед барьерчиком дежурного Зозулю, разом потерявшего всю франтоватость и вальяжность, Виталику сделалось дурно…
      Следственный изолятор подавил Манакова сразу и бесповоротно – запах дезинфекции, супчик из килек, грязно-зеленый цвет стен и длинный ряд дверей камер. Шаркая по полу туфлями без шнурков, Виталик под конвоем контролера подошел к дверям «своей» камеры. Щелкнул замок, и его подтолкнули внутрь.
      Лиц сокамерников он не увидел – они казались ему размытыми пятнами, как там, при задержании в аэропорту. Безвольно опустив руки, Манаков потерянно стоял у двери, не зная, что делать дальше. Может, поздороваться?
      – Здравствуйте…
      Его приветствие повисло в воздухе. Никто не ответил, только продолжали внимательно разглядывать, как диковинное животное.
      К Виталию подошел коренастый малый в застиранной темной рубахе и критически оглядел новичка.
      – Статья? – засунув руки в карманы брюк, буркнул он.
      – Валюта, – горько вздохнул Манаков.
      – Восемьдесят восьмая, – брезгливо поправил парень. – Правила знаешь?
      Виталик отрицательно помотал головой – какие правила? Он никогда не сидел в тюрьмах и не привлекался к суду.
      – Слушай и запоминай, – покачиваясь на носках, менторским тоном начал парень, – перед контролерами не шестери, уважай старшего по камере, утром в туалет по очереди, а твоя очередь последняя. Получишь передачку, поделись с товарищами и не жмотничай. Иначе «опустим». Осознал? Спать будешь у параши.