На работе застала всеобщую суматоху: "Luftgefahr 15 - hochste Alarmstufe". Это означает, что вот-вот будет крупнейший налет. Однако, на наше удивление, ничего не произошло. В два часа дня д-р Сикс и Алекс Верт предложили мне пойти с ними в Клуб иностранной прессы обсудить за обедом некоторые деловые вопросы. Клуб сейчас находится в пригороде, так как красивое здание в центре города, где он размещался прежде, полностью разрушено. Мы проезжали по районам Берлина, где не осталось ни одного стоящего здания. В клубе мы встретили Адама Тротта: он как раз собирался пообедать с двумя друзьями. Нам достался столик в середине комнаты, окруженный немецкими газетчиками и людьми из АА. Был там и посланник Шмидт, начальник Ханса-Георга Штудница. Он в плохих отношениях с Сиксом (а кто в хороших?) и чтобы позлить его, подошел ко мне пожать руку и громким шепотом сказал: "Не говорите ему, о чем мы разговаривали в Круммхюбеле..."
      Стараниями Алекса Верта обед прошел удовлетворительно. Мы говорили о кадровых вопросах Круммхюбеля: у некоторых девушек там растет нервозность. Судя по всему, Сикс привыкает к тому, что я время от времени появляюсь здесь, иногда неожиданно. Он лишь интересуется, что я делаю и когда собираюсь уезжать, а других вопросов больше не задает.
      Ужин у Штудница с Берндтом Муммом и Фольратом Вац-дорфом. Ханс Флотов одолжил ему для этого свою квартиру. Я была единственной девушкой. Штудниц мастер вести застолье. Он остроумен и беспощаден, любит производить эффект и не щадит ради этого никого. На этот раз мы столько смеялись, что меня прямо-таки свело судорогой. Такое бывает нечасто и очень полезно.
      Янсфельде. Суббота, 29 апреля.
      Утро началось прекрасно. Рюдгер Эссен высадил меня у киностудии УФА на Лейпцигер-штрассе, в самом центре города: я должна была взять там фотографии немецких актрис. Не успела я начать просматривать материал, как завыли сирены. Нас немедленно согнали в глубокий просторный подвал. Там находилось около 500 человек, все они были сотрудниками УФА. Две девушки, с которыми я сидела у входа, учили наизусть стихи, а я погрузилась в автобиографию мадам Табуи "Ils l'ont appellee Cassandre" ["Ее называли Кассандрой"], но тут раздался грохот и погас свет. Немедленно заработали резервные генераторы. Несмотря на то, что здесь все вроде бы прекрасно организовано, я подумала, что могу оказаться заваленной и никто не узнает, где я; эта мысль не подбодрила. Зенитки палили без отдыха, бомбы то и дело разрывались совсем близко. Кругом носились медсестры с пакетами первой помощи. Каждые десять минут нужно было отправлять двоих мужчин-добровольцев качать в подвал свежий воздух.
      Через час все кончилось. Я поспешно закончила отбирать фотографии хорошеньких женщин и пошла в издательство "Дойчер ферлаг", то самое, где в свое время подметали полы братья Вандевры; несколько месяцев назад в него попало несколько бомб, и теперь там хаос.
      Воздух был насыщен дымом, и мне больно щипало глаза. Я надеялась добраться обратно на работу трамваем, но поняла, когда увидела огромную воронку на перекрестке Лейпцигер-штрассе и Мауэрштрассе, что не получится. Там только, что разорвалась фугасная бомба, разворотив пути. Яма была метра четыре в глубину и столько же в ширину, а по обе стороны от нее ярко пылали дома. Но поскольку дело происходило посреди дня, зрелище было не такое уж и страшное.
      Дорога обратно в бюро пешком заняла у меня больше часа. На сей раз бомбили в основном административный центр города. Проходя мимо отеля "Карлсбадерхоф", куда планировалось перевести наше министерство, я увидела большое оживление. Здания больше не существовало: в него угодило три бомбы. Я наткнулась на фрау фон Карнап, которая никак не могла оправиться от потрясения. Она и Ханнеле Унгельтер укрывались в подвале справа от коридора, когда левый подвал был разрушен прямым попаданием. Там погибли две девушки и многие были ранены. Позже я слышала, что откопали их всех только через двое суток. Ханнеле сказала, что все произошло так быстро, что они даже не успели испугаться. Соседний дом, в котором находились военнослужащие, обрушился на людей, стоявших на улице со шлангом. Один человек еще много часов стонал внутри здания: "Wenn ich nur bewustlos ware!" ["Если бы я только был без сознания!"]. До него так и не добрались.
      Я ненадолго зашла на работу, а потом отправилась обедать к Марии Герсдорф, где застала Готфрида Крамма, чету Багге и других. К нам присоединился и Ханс-Георг Штудниц; он сказал, что на Вильгельмштрассе нас ожидает машина, которая отвезет нас к Пфулям: у них мы проюдимуикэнд.
      Мы поехали на Вильгельмштрассе на метро, но на полпути пришлось выйти и идти дальше пешком, так как впереди были разрушены пути. Ангальтский вокзал выглядел просто ужасно. Сегодня утром во время налета в него врезался скорый поезд, пылающий, как факел. Еще три поезда готовились в путь; два из них отошли до того, как упала бомба, но третий застрял.
      Добравшись, наконец, до Вильгельмштрассе, мы узнали, что машины нет. Некоторое время мы ждали: а вдруг все-таки. Потом решили ехать поездом.
      На вокзале мы встретили Бланкенхорна с рюкзаком за плечами. Он был в счастливейшем настроении: только что вернулся из Италии. Теперь он направлялся в Швейцарию каким-то таинственным маршрутом. В суматохе я забыла книгу мадам Табуи у билетной кассы. Мгновенно пришла в ужас: ведь книга в Германии запрещена! В конце концов я получила ее обратно у кассира - ее передал ему какой-то пассажир. Но за это время мы упустили два поезда.
      Женевьева Табуи - одна из самых авторитетных журналистов Франции предвоенного, военного и послевоенного времени. Племянница двух видных дипломатов-политиков Третьей Республики, братьев Камбон, она долго являлась главным политическим обозревателем левоцентристской ежедневной газеты "Эвр".
      Ханс-Георг начал обзванивать своих друзей, прося о помощи, и в конце концов один добрый самаритянин приехал за нами и отвез нас к Ц.-Ц., где нас накормили до отвала и напоили кофе, сваренным на спиртовке, заправленной одеколоном, поскольку никакого другого горючего нет.
      Дом Ц.-Ц. окружен усадьбами, которые арендуют иностранные дипломаты, лишившиеся своих разрушенных городских домов. Мы располагаемся на чердаке, так как большая часть дома занята испанцами и румынами.
      Воскресенье, 30 апреля.
      Долго разговаривала с двумя русскими горничными - прислугой у Ц.-Ц. Пфуля. Одна из них, двадцати четырех лет, потеряв мужа и единственного ребенка во время воздушного налета, осталась на свете одна-одинешенька; милая, приветливая девушка, очень обрадовавшаяся возможности поговорить по-русски, она весьма реалистически оценивает свое положение и относится к будущему со спокойным безразличием. Другой девушке всего восемнадцать. Одетая в черное, в белом переднике, она неизменно приседает, когда к ней обращаются, очень хороша собой и могла бы быть французской субреткой из пьесы. Она только что из Киева, и мы говорим с ней на смеси русского, польского и украинского, но прекрасно друг друга понимаем. Прислуга в Янсфельде очень пестрая: эти русские девушки, немцы - кухарка и няня, множество испанцев, обслуживающих дипломатов, и француз-дворецкий, предводительствующий этим курятником и именуемый при обращении "мусью".
      После обеда слушали официальное коммюнике: вчерашний воздушный налет был назван Terrorangriff [террористическим налетом]. Боюсь, что родители снова будут сильно волноваться, так как я не могу позвонить и успокоить их. Позже Тони Заурма отвез нас в Бухов на чай к Хорстманам. Там были испанский посол Видаль и Федерико Диез. Последний сообщил мне подробности о смерти Марии-Пиляр и Игнасио Ойарсабалей. Его посылали опознавать трупы. Свои спальные места они выиграли в карты у другой испанской супружеской четы; проигравшие остались живы. Единственное утешение - в том, что они скончались мгновенно. Видаль подробно расспрашивал о Круммхюбе-ле, так как в скором времени туда будут эвакуированы все иностранные миссии. Не знаю, успеют ли. Лалли Хорстман сказала, что Элизабет Чавчавадзе сейчас возглавляет медицинское подразделение союзников в Марокко. До войны мы все были такими близкими друзьями...
      Вечером в Янсфельде мы сидели у камина и говорили о Распутине.
      Берлин. Понедельник, 1 мая.
      Вернулась в Берлин. Погода по-прежнему плохая. Рассказывают, что английские летчики сбросили венок над могилой Хайнриха Витгенштейна; тем более бессмысленной выглядит вся эта бойня.
      После работы долго сидела у Марии Герсдорф с Готфридом Краммом; мы с ним постепенно подружились. Поначалу он держался замкнуто, но теперь все больше поражает меня своей редкостной душевностью. Он показал мне рамку красной кожи с тремя фотографиями одной и той же девушки. Я узнала Барбару Хаттон.
      Вечером - "Похищение из сераля" Моцарта с Перси Фреем. Потом легкий ужин в "Адлоне". С Перси чувствуешь себя так хорошо; он ненавязчив, но в то же время понимает многое с полуслова, напоминая этим скорее англосакса, чем швейцарца. Он проводил меня пешком через Тиргартен и обомлел, увидев развалины вокруг нашего дома. Нам пришлось перебираться через нагромождения обломков, и это его поразило. Меня нет. Мы уже больно долго живем, как кролики в загоне.
      В описываемое время д-р Ханс ("Перси") Фрей возглавлял отдел швейцарской миссии в Берлине, занимавшийся защитой интересов ряда стран, с которыми Германия находилась в состоянии войны.
      Вторник, 2 мая.
      Сегодня утром мне удалось обменять просроченные мясные карточки Перси Фрея на большую колбасу. Затем на работе я устроила небольшой аукцион, и одна девушка купила ее у меня за несколько меньшую сумму, чем она мне стоила, но зато заплатила за нее действующими карточками, которые я теперь отдам Перси. Я очень горжусь собой!
      Оставалась на работе допоздна; затем поехала с Адамом Троттом к нему домой и поужинала там с ним. Наша дружба меня несколько ошеломляет, и до сих пор я сознательно избегала этого. Он совершенно необыкновенный человек. Все его мысли и старания сосредоточены на вещах и ценностях высшего порядка, которым не отвечает умонастроение ни в этой стране, ни у союзников. Он принадлежит к более цивилизованному миру - а этого, увы, нельзя сказать ни о той, ни о другой стороне. Поздно ночью он отвез меня домой.
      Среда, 3 мая.
      Ужинала у Ханны Бредов, сестры Готфрида Бисмарка, в Потсдаме. Дочь Ханны Филиппа была во время субботнего налета в Министерстве авиации. Несмотря на то, что швейцар пытался ее остановить, она вырвалась оттуда, так как в отеле "Эспланад" у нее был припрятан чемодан, который она хотела спасти. В здание министерства попало восемнадцать бомб, причем некоторые прошли через все семь его этажей. В подвале (где ей полагалось укрываться) было убито пятьдесят человек, а ранено гораздо больше. Я сама в тот момент была поблизости и вполне могла бы оказаться в этом же убежище. Так что и впрямь дело только в везении.
      Пятнадцатилетнего сына четы Бредовых, Херберта, призывают в войска противовоздушной обороны. У него красивые глаза. Если он останется жив, то будет сердцеедом. Поразительно, как зрело он судит о вещах и как ненавидит нынешний режим. В прошлом году его мать гадала мне по руке и предсказала, что я уеду из Германии и больше не вернусь. Теперь я попросила ее снова погадать мне. Она погадала и подтвердила свое предсказание.
      Четверг, 4 мая.
      Днем, прежде чем вернуться в Потсдам, мы с Адамом Троттом долго гуляли по Грюневальду. Идут сильные дожди, но все же весна, и несмотря на холод, повсюду цветы. Адам рассказал мне о своей первой любви и о жизни в Англии и в Китае. Всякий раз узнаешь его с неожиданной стороны.
      Воскресенье, 7 мая.
      Встала рано, чтобы пойти в маленькую русскую православную церковь, что неподалеку от зоопарка. Там нет подвала. Ждала в очереди исповедоваться, когда заревели сирены. Народу было немного, главным образом остарбайтеры (русские), некоторые сосредоточенно молились. Никто не двинулся с места, певчие продолжали петь. Насколько приятнее было находиться там, чем прятаться в каком-нибудь безымянном убежище! Все свечи вокруг икон были зажжены, и пение звучало поистине вдохновенно. Я исповедалась незнакомому священнику, говорившему: "люби ближнего своего", "когда возвратишься домой" и все прочее - все это под завывание сирен. Снаружи сперва стояла полная тишина, и я начала уже думать, что самолеты улетели, как вдруг они все сразу оказались прямо над головой. Их было множество, они летели волна за волной. Была сильная облачность, зенитки стрелять не могли, и они летели очень низко. Гул их моторов был такой же громкий, как разрывы бомб, одно невозможно было отличить от другого. Казалось, что ты стоишь под железнодорожным мостом, по которому мчится экспресс. Внезапно хор замолк. Прихожане попытались было продолжить пение, но пели нестройно. В какой-то момент ноги попросту отказали мне, я доковыляла до паперти и села там на ступеньки. Рядом со мной стояла красивая монашка, и мне было как-то легче возле нее. Она наклонилась и прошептала: "Не надо бояться, с нами Бог и все святые!" - а когда на моем лице отразилось сомнение, она добавила: "Во время литургии ничто не может случиться". Уверенность ее была так тверда, что я сразу приободрилась. Отец Михаил продолжал молиться вслух, словно и не слышал шума снаружи, и к моменту причастия стало потише. Когда служба кончилась, я ощущала себя на пятьдесят лет старше и совершенно без сил.
      Позже я услышала, что в это утро над Берлином пролетело тысяча пятьсот самолетов. В начале войны нам казалось, что тридцать самолетов - это уже достаточно опасно. Странно, что хотя теоретически я полностью смирилась с возможностью погибнуть под бомбами, но стоит только начаться гулу бомбардировщиков и грохоту разрывов, как меня физически парализует страх, и с каждым налетом этот страх делается, похоже, все сильнее.
      Пообедала у Герсдорфов, где нашла одну Марию с Готфридом Краммом. Загнанный в подвал в Вильмерсдорфе, он пытался читать Шопенгауэра, но не смог сохранить серьезное лицо, так как очутился посреди старушек, у которых подбородки были подвязаны полотенцами, и из них, словно бороды, торчали мокрые губки; считается, что это предохраняет от фосфорных ожогов.
      Потом мы прошлись по центру города. Унтер ден Линден, Вильгельмштрассе, Фридрихштрассе сильно пострадали. Было много дыма и множество новых воронок, но американские бомбы - американцы прилетают днем, англичане ночью причиняют, кажется, меньше ущерба, чем английские. Последние взрываются горизонтально, тогда как первые уходят вглубь, отчего соседние здания не так легко рушатся.
      Понедельник, 8 мая.
      Пришла на работу рано. Никого еще не было. Снова объявили "люфтгефар 15", высшую степень опасности. Я попыталась взять некоторые "важные" документы, но секретарша мне их не дала, так как все документы должны оставаться внизу в сейфе, пока опасность не минует. Тогда я прочитала в "Лайфе" очерк про то, как хорошо работает наш отдел по сравнению с аналогичными информационными службами в Соединенных Штатах.
      Алекс Верт только что откуда-то приехал и привез большую банку кофе "Нескафе". Мы устроили второй завтрак и перекур.
      Вскоре нам сообщили, что самолеты полетели куда-то в другое место. Но не успели мы приняться за работу, как завыли сирены и нас отправили в бункер на площади, смешную маленькую бетонную коробку с лестницей, ведущей в самую глубь земли
      - на станцию метро Ноллендорфплац. На этой станции бесконечные подземные коридоры, а наверху лишь тонкий слой грунта. По всей длине коридоров в разных направлениях торчат низенькие стены; их наскоро возвели на половину человеческого роста
      - очевидно, чтобы пресечь воздушную волну "в случае чего... " Мы старались не стоять под домами, а находиться там, где, по нашим представлениям, сверху было открытое пространство и ничто не могло обрушиться на нас, помимо бомб. Народу все прибывало. Джаджи Рихтер и я старались держаться вместе. По мере приближения разрывов Джаджи начал нервничать; он вообще в плохом состоянии, беспокоится о семье и т. п. Я старалась развлекать его разговором, но он прервал меня: "Если потолок рухнет, падайте на живот и прячьте голову под согнутым локтем... " Другой коллега не нашел ничего лучшего, как рассказать нам в самых кровавых подробностях, как его дом прошлой ночью был разрушен прямым попаданием. Наш налет был, судя по всему, крупный, но скоро дали отбой.
      Вернувшись в бюро, мы обнаружили, что прорвало водопровод. Я пошла на улицу принести ведро воды с колонки на углу, так как мы собирались еще раз подбодрить себя Алексовым кофе.
      Появился Перси Фрей, с которым мы договорились вместе пообедать, и мы пошли в отель "Эден". Здесь во двор упало три бомбы, и все внутри снова разлетелось вдребезги, хотя стены уцелели. Метрдотель и официанты со своими салфетками под мышкой сновали там и тут, пытаясь без особого успеха расчистить груды кирпича и штукатурки. Посреди улицы зияла большая воронка от бомбы, упавшей рядом со входом в подвал. Так как все водопроводные трубы лопнули, то сейчас те, кто находился в подвале, выплывали оттуда по залитой воронке. В Берлине снова упало столько бомб, что улицы наполовину затоплены. Кроме того, в городе стоит сильный запах газа.
      Мы отправились дальше в отель "Ам Штайнплац", пообедали там и под дождем пошли обратно в бюро. Возможно, на Троицу Перси приедет в Кенигсварт.
      Вечером Клаус Б. завез меня к Марии Герсдорф, а после ужина отвез обратно в Потсдам. В такие времена, как сейчас, чувствуешь, что "все люди братья", и я постепенно начинаю разговаривать с ним, хотя избегала его не один год. В свое время он начал с того, что ходил за мной по улицам, затем как-то раз явился ко мне на работу - вот прямо так. Меня поразило его нахальство. Я никогда не понимала, кто он такой и чем занимается. Внешность у него эффектная, но странно, как человеку его возраста удается так свободно разъезжать по Европе, не нося военной формы. Он снова и снова пытался со мной подружиться и даже вызвался стать "семейным почтальоном" между нами и Джорджи, а также нашими кузинами в Париже, куда он часто ездит. Все это я вежливо, но твердо отклоняла. С другой стороны, он все же ухитрился встретиться с парижскими кузинами и привез мне от них письмо. Он также знаком с Антуанетт Крой. Но чем он занимается, остается вопросительным знаком.
      Вторник, 9 мая.
      Завтра еду обратно в Круммхюбель. Адам Тротт возил меня к себе домой ужинать. Я забираю с собой в Круммхюбель много книг, и он помог мне их нести. Позже пришел его молодой друг Вернер фон Хафтен (брат нашего старшего кадровика, который служит здесь в Резервной армии), и они долго разговаривали в соседней комнате. Вскоре после того, как Адам отвез меня обратно в Потсдам, завыли сирены. Это снова был Storflug [нецеленаправленный налет], когда над головой кружит много самолетов, сбрасывающих бомбы куда придется. Я уложила вещи и не ложилась спать, пока они не улетели.
      Круммхюбель. Среда, 10 мая.
      Встала в шесть и после обильного завтрака отправилась в путь, обремененная тяжелым чемоданом. Поскольку у меня не было официального разрешения на поездку, я опасалась, что придется всю дорогу стоять, но добродушный проводник согласился пустить меня в особое купе, забронированное для Reichsbahndirektion [железнодорожного правления]; он запер меня там, и таким образом я ехала совершенно одна, вытянувшись в полный рост на мягком сиденье, при радостном свете солнца.
      В Круммхюбель я прибыла в три. Лоремари Шенбург была, по-прежнему там, еще в постели и очень удрученная.
      Она намерена во что бы то ни стало вернуться в Берлин; для нее все остальное не имеет никакого значения; она даже этого не скрывает. Я, конечно, ее понимаю: когда находишься подолгу здесь, все становится уж слишком нереальным и далеким. К счастью, что касается меня, я теперь должна буду проводить в Берлине по меньшей мере десять дней в месяц.
      Русские отбили Севастополь. Кажется, немцы его особенно и не защищали.
      Пятница, 12 мая.
      Граф Шуленбург вернулся из Парижа и привез нам много маленьких подарков. Гретль Роан, тетушка Лоремари Шенбург, пригласила нас на уикэнд в Сихров - их имение в Богемии. Граф тоже согласился туда ехать, но нам очень хотелось бы избавиться от его помощника. Может быть, он для того и существует, чтобы следить за ним?
      Сихров. Суббота, 13 мая.
      Полакомившись за обедом превосходным гусем, мы поехали в Сихров. После того, как немцы заняли страну в марте 1939 года, в Протекторат (как ныне именуют Чехословакию) ехать можно только по особым пропускам. Граф Шуленбург достал мне такой пропуск; он действителен на несколько месяцев. Мы ехали по горным дорогам, кругом было так красиво: бескрайние пустынные леса, покрытые снегом вершины. Пограничники на чешской границе очень придирчиво проверяли нашего водителя. Он солдат, а в Протекторате сейчас скрывается много дезертиров. Власти нередко прочесывают деревни, стремясь их вытравить.
      Приехав в Сихров, мы застали дома только одну из дочерей (всего их шесть): вся семья отправилась в близлежащий городок Турнау, где младшей из сестер только что удалили аппендикс. Мы очутились в несколько неловком положении, так как оказалось, что нас вовсе и не ждали. К счастью, князь Роан и граф Шуленбург немедленно сошлись. Я только что воспользовалась редкостной роскошью - настоящей горячей ванной.
      Воскресенье, 14 мая.
      Церковь, с красивым пением по-чешски, а потом осмотр имения. Погода теплая, но знаменитые азалии и рододендроны еще не расцвели, хотя весна здесь наступает раньше, чем в Круммхюбеле. Повсюду выглядывают из травы тюльпаны и нарциссы. За обедом к нам присоединилась наша хозяйка Гретль Роан. Перед этим я ходила смотреть, как доят коров. Одна из дочерей, Мари-Жанна, раздавала молоко арендаторам, и я тоже потихоньку вдоволь напилась.
      После превосходного обеда, состоявшего главным образом из дичи с клюквенным желе, мы все вышли на лужайку полежать на солнце и даже сумели неплохо загореть. Завтра рано утром мы уезжаем обратно.
      Круммхюбель. Понедельник, 15 мая.
      Дети Роанов пришли попрощаться с нами до начала своих занятий. Они учатся с восьми до часа, а потом еще после обеда. В доме живет много домашних учителей, а также беженцы из различных разбомбленных городов.
      Наш завтрак затянулся, и в Круммхюбель мы добрались только к одиннадцати вечера. На работе у нас не знали о нашем отъезде, но кто-то видел, как мы выходим из машины графа Шуленбурга, и это немедленно вызвало завистливое раздражение. На нашу дружбу с ним явно смотрят неодобрительно.
      Вторник, 16 мая.
      Вторжение союзников в Европу начнется вот-вот, и газеты только и пишут, что о "нашей готовности". Совсем не работается; заботишься только о том, как бы прожить день. Сослуживцы то и дело исчезают "по семейным обстоятельствам", что обычно означает разрушение бомбами их жилья.
      Среда, 17 мая.
      Я делаю успехи в игре на аккордеоне.
      Четверг, 18 мая.
      Обнаружила, что, пока я была в Берлине, кто-то влез ко мне в шкаф и украл мой крестильный крест с цепочкой, а также мой запас кофе. Потеря креста вывела меня из себя. Поговорила с нашей экономкой, и та вызвала полицию. Вечером мы ожидали Бланкенхорна, и вдруг явился усатый вахтмайстер (сержант), которого моя игра на аккордеоне заинтересовала гораздо больше, чем кража. Он составил протокол и обыскал наши две комнаты без всякого успеха. Тут вошел Бланкенхорн и решил, что меня пришли арестовывать.
      Пятница, 19 мая.
      Бланкенхорн предложил нам с Лоремари Шенбург перебраться в так называемый "гастхаус" - красивое большое шале в глубине небольшого леса, зарезервированное для высокопоставленных посетителей, каковые до сих пор ни разу не появлялись.
      Кенигсварт. Пятница, 26 мая.
      На уикэнд поехала с Лоремари Шенбург в Кенигсварт. Нас подвез граф Шуленбург: он ехал в свое собственное имение, расположенное неподалеку от имения Меттернихов, - чудный способ избежать кошмарного путешествия на поезде. Хотя я и уведомила начальство о нашем отъезде, мы встретились, словно заговорщики, позади станции, причем Лоремари и я шли разными дорогами, чтобы не привлекать внимания. Даже одежду мы несли в свертках, чтобы нас не видели с чемоданами.
      Погода была неважная, но вокруг все так красиво: цветут сирень и яблони. Мы перекусили у дороги. Наше движение несколько задерживала Лоремари: время от времени, заприметив замок очередного из своих многочисленных родственников, она предлагала, к негодованию нашего водителя, заехать zum Jausen [на чаек]. В конце концов мы действительно заехали в Теплиц и заглянули на чай к Альфи Клари и его сестре Элизалекс Байе-Латур. Было чудесно снова увидеться с ними. В последний раз я была там в 1940 году, во время французской кампании. Уже тогда они так беспокоились за своих мальчиков. Теперь Ронни, старший и самый многообещающий, погиб в России, а Маркус и Чарли оба на фронте. Бедный Альфи сильно изменился. Граф высадил нас в Мариенбаде. Он приедет в Кенигсварт в воскресенье.
      Прибыли мы изголодавшимися; за столом нам составили компанию родители и Ханс-Георг Штудниц (и он приехал из Берлина на уикэнд). Потом приехали из Вены сами Паул Меттерних и Татьяна. Татьяна привезла с собой множество новой одежды. Мы не ложились до пяти утра. Паул все еще очень худ и нервозен, но настроение у него уже гораздо лучше.
      Суббота, 27 мая.
      Встала очень поздно и до обеда ничего не делала. Нас становится все больше: сегодня вечером приезжают Мели Кевенхюллер и Мариэтти Штудниц, жена Ханса-Георга. Погода сейчас изумительная.
      Имела долгие и трудные разговоры с обоими родителями. Похоже, что их больше занимает прошлое, чем то, как теперешние события могут повлиять на наши индивидуальные судьбы в ближайшем будущем; кроме того, они все беспокоятся, как там в Париже Джорджи, положение которого весьма шаткое: учится в университете, сидит без денег и к тому же, говорят, ввязан во что-то рискованное.
      Вскоре после того, как брат Мисси переехал во Францию осенью 1942 г., он стал заниматься подпольной сопротивленческой деятельностью, которая продолжалась до самого освобождения Парижа в августе 1944 г.
      После ужина приехал Перси Фрей. Им занялись Паул Меттерних и Татьяна. И Мама, и Папa неизменно реагируют на каждого моего нового приятеля мужского пола недоуменным поднятием бровей.
      Воскресенье, 28 мая.
      После ранней мессы все мы лежали в саду на одеялах, греясь на солнце. К обеду приехали Ханс Берхем и граф Шуленбург. Это развлекло родителей, в то время как мы уложили еду в корзину и отправились в экипаже на пикник.
      Гостей все больше и больше, а места в доме все меньше и меньше. Я устроилась ночевать в Татьяниной гостиной. Джаджи Рихтер тоже тут: гуляет со своими детишками в саду.
      Понедельник, 29 мая.
      Опять провела весь день на воздухе. Папa и Мама оба очень огорчены тем, что я уделяю им так мало времени. Они не понимают, что после всех ужасов нашей повседневной жизни любой краткий момент отдыха и веселья - это дар богов, который необходимо использовать как можно полнее.
      Мариэтти Штудниц рассказывала жуткие вещи о том, как гадко повели себя люди, которых она приютила после того, как их собственный дом разбомбили. Эта война начинает превращать многих людей в озлобленных животных.
      Круммхюбель. Суббота, 3 июня.
      Сегодня утром Лоремари Шенбург уехала в Берлин - на сей раз окончательно. Она была счастлива, ей здесь было противно, но мне теперь тоскливо; мы с ней не всегда ладили, но я знаю, что мне будет ее не хватать. Посланник Шлайер, бывший доныне ближайшим помощником Абеца - германского посла в Париже, назначен нашим кадровиком. Он заменит Ханса-Бернда фон Хафтена, который в последнее время часто болеет. Боюсь, что по сравнению с порядками при Хафтене и его предшественнике Йозиасе Ранцау нам придется худо. Говорят, что Шлайер - мерзавец; своей деятельностью в Париже он составил себе гадкую репутацию. У него и внешность соответствующая: толстый морж с гитлеровскими усиками и в черепаховых очках. Сейчас он в Круммхюбеле, изучает нас. Сегодня нам повелели собраться в "Танненхофе" - знакомиться с ним. Он произнес громогласную патриотическую речь.
      Бывший бизнесмен, д-р Р. Шлайер после падения Франции возглавил нацистскую партийную организацию в этой стране и был назначен заместителем посла Абеца, то есть фактически надсмотрщиком при нем (Абец нередко не соглашался с политикой Берлина). Позже, в ходе войны, Риббентроп поручил ему подготовку антиеврейских акций за рубежом. Одним из следствий этого явилось уничтожение венгерских евреев летом 1944 г.
      Сегодня вечером был Kameradschaftsabend [товарищеский ужин] в отеле "Гольденер Фриден", на котором нас всех обязали присутствовать. К счастью, кое у кого здесь все-таки есть чувство юмора, и время от времени мы понимающе подмигивали друг другу, особенно когда началось хоровое пение. Мадонну заставили играть на аккордеоне; я играть отказалась, чем всех разочаровала.
      Воскресенье, 4 июня.
      Сегодня союзные войска заняли Рим. Беспокоюсь, как там Ирина: осталась она или уехала в Венецию. Что ж, по крайней мере для нее война теперь окончена.
      Вторник, 6 июня.
      Наконец-то: долгожданный "День Д!" Союзники высадились в Нормандии. Нам столько твердили про пресловутый Atlantikwall [Атлантический вал] и про то, как якобы несокрушима оборона; что ж, теперь посмотрим! Но страшно подумать, сколько еще жизней унесет этот последний раунд. [Потребовались, действительно, еще восемь месяцев и многие миллионы жизней, чтобы закончилась война в Европе]. Мы ведем очень тихую жизнь, ходим друг к другу пить чай. Кажется, я тут единственная, кто более или менее доволен. Так хорошо знать, что можно всю ночь проспать спокойно. Конечно, мне легче, чем другим, потому что, когда в этих стенах становится совсем уж душно, я получаю телеграмму из Берлина от Адама Тротта или сама придумываю какое-нибудь мнимое там совещание и сажусь на поезд, ни у кого уже не спрашивая разрешения. Теоретически это запрещено, но все так привыкли к тому, что я периодически исчезаю на несколько дней, что даже Бютнер больше не протестует.
      Берлин. Среда, 14 июня.
      Придя сегодня утром на работу, я узнала, что меня вызывают в Берлин на совещание у д-ра Сикса, которое состоится завтра. Я села на дневной поезд и приехала в Берлин к ночи; здесь обнаружилось, что Лоремари Шенбург отослана обратно в Круммхюбель, так что мы разминулись.