7 апреля 1453 года

Ночью перед Селимврийскими воротами турки поставили колья с обнаженными и изуродованными останками тех, кто защищал Селимврию. Греки оборонялись там до последнего человека. Утром мы увидели сорок кольев и сорок трупов.

По слухам, дошедшим из Перы, султанский флот два дня безуспешно штурмовал эту последнюю византийскую сторожевую башню на островах Мраморного моря. Вчера командующий турецким флотом приказал обложить башню дровами до самого верха и сжег укрепление вместе со всем гарнизоном.

Греки умеют умирать за каждую пядь земли своей распадающейся империи.

На востоке – варвары, на западе – варвары. На границе двух миров защищается последний город Христа.

Не надеясь на помощь. Даже не мечтая о славе. Голые, обезображенные трупы, посаженные на колья и облепленные тучами мух.

Закованный с головы до пят в броню, возвышающийся над всеми, Джустиниани смеется, похожий на ходячую башню, с отекшим лицом и холодными глазами. Сегодня увидев защитников Селимврии, я почувствовал к нему ненависть.

Борьба наша безнадежна. У нас нет будущего. Даже если мы победим султана, Константинополь станет лишь мертвым городом под властью латинских варваров.

Никогда в жизни я не поддавался ненависти и фанатизму. Теперь они пылают в моем сердце всепожирающим огнем.

9 апреля 1453 года

Воскресенье было спокойным. А в понедельник девять самых больших галер подошли к портовому заграждению и заняли там оборону. Ждем турецкий флот.

Длинные вереницы волов тащат огромные бронзовые пушки султана.

В тылу у турок бесчисленные стада поднимают тучи пыли. Рев скота доносится даже до наших стен.

Город полностью подготовлен к обороне. Каждый человек знает, где он должен стоять и что делать. Император Константин целый день ездил вдоль стен и разговаривал с командирами разных отрядов, поднимал боевой дух греков и давал новые обещания латинянам.

11 апреля 1453 года

Вдоль всей стены султан приказал установить около ста маленьких пушек и бомбард, разместив их небольшими группами. Его крупные орудия сосредоточены в четырех пунктах: перед воротами святого Романа, перед воротами Харисия и перед Калигарийскими воротами на Влахернах, где, правда, самые толстые стены, но куда зато не доходит ров. Перед Селимврийскими воротами тоже стоят три большие пушки.

Орудия подтащили так близко к стенам, что зоркий человек может разглядеть лица пушкарей. Сейчас они укладывают дула на гигантские кучи бревен и каменных глыб. Вокруг орудий снуют сотни людей, похожих на трудолюбивых муравьев. Пока пушки кажутся неуклюжими и беспомощными, но их чудовищные размеры легко угадываются, если сравнить разверзшиеся жерла орудий с копошащимися поблизости людьми. Круглые каменные ядра, сложенные рядом с пушками в пирамиды, достают мужчине до бедра.

Пушки тоже защищены рвами и палисадами. Никто из латинян никогда еще не видел таких громадных орудий. Они будут пожирать огромное количество пороха, а если их разорвет, то погибнут сотни людей. Так говорит Джустиниани, чтобы приободрить своих солдат.

Самая большая пушка, которую отлил в Адрианополе Орбано и слухи о которой ходили еще в январе, стоит перед Калигарийскими воротами, там, где стены толще всего. Видимо, султан действительно верит, что его орудия способны задать жару любым укреплениям на свете. Джустиниани было любопытно взглянуть на турецкие пушки, и он поднялся на стену, чтобы рассмотреть их получше. Он взял меня с собой, поскольку вокруг все было спокойно. Одновременно он хотел узнать, как венецианцы чувствуют себя во Влахернском дворце и у ворот Харисия, через которые проходит дорога на Адрианополь.

Многие защитники стен покинули свои места и собрались группками, чтобы поглазеть на эти чудища. Из города тоже пришли люди; они влезли на крышу дворца и на башни, чтобы лучше рассмотреть невиданные пушки.

Некоторые показывали на турок пальцами и кричали, что узнают Орбано, хотя он был одет, как турецкий вельможа, и носил головной убор главного оружейника. Греки начали осыпать Орбано руганью и проклятиями, а императорские мастера навели на турок пищали и мортиры и сделали несколько выстрелов, чтобы помешать вражеским пушкарям; а те были заняты изнурительной работой – подъемом и установкой гигантского орудия. Но Джустиниани запретил стрелять, считая это лишь пустой тратой пороха. Многие греки побледнели и заткнули пальцами уши, заслышав эти негромкие залпы.

Венецианский посланник Минотто построил своих людей и выступил вперед, чтобы приветствовать Джустиниани. Рядом с Минотто стоял его сын, который, несмотря на свой юный возраст, был капитаном венецианской галеры. К нам присоединился и один из императорских мастеров, немец Иоганн Грант. Я впервые встретился с этим замечательным человеком, об искусстве и талантах которого был весьма наслышан. Грант – чернобородый мужчина средних лет. Его лоб избороздили морщины – следы напряженных размышлений, а глаза смотрят проницательно и беспокойно. Он обрадовался, когда узнал, что я немного говорю по-немецки. Сам он прекрасно владеет латынью и уже неплохо выучил греческий. Император взял его к себе на службу после Орбано и платит немцу то жалованье, которое Орбано безуспешно выпрашивал у василевса.

Грант сказал:

– Это пушка – чудо литейного искусства, превосходящее все границы возможного. Большего орудия не сумеет создать никто. И если бы я не знал, что из него уже делали пробный выстрел в Адрианополе, то не поверил бы, что оно способно выдержать давление, которое создает внутри такой огромный пороховой заряд. И за сто дукатов я не согласился бы стоять поблизости от этой пушки, когда к ней будут подносить фитиль.

Джустиниани покачал головой:

– Я, бедный, взял на себя ворота святого Романа, поскольку других желающих защищать их не нашлось. А теперь вот как-то не жалею о своем выборе. Охотно уступаю венецианцам право поучаствовать здесь в занятной заварушке.

Венецианский посланник ответил, задетый за живое:

– Я вообще не знаю, кто останется на стене или в башне, когда эта пушка выстрелит. Мы ведь только мирные купцы, и многие из нас изрядно заплыли жиром. Меня самого мучает одышка, когда я взбираюсь на стену, да и сердце пошаливает…

Джустиниани усмехнулся:

– Что ж, за Влахерны надо платить. Но если хочешь, я с удовольствием уступлю тебе свою неудобную башню, займу императорские покои – и обещаю завтра утром выйти за стену. Давай меняться. Я не против.

Багроволицый посланник подозрительно посмотрел на Джустиниани, потом смерил взглядом гигантские стены и башни Влахерн и сравнил их с другими частями стены, защищавшей город с суши. А затем коротко ответил:

– Шутишь?!

Немец Иоганн Грант расхохотался и заметил:

– Мы с императорскими мастерами сделали для развлечения кое-какие расчеты и математически доказали, что такой огромной пушки отлить нельзя. Но даже если кому-нибудь это и удастся, она сможет лишь уронить каменное ядро на землю. Все это мы готовы обосновать с помощью цифр. Так что завтра я просто обязан встать на стене напротив пушки, прикрываясь таблицей умножения, как щитом.

Потом Джустиниани отвел меня в сторону и проговорил:

– Жан Анж, друг мой. Никто не знает, что случится утром, поскольку ни один человек никогда не видел орудий таких размеров. Возможно, они и правда способны несколькими выстрелами пробить брешь в стене, хотя я в этом очень сомневаюсь. Останься тут и наблюдай за этой большой пушкой. Поселись во Влахернах, если венецианцы тебя туда пустят. Мне бы хотелось иметь здесь надежного человека, пока не выяснится, чего можно ожидать от этого орудия.

Иоганн Грант сразу принялся опекать меня, поскольку оба мы чужаки и среди греков, и среди латинян. Грант – человек неразговорчивый, а если и отпускает порой какие-нибудь замечания, то в основном саркастические. Он показал мне пустые мастерские у Калигарийских ворот, где осталась лишь горстка греческих сапожников – перепуганных стариков, ремонтировавших солдатские сапоги. Всех молодых мужчин, в том числе и подмастерьев, отправили на стены. Мы бродили по коридорам и залам императорского дворца, в котором жили теперь венецианские купцы и добровольцы. Посланник Минотто занял опочивальню самого василевса и проводит ночи на пуховых подушках и под пурпурными покрывалами.

Отопительная система дворца, состоящая из проложенных под полами труб с теплым воздухом, пожирает невероятное количество дров. И потому император еще ранней весной запретил обогревать дворец, хотя ночи тогда стояли еще холодные. Василевс хотел сберечь все дерево в городе для пекарен и других полезных дел – и прежде всего для ремонта стен, на тот случай, если туркам и впрямь удастся пробить в них бреши.

Вечером я увидел, как венецианские стражники, пытаясь согреться, разводят костер на отполированном до блеска мраморном полу в самом центре большого церемониального зала. Мрамор трескается, а дым покрывает копотью бесценный мозаичный потолок.

12 апреля 1453 года

Я встал на рассвете. Мало кто спал этой ночью спокойно. Греки молились. Латиняне беспрестанно пили вино. Когда холодным утром я выбирался из дворца, то в коридорах ноги мои скользили на заблеванных полах.

Над противоположным берегом Босфора взошло солнце. Никогда еще оно не сияло так ярко. Холмы Азии казались желто-золотыми. С Мраморного моря дул легкий бриз.

Со стены я мог видеть, как молятся турецкие солдаты. Мысли мои летели вслед за мыслями султана Мехмеда. Наверное, он недолго спал этой ночью. Если весь город замер в напряженном ожидании, то в таком же ожидании трепетало, несомненно, и сердце Мехмеда.

Потом мы увидели султана на белоснежном коне, въезжавшего на холм в окружении полководцев и отряда телохранителей в зеленых одеждах. Бунчуки пашей и визирей развевались на древках. Султан прибыл, чтобы осмотреть самую большую свою пушку, но благоразумно остановился в пятистах шагах от нее. Коней отвели в сторону. Когда турецкие пушкари со всех ног кинулись прочь от гигантского орудия, оставив рядом с ним только полуголого раба, который размахивал дымящимся фитилем на длинной жерди, чтобы тот как следует разгорелся, венецианский посланник не выдержал и приказал своим людям покинуть опасный участок стены. Это распоряжение было принято с восторгом и выполнено незамедлительно: даже самые доблестные воины бросились бежать, как перепуганные зайцы.

Потом всех ослепила яркая вспышка и оглушил грохот, превосходящий самые страшные грозовые раскаты. Стена задрожала, словно во время землетрясения. Я потерял опору под ногами и упал, как и многие вокруг. Пушка скрылась в огромных черных клубах порохового дыма. Позже я узнал, что в близлежащих домах попадала со столов посуда, а из ведер выплеснулась вода. В порту закачались на волнах корабли.

Как только ветер разогнал клубы дыма и тучи пыли, я обнаружил, что турецкие пушкари, подстегиваемые любопытством, подбежали к самой стене, показывая друг другу результаты залпа. Я видел, как они кричат и размахивают руками, но ничего не слышал. Грохот выстрела совершенно оглушил меня. Я тоже кричал, но никто этого не замечал. Лишь когда я встряхнул нескольких ошеломленных лучников за плечи, эти люди вскинули свои самострелы. Но руки лучников дрожали, и ни один турок не был даже ранен, хотя стрелы сыпались из бойниц в стене и башне. Пушкари были так взволнованы, что бросали на стрелы, которые вонзались рядом с ними в землю, лишь рассеянные взгляды, медленно возвращаясь к своей пушке, что-то живо обсуждая и качая головами, словно были недовольны тем, что увидели.

Огромное каменное ядро, несмотря на весь свой вес, оставило в стене лишь небольшую выемку – чуть меньше крохотной каморки – и, конечно, разлетелось на тысячи осколков. Но основание стены не дрогнуло.

Я видел вдалеке самого Орбано с широко открытым ртом; этот человек размахивал своим жезлом и отдавал приказы. Вокруг пушки суетилось множество солдат, которые оборачивали ее громадными кусками толстой шерстяной ткани, чтобы бронза не переохладилась, и вливали целые бочонки пищевого оливкового масла в гигантское орудийное жерло, чтобы смазать металл, выдержавший чудовищную нагрузку.

Издали, со стороны ворот Харисия и святого Романа, тоже донесся страшный грохот. Я видел вспышки и клубы порохового дыма, но звуки залпов показались мне слабыми; я все еще был оглушен.

Только султан Мехмед по-прежнему гордо восседал на своем коне. Вся султанская свита, не исключая и телохранителей, бросилась на землю. Застыв в седле, Мехмед разглядывал стену, пока сопровождавшие его вельможи стряхивали пыль со своих одежд. Возможно, он и правда надеялся, что такая огромная пушка снесет одним-единственным выстрелом стену в двести шагов.

Когда Орбано приказал тщательно укрыть большое орудие, выстрелили две пушки поменьше, стоявшие по бокам от него. Они очень мощные, однако кажутся лишь поросятами, жмущимися с обеих сторон к огромной свинье. Пушкари поднесли к ним фитили, даже не думая спешить в укрытие.

Обе вспышки, последовавшие одна за другой, на миг ослепили меня, а черные, как ночь, столбы порохового дыма, которые, клубясь, взмывали вверх вместе с ядрами, закрыли полнеба и закоптили лица пушкарей. Каменные снаряды ударили в стену почти в том же самом месте, куда попало большое ядро. Стена задрожала, и в облаке поднявшейся пыли во все стороны полетели каменные осколки; один венецианец был ранен. Но когда мы спустились вниз, чтобы осмотреть поврежденную стену, выяснилось, что она пострадала меньше, чем можно было ожидать. Укрепления вокруг Влахерн выдержали испытание. Посланник Минотто облегченно расхохотался и радостно крикнул своим людям:

– Господи Боже, нам нечего бояться! Можно приободриться! Пусть султан швыряет в нас хоть по дюжине таких каменных горошин в день – стену ему не разрушить!

Но пока турки обихаживали свои пушки, как больных телят, Иоганн Грант впряг весь гарнизон в работу. Зная теперь, куда нацелены орудия, он распорядился спустить вниз огромные кожаные мешки, набитые шерстью, хлопком и травой, чтобы заслонить выбоины в стене. Немец тоже был в добром расположении духа и считал, что за ночь можно будет легко устранить все повреждения.

Вскоре грянули новые залпы, и стена снова задрожала у меня под ногами. Теперь открыли огонь и сотни легких орудий султана, а короткие толстые дула бомбард выбрасывали каменные ядра, которые обрушивались на стену, описав высокую дугу надо рвом. Немало ядер перелетало и через стену, падая на город. Было разрушено несколько домов. Это продолжалось до тех пор, пока стрелки не научились правильно рассчитывать количество пороха и не установили бомбарды под нужным углом. Страшный грохот не стихал ни на минуту; ко рву россыпью побежали отряды турок, бивших в медные диски и во все горло выкрикивавших имя Аллаха. Но и защитники города начали постепенно пристреливаться; теперь они целились гораздо лучше, и многие турки погибли у рва, а их товарищи понесли немалые потери, когда собирали трупы.

По внешней стене я двинулся к воротам святого Романа, чтобы сообщить Джустиниани, что большая пушка оказалась на самом деле вовсе не такой страшной, как мы думали. Время от времени мне приходилось пробегать несколько шагов, чтобы укрыться за очередным зубцом от свистящих вокруг стрел и свинцовых пуль.

На участке между дворцом Порфирогенитов и воротами Харисия лица у защитников города были невеселыми. Первые залпы из четырех больших пушек снесли со стены зубцы и превратили трех человек в кровавое месиво. Еще десять было ранено каменными осколками, и пострадавших пришлось нести в город через маленькую дверку в большой стене, чтобы лекари позаботились о несчастных. После этого на площадке стены остались лужи крови, а защитники города с беспокойством смотрели на пушки, которые турки уже успели зарядить снова. Хлопотавшие у каждого орудия пушкари засыпали порох, заткнули отверстие деревяшками, замазали мокрой глиной и размахивали теперь длинными жердями, загоняя в жерло каменное ядро.

Этот участок защищают трое братьев Гуаччарди, молодые венецианские ловцы удачи, которые сами платят жалованье своим людям и согласились пойти на службу к императору. Они вышагивали по стене туда-обратно, останавливаясь то рядом с одним, то рядом с другим солдатом, подбадривали неопытных, хлопали их по плечу и говорили, что опасность не столь велика, как можно подумать. Братьям было интересно, какие разрушения произвела громадная пушка, и я ненадолго задержался с ними, чтобы своими глазами увидеть последствия следующего выстрела турок. Они пригласили меня выпить вина и проводили в башню, где обосновались. Заранее они велели принести туда из Влахернского дворца бесценные ковры, дорогие драпировки и мягкие подушки – и теперь удобно устроились на каменных скамьях.

В ожидании залпа братья лениво рассказывали о своих приключениях с гречанками Константинополя и расспрашивали меня о нравах турецких женщин. Ни одному из них на было еще и тридцати. Было видно, что это просто молодые искатели приключений, Которые стали наемниками в поисках острых ощущений, славы и денег. Они казались готовыми в любой момент предстать перед Всевышним – с беспечными лицами, затуманенными вином головами и сердцами, в которых царило множество прекрасных дам. Ведь получили же они, как и все остальные защитники города, полное отпущение всех прошлых и будущих грехов. Я не собирался укорять этих людей. Наоборот, почти завидовал их буйной молодости, которую еще не отравила своей горечью никакая философия.

Тем временем турки выбили из-под пушек клинья и нацелили орудия ниже, в основание внешней стены. Со стены закричали, что пушкари уже размахивают фитилями, и братья Гуаччарди быстро бросили по очереди кости, чтобы выяснить, кому выпадет честь стоять на стене и подавать защитникам пример мужества и доблести. Младший выкинул одни шестерки и, вдохновленный своей удачей, выбежал на стену с глазами, блестящими от азарта и вина. Оказавшись напротив пушек, юноша быстро встал между двумя зубцами, замахал закованными в стальные доспехи руками, чтобы привлечь к себе внимание турок, и начал выкрикивать по-турецки такие ругательства, что я даже устыдился за него. Но когда пушкари поднесли к орудиям фитили, молодой венецианец предусмотрительно укрылся за зубцом стены, крепко вцепившись в него руками.

Все три пушки выстрелили почти одновременно, залп оглушил нас, и стена задрожала под нашими ногами. Когда ветер развеял дым и пыль, мы увидели юного Гуаччарди: он был цел и невредим. Широко расставив ноги, молодой человек стоял на прежнем месте. Но ядра ударили над самым краем рва, разрушили крепостной вал и выбили большие куски из внешней стены. Было ясно, что обстрел причинит нам со временем очень много вреда и медленно, но верно сокрушит стену.

От пушек даже до нас доносились жуткие вопли и жалобные причитания. Мы увидели, что крепления левого орудия лопнули, и оно сорвалось со своего ложа, разметав далеко вокруг глыбы и колоды. Раздавило по меньшей мере двух пушкарей. Но остальные, не заботясь о своих товарищах, бросились к орудиям, чтобы завернуть их в теплые одеяла и напоить оливковым маслом. Большие пушки были ценнее, чем человеческие жизни.

Когда я шагал по стене дальше, турки непрерывно палили из пушек и пищалей, колотили в цимбалы, дули в рожки, били в барабаны и небольшими группами бросались в атаку, добегая до самого рва и пытаясь подстрелить кого-нибудь из защитников города. Закованные в броню солдаты Джустиниани даже не уворачивались от стрел и вообще не обращали на них никакого внимания – те с треском ломались о металлические доспехи.

Как раз в тот миг, когда я добрался до участка Джустиниани, загремели большие пушки, стоявшие напротив ворот святого Романа. Кусок площадки на внешней стене обвалился; со свистом разлетелись бесчисленные каменные осколки. Известковая пыль набилась мне в рот и в нос, и я едва не задохнулся от кашля; от ядовитого порохового дыма мои лицо и руки стали черными. Со всех сторон неслись стоны и проклятия; многие солдаты взывали по-гречески к Божьей Матери. Прямо рядом со мной упал какой-то несчастный поденщик, который носил на стену камни. Из страшной раны у него в боку хлестала кровь.

– Иисусе Христе, Сыне Божий, смилуйся надо мной! – простонал он и испустил дух. Этот человек отмучился…

Гремя доспехами, ко мне подбежал Джустиниани, чтобы осмотреть произведенные выстрелами разрушения. Он поднял забрало, и я увидел, что в его круглых бычьих глазах зелеными огнями пылает жажда битвы. Он уставился на меня, словно не узнавая, и вскричал:

– Война началась! В твоей жизни был когда-нибудь более прекрасный день?

Джустиниани глубоко втянул в себя воздух, чтобы почувствовать смрадный запах пороха и теплой крови. На мощном теле генуэзца бряцали доспехи, Он совершенно изменился и был теперь ничуть не похож на того трезвого и рассудительного полководца, которого я знал. Он словно лишь сейчас оказался в своей подлинной стихии и наслаждался нескончаемым гулом и оглушительными воплями, которые раздавались вокруг.

Стена снова задрожала у нас под ногами, страшный грохот сотряс небо и землю, дневной свет померк. Это второй раз выстрелила громадная пушка у Калигарийских ворот. С этим грохотом не сравнится ни один звук на свете. Солнце, словно раскаленное ядро, слабо мерцало за черным облаком пыли и дыма. Я прикинул время – и понял: на то, чтобы охладить, прочистить, навести и зарядить чудовищное орудие, требуется около двух часов.

– Ты, наверное, уже слышал, что пришел турецкий флот?! – кричал Джустиниани. – Насчитали триста парусов, но в основном это торговые суда, а военные галеры легкие и хрупкие – не сравнить с кораблями латинян. Венецианцы, трясясь от страха, ждали турок у заградительной цепи, но султанский флот проследовал мимо и встал на якорь у входа в Босфор, по другую сторону Перы.

Генуэзец говорил легко, непринужденно, словно все его заботы исчезли без следа, хотя тяжелые орудия турок чуть не двумя выстрелами стерли с лица земли крепостной вал и повредили внешнюю стену так, что она треснула в нескольких местах снизу доверху. Джустиниани рыкнул на испуганных греческих поденщиков, приказав им убрать мертвое тело их товарища. Поденщики сбились в кучку на улочке между внешней и большой стенами и кричали, чтобы их впустили в город через дверцу для вылазок. Они были простыми трудягами и вовсе не горели желанием сражаться с турками ради латинян.

В конце концов двое из них забрались на внешнюю стену. Опустившись на колени возле останков своего товарища, они громко зарыдали, когда увидели, во что того превратили каменные осколки. Заскорузлыми грязными руками греки стерли с лица и бороды погибшего известковую пыль – и все дотрагивались до застывшего тела, точно не могли поверить, что беднягу так внезапно настигла смерть. Потом потребовали у Джустиниани серебряную монету за то, что отнесут останки в город.

Генуэзец выругался и воскликнул:

– Жан Анж, вот ради таких жадных негодяев я защищаю христианство!

Греческая кровь громко кричала во мне, когда я смотрел на этих беззащитных бедолаг, у которых не было даже шлемов и кожаных доспехов, чтобы хоть как-то прикрыться от турецких стрел, а были лишь плащи, запачканные во время тяжкой работы.

– Это их город, – ответил я. – Ты сам вызвался защищать этот участок стены. Император платит тебе жалованье. Поэтому и ты должен платить греческим поденщикам, если не хочешь, чтобы твои люди сами ремонтировали стену. Таков договор! Ты – жадный негодяй, если заставляешь этих беззащитных людей работать без денег. На что они купят еды себе и своим семьям? Василевс о них не заботится.

И добавил:

– Маленькая серебряная монета значит для них столько же, сколько для тебя – княжеская корона. Ты ничем не лучше их. В погоне за славой и деньгами ты тоже продался императору.