Черный ангел

И родившись однажды снова, я сохраню в своем сердце и этот вот, нынешний момент – и он будет вставать передо мной в видениях, которые начнут преследовать меня в моей следующей жизни. Тогда я вновь узрею обезглавленные трупы на разрушенной стене, сотрясающейся от залпов гигантской пушки. Крохотные цветочки будут желтеть среди гари и копоти, а братья Гуаччарди в окровавленных доспехах станут лихо катать по земле головы врагов.

Но мысль эта не вызвала у меня ни экстатического восторга, ни даже обычной радости, а лишь наполнила мою душу невыразимой печалью. Ведь я был, есть и буду человеком, искрой, которой вихри Бога переносят из одной тьмы в другую. Острее, чем боль и усталость, я ощущал в этот миг душевную тоску по блаженному покою забвения. Но забвения не существует.

Никакого забвения не существует.

15 мая 1453 года

Я ранен в самое сердце. Знал, что меня это ждет. Я это предчувствовал. Человек теряет то, что должен потерять, и даже самое большое счастье не длится вечно. Теперь, по прошествии времени, кажется просто чудом, что нам удалось скрываться так долго. Уже давно все в этом городе обречены терпеть визиты императорских стражников, которые имеют право без предупреждения врываться даже во дворцы вельмож и перетряхивать кладовые и подвалы в поисках дезертиров, еды и денег. Горстка муки, припрятанная бедняком, конфискуется столь же безжалостно, как и мешок пшеницы или бочонок оливкового масла, найденные у богача.

Вечером меня разыскал на стене во Влахернах мой слуга Мануил. В глазах у него стояли слезы; кто-то так дернул его за бороду, что синеватые щеки старика были сплошь покрыты кровавыми точками.

– Господин мой, – выдохнул он, прижимая руку к груди, – случилась беда.

Мануил бежал через весь город – и теперь едва держался на своих больных ногах; он до сих пор был так взволнован, что говорил, не обращая внимания на посторонних. Рассказал, что утром несколько стражников обыскали мой дом. Они ничего не нашли, но один из них внимательно приглядывался к Анне и явно узнал ее, поскольку после полудня стражники вернулись, на этот раз – во главе с одним из сыновей Нотара. Брат тут же обнаружил в доме свою сестру, и Анна, не сопротивляясь, отправилась с ними, так как ее протесты все равно бы ни к чему не привели. Мануил пытался защищать ее, настойчиво объясняя стражникам, что меня нет дома, но они лишь схватили его за бороду, швырнули на пол и отколотили. Брат Анны, забыв о своем высоком положении, даже ударил старика по лицу.

Кое-как поднявшись, Мануил двинулся за ними – на некотором расстоянии, конечно, – и видел, что Анну отвели в дом Луки Нотара.

– Естественно: она ведь его дочь, – деловито заметил мой слуга. – Я знал это почти с самого начала, хотя и притворялся, будто мне ничего не известно, поскольку ты хотел сохранить все в тайне, Но сейчас речь не об этом. Господин мой, тебе надо бежать: ведь Лука Нотар уже наверняка разыскивает тебя, чтобы убить. А его скакуны порезвее моих

– Куда мне бежать? – спросил я. – В этом городе нет такого места, где он не разыщет меня, если захочет.

Мануил настолько не владел собой, что принялся трясти меня за плечо.

– Скоро стемнеет, – горячо заговорил он. – У стены сейчас спокойно. Ты можешь спуститься по веревке и бежать в лагерь султана. Ты же там – как дома. Так сделали уже многие. Хочешь, я помогу тебе и втащу потом веревку обратно, чтобы не остаюсь никаких следов побега? Но ты уж не забудь обо мне, когда вернешься сюда вместе с победителями.

– Не мели ерунды, старик, – ответил я. – Султан прикажет насадить мою голову на кол, если схватит меня.

– Да, да, конечно, конечно, – упрямо твердил Мануил, хитро поглядывая на меня из-под красных век. – Это ведь та твоя история, которой ты хочешь держаться, и мне не пристало сомневаться в ней. Но поверь, в лагере султана ты был бы с сегодняшнего дня в большей безопасности, чем здесь, в Константинополе, и, может, сумел бы замолвить Мехмеду доброе словечко за нас, бедных греков.

– Мануил, – начал я, но остановился на полуслове. Разве удастся мне что-то объяснить этому ограниченному старику?

Он ткнул указательным пальцем мне в грудь.

– Разумеется, тебя послал сюда султан, – заявил мой слуга. – Ты и правда считаешь, что сумеешь обвести вокруг пальца старого грека? Латинян можешь обманывать, сколько угодно, а вот нас – нет. Как ты думаешь, почему все почтительно расступаются перед тобой и едва не бросаются целовать следы твоих ног? Ведь ни один волос не упал тут с твоей головы. Какие доказательства тебе еще нужны? Никто не смеет тебя и пальцем тронуть, и щит твой – султан. В этом нет ничего зазорного: каждый служит своему господину. Даже император заключал при необходимости союзы с турками, добиваясь с их помощью своих целей.

– Замолчи, безумец, – предостерегающе сказал я и огляделся по сторонам. Венецианский стражник приблизился к нам и, едва сдерживая смех, наблюдал за разволновавшимся старичком. В тот же миг грохнул залп и рядом с нами в стену ударилось каменное ядро. Стена задрожала у нас под ногами. Мануил вцепился мне в плечо и лишь теперь посмотрел вниз, туда, где клубился дым и сверкали вспышки огня.

– Надеюсь, мы тут в безопасности? – боязливо спросил он.

– Твои безрассудные речи для меня куда опаснее турецких пушек, – сердито ответил я. – Ради Бога, поверь мне, Мануил. Кем бы я ни был, жизнь и смерть мои принадлежат этому городу. Никакого другого будущего у меня нет. Я не стремлюсь к власти, не мечтаю о пурпуре. Власть мертва. Я хочу отвечать перед Всевышним лишь за самого себя. Пойми же наконец, я один, совсем один. То, что таится в моем сердце, умрет вместе со мной, когда сюда придут турки.

Я говорил так серьезно и убедительно, что Мануил смотрел на меня в полном изумлении. Он не мог мне не поверить. И тогда старик расплакался от разочарования и простонал:

– В таком случае, безумец – ты, а не я. – Мануил долго заливался слезами. Потом он высморкался, взглянул на меня и уже вполне спокойно сказал:

– Ладно, пусть будет так. Бывали у нас и безумные императоры – и никто тут не видел в том особой беды. Только сын Андроника был таким жестоким, что народ в конце концов повесил его на Ипподроме; тело было рассечено мечом от задницы до шеи. Но ты-то не жестокий. Ты скорее мягкий. И потому мой долг – оставаться с тобой даже в твоем безумии, уж коли я тебя узнал.

Старик огляделся по сторонам и, тяжело вздохнув, добавил:

– Не очень-то мне тут нравится, но в твой дом я вернуться не могу, до того боюсь Луку Нотара. Уж лучше мне схватить тесак и ошибиться с бешеным турком, чем встретиться с Нотаром после того, как я помог тебе похитить его дочь. Потому что Анна Нотар, видишь ли, давно предназначена для султанского гарема, если я еще что-то понимаю в тайных политических интригах.

И снова мне оставалось лишь поражаться, сколько простой человек, вроде Мануила, знал и о скольких вещах догадывался. Что могло больше соответствовать планам Луки Нотара, чем свадьба его дочери с султаном? Этот брак укрепит добрые отношения греческого вельможи с Мехмедом. Возможно, Нотар хотел отправить Анну на безопасный Крит только для того, чтобы выторговать за нее у султана побольше? В своих страстях Мехмед всеяден; в этом он тоже походит на своего кумира, Александра Македонского. Женитьба на девушке из самого древнего и знатного рода в Константинополе безусловно польстит непомерному тщеславию молодого султана.

– Откуда ты знаешь все то, что, как тебе кажется, знаешь? – не смог я удержаться от вопроса.

– Это носится в воздухе, – ответил Мануил разводя руками. – Я – грек. Политика у меня в крови. Но я никоим образом не хочу лезть в твои дела с тестем. Разбирайся с ним сам. А я, с твоего позволения, лучше понаблюдаю за этим, стоя в сторонке.

Я понял, что на стене действительно безопаснее, чем у меня в доме. Если Лука Нотар собирается убить меня своими руками или приказать, чтобы меня прикончили, то для надежности он уберет и всех свидетелей нашего с Анной брака. И потому я разрешил Мануилу присоединиться к греческим поденщикам, которых наняли венецианцы, и попросил, чтобы теперь он уж как-нибудь сам позаботился о себе.

Моей первой реакцией на известие о том, что я потерял Анну, было желание кинуться в дом ее отца и потребовать, чтобы мне ее вернули, поскольку она – моя жена. Но какой в этом смысл? Нотар без труда расправится в своих покоях с одиноким чужестранцем. Анна, сидящая сейчас во дворе Нотара под семью замками, для меня недосягаема. Она – моя супруга. Поэтому мне нужно остерегаться Нотара. Для него самый простой способ покончить с нашим браком – это убить меня. А я не хочу пасть от руки грека.

Я бодрствовал и писал. Иногда закрывал глаза и ронял пылающую голову на руки. Но милосердный сон не приходил ко мне. Перед моими слипавшимися от усталости глазами возникало прекрасное лицо Анны. Ее губы, Ее глаза. Я чувствовал, как от прикосновения моих пальцев начинают гореть ее щеки. Как меня охватывает страстный трепет, когда я дотрагиваюсь до ее обнаженного бедра. Никогда я не желал обладать Анной так безумно, как сейчас, когда знал, что потерял ее.

16 мая 1453 года

Итак, я не мог спать, хотя мое положение и позволяло мне такую роскошь. Ведь одиночество и сон – это две большие привилегии во время войны. Звезды еще блестели на небе, словно прелестные серебряные булавочные головки, когда внутреннее беспокойство погнало меня на улицу. Ночь в эти предрассветные часы была тихой и очень холодной.

Недалеко от Калигарийских ворот я остановился и прислушался. Нет, это не кровь пульсировала у меня в висках. Мне казалось, что из-под земли доносится какой-то глухой стук. Потом я увидел немца Гранта, двигавшегося мне навстречу с факелом в руке. Вдоль стены были расставлены кадки с водой. Грант переходил от одной к другой, задерживаясь возле каждой. Я сначала подумал, что он рехнулся или занялся колдовством, поскольку до стены было довольно далеко, да и пожар ей не угрожал.

Немец поздоровался со мной как добрый христианин, осветил факелом одну из кадок и предложил мне взглянуть. Через короткие промежутки времени на темной поверхности воды появлялись круги, хотя ночь была тихой и пушки молчали.

– Земля дрожит, – проговорил я. – Похоже, в этом городе даже земля дрожит в смертельном страхе.

Грант рассмеялся, но лицо его осталось мрачным.

– Ты не понимаешь того, что видят твои собственные глаза, Жан Анж, – вздохнул он. – А если бы понял, то облился бы холодным потом, как я минуту назад. Помоги мне передвинуть кадку: мои люди устали и пошли спать.

Общими усилиями мы оттащили кадку на пару шагов в сторону. В том месте, где она стояла раньше, Грант вбил в землю колышек. Потом мы переносили ее еще несколько раз – и вот по поверхности воды вновь пошли круги. Меня охватил суеверный ужас, словно я стал свидетелем какого-то жуткого колдовства. Если кому и известны тайны черной магии, то именно Гранту. Это видно по его лицу.

Немец показал на извилистый ряд колышков которые воткнул в землю. Они тянулись до самой стены.

– Земля тут каменистая, – сказал Грант. – Сам видишь, роют, как кроты. Интересно, сколько времени они будут тут копать, прежде чем выйдут на поверхность?

– Кто – они? – спросил я, сбитый с толку.

– Турки, – ответил Грант. – Копают у нас под ногами. Ты еще не понял?

– Не может быть! – воскликнул я. Но в тот же миг вспомнил о сербских горняках, которых привезли в лагерь султана. Раньше во время осад турки порой пытались делать под стенами подкопы, но у них никогда ничего не получалось из-за каменистого грунта. Поэтому и теперь греки не восприняли такую угрозу всерьез, хотя караульные на стенах и получили приказ обращать внимание на подозрительные кучи земли. Однако никаких следов земляных работ не было видно, и об этом деле забыли.

Я ненадолго отвлекся от собственных бед и разволновался, как и Грант.

– Ну и хитрецы! – вскричал я. – Наверное, начало подкопа скрыто за ближайшим пригорком, в более чем пятистах метрах от стены. Они выбрали самое удобное место, поскольку здесь, у Влахерн нет внешней стены. Теперь они уже под городом. Что делать?

– Ждать, – спокойно ответил Грант. – Ничего страшного, раз я уже знаю, где проходит их подземный коридор. Пока еще они глубоко под нами. Действовать надо будет тогда, когда они начнут пробиваться на поверхность.

Немец мрачно взглянул на меня.

– Я сам прокладывал такие подземные ходы. Это – адская работа. Не хватает воздуха. Постоянное напряжение. А смерть в такой кротовьей норе, в огне или в воде – это ужасная смерть.

Он отвернулся от своих кадок и повел меня на стену. В разных местах немец расставил барабаны и насыпал на них горох. Но он заметил нечто лишь там, где вода подергивалась рябью.

– Подкоп опасен лишь тогда, когда его не обнаруживают вовремя, – поучал меня Грант. – К счастью, турки пытаются вывести этот ход прямо в город. Если бы они удовлетворились только подкопом под стену, укрепляя своды подземного коридора балками, а потом подожгли бы эти подпорки, им, возможно, удалось бы обрушить изрядную часть стены. Но, видимо, грунт не позволяет провести тут такие работы.

Пока звезды бледнели и гасли, немец объяснил мне, как подводится контрмина, как под землей устанавливается подвижная решетка из копий и как пары горящей серы заполняют коридоры врага.

– Есть много разных способов, – сказал Грант. – Мы можем пустить туда воду из цистерн и утопить этих землекопов, как крыс. Заполненный водой ход уже ни на что не годится. Еще лучше было бы поджарить их на греческом огне. Поджечь одновременно все подпорки, и коридор тогда обвалится. Но самое лучшее – это прокопать свой собственный ход и ждать в засаде за тонкой стенкой, чтобы в нужный момент схватить этих кротов. Тогда, пользуясь случаем, можно узнать, сколько подкопов сделали турки и где эти подкопы расположены.

Хладнокровные слова немца взволновали меня до глубины души. Я думал о людях, работающих у нас под ногами; задыхающиеся, обливающиеся потом, почти ослепшие от осыпающейся сверху земли они надрываются, как скот, даже не подозревая, что каждый удар кирки и каждый взмах лопатой приближает их к неминуемой смерти. Если это действительно сербы, то они ведь – мои братья во Христе, хотя и служат султану, к чему их вынуждает договор о дружбе, заключенный Мехмедом с их престарелым деспотом. Но в темных неподвижных глазах Гранта я не увидел никакого сочувствия.

– Я вовсе не зверь, – проговорил он. – Для меня все это – только математика. Захватывающая задача, которая дает мне возможность проделать самые разные расчеты.

Но когда немец стоял вот так, склонившись над кадкой с водой, он был удивительно похож на черного кота, замершего в ожидании у мышиной норки. Небо над нашими головами посветлело. Холмы вокруг Перы начали розоветь. Громыхнул залп большой пушки, разбудивший турок на утреннюю молитву. Из зданий Влахернского дворца и сводчатых коридоров под стеной стали выбираться по нужде сонные солдаты. Некоторые подходили к нам и пялились с открытыми ртами то на нас, то на кадки с водой. Другие, заспанные, затягивали ремни доспехов и молча плелись на стену, чтобы сменить своих товарищей на постах.

Быстрыми шагами, облаченный в плащ зеленого императорского цвета, ко мне приближался Лука Нотар. За ним с серьезными лицами следовали его сыновья, сомкнув пальцы на рукоятях мечей. Другого эскорта у Нотара не было. Я отступил на шаг, оказавшись рядом с Грантом, за кадкой с водой. Нотар тоже остановился. Его достоинство не дозволяло ему гоняться за мной вокруг кадки с водой. Не мог он и приказать стражникам схватить меня, поскольку во Влахернах распоряжались венецианцы, а Нотар не привел с собой собственных людей.

– Я хочу поговорить с тобой, Иоанн Ангел, – заявил он. – Наедине.

– Мне скрывать нечего, – ответил я. Мрачное надменное лицо Нотара было непреклонным, и у меня не было никакого желания идти за этим человеком, как агнец на заклание.

Он открыл рот, собираясь что-то резко сказать мне, но тут его взгляд упал на воду в кадке. Время от времени раздавались пушечные залпы, но и в промежутках между ними по воде разбегались круги. Нотар соображал быстро – и сразу, без всяких объяснений, понял, в чем дело. Одновременно заработал и его ум политика, производя собственные расчеты. Нотар молча повернулся и ушел так же стремительно, как появился. Сыновья удивленно посмотрели на отца, но покорно двинулись вслед за ним.

О подкопе уже все равно было известно. Значит, Нотар не мог навредить туркам, даже если бы немедленно сообщил об этом императору. Зато, раскрыв коварные замыслы врага, Нотар стяжал бы славу и заслужил доверие василевса. Вскоре и сам император приехал к нам верхом в окружении свиты.

– Нотар присвоил себе твои лавры, – сказал я Гранту.

– Я прибыл сюда не ради славы, – ответил он кисло. – Я мечтаю лишь расширить свои познания.

Но Нотар немедля подошел к ученому, милостиво положил ему правую руку на плечо и принялся расхваливать императору мудрость и проницательность Гранта, любезно называя его человеком чести и благородным немцем. Император тоже одарил Гранта высочайшей лаской, обещал щедро вознаградить его и попросил, чтобы он под руководством Нотара выявил и уничтожил все турецкие подкопы.

Для этого в распоряжение Гранта поступало необходимое количество людей со стен, а также императорские мастера.

Я увидел, что и Джустиниани получил известие об обнаружении подкопа и тоже вскоре примчался на своем коне, чтобы поучаствовать во всеобщем ликовании. Грант тут же взялся за дело и велел тайно отправить гонцов ко всем тем в городе и на стенах, кто имел хоть какой-то опыт в работе под землей. Одновременно немец отобрал несколько человек, которые должны были наблюдать за водой в кадках и за барабанами; но люди эти подняли немало ложных тревог, пока не освоились со своим заданием. Каждый раз, когда поблизости стреляли пушки, вода подергивалась рябью, а горох плясал на барабанах, и насмерть перепуганные караульные со всех ног мчались к Гранту и докладывали, что турки вот-вот выйдут на поверхность.

Взявшись уничтожить подкоп, Грант обратился к императору с такими словами:

– Я поступил к тебе на службу вовсе не ради славы и денег, а для того, чтобы постичь мудрость греческих ученых. Позволь мне посмотреть, что есть в твоей библиотеке, и изучить манускрипты, которые погребены в подвале, а также взять на время сочинения пифагорейцев. Я знаю, там есть труды пифагорейцев и Архимеда, но хранитель стережет их, как бешеный пес, и даже не разрешает зажигать в библиотеке ни свечей, ни ламп.

Императору просьба Гранта явно пришлась не по душе. На худом лице Константина появилось удрученное выражение. Пряча от немца глаза, он ответил:

– Хранитель моей библиотеки лишь исполняет свой долг. Служба эта переходит по наследству от отца к сыну; в ней все до мелочей определено дворцовым церемониалом, так что даже сам хранитель не может изменить порядков в библиотеке. Ты бросаешь вызов Богу, собираясь в критический для города момент разыскивать сочинения языческих философов. Нужно лишь верить в Господа, ты должен это знать. Тебе не поможет ни Пифагор, ни Архимед. Спасет тебя только Иисус Христос, муками своими искупивший грехи наши и воскресший, дабы не были наши души обречены на погибель.

Грант пробурчал:

– Если нужно лишь верить в Господа, то мне, пожалуй, не стоит терять времени на расчеты и изобретения, над которыми я корплю, чтобы удержать турок подальше от города.

Император раздраженно взмахнул рукой и заявил:

– Греческая философия – это наше бесценное наследие, и мы не даем этих трудов варварам, которые наверняка используют их неподобающим образом.

Джустиниани громко закашлялся, а венецианский посланник, тоже стоявший рядом, оскорбленно выкатил налитые кровью глаза. Как только Грант отошел, василевс примирительно сообщил, что, говоря о варварах, совершенно не имел в виду латинян. А вот Грант – немец и потому варвар от рождения.

Целый день не прекращался орудийный огонь; кажется, он стал даже еще более интенсивным, чем раньше. Большая стена во многих местах уже обвалилась. Старики, женщины и дети добровольно пошли в каменщики. Тревога и страх удесятерили их силы – и эти люди таскали глыбы и носили на шанцы корзины, которые даже самому крепкому мужчине показались бы слишком тяжелыми.

Женщины говорили:

– Уж лучше мы умрем вместе с нашими мужьями, отцами и сыновьями, чем станем рабынями турок.

От нечеловеческой усталости осторожность защитников города притупилась, и многие уже не прятались от турецких стрел, если для этого надо было сделать пару лишних шагов. Без всякого прикрытия мужчины с покрасневшими от недостатка сна глазами, пошатываясь, подходили к самому рву, чтобы вылавливать крюками турецкие бревна и вязанки хвороста. Со стены уже не видно ни деревца, ни кустика. Стараясь засыпать ров, турки вырубили все, что было в поле зрения. Даже пригорки возле Перы и на азиатском берегу Босфора лишены теперь всякой растительности.

17 мая 1453 года

Турецкий флот подошел к портовому заграждению, но остановился на некотором расстоянии от цепи. Наши суда дали не меньше ста пушечных залпов, но не нанесли врагу особого вреда. Венецианские моряки похваляются одержанной победой.

– Если все на стенах будут исполнять свой долг столь же неустрашимо, как мы, то с Константинополем ничего не случится, – говорят они.

Видно, впрочем, что султан лишь хочет чем-то занять наш флот, чтобы оттуда больше не приходило подкрепление на стены.

Многие стремились попасть на службу к Гранту – наблюдать за кадками с водой, но он мудро поставил на посты только мужчин, неспособных носить оружие, и сохранивших острое зрение стариков. Я хотел пристроить на эту легкую работу Мануила – имея в виду его седую бороду и больные ноги. Но когда я разыскал старика, выяснилось, что он уже успел отвертеться от службы на стене и добился расположения венецианцев. Он хорошо знает город, и может показать, где находятся лучшие публичные дома, и без труда отыскивает женщин, которые с радостью меняют свою честь на засахаренные фрукты и свежий хлеб венецианцев. Даже совсем юные девочки болтаются у ворот Влахернского дворца, готовые ублажать латинян. Когда я наткнулся на Мануила, он как раз собирался в город, сгибаясь под тяжестью мешка с запретной пищей. Он раздобыл у венецианцев пропуск, который предъявляет стражникам, и хвалится, что сумеет разбогатеть, если осада продлится еще какое-то время.

Когда я стал стыдить его, он оскорбился и заявил:

– Своя рубашка ближе к телу. В городе повсюду идет тайная торговля. При этом используют и императорские грамоты, и венецианские и генуэзские пропуска. Многие люди сколотили себе на этом целые состояния, и лишь немногие свернули себе шеи. Кто не рискует, тот не выигрывает. Так уж устроен этот мир. Зазеваешься – останешься с носом. Да и лучше, по-моему, чтобы венецианские разносолы попадали на столы к грекам, чем исчезали в бездонных утробах этих еретиков. И не моя вина, что крепкие, откормленные молодые мужики полны низменных желаний и в перерывах между боями ищут женщин или юных мальчиков, чтобы удовлетворить свои страсти.

Все больше распаляясь, Мануил вскричал:

– Венецианцы – наши друзья. Рискуя жизнью, они проливают кровь за наш город. Так что ж плохого, если бедная девушка продаст свою невинность, чтобы доставить им удовольствие и принести своим родителям кусок хлеба? Или даже если достойнейшая и верная супруга минутку полежит на спине, чтобы получить за свои скромные услуги горшочек варенья, сладости которого так долго были лишены ее уста? Это делается во славу Божию и на благо всего христианского мира, как обычно говорят венецианцы. Господин мой, не вмешивайся в дела мира, который ты все равно не можешь изменить. Все мы только бедные грешники.

И кто сказал, что Мануил не прав? Кто я такой, чтобы судить его? Каждый – сам кузнец своего счастья и борется за него как умеет.

Напрасно я ждал, что Лука Нотар снова навестит меня. Сегодня я несколько раз видел его издали, но он лишь кинул на меня враждебный взгляд и поспешно прошел мимо. От Анны я пока не получил никакой весточки.

В том горячечном бреду, в котором я живу, я решил совершить по крайней мере какое-нибудь доброе дело. Возможно, Иоганн Грант – и невольник тех времен, что грядут под знаком зверя, но я люблю этого ученого немца как человека, с его неподвижным, цепким взглядом и изборожденным морщинами лбом мыслителя. Почему бы ему и не стать счастливым на свой манер, пока еще есть время? И вот я отправился сегодня в библиотеку, где завел разговор с беззубым, полуглухим хранителем, который, не обращая внимания на осаду и сумятицу войны, каждый день облачается в свое предписанное церемониалом одеяние с цепью и прочими регалиями.

Я показал ему, в каком направлении идут турецкие подкопы, и объяснил, что турки прокладывают ход в подземелье библиотеки, чтобы проникнуть через него в город. Хранитель был настолько убежден в значимости собственной персоны, что мгновенно поверил мне, как только понял, о чем речь.

– О! – в ужасе воскликнул он. – Этого нельзя допустить! Ведь они же могут потоптать и повредить книги – и даже поджечь своими факелами библиотеку, да мало ли еще что! Это будет невосполнимой потерей для всего мира.

Я посоветовал хранителю обратиться к Гранту и попросить, чтобы тот принял необходимые меры для охраны библиотеки. Беда заставила хранителя покориться, он сам отвел Гранта в подземелье и показал немцу каждый уголок. Грант велел принести в подвал кадки с водой и радостно обещал понаблюдать за ними, как только у него выдастся свободная минутка. Немец даже получил разрешение зажигать в подземелье лампу, чтобы следить за поверхностью воды. Хранитель откопал где-то заржавленный меч и воинственно поклялся, что турки доберутся до сокровищ библиотеки только через его, хранителя, труп.

К счастью, старик не знал, что венецианцы уже давно пустили священные книги из дворца на растопку и на пыжи.

Но Грант не мог надолго погрузиться в свои изыскания. Вскоре после наступления темноты его позвали к Калигарийским воротам, где турецкие минеры, похоже, подкопались на этот раз под саму стену. Грант еще раньше велел подвести контрмину, как это обычно делалось в таких случаях, так что турки попали в ловушку и задохнулись в ядовитых серных испарениях. Лишь несколько человек выбралось из-под земли живыми. Грант приказал пробить в нужных местах отверстия, и вот подпорки в турецком подкопе превратились в ревущее море огня. Весь подземный коридор рухнул. Но он был проложен так глубоко, что обвал не причинил стене никакого вреда. Вдали, за холмом, шагах в пятистах от города, из отверстия, ведущего под землю, еще долго поднимались клубы черного, удушливого дыма, пока туркам не удалось заткнуть эту дыру.

18 мая 1453 года

Конец близок. Ничто уже не может отвратить его. И ничто из того, что мы пережили раньше, не может сравниться с ужасом, который нам довелось испытать сегодня.

На рассвете у ворот святого Романа глазам нашим открылось зрелище, наполнившее души смертельным страхом. Всего за одну ночь туркам удалось под покровом темноты невероятно быстро, с помощью злых духов, построить гигантскую движущуюся деревянную осадную башню на самом краю рва, буквально в тридцати метрах от остатков внешней стены, на которой всю ночь работали защитники города. Никто не понимает, как это могло случиться. Эта башня, которую можно передвигать с помощью огромных деревянных катков, имеет три яруса и превосходит высотой внешнюю стену, господствуя над ней. Деревянные стены башни, которые легко поджечь, везде защищены толстым слоем верблюжьих и воловьих кож. Сами же стены – двойные, промежуток между ними заполнен землей, и пробить их не могут даже маленькие пушки. Из бойниц со свистом вылетают стрелы, а с верхнего яруса большая катапульта начала этим же утром осыпать нас громадными каменными глыбами, чтобы разрушить наши временные укрепления. Из турецкого лагеря к башне ведет пятисотметровый, прикрытый досками ров, так что солдаты могут спокойно ходить туда и обратно.

Итак, из катапульты непрерывно вылетают глыбы, свистят стрелы, а множество маленьких баллист ведут огонь по нашим шанцам и палисадам. Из отверстий, то и дело открывающихся в нижнем ярусе башни, в ров потоком извергаются камни, земля, бревна и вязанки хвороста. Когда мы, собравшись, в испуге смотрели на эту громадину, возле которой не видно было ни одного человека и которая, сотрясаясь, работала словно сама по себе, похожая на единый смертоносный механизм или живое чудовище, с грохотом открылся большой кусок среднего яруса и оттуда выдвинулась штурмовая лестница, направленная в сторону внешней стены. К счастью, расстояние было слишком большим.

Грант тоже прибыл, чтобы взглянуть на эту махину. Ничего подобного никому никогда еще не приходилось видеть. Немец на глаз определил размеры башни, запомнил их и сказал:

– Хотя все части этого сооружения турки изготовили заранее и собрали его тут потом из отдельных деталей, все равно возведение башни за одну ночь является чудом инженерного искусства и слаженности действий. Сама по себе эта штука – не новость. Осадные башни применяют с тех самых пор, как научились строить крепостные стены. Поражают лишь ее размеры: они превосходят все, о чем писали греки и римляне. И если бы не ров, турки могли бы подкатить эту махину прямо к стене и использовать как таран.

Осмотрев башню, Грант повернулся и ушел, поскольку не обнаружил в ее конструкции ничего интересного. Но Джустиниани скрипел зубами и качал головой. Его до глубины души потрясло то, что прямо у него под носом можно было возвести такую громадину да еще так, что никто ничего не заметил.

– Дождемся следующей ночи, – угрожающе шипел он. – То, что построили люди, другие люди всегда могут уничтожить.

Но гигантская башня, изрыгающая огонь, ядра, стрелы и камни и содрогающаяся от собственной чудовищной силы, кажется столь устрашающей, что генуэзцу никто не верит. Император в бессильном отчаянии проливал слезы, глядя, как многие греческие поденщики падают, сраженные каменными глыбами. Пока эта махина будет господствовать над внешней стеной, мы не сможем восстанавливать свои укрепления.