Черный ангел

Джустиниани, упоенный начинающейся битвой, не рассердился на меня.

– Можно подумать, что ты грек, так ловко тебе удается перевернуть самые естественные вещи с ног на голову, – буркнул он, однако бросил поденщикам серебряную монету. Те быстро подхватили тело погибшего товарища и понесли его вниз. На истертые ступени лестницы капала кровь…

13 апреля 1453 года

Тревожная ночь. В городе мало кто спал. Среди ночи земля снова содрогнулась от залпа громадной пушки. Мощная вспышка осветила небо. Всю ночь люди работали, чтобы заделать щели в стене и закрыть то место, куда били ядра, мешками с шерстью и сеном.

Турецкие корабли стоят в порту Пелар. Из их трюмов в огромных количествах выгружают на берег бревна и каменные ядра. Большие венецианские галеры по-прежнему находятся возле заграждения; они всю ночь ждут удара турок.

От восхода до заката каждая турецкая пушка может сделать не более шести выстрелов. Похоже, стена у Калигарийских ворот продержится дольше всего, хотя именно ее обстреливает та громадная пушка. Поселившиеся во дворце венецианцы теперь с большим почтением смотрят на икону влахернской Пресвятой Богородицы. Они начали верить грекам, которые утверждают, что чудотворная Панагия хранит стены дворца.

Пока не погиб ни один латинянин, но есть двое тяжелораненых. И все же доспехи хорошо защищают наемников. Зато на участке между Золотыми Воротами и воротами Ресия уже убито множество новобранцев – ремесленников и монахов; оставшиеся в живых наконец поняли, что лучше носить неудобные шлемы и не жаловаться на жесткие ремни доспехов.

Растет боевой опыт людей. Чем больше их гибнет, тем сильнее разгорается ненависть к туркам. Из города на стены приходит много женщин и стариков. Они смачивают края одежд в крови павших, считая их мучениками, принявшими смерть за веру.

Человек легко приспосабливается. Несомненно, он может привыкнуть ко всему. Даже к грохоту больших орудий. Даже к тому, что содрогается земля, рушатся стены, в воздухе свистят осколки, – хоть и сам я еще вчера думал, будто в этом аду существовать нельзя. Но у меня не холодеет в животе, и дышу я глубоко и ровно.

14 апреля 1453 года

Очередной выстрел разорвал одну из турецких пушек – так, что из трещины в дуле повалил дым. Обстрел теперь стал менее интенсивным. Возле своих огневых позиций турки понастроили кузниц и укрепляют орудия железными обручами. Орбано приказал соорудить на склоне холма за турецким лагерем литейную мастерскую. Ночами оттуда поднимается к небу багровое зарево. Турки круглые сутки плавят медь и олово. Торговец-еврей, проходящий через Перу, рассказывал, что видел сотни рабов, трудившихся у огромных ям, в которых установлены формы для отливки пушек. Погода прекрасная, небо чистое. У греков есть все основания молиться о том, чтобы пошел дождь: если на раскаленные формы хлынет вода, они треснут. Так говорит немец Грант.

Он – мечтатель и странный человек. Его не интересуют ни женщины, ни вино. Императорские мастера установили на внешней стене множество дедовских баллист и катапульт, но их мощность невелика – и польза от них будет лишь тогда, когда турки пойдут на штурм. Грант создал чертежи, на которых показал, как можно улучшить эти махины и сделать их более легкими, поскольку их конструкция не менялась со времен Александра Македонского. Каждую свободную минуту Грант проводит в императорской библиотеке, где штудирует древние рукописи.

Седоволосый хранитель библиотеки василевса трясется над книгами, никому не позволяет уносить их с собой и не разрешает зажигать в том покое, где читают манускрипты, ни свечей, ни ламп. Кодексы можно изучать только при дневном свете. Старик прячет от латинян списки книг, которые есть в библиотеке; он лишь покачал трясущейся головой, когда Грант спросил его о сочинениях Архимеда. Их здесь нет, сердито ответил хранитель. Если бы Грант хоть раз изъявил желание заглянуть в труды отцов церкви или греческих философов, его, возможно, ожидал бы более радушный прием. Но немец интересуется лишь математикой и инженерным искусством. Поэтому хранитель императорской библиотеки считает Гранта варваром и относится к нему с глубочайшим презрением.

Когда мы с Грантом разговаривали об этом, немец сказал:

– Архимед и Пифагор умели строить машины, которые могли бы изменить мир. Древние мудрецы владели великим искусством: они знали, как заставить воду и пар работать вместо человека. Но никому ничего такого не было нужно. И ученые не стали совершенствовать это искусство, а обратились мыслями к тайным наукам и идеям Платона, считая сферу сверхъестественного более значительной и важной, чем реальная жизнь. Но в забытых сочинениях Архимеда и Пифагора можно найти подсказки, которые пригодятся и современным мастерам. Я ответил:

– Если древние мыслители были мудрыми людьми – куда мудрее нас – то почему же ты не веришь им и не следуешь их примеру? Разве человеку принесет пользу, если он бросит природу к своим ногам, но забудет при этом о душе?

Грант посмотрел на меня своими беспокойными, пытливыми глазами. Его мягкая борода – цвета воронова крыла; ночные бдения и напряженные размышления избороздили его лицо морщинами. Этот представительный человек занимал и тревожил меня. От грохота огромной пушки здание библиотеки задрожало; из щелей в потолке посыпалась пыль, заплясала в лучах солнца и унеслась легким облачком в узкое окно.

– Ты не боишься смерти, Иоанн Ангел? – спросил Грант.

– Тело мое – боится, – ответил я. – Тело мое страшится физического уничтожения, и при звуках орудийных раскатов у меня дрожат колени. Но дух мой не трепещет.

– Если бы ты повидал в жизни побольше, то боялся бы куда сильнее, – заявил немец. – Если бы ты еще чаще бывал в сражениях и чуял запах смерти, то и твою душу охватил бы ужас. Бесстрашен лишь неопытный солдат. Настоящий героизм – это преодоление страха, а не его отсутствие.

Грант показал на сотни золотых фигурок и выписанных киноварью сентенций на стенах читальни, на огромные фолианты в тяжелых, покрытых серебром и украшенных драгоценными камнями переплетах; книги покоились на пюпитрах, к которым были прикованы цепями.

– Я опасаюсь смерти, – проговорил немец. – Но жажда познания сильнее страха. Моя наука касается земных дел; поскольку проникновение в дела небесные не приносит никакой практической пользы. И у меня разрывается сердце, когда я смотрю на это здание. Здесь лежат, как в могиле, последние невосполненные крупицы мудрости древних ученых. Никто не позаботился хотя бы составить список тех сочинений, которые тут хранятся. Мыши грызут манускрипты в сводчатых подвалах. К философам и отцам церкви относятся с уважением, а математику и инженерное дело скармливают крысам. А этот старый скупец даже не понимает, что ничего бы не потерял, если бы позволил мне покопаться в его подземельях и зажечь там фонарь, чтобы поискать – и обрести ту бесценную и забытую мудрость, которую он стережет. Когда придут турки, это здание тоже погибнет в огне и дыму, а рукописи будут гореть в кострах, которые разведут под котлами с похлебкой.

– Ты сказал, когда придут турки… – перебил я Гранта. – Значит, ты не веришь, что мы выстоим?

Немец улыбнулся,

– Я подхожу ко всему с земными мерками, – ответил он. – И смотрю на вещи реально. Потому и не обольщаюсь напрасными надеждами – в отличие от более молодых и менее опытных людей.

– Но, – изумленно воскликнул я, – в таком случае и тебе принесут гораздо большую пользу сочинения о Боге и о том мире, который стоит за границами земной реальности, чем какие-то рассуждения о математике и инженерном искусстве. Зачем тебе самые удивительные машины, если ты все равно скоро должен умереть?

Грант ответил:

– Ты забываешь о том, что все мы должны умереть Но я совсем не жалею о том, что жажда познания привела меня в Константинополь, на службу к императору. Мне уже посчастливилось увидеть самую большую пушку, отлитую человеком. Взглянув на нее, я понял, что ради одного этого стоило оказаться здесь. А за два листка забытого сочинения Архимеда я бы с радостью отдал все благочестивые произведения отцов церкви.

– Ты – сумасшедший, – с отвращением произнес я. – Твоя страсть к познанию превратила тебя в еще большего безумца, чем султан Мехмед.

Грант протянул руку к солнечным лучам, словно хотел взвесить на ладони танцующие в них пылинки.

– Разве ты не видишь, – сказал он, – что из этой пыли на тебя смотрят прекрасные девичьи глаза, улыбку в которых давно погасила смерть. В этом облачке пыли танцует сердце философа, его утроба и мозги. Через тысячу лет и я, возможно, буду лежать под ногами пришельца пылью на улицах Константинополя. В этом смысле и твое, и мое знание стоят одинаково. Так позволь же мне заниматься той наукой, которую я избрал, и не презирай ее. Откуда ты знаешь, что в глубине души я не презираю того, чем поглощен ты?

Все во мне бушевало, но я постарался ответить немцу спокойно:

– Ты воюешь не на той стороне, Иоганн Грант. Если бы султан Мехмед познакомился с тобой, то принял бы тебя как равного.

Грант покачал головой:

– Нет, нет, я принадлежу Западу и Европе. Сражаюсь за свободу человека, а не за его неволю.

– А что такое свобода человека? – спросил я. Немец посмотрел на меня своими беспокойными глазами, немного подумал и ответил:

– Право выбора.

– Верно, – прошептал я. – Именно то и есть страшная человеческая свобода. Свобода Прометея, наш извечный грех.

Немец усмехнулся, положил мне руку на плечо и сказал со вздохом:

– Ах, греки, греки… Все вы такие…

Этот человек чужд мне, я стараюсь избегать его, но вопреки всему ощущаю родство наших душ. Мы исходим из одного и того же – он и я. Но он выбрал царство тлена и смерти, я же – вечную жизнь в сиянии Творца.

Гремят пушки, с грохотом трескаются стены, гигантские жернова войны, придя в движение, заставляют дрожать землю и небо. Но я холоден и тверд, нет, я пылаю, как факел, и думаю только о тебе, любимая моя. Зачем ты вонзила острый шип мне в сердце? Почему не даешь бестрепетно сражаться и спокойно умереть – мне, уже сделавшему свой выбор?

Я мечтаю лишь о тебе! Только ты мне нужна.

15 апреля 1453 года

Снова воскресенье. Ясным утром по городу разносится радостный колокольный звон и веселый стук колотушек. Но весенняя зелень уже покрыта копотью и пылью. Измученные мужчины работают, как муравьи, ремонтируя стену под защитой временных укреплений. Ночью перед проломами, зияющими во внешней стене, вбили колья. Теперь пустоты снова заполняют землей, фашинами, ветками деревьев и кустов, кучами сена. Жителям города пришлось отдать свои перины, которыми прикрыли стены, чтобы смягчить сокрушительные удары тяжелых каменных ядер. С внутренней стороны стен натянули воловьи шкуры, и постоянно смачивают их водой – для защиты от зажигательных снарядов.

Я знаю и чувствую в глубине души, насколько эта отчаянная борьба нас изменит. Она полностью разрушит сущность каждого из нас.

Из-за усталости, страха и бессонницы человек начинает походить на пьяного и уже не отвечает, как прежде, за свои мысли и поступки. В таком состоянии он верит самым диким слухам. Неразговорчивый делается болтливым, мягкий и кроткий – пляшет от счастья, увидев, как турок со стрелой в горле валится на землю. Война – это опасный дурман. Мгновенные смены настроений, резкие переходы от надежд к отчаянию… Лишь закаленному воину удается сохранить хладнокровие. А большинство защитников Константинополя – необученные и неопытные новички. И Джустиниани считает необходимым распространять по городу обнадеживающие слухи, даже если в них и нет почти ни грана правды.

В войске султана – в два раза больше христиан, чем на стенах Константинополя. Это – вспомогательные отряды из Сербии, Болгарии и Македонии, а также греки из Малой Азии. Из ворот Харисия извлекли турецкую стрелу с привязанным к ней посланием. Оно было написано сербским конником и гласило: «Пока это зависит от нас, султан никогда не возьмет Константинополь».

Великий визирь Халиль тоже не прекращает своей тайной деятельности. Пока ему удалось добиться немногого, но если султана начнут преследовать военные неудачи, старый вельможа скажет свое слово.

Ночи сейчас холодные. Войско султана так огромно, что лишь немногим хватает места в шатрах. Большинство же спит под открытым небом, хотя и не привыкло к этому. Такое не в новинку только янычарам. В ночной тиши хорошо слышно, как турки в своем лагере беспрестанно кашляют и чихают.

Но и наши люди кашляют, ремонтируя стены в темноте. В башнях и сводчатых коридорах холодно и сыро. Все дерево предназначено для фортификационных работ. Дрова и хворост можно использовать только для приготовления пищи и для нагрева котлов со свинцом и смолой. Так что и среди латинян есть немало простуженных, хотя они носят под своими холодными металлическими доспехами теплую одежду.

17 апреля 1453 года

Во Влахерны явился мой слуга Мануил. Он принес мне чистую одежду и новые писчие принадлежности. От недостатка пищи я не страдаю, так как венецианцы пригласили меня делить с ними трапезы, пока я буду жить во дворце. На время осады кардинал Исидор освободил воинов от соблюдения поста. Но император Константин постится и молится так истово, что за несколько дней исхудал и побледнел.

Я не мог удержаться и поинтересовался у Мануила, не справлялся ли кто обо мне. Он отрицательно помотал головой. Я отвел его наверх, на стену я показал ему громадную пушку. Турки как раз кончили ее заряжать. Грохнуло, и Мануил схватился руками за голову. Но тут-то он самолично и убедился, что стена все еще стоит.

Старик испугался гораздо больше, когда увидел, во что латиняне превратили императорский дворец. Мануил сказал:

– Латиняне сохранили свои прежние привычки. Когда двести пятьдесят лет назад крестоносцы захватили Константинополь, они устроили в храме Святой Софии конюшню, разводили на полу походные костры и испражнялись по углам.

Слугам латинян можно свободно ходить по всему дворцу. Поэтому Мануил попросил, чтобы я отвел его в покои Порфирогенитов. Старик покосился на меня и, хитро блеснув глазами, заявил:

– На этот пол веками не ступала нога простолюдина, но я – хотя бы грек, и потому мои сандалии оскверняют эти плиты все-таки меньше, чем грязные сапоги латинских конюхов.

Мы поднялись по древней мраморной лестнице на самый верхний этаж и вошли в покой, стены которого покрывал отполированный до блеска порфир. В покое этом до сих пор стояло инкрустированное золотом ложе с двуглавыми орлами. Но все мелкие вещи были уже украдены. Глядя на холодное, разграбленное помещение, я осознал, что в Константинополе не родится больше ни один император.

Мануил с любопытством открыл узкую дверь и вышел на каменный балкон.

– Я десять раз покорно стоял там, внизу, в громадной толпе и ждал известия о том, что императрица благополучно разрешилась от бремени, – проговорил мой слуга. – У прежнего василевса Мануила было десять детей. Константин – восьмой из них. Только три сына старого императора до сих пор живы, и ни у одного из них нет сыновей. Такова воля Божья.

Мануил все время поглядывал на меня из-под седых кустистых бровей. Он прищуривал покрасневшие глаза, поглаживал редкую бородку – и вид у него был очень таинственный.

– Мне-то что до этого? – недовольно буркнул я.

– Никогда не думал, что в один прекрасный день буду стоять здесь, наверху, – продолжал Мануил, не обратив внимания на мои слова. – Но сам по себе римский порфир еще не делает человека императором. Это – чистый предрассудок. Сколько рассказывали о брошенных женщинах, которые во время родов сжимали для утешения в руках кусочки порфира.

Мануил ткнул пальцем в темный угол покоя. Я увидел, что во многих местах со стены отколупнуты кусочки обшивки. На миг я снова стал ребенком. Маленьким мальчиком в окруженном крепостной стеной Авиньоне. Солнце Прованса пекло мне голову. Я держал в руке крошечный обломок пурпурного камня, который нашел в сундуке отца.

– Ты видишь призраков, господин мой? – тихо спросил Мануил. Он опустился на пол и встал на колени, словно собирался обследовать этот угол, – и в то же время преклонил колена передо мной, обратив ко мне свое морщинистое лицо. Его серые щеки тряслись – то ли от огромного волнения, то ли от сдерживаемых рыданий.

– Я вспомнил своего отца, – коротко сказал я. Теперь меня уже не удивляло, почему его ослепили. Может, он оказался слишком доверчивым в этом мире жестокости и страха.

Мануил прошептал:

– Господин мой, глаза мои помутнели, ибо я уже стар. Может, это сияние пурпура лишает меня разума. Позволь мне коснуться твоих ног.

Он протянул руку и почтительно погладил мои голени.

– Пурпурные башмаки, – проговорил он. – Пурпурные башмаки…

Но в покое, где рождались императоры, царила такая пугающая тишина, что устрашенный Мануил поспешно огляделся по сторонам, словно боясь, что нас кто-то подслушивает.

– Ты опять напился, – резко бросил я.

– От крови не отречешься, – бормотал старик. – Кровь всегда приводит человека на то место, которое он должен занимать по праву рождения. Даже если до этого она проделала немалый путь из тела в тело. Но в один прекрасный день кровь заставляет человека вернуться…

– Мануил, – сказал я, – поверь мне… Мое время прошло. И царство мое – не на этом свете.

Старик склонил голову и принялся целовать мне ноги. В конце концов мне пришлось отпихнуть его коленом.

– Я давно выжил из ума и несу спьяну всякую чушь, – проговорил Мануил. – Голова у меня забита древними легендами. Я грежу наяву. Не хотел сказать ничего плохого.

– Пусть наши грезы и легенды будут погребены под обломками рушащихся стен, – произнес я. – И пусть через много-много лет их найдет какой-нибудь пришелец – когда станет топтать камни, упавшие с этих стен, и прах наш осядет пылью на его ногах.

Когда Мануил побрел домой, я вернулся на стену и отправился обратно к Джустиниани. Страшно смотреть, какие огромные проломы появились за несколько суток в стене по обе стороны ворот святого Романа. Греки насыпали высокий земляной вал и вместо зубцов поставили на верхней площадке стены деревянные сундуки и бочки с песком. Целыми днями небольшие группки турок прорываются ко рву и кидают в него связки фашин, камни и бревна; защитники города не могут этому помешать, поскольку снаряды из пращей и стрелы лучников заставляют их прятаться в укрытиях. Генуэзцы Джустиниани уже понесли потери – несмотря на металлические доспехи. А каждый наемник стоит десяти – да что там, пятидесяти неопытных греков. Любой из людей Джустиниани незаменим.

18 апреля 1453 года

Никто не предполагал, что турки сегодня ночью впервые по-настоящему пойдут на штурм. Видимо, они хотели, ошеломив нас внезапной атакой, захватить участок внешней стены перед воротами святого Романа. Штурм начался совершенно неожиданно через два часа после захода солнца. Под прикрытием темноты турки подобрались ко рву и перекинули через него длинные лестницы. Если бы защитники города не заделывали как раз в это время проломы в стене, оставшиеся после сегодняшнего обстрела, атака турок могла бы закончиться вполне успешно. Но греки вовремя подняли тревогу. На стене запели трубы, вспыхнули смоляные факелы, в городе зазвонили колокола.

Поняв, что застать греков врасплох не удалось, турки тоже принялись трубить в большие и маленькие рожки и ринулись в атаку с дикими воплями, которые разнеслись по всему городу. Длинными крюками нападавшие разметывали временные насыпи и крушили все, что можно, стараясь в то же время поджечь висевшие на стенах мешки с сеном и шерстью. Бой длился четыре часа – без единой передышки. Турки прорвались к стене и в других местах, но главный удар был направлен на участок Джустиниани,

Поднялся страшный переполох; полуодетые горожане в смятении выскакивали из домов на улицы. Когда я бежал из Влахерн к Джустиниани, собственными глазами увидел императора Константина.

Он был смертельно испуган, плакал и считал, что Константинополь уже пал.

На самом деле лишь небольшому числу турок удалось взобраться на внешнюю стену. Там их быстро перебили в короткой рукопашной схватке закованные в броню воины Джустиниани, железной стеной вставшие на пути врага. Штурмовые лестницы оттолкнули длинными шестами, как только турки подтащили эти лестницы к стенам. На большие отряды нападавших, скопившихся под стенами, лили кипящую смолу и расплавленный свинец. Турки понесли тяжелые потери, и утром тела врагов грудами лежали у подножья стены. Но среди трупов было лишь несколько мертвых янычаров, и не приходилось сомневаться, что при этой попытке штурма султан использовал не слишком лихие легковооруженные отряды.

Когда турки отступили, многие люди Джустиниани были так измотаны, что рухнули там, где стояли, и заснули. Императору Константину, который собственной персоной обходил стены вскоре после боя, пришлось самому будить многих солдат, обязанных в это время наблюдать за противником. Джустиниани заставил греческих поденщиков выйти за внешнюю стену и очистить ров от всего того хлама, которым турки пытались завалить его. Немало греков нашло там свою смерть, поскольку турки, мстя за неудачную атаку, принялись в темноте палить из пушек.

Утром тридцать турецких галер из порта Пелар приблизились к заградительной цепи. Но до морского сражения между высокими, как горы, венецианскими судами и легкими парусниками турок дело не дошло. Корабли обменялись несколькими пушечными залпами, после чего турецкие галеры вернулись к себе в порт.

Днем султан приказал установить несколько больших бомбард на холме за Перой. Но первые выпущенные из них снаряды попали в генуэзское судно у причала и потопили этот корабль вместе с грузом и оснасткой стоимостью пятнадцать тысяч дукатов. Поэтому генуэзцы из Перы тут же подали султану жалобу на то, что нарушается их нейтралитет. Бомбарды стоят на территории Перы, и еще пара-тройка ядер угодила в дома, а осколком в городе была убита женщина. Мехмед обещал, что по окончании осады возместит жителям Перы весь понесенный ими ущерб, и уверил их в своей дружбе. Но цели своей он достиг. Венецианским галерам пришлось отойти от заградительной цепи либо к причалам, либо в угол к башням и портовой стене Перы, куда не долетали снаряды, выпущенные из бомбард. На берегу собралась громадная толпа, чтобы поглазеть на этот удивительный обстрел. Ядра бомбард падали в основном в море, поднимая огромные фонтаны воды.

Но несмотря на это в Константинополе царит приподнятое настроение. Сердца людей полны надежд и веры в победу: успешное отражение атаки придало нам всем мужества и отваги. Джустиниани приказал вдобавок распространять слухи, которые сильно преувеличивали потери турок. Но мне он заявил без обиняков:

– Нам не стоит очень уж радоваться одержанной победе. Это – лишь кажущийся успех. Турки провели обычную разведку боем, чтобы прощупать наши силы. В штурме участвовало не больше двух тысяч человек, как я узнал от пленных, которых нам удалось захватить. Но по традиции я как протостратор должен обратиться к горожанам. И если я сообщу, что мы отразили большой штурм и что турки потеряли десять тысяч убитыми и столько же ранеными, в то время как наши собственные потери ограничиваются одним погибшим и одним искалеченным, вывихнувшим ногу, то любой человек, мало-мальски опытный в военных делах, сразу все поймет и не обратит на мои слова никакого внимания. Но для поддержания боевого духа горожан это имеет огромное значение.

Генуэзец с улыбкой посмотрел на меня и добавил:

– Ты отлично сражался, неустрашимый Жан Анж.

– Да? – удивился я. – Там царил такой хаос, что я ничего толком и не помню…

Это было правдой. Утром я обнаружил, что меч мой стал липким от крови, но события этой ночи казались лишь каким-то смутным кошмаром.

В тот же день султан велел подогнать к огромной пушке пятьдесят пар волов. Орудие сняли с ложа и переместили с помощью сотен людей к воротам святого Романа. Стены Влахерн оказались, стало быть, слишком крепкими: султан начал готовиться к долгой осаде.

Я навестил раненых, лежавших на соломе в нескольких пустых конюшнях и домах у стены. Опытные латинские наемники предусмотрительно отложили деньги, чтобы иметь возможность оплатить врача и обеспечить себе таким образом хорошее лечение. А вот за греками ухаживает лишь несколько проворных монахинь, делающих это из милосердия. Среди них я с удивлением заметил Хариклею, которая, скинув с головы покрывало и засучив рукава, ловко промывала и обрабатывала самые тяжелые раны. Она радостно поздоровалась со мной. Я не смог удержаться и сообщил ей, что живу теперь во Влахернском дворце. Так мало у меня твердости… По-моему, женщина отлично поняла, в чем дело, поскольку сама тут же поспешила объяснить мне, что уже много дней не видела сестру Анну.

Раненые твердили в один голос, что турки, нарушая добрые обычаи, используют отравленные стрелы, ибо даже люди, получившие лишь легкие царапины, через несколько суток тяжело заболевают и умирают в страшных судорогах. В одном из углов я своими глазами видел мужчину, окоченевший труп которого был изогнут дугой, а на лице застыла такая ужасная гримаса, что на него страшно было смотреть. Мышцы покойника были твердыми, как доска. Потому многие раненые просили, чтобы их положили под открытым небом или отнесли домой. Я поговорил об этом с Джустиниани, но он не разрешил никому из своих людей покинуть стену и помочь раненым. Когда я назвал его бездушным, он ответил:

– Мой опыт говорит мне, что судьба раненых – целиком в руках Божьих. Один умирает, хотя его лечил врач, а другой поправляется без всякого ухода. Один, оцарапав мизинец, погибает от заражения крови, другому отрывает в бою руку, а он несмотря на это выживает. Обильная пища и мягкое ложе приносят лишь вред и ослабляют человека. Таково мое мнение. Так что не лезь в дела, в которых ничего не понимаешь.

19 апреля 1453 года

Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Исписав вчера множество листов бумаги, я думал, что ночью смогу наконец заснуть. Я мало спал в последние дни. Пытаясь справиться с сердечной мукой, расхаживал взад-вперед или выводил пером все эти пустые слова.

Но когда я лежал с широко открытыми глазами во мраке холодных влахернских покоев, наслаждаясь одиночеством и в то же время глубоко страдая от него, она пришла ко мне. Пришла сама. По собственной воле. Анна Нотар. Моя любимая.

Я узнал ее по легкой походке, по чуть слышному дыханию.

– Иоанн Ангел, – прошептала она. – Ты спишь?

Анна вложила ледяные пальцы в мои руки и опустилась рядом со мной. Нос и губы у нее были холодными, но щека ее пламенела возле моей щеки.

– Прости, – выдохнула женщина. – Прости меня, любимый. Я не ведала, что творю. Не знала, чего хочу. Ты жив?

– Конечно, жив, – откликнулся я. – Я крепкий. Просто так сорняк не вырвешь.

– Земля дрожит, – проговорила Анна. – Стены трескаются. Смерть, не смолкая, воет по ночам на тысячу голосов. Нет, никто не поймет, что такое война, пока сам не переживет всего этого. Когда турки ночью напали на нас, я молилась за тебя так, как еще никогда не молилась. Обещала переступить через все свое самолюбие, всю свою гордость и злость, если только Бог дарует мне счастье снова увидеть тебя живым.

– Значит, ты меня любишь? – спрашивал я, все еще сомневаясь, хотя ее руки, щека и губы давно рассказали мне обо всем. – Ты же сама кричала, что ненавидишь меня.

– Я ненавидела тебя много дней, может, даже целую неделю, – ответила Анна. – Опомнилась лишь тогда, когда заревели пушки – и от грохота стали трескаться стены монастыря. А до этого я решила – и поклялась себе – что больше никогда тебя не увижу. И не скажу тебе ни слова, если мы встретимся. И поставлю тебя на место. Ну и вот, теперь я здесь. Ночью, в темноте, наедине с тобой. И я тебя целовала. Горе мне. И тебе – горе.

– И я обещал себе то же самое, – признался я и схватил ее за плечи. Под одеждой они были круглые и мягкие. Я чувствовал аромат гиацинтов, исходящий от ее кожи. После пережитого напряжения и страха Анна вдруг облегченно рассмеялась. Хохотала, как маленькая девочка. И не могла остановиться, хотя прижала обе руки к губам.

– Над чем ты смеешься? – сердито спросил я. В душу мою, истерзанную любовью, закралось подозрение, что Анна все время разыгрывала меня, как последнего глупца, и наслаждалась, причиняя мне боль.

– Я смеюсь, потому что счастлива, – хохотала она, напрасно зажимая руками рот. – Просто ужасно счастлива. И не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю, как комично ты выглядел, убегая от меня с доспехами под мышкой.

– Я убегал не от тебя, – ответил я. – Я убегал от самого себя. Но от себя не убежишь… Ни на стенах, ни во Влахернах, ни во сне, ни наяву. Невидимая, ты все время стояла рядом со мной.

Ее мягкие губы раскрылись под моими губами. Ее дыхание было наполнено любовью. В своей страсти – да нет, в своей боли – Анна все теснее прижималась ко мне и гладила пальцами мои плечи и спину, словно хотела, чтобы ее руки навсегда запомнили мое живое тело.

Потом я лежал рядом с ней, опустошенный, спокойный, совершенно холодный. Я сорвал ее цветок – и она позволила мне это. Теперь она – обесчещенная женщина. Но я все равно любил ее. Любил такой, какой она была. Любил ее, любил даже ее капризность.

После долгого молчания Анна прошептала мне на ухо:

– Иоанн Ангел, разве сейчас – не лучше всего?

– Лучше всего то, что происходит, – пробормотал я, с трудом борясь со сном.

Анна беззвучно рассмеялась и тихо сказала:

– Все так просто и легко, так ясно и понятно. Это только ты все немыслимо усложняешь для самого себя. Но сейчас я счастлива.

– Не жалеешь?.. – сонным голосом проговорил я, чтобы что-то сказать.

Анна изумилась:

– А что мне жалеть? Теперь ты уже больше никогда не убежишь от меня. И мне очень хорошо. Нет, если бы ты сейчас обвенчался со мной, это не прибавило бы мне уверенности. Ты ведь уже бросил одну жену… Но после того, что ты со мной сделал, совесть не позволит тебе вот так запросто меня оставить. Уж настолько-то я тебя знаю – каким бы твердокаменным ты себя ни считал, мой любимый.