Черный ангел

Анна улыбнулась:

– Для меня большая честь – приветствовать великого Джустиниани, красу и гордость христианского мира. Если бы меня предупредили о твоем визите, я бы приоделась! – Анна откинула голову и взглянула на Джустиниани из-под длинных густых ресниц. – О, – тихо произнесла она, – возможно, я все же слишком поспешила уступить уговорам Иоанна Ангела. Тогда я еще не видела тебя.

– Не верь ему, Анна, – поспешно вмешался я. – У него уже есть жена в Генуе, еще одна – в Каффе – и подруги во всех портах Греции.

– Какая великолепная борода, – прошептала Анна, поглаживая кончиками пальцев окрашенную бороду Джустиниани, словно не могла устоять перед искушением. Потом женщина налила в кубок, отпила глоток и протянула кубок Джустиниани, неотрывно глядя генуэзцу в глаза. На губах ее играла манящая улыбка. От бешенства и уязвленной гордости я чувствовал себя просто больным. – Если я тут лишний, могу выйти во двор, – сухо заявил я. – По-моему, на стене поднялся какой-то переполох.

Анна посмотрела на меня и так плутовски подмигнула, что сердце мое мгновенно растаяло и я понял, что она только шутит и кокетничает с Джустиниани, чтобы добиться его расположения. Я успокоился и улыбнулся в ответ. Анна продолжала вести игривый разговор, а я не мог на нее налюбоваться. Видя, с какой легкостью она очаровала генуэзца, я запылал от страсти.

Мы вместе поужинали, а потом Джустиниани неохотно поднялся, чтобы распрощаться. Но перед уходом он посмотрел на меня и широким жестом снял со своей шеи цепь протостратора с большим эмалевым медальоном.

– Пусть это будет моим свадебным подарком, – сказал генуэзец и надел цепь на шею Анне, нежно дотрагиваясь при этом губами до обнаженных плеч женщины. – Мои люди называют меня непобедимым. Но стоя перед тобой, я признаю себя покоренным и сдаюсь на твою милость. Эта цепь и этот медальон откроют перед тобой все те двери, которые не вышибешь пушкой и не взломаешь мечом.

Я знал, что Джустиниани может позволить себе этот жест, поскольку как человек тщеславный генуэзец запасся множеством разных цепей и цепочек, которые менял время от времени – в зависимости от настроения. Но слова Джустиниани о том, что он всегда будет рад приветствовать Анну в своем скромном жилище, пришлись мне совсем не по вкусу. Анна же, наоборот, восторженно поблагодарила генуэзца и, обняв его за шею, расцеловала в обе щеки, даже скользнув губами по его большому рту

Джустиниани, взволнованный собственным благородством, смахнул слезу и сказал:

– Я с удовольствием уступил бы твоему мужу жезл протостратора, а сам остался бы с тобой. Но поскольку это невозможно, я разрешаю ему провести эту ночь дома, да и в будущем стану смотреть сквозь пальцы на то, что Жан Анж порой исчезает со своего поста. Главное – чтобы такого не случалось во время сражений. Бывают искушения, перед которыми мужчина может устоять. Но твой муж не был бы мужчиной, если бы устоял перед таким искушением, как ты.

Я учтиво проводил генуэзца до самых дверей, но он, заметив мое нетерпение, нарочно медлил с уходом, чтобы подразнить меня, и болтал без передышки, хотя я уже не понимал ни слова из того, что он мне говорил.

Когда он наконец сел на своего коня, я взбежал по лестнице, прижал Анну к себе и принялся так яростно ласкать и целовать ее, что любовь моя походила более на гнев. Анна разгорячилась, распалилась, она смеялась и хохотала в моих объятиях. Я никогда не видел ее столь прекрасной. Даже на ложе она отказалась расстаться с цепью и медальоном генуэзца, даже когда я попытался отобрать у нее цепь силой.

Потом Анна лежала неподвижно, устремив в потолок мрачный взгляд; я не узнавал и не понимал ее.

– О чем ты думаешь, любимая? – спросил я. Анна чуть пожала плечами.

– Я живу, я существую, – ответила она. – Ничего более.

Усталый, холодный, опустошенный, я смотрел на ее потрясающую красоту, вспоминал венецианские трупы которых торчали на кольях, стоявших вдоль берега Перы, и турок, с почерневшими лицами и вытянутыми шеями, висевших на портовой стене. Вдали, в ночи гремели пушки. Звезды равнодушно взирали на землю. Анна тихо дышала рядом со мной. В глазах ее застыл мрак. И с каждым ее вздохом оковы времени и места все глубже врезались мне в тело.

1 мая 1453 года

Наше положение становится просто отчаянным. Турки как ни в чем не бывало сооружают большой понтонный мост через Золотой Рог; тянут этот мост к берегу Перы. До сих пор отряды на холмах Перы поддерживали связь с основными силами, используя кружные пути вдоль залива. Мост защищают стоящие на якоре громадные плоты с пушками, которые не дают нашим судам разметать все это сооружение. А как только мост будет готов, султанские галеры смогут двинуться на штурм нашей портовой стены под прикрытием плавучих пушек.

Орудийный огонь и нападения турок на временные укрепления, возведенные в проломах, стоят нам ежедневно больших потерь. Ряды защитников города тают на глазах, а в лагерь султана тянутся толпы добровольцев со всей Азии.

Вино в городе на исходе, а цены на хлеб уже превышают возможности бедняков. Поэтому император приказал сегодня собрать всю муку, чтобы распределять хлеб по справедливости. Старшины каждого квартала в городе должны следить, чтобы семьи тех, кто призван на стены, получали за счет василевса необходимые продукты. В обязанности жителей каждого квартала входит также доставка пищи сражающимся и работающим на стенах, чтобы ни один человек не покидал в поисках еды своего места

Командующий резервным отрядом должен каждый день объезжать стены и проверять, все ли в порядке, а также проводить перекличку бойцов. Но только греков. Латинян это не касается.

У ворот Харисия большая стена во многих местах обвалилась. Внешняя стена еле держится, но турки пока нигде не сумели перебраться через нее. Ров тоже до сих пор каждую ночь удавалось очищать а турецкие фашины и бревна очень пригодились при возведении земляных валов и палисадов.

В воздухе стоит тяжелый трупный запах. Многие люди оглохли от грохота пушек.

4 мая 1453 года

В полночь, при сильном встречном ветре и в кромешной тьме из порта вышла бригантина с двенадцатью добровольцами на борту. На людях была турецкая одежда, и они подняли флаг султана, чтобы обманом проскользнуть через пролив. Наши соглядатаи изучили с башни в Пере сигналы, которые турецкие суда подают, входя в порт и выходя из него. Таким образом, есть надежда, что бригантина прорвется в открытое море. Она должна исполнить важную миссию – разыскать венецианские корабли под командованием Лоредано, которые, как утверждает посланник, спешат на помощь Константинополю.

Но большой венецианский флот уже давно прибыл бы в Константинополь, если бы хотел. Может, Синьория опасается, что, придя сюда, их корабли угодят в ловушку? Лишившись защиты флота, венецианские торговые поселения на островах быстро станут жертвами турок. И ведь сейчас здесь уже не было бы ни одного венецианского парусника, если бы император, ссылаясь на договоры и грозя всевозможными карами, не приказал бы судам из Черного моря остаться в константинопольском порту и принять участие в обороне города.

По городу ходят обнадеживающие слухи, будто флот спешащий к нам на помощь, уже недалеко и будто венгры собирают войско, чтобы ударить туркам в тыл. О, если бы это было так! Но Запад отвернулся от нас.

5 мая 1453 года

Легко думается, легко пишется, когда ты одинок. Даже умирать легко, когда стоишь один на стене, а вокруг жернова войны перемалывают людей… Земля за стенами – насколько хватает глаз – черна от копоти и гари. Все вокруг выжжено орудийным огнем. Залы Влахернского дворца сотрясаются от грохота, и большие, гладкие, как стекло, мраморные плиты срываются со стен и обрушиваются на пол. Легко бродить в одиночестве по залам императорского дворца и ждать смерти, ловя в бессмысленных звуках эха отголоски безвозвратно ушедших эпох.

Но сегодня я снова побывал дома. Стоит мне только увидеть сияние ее карих глаз, в которых отражается обнаженная душа, стоит только дотронуться кончиками пальцев до ее кожи – и ощутить живое, восхитительное тепло, стоит только почувствовать всю неземную красоту и прелесть этой женщины, как страсть и желание лишают меня способности мыслить – и все мгновенно меняется.

Так хорошо, когда мы лежим, крепко обнявшись, и губы мои ловят в момент экстаза ее неровное дыхание. Но потом, когда она открывает рот и начинает говорить, мы уже не понимаем друг друга. Мы обретаем друг друга только в близости тел – и постигаем в такие минуты вещи, о которых раньше даже не догадывались. Это знание тел – прекрасно и пугающе. Но мысли наши бегут по разным орбитам и, столкнувшись, стремительно разлетаются. Порой мы раним друг друга резкими словами, как враги. Ее глаза с расширенными зрачками смотрят холодно, презрительно и отчужденно, хотя щеки еще пылают от любви.

Анна не понимает, почему я должен умирать, раз могу остаться в живых, если захочу.

– Честь! – сказала она сегодня. – Самое ненавистное слово в мужских устах! Безумное и глупое слово. А разве блистательный султан Мехмед – человек без чести? Ведь он высоко ценит христиан, которые отреклись от своей веры и приняли ислам. Что значит честь для того, кто потерпел поражение? Он в любом случае опозорен. Честь пристало иметь лишь победителю.

Я ответил:

– Мы говорим о разных вещах и потому не можем понять друг друга.

Но она упрямо стояла на своем. Вонзила мне ногти в плечо и, словно надеясь вопреки всему переубедить меня, заявила:

– Я понимаю, почему ты сражаешься: ты же грек. Но почему ты так стремишься погибнуть в тот день, когда стены рухнут и турки ворвутся в город? Ты – только наполовину грек, если еще не выучил, что своя рубашка ближе к телу.

– Ты не можешь меня понять, – ответил я, – потому что меня не знаешь. Но ты права. Своя рубашка действительно ближе к телу. И свои мысли – тоже. Я способен слушать лишь самого себя.

– А я? – в сотый раз спросила она. – Выходит, ты меня не любишь?

– Я сумею не поддаться на твои уговоры, сумею противостоять соблазну, – вздохнул я, – но не приводи меня в отчаяние. Любимая моя, моя единственная, не ввергай меня в отчаяние!

Она сжала мне ладонями виски и, тяжело дыша, приникла к моим губам. Потом, глядя на меня горящими ненавистью глазами, она зашептала:

– О, если бы я могла понять, что творится у тебя в голове! Если бы могла проникнуть в твои мысли. Ты не тот, кем я тебя считала. Так кто же ты? Мне принадлежит лишь твое тело. Ты сам не принадлежишь мне – и не принадлежал никогда. Поэтому я тебя ненавижу. Ненавижу, ненавижу тебя!

– Дай мне только эти короткие дни, подари эти редкие минуты, – просил я ее. – Может, пройдут целые века, прежде чем я опять увижу твои глаза и снова обрету тебя. Что плохого я тебе сделал? За что ты так мучаешь меня?

– Нет никакого прошлого – и уж тем более будущего, – проговорила она. – Это иллюзии и мечты. Меня совершенно не интересуют эти сказки, эта философия для глупцов. Я хочу, чтобы у меня было настоящее – и в нем ты, Иоанн Ангел; ты что, не понимаешь этого? Я борюсь с тобой за твою Душу. И потому буду терзать тебя до конца. И никогда тебя не прощу. Ни тебя, ни саму себя.

Я утомленно ответил:

– Тяжек мой венец. – Но Анна не поняла, что я имел в виду.

6 мая 1453 года

Целый день сегодня неспокойно. Орудийный огонь не стихает. Содрогаются небо и земля. Каждые два часа грохочет гигантская пушка, и в ее реве тонут все другие звуки. Тогда кажется, что стена сотрясается до основания – от порта до самого Мраморного моря.

В турецком лагере царит оживление. Оттуда постоянно доносятся крики, шум и барабанный бой. Дервиши до такой степени взвинтили себя, что даже нам слышны их хриплые вопли. Многие приближаются к стене, танцуя и кружась; еще не дойдя до рва, эти люди оказываются утыканными стрелами, но все равно продолжают вертеться на пятках, словно и не чувствуют боли. Это зрелище пугает греков, и они зовут священников и монахов, чтобы те отогнали бесов подальше.

Никто не может покинуть стен. На всех четырех участках, которые обстреливают из самых больших пушек, внешняя стена рухнула, а в большой городской стене зияют огромные проломы. Орудийный огонь мешает заделывать их днем, но как только темнеет, на месте прежних стен снова поднимаются земляные валы.

Много ядер значительно отклоняется от цели, а часть пролетает над стеной и падает в городе, не принося никакого вреда, и немец Грант утверждает, что турецкие пушки скоро пойдут на слом. Но по другую сторону холма горят огни плавильных печей Орбано, и каждый день слышен сильный гул, с которым расплавленный металл заливается в гигантские формы. В городе кончилось оливковое масло. Больше всего без него страдают бедняки. А из Перы оливковое масло в огромных количествах ежедневно доставляется в турецкий лагерь. После каждого выстрела раскаленные жерла пушек поглощают целые бочонки этой отборной смазки. В истории еще не было столь дорогостоящей осады. Но Мехмед, не задумываясь, использует и богатства своих визирей и полководцев. В его лагере находятся ростовщики и заимодавцы из многих стран; среди этих людей есть и евреи, и греки. Кредит султана все еще неограничен. Говорят, что и генуэзцы в Пере поспешно скупают векселя Мехмеда, считая это надежным помещением капитала.

7 мая 1453 года

Сразу после полуночи начался ад. По меньшей мере десять тысяч человек участвовало в штурме проломов. Главный удар приняли на себя силы Джустиниани у ворот святого Романа, на том участке, где громадная пушка наиболее серьезно повредила обе стены.

Шедшие на штурм отряды приблизились без крика и шума, в боевом порядке и под покровом темноты успели во многих местах засыпать ров, пока на стенах наконец не подняли тревоги. Турки тут же подхватили десятки штурмовых лестниц. Поденщики кинулись наутек. Только хладнокровие и выдержка Джустиниани спасли ситуацию. Взревев, как бык, он бросился в самую гущу схватки и снес своим двуручным мечом головы рвавшимся вперед туркам. Неприятель уже был на гребне земляного вала. В это время вспыхнули факелы и бочки со смолой и стало светло, как днем.

Рык Джустиниани заглушил крики и барабанный бой турок. Как только генуэзец увидел, что началось большое наступление, он послал гонцов в резервный отряд. Но когда сражение кипело уже два часа, нам пришлось бросить в бой дополнительные силы, сняв людей с других участков стены по обе стороны ворот святого Романа. После первой схватки турки пошли на штурм правильными рядами – по тысяче человек в каждом. Эти шеренги накатывались на нас бесконечными волнами. Пока передовые отряды прорывались к стенам, лучники и пушкари пытались загнать защитников города в укрытия. Но закованные в броню воины Джустиниани вновь встали на пути врага живой железной стеной. Тут и греки принялись отталкивать штурмовые лестницы и поливать турок, которые, прикрываясь щитами, пробивались к подножью внешней стены, смолой и расплавленным свинцом – так, что нападавшие разбегались врассыпную и превращались в удобные мишени для лучников.

Погибло великое множество турок. Джустиниани велел объявить в городе, что горы трупов достигали на рассвете высоты внешней стены, но это была, конечно, только болтовня, призванная поднимать боевой дух защитников города. Но никакие потери неприятеля не могли возместить нам гибели латинян, которые падали ночью с пробитыми доспехами или летели со стен, стянутые вниз турецкими баграми.

По сравнению с этим штурмом все предыдущие казались детскими играми. Этой ночью султан не шутил и бросил в бой значительную часть своих войск. Впрочем, Влахернскому дворцу особая опасность не угрожала. Штурмовые лестницы турок не доставали здесь до гребня стены. Так что венецианский посланник поручил мне отвести целый отряд солдат на помощь Джустиниани, чтобы и венецианцы могли гордиться участием в этой битве.

Как раз в тот момент, когда мы прибыли на место, какому-то огромному янычару удалось ценой неимоверных усилий взобраться на стену. Он радостно завопил, подзывая своих товарищей, и бросился на поиски Джустиниани. Закованные в броню люди расступились перед гигантом с кривой саблей. Джустиниани сражался в проломе, немного ниже, и оказался бы в трудном положении, если бы один из поденщиков, простой грек, у которого даже не было кожаных доспехов, не сумел широким топором отсечь янычару ступни, смело кинувшись на великана с зубца стены. Потом Джустиниани уже с легкостью расправился с гигантом. Генуэзец щедро наградил своего спасителя, но заметил, что предпочел бы обойтись собственными силами.

Я наблюдал за этой сценой в свете факелов и пылающих стрел, среди крика, воя и звона щитов. Потом у меня уже не было времени ни о чем думать: напор атакующих турок был столь сокрушительным, что нам пришлось сомкнуть на стене ряды, чтобы противостоять неприятелю. Вскоре мой меч затупился… Когда турки начали на рассвете медленно отступать, я так смертельно устал, что едва мог шевельнуть рукой. Все тело мое ныло и болело, сплошь покрытое синяками и шишками. Но я не получил ни одной раны. Мне повезло. Даже Джустиниани ткнули копьем в пах, но благодаря доспехам травма оказалась неопасной.

Говорят, какой-то грек у Селимврийских ворот убил знатного турецкого вельможу.

Увидев, в каком я состоянии, Джустиниани благожелательно заметил:

– В огне и пылу боя часто кажется, что силы твои удесятерились. Но даже самая тяжелая атака не так опасна, как расслабление во время внезапного перерыва в битве. Тогда легко можно упасть от усталости – и даже нет сил подняться на четвереньки. И потому опытный воин не выкладывается полностью даже в самом тяжелом сражении, а бережет силы до самого конца. Это может спасти солдату жизнь, если бой разгорится снова.

Генуэзец живо глянул на меня своими глазами навыкате и добавил:

– Тогда человек может хотя бы убежать – и не окажется беспомощной жертвой резни.

Генуэзец был в хорошем настроении; его раздражало только, что приходится разбавлять вино водой. Вино в городе кончалось…

– Так, так, Жан Анж, – проговорил Джустиниани. – Постепенно разгорается истинная война. Султан распалился. Скоро нам наверняка придется отражать настоящие штурмы.

Я недовольно посмотрел на генуэзца.

– Так что же такое настоящий штурм? – спросил я. – Ничего страшнее сегодняшней битвы я не видел и даже не могу себе представить. Янычары дрались, как дикие звери, да мне и самому казалось, что я превращаюсь в дикого зверя.

– Ты еще многое увидишь и узнаешь, Жан Анж, – ласково произнес Джустиниани. – Кланяйся своей прелестной жене. Женщины любят запах крови, исходящий от мужской одежды. Я сам убедился в этом – и никогда женское тело не доставляло мне большего наслаждения, чем в те минуты, когда я, орудуя своим мечом, только что отправил на тот свет множество мужчин и сам чувствовал себя разбитым и раздавленным. Я завидую, что тебе предстоит пережить это ощущение, Жан Анж.

Угнетенный и охваченный чувством отвращения, я не обращал внимания на слова генуэзца. Холодный воздух был пропитан тошнотворным запахом крови, растекавшейся вокруг куч еще теплых трупов. Как же я могу дотронуться до своей жены, до сих пор скованный смертельным ужасом, с кровью на руках и одежде и с мыслями, путающимися от того, что я увидел этой ночью? Наоборот, боюсь, что я буду просыпаться с криком, как только усну, хотя больше всего на свете я хочу сейчас спать.

Но Джустиниани был прав. Пугающе прав. Я воспользовался разрешением сходить домой, мечтая отдохнуть после боя. И никогда еще мое избитое, ноющее тело не пылало такой страстью, как в это утро. Сон мой был крепок и глубок. Глубок, как смерть – когда я заснул, положив голову на белое плечо Анны Нотар.

8 мая 1453 года

Вчера, поздним вечером тайно собрался совет двенадцати. Последнее наступление турок ясно показало, что силы защитников города на исходе. Огромный понтонный мост, который султан повелел перебросить через Золотой Рог, угрожал прежде всего Влахернам. Поэтому венецианцы после долгих споров решили разгрузить три больших корабля Тревизано, а две тысячи человек с них отправить на стены. Товары будут лежать в императорском арсенале, а моряки и солдаты поселятся в Влахернском дворце.

Тревизано протестовал от имени всех капитанов и судовладельцев. Он доказывал, что если грузы, цена которых – десятки тысяч дукатов, очутятся на берегу, их уже невозможно будет спасти в случае победы турок. Кроме того, будут потеряны и сами корабли, а также, вероятно, и матросы.

И все же совет двенадцати постановил разгрузить суда. Но когда моряки узнали об этом, они – со своим капитаном во главе – оказали вооруженное сопротивление и не пожелали сойти на берег.

Положение не изменилось и сегодня: совету двенадцати не удалось сладить с моряками, хотя сам император со слезами на глазах взывал к их совести и чести.

12 мая 1453 года

Моряки не уступают. Все переговоры кончаются ничем.

Но совет двенадцати сумел перетянуть на свою сторону Тревизано и Алоизио Диего. Капитаны судов получили денежные подарки. Для венецианцев ведь очень важно любой ценой удержать Влахерны.

Без сомнения, над Влахернским холмом нависла серьезная опасность. Но кроме всего прочего венецианцы мечтают настолько усилить свой гарнизон во дворце, чтобы оказаться хозяевами города, если султан решит вдруг снять осаду. Поэтому сейчас они считают необходимым отправить моряков на стены. А кроме моряков, на борту кораблей находится еще и четыреста закованных в броню солдат.

А в это время греки ежеминутно проливают свою кровь и умирают на стенах.

Нотар был прав. И у Золотых Ворот, и по обе стороны Селимврийских ворот греки собственными силами отразили все атаки и штурмы. Правда, стены не повреждены там так сильно, как у ворот Харисия и ворот святого Романа. Однако Золотые Ворота и ворота Селимврийские в основном защищают ремесленники и монахи, едва научившиеся владеть оружием. Среди них есть слабые люди, которые страшно пугаются, завидев наступающих турок, и убегают от них со всех ног. Но гораздо больше греков – такого же склада, как те, что сражались в Фермопильском ущелье и на Марафонской равнине.

Война выявляет лучшие качества человека. Так же как и худшие. Чем дольше длится осада, тем сильнее преобладают самые скверные людские свойства. Время работает не на нас, а против нас.

В то время, как латиняне, красномордые и лоснящиеся от жира, препираются между собой, греки худеют день ото дня. Глоток самого дешевого и самого кислого вина – вот и все, что они получают из императорских запасов. Жены и дети этих людей плачут от голода, когда бредут в процессиях с иконами и хоругвями в храмы и соборы. С утра до вечера и с вечера до утра возносятся к небесам горячие молитвы несчастных и покорных. Если бы молитвы могли спасти город, Константинополь стоял бы до Страшного суда.

Так вот, если латиняне совещаются в церкви Пресвятой Богородицы и во Влахернском дворце, император позвал сегодня вечером греков на молебен и военный совет в храм Святой Софии. Джустиниани посылает меня туда вместо себя. Сам он не хочет покидать стену.

13 мая 1453 года

Военный совет начался в атмосфере всеобщей подавленности и почти сразу был прерван сигналами тревоги со стен. Перед храмом мы встретили гонца, который сообщил, что турки штурмуют Влахерны как с берега, так и со стороны Калигарийских ворот. Но главные силы неприятеля сосредоточены у пролома возле ворот Харисия.

Ночью зазвонили колокола и загремели колотушки. Окна домов осветились, и на улицу в испуге выбежали полуодетые люди. В порту суда подошли к заградительной цепи, словно ожидали нападения и оттуда. Была полночь, и гром сражения во Влахернах разносился по всему гигантскому притихшему городу, долетая даже до Ипподрома. Ярко горящие походные костры турок окружали город сплошным кольцом.

Мы пришпорили коней и, освещая себе дорогу фонарем, галопом помчались по улицам. Недалеко от ворот Харисия мы остановились: нам навстречу неслась большая толпа обратившихся в паническое бегство людей; среди них были и мужчины с оружием в руках. Император громким голосом принялся умолять их Христа ради вернуться на стены. Но люди настолько обезумели от страха, что не обращали на слова василевса никакого внимания. Сопровождавшим нас солдатам из императорской гвардии пришлось врезаться на лошадях в толпу и сбить немало бегущих с ног; тогда все прочие наконец остановились и принялись оглядываться по сторонам, словно не понимая, где находятся, а потом медленно и вяло побрели обратно на стену.

Император не стал их ждать. Наш отряд подоспел в последнюю минуту. Возле ворот Харисия обрушилась вся верхняя половина большой стены. Защитники отступили, и многие турки уже прорвались на близлежащие улицы, издавая хриплые вопли и убивая всех, кто попадался им на пути. Наш конный отряд смел турок, как сухие листья. Вскоре выяснилось, что это были остатки рассыпавшейся цепи атакующих. Защитники города пропустили их, но сумели вновь занять свои позиции, прежде чем на стену накатилась новая волна турецких солдат. К пролому прибыл Джустиниани, и мы видели, как он организует оборону этого участка.

Но случай этот показал, на каком тонком волоске висит теперь жизнь города. Впрочем, в других местах туркам не удалось добиться такого успеха.

На рассвете штурм прекратился. Однако это было еще не генеральное наступление, поскольку турецкий флот не ввязывался в бой. Джустиниани считает, что в ночном штурме принимало участие около сорока тысяч турок.

– Султан хочет измотать нас, – заявил генуэзец. – Только не думай, что мы одержали победу. У нас – тяжелые потери. Даже тебе не хочу говорить, сколько человек погибло. Но охотно признаюсь, что и венецианцы в немалой степени восстановили сегодня свою подорванную репутацию.

Когда взошло солнце, турецкие трупы устилали землю от берега до самых ворот святого Романа. Тела тех, кто ворвался в город, выбросили за внешнюю стену, их было более четырехсот.

Увидев, что их земляки сражаются не на жизнь, а на смерть, моряки Тревизано наконец сдались. В течение дня они разгружали корабли, а вечером Тревизано привел во Влахернский дворец четыреста солдат, о чем и доложил посланнику. Их поставили на самые опасные и самые почетные участки – на северной оконечности города, возле Кинегаона, где смыкаются портовая и материковая стены. Моряки тоже обещали прийти завтра утром и сражаться во имя Господа.

Нам необходимо подкрепление. Без него город не отразит следующего ночного штурма. Целый день небольшие отряды турок атаковали нас в разных местах с единственной целью – не дать защитникам города отдохнуть. Наши люди спят по очереди. Но император, обходя сегодня утром стены, увидел, что на многих участках все воины лежат, как мертвые, погрузившись в глубокий сон. Василевс собственноручно будил солдат, тряся их за плечи, и утешал, когда они стонали от усталости. Он запретил на этот раз командирам наказывать тех, кто заснул на посту. Да и как можно было наказать этих людей? Пища и так слишком скудна. Вино кончилось. А пребывание на стенах – уже само по себе тяжкая кара.

Когда багровое солнце стояло над холмами Перы, я увидел, как братья Гуаччарди отсекают своими мечами головы туркам, которые прорвались ночью к стене и погибли у ее подножья. Доспехи трех мужчин были забрызганы кровью от шлемов до наколенников. Юноши с шутками и смехом перекидывались турецкими головами, словно развлекались какой-то чудовищной игрой в мяч. Бились об заклад, кто найдет самую длинную бороду, и вот уже каштановые, черные и седые космы, прицепленные к поясам братьев, развевались на ветру. Соперничая друг с другом, молодые люди делали вид, что их ничуть не утомляют ночные стычки, и давали выход накопившейся усталости и напряжению в непотребных и диких забавах. Среди крови, гари и обломков на стене выросло несколько желтых цветов.

Той ночью я не участвовал в самых жарких схватках, поскольку Джустиниани постоянно посылал меня на разные участки стены, чтобы я передавал защитникам его приказы. Тем не менее я валился с ног от усталости, и все вокруг казалось мне нереальным, будто во сне. Опять загремели турецкие пушки и стена задрожала от ударов каменных ядер, но у меня было такое ощущение, что все это происходит далеко-далеко… Солнце окрасило холмы Перы в красный цвет. Братья Гуаччарди в окровавленных доспехах, смеясь, перебрасывались головами убитых турок. Эти незабываемые мгновения раннего утра пронзили мне сердце. Небо и земля во всех своих цветах и красках, даже гарь и кровь – все это доставляло несказанное наслаждение моим живым глазам в тот миг, когда трупы вокруг меня лежали, вперив погасший взор в пустоту.

Один раз в жизни я уже видел мир вот таким – нереальным, неправдоподобным и неземным. Это было в Ферраре, когда я заболевал, но еще не знал, что заразился. Сумрачный ноябрьский день заглядывал в разноцветные окна часовни, по которой разливался горький аромат целебных трав, гусиные перья скрипели, как обычно, – и вдруг все это отодвинулось от меня далеко-далеко… У меня только шумело в ушах. Я видел тогда мир более ясно и отчетливо, чем когда-либо раньше. Видел, как то желтеет, то зеленеет завистливое лицо императора Иоанна, сидевшего на троне точно такой же высоты, как трон папы Евгения. У ног императора лежал тогда пятнистый черно-белый пес… Я видел, как большое веселое лицо Виссариона становится равнодушным и холодным. А латинские и греческие слова точно куда-то проваливались – и звучали в зеленоватом полумраке часовни глухо и бессмысленно, будто отдаленный собачий лай.

Тогда я впервые познал сущность Бога. Пораженный болезнью…

И тут вдруг меня осенило, что тот миг уже таил в себе сегодняшнее утро, как скорлупа таит ядро ореха. И если бы я тогда заглянул в будущее глазами ясновидца, уже давно узрел и ощутил бы то, что переживаю сегодня. Два этих мгновения были слиты во мне и в вечности, в одно, а то время, что разделяло их, было лишь иллюзией и миражом. Недели, месяцы, годы – только мера счета, придуманная человеком. С настоящим временем, временем Бога она не имеет ничего общего.

В этот миг я знал и то, что опять появлюсь на свет – по непостижимой воле Господа.