1 апреля 1453 года

С раннего утра звонили церковные колокола и гремели колотушки, созывая людей на молитву об избавлении города от напасти. Стояла прекрасная солнечная погода. Дивное весеннее утро… Гигантская заградительная цепь уже лежала наготове возле портовой стены. Колья, на которых будет висеть цепь, обновили, а звенья самой цепи отремонтировали и укрепили. Теперь она лежит на берегу – но, даже свернутая, тянется от башни Евгения до самой башни святого Марка. После молебна большая воскресная толпа гуляющих горожан двинулась на берег, чтобы посмотреть на портовое заграждение. Гладко отесанные колья, которые должны удерживать цепь на поверхности воды и придавать ей устойчивость, столь мощны, что взрослый мужчина не может обхватить ни один из них руками. Звенья цепи толщиной с мою лодыжку, а поставленные на ребро, достают мне до середины бедра. В колья вбиты огромные крючья. Знаменитая заградительная цепь у входа в родосский порт – игрушка в сравнении с константинопольской цепью. Ее не сможет разорвать даже самый большой корабль. Родители показывают цепь детям, которые без труда пролезают сквозь ее звенья. Даже император приехал со своей свитой в порт, чтобы осмотреть заграждение. Один конец цепи прикован к скале возле башни Евгения.

После полудня обе монахини, держась за руки, опять вошли в мой дом. Утренний молебен и вид заградительной цепи снова приободрили Хариклею. Она болтала без умолку и рассказывала Мануилу, что множество святых и сама Богородица веками хранили Константинополь и обращали турок и других врагов, нападавших на город, в бегство. Когда турки построили крепость на Босфоре, сам предводитель небесного воинства архангел Михаил перенесся с пылающим мечом с Босфора в Константинополь, клялась Хариклея. Множество достойных всяческого доверия людей уже видели архангела в облаках над храмом Святых Апостолов. Его одежды сияли столь ослепительно, что людям приходилось закрывать лица и отводить глаза.

– А сколько пар крыльев у него было? – заинтересованно допытывался Мануил, чтобы внести наконец ясность в этот старый вопрос, вызывающий горячие споры.

– Не нашлось ни одного человека, который сумел бы сосчитать, – сердито буркнула в ответ Хариклея. – Огненный меч ослепил людей, и потом никто долго не видел ничего, кроме сияющих кругов, рассыпанных по всему небу.

Так они болтали, и я тоже иногда принимал участие в разговоре, потому что было воскресенье и стояла прекрасная погода. Анна же наотрез отказалась входить в мою комнату. Молча сидела – и снова казалась незнакомкой, закутанной с головы до ног в черное монашеское одеяние, с закрытым лицом и руками, спрятанными в широких рукавах. Когда я ее о чем-нибудь спрашивал, она лишь едва заметно качала головой, словно дала обет молчания. Я смог, понять по ее лицу только одно: она была страшно бледной. Ее огромные карие глаза смотрели на меня с немым укором. Под ними залегли синие тени, а веки покраснели, точно Анна плакала. Короче говоря, она делала все, что в ее силах, чтобы пробудить во мне сочувствие и угрызения совести. Когда я попытался взять Анну за руку, женщина испуганно отпрянула. Я подозревал, что она использовала белую пудру и обвела глаза синим – так неестественно она выглядела.

Выпив чуть больше вина, чем надо, сестра Хариклея время от времени косилась на Анну, с трудом сдерживая смех. Каждый раз Анна бросала на нее гневные взгляды – и Хариклея прикрывала рот ладонью, но вскоре опять начинала хихикать.

Наконец я не выдержал. Подошел к Анне, схватил ее за локти, поднял на ноги и грубо спросил:

– Зачем ты тут кривляешься? И что должно означать это дурацкое представление?

Она сделала вид, что испугалась, приложила палец к губам и предостерегающе произнесла:

– Тсс, слуги услышат.

И словно смирившись с чем-то неизбежным, Анна пожала плечами и двинулась за мной к лестнице, но снова решительно отказалась войти в мою комнату.

– Нет, этой глупости я больше не сделаю, – заявила женщина. – Я должна беречь свою репутацию. Что твой слуга подумает обо мне?

И если уж речь о слугах, – все быстрее говорила Анна, – то ты ведешь себя так, будто мы давно женаты, и оскорбляешь меня в присутствии челяди. И нечего тебе болтать всякую чушь с этой женщиной. Она глупа, как пробка, и ничего не понимает. А может, это я тебя не понимаю? Может, это в нее ты влюбился, а я – лишь прикрытие для ваших тайных встреч, во время которых ты можешь поить ее вином и превращать в жертву твоего вожделения, когда она уже не в силах сопротивляться? Потому я и не решилась отпустить ее сюда одну, хотя сама, конечно, предпочла бы никогда больше не видеть этого дома.

– Ах, Анна, – умоляюще проговорил я. – Ну почему ты такая? Я уже не знаю, что о тебе и думать. То ли ты сошла с ума, то ли я рехнулся?

– Конечно, конечно, оскорбляй меня и называй сумасшедшей, – безжалостно продолжала Анна. – Во всем виновата я сама, раз бросила дом и семью и доверилась тебе. Не могу даже вспомнить, когда я в последний раз слышала от тебя доброе слово. Тебе ничем не угодишь. Если я одеваюсь, как приличествует моему титулу и положению, ты относишься ко мне, как к уличной девке. Если я стараюсь доставить тебе удовольствие и веду себя тихо и скромно, ты проклинаешь и поносишь меня, причиняешь мне боль своими жесткими ручищами и тащишь меня к себе в комнату, чтобы совершить надо мной насилие. Проклинай меня, если уж тебе так хочется, но сначала избавься от бревна в собственном глазу!

– Боже, смилуйся надо мной, угодившим в сети к такой женщине! – простонал я, изнуренный и отчаявшийся. – Наверное, я действительно – латинянин в душе, и мне никогда не понять гречанку.

Анна немного смягчилась, снова широко распахнула свои дивные глаза и сказала:

– Не жалуйся на греков. Ты просто не понимаешь женщин. Возможно, никакой ты не гуляка и не соблазнитель, а наоборот, только очень неопытный мужчина. И потому мне, видимо, придется простить тебя.

– Простить меня? – в ярости вскричал я. – Это еще вопрос, кто и кого тут должен прощать! Но я очень тебя прошу: прости меня. На коленях умоляю тебя об этом – если ты только соизволишь прекратить эти ужасные упреки и невыносимые разговоры. Я больше этого не выдержу. Почему ты так обращаешься со мной?

Анна стыдливо опустила глаза, но поглядывала на меня украдкой из-под ресниц.

– Потому что я люблю тебя, господин Иоанн Ангел, – нежно прошептала она. – Люблю так сильно, что мне хочется плакать, как только я подумаю об этом. И еще потому, что ты ведешь себя так по-детски. Но, может, именно поэтому я и люблю тебя так безумно.

Я уставился на Анну, не веря собственным ушам и ничего не понимая.

– Странная, однако, любовь, – пробормотал я. Она ласково потрепала меня по щеке.

– Друг мой, мой единственный господин и повелитель, – нежно проговорила Анна. – Почему ты так ужасно упрям?

– Я? Упрям? – Я онемел от гнева, и мне пришлось сглотнуть, чтобы суметь что-то сказать. – Во всяком случае, я хотя бы не так дьявольски капризен, как ты.

– Капризен? – спросила она, будто всерьез задумавшись над этим словом. – Разве я и правда капризна? Ну да, я не смотрю на эти вещи так просто, как ты. Женщина обычно относится к таким делам несколько сложнее.

– Так что же ты хочешь от меня? – воскликнул я. – Скажи же наконец!

– Брака – законного настолько, насколько это возможно в таких условиях, – четко и ясно проговорила она, с нажимом произнося каждое слово. – Мне нужно думать о своей репутации, о своем будущем, о своей семье и об отце.

Я сжал кулаки так, что ногти впились мне в ладони.

– У нас нет никакого будущего, – сказал я, с трудом сохраняя самообладание. – Постарайся наконец понять, что твое происхождение и дворец твоего отца, твоя репутация и все остальное не будет скоро иметь ни малейшего значения. Турецкие орудия – в пяти тысячах шагов от города. Их так много, что они просто не поддаются счету. У нас нет никакого будущего, вообще никакого, ясно тебе?

– Почему же ты тогда так упорно отказываешься пойти мне навстречу? – осведомилась Анна, стараясь говорить так же спокойно, как я. – Если нам больше нечего ждать – и ничто не имеет никакого значения, то почему же ты не хочешь исполнить моего желания – такого мелкого и несерьезного? Объясни мне ради Христа!

– Церкви объединились, – вздохнул я. – Постарайся это понять. Уния вступила в силу. Латинское венчание равнозначно греческому. Поэтому я нарушу священные клятвы, если добровольно и сознательно женюсь второй раз. Это – дело принципа. Господи, я не отрекся от своей веры даже под мечом палача. Не менее позорным было бы сделать это сейчас, уступив простому женскому капризу.

– В большинстве храмов до сих пор читают прежний символ веры, – упрямо ответила Анна. – Венчают и отпевают, крестят и причащают по-старому… Георгий Маммас – лжепатриарх, исключенный из святейшего синода. Папа не может возвысить этого человека. Маммас – тень, возвеличенная императором. Истинная греческая церковь скрывается сейчас в этой тени, но придет время – и тень исчезнет… Прими нашу веру – и твой первый брак, находящийся за пределами человеческого разумения, сам собой станет недействительным, словно его никогда и не было.

Я бил себя кулаками в грудь и рвал на себе волосы.

– Зачем я пришел в этот мир, полный мук и страданий! – горько вскричал я. – Почему не могу жить, как хочу и как подсказывает мне совесть! Что за проклятие тяготеет надо мной и моей судьбой? Значит, и тебе надо насылать на меня церковников и законников, хотя я даже не дотронулся до тебя?

– И никогда не дотронешься, даже если это будет стоить мне жизни! – взорвалась Анна. – Для меня это – тоже дело принципа, как ты тут без конца твердил. Живи так, как велит тебе твоя совесть, но тогда ты проведешь свои дни и умрешь в полном одиночестве. Мы находимся на земле, а не на небе. И тот, кто хочет жить среди людей, должен отказаться от частицы себя самого и приспособиться к окружающим. Я бросила ради тебя дом и отца. Ты тоже должен в чем-то уступить мне. Иначе я раз и навсегда пойму, что мы не созданы друг для друга. Нужно выбирать. Ты сам так говорил когда-то. Вот и выбирай. Теперь твоя очередь. Это мое последнее слово!

Глаза мои наполнились злыми слезами. Я влетел в комнату, пристегнул к поясу меч, натянул сапоги и схватил доспехи.

– Прощай, Анна! – крикнул я, пробегая мимо нее по лестнице и устремляясь на улицу. – Отныне ищи меня на стене, а не здесь. Тебе досталось яблоко, но ты не решаешься надкусить его, боясь, что оно окажется червивым.

– Подавись своим яблоком! – завопила она в ответ и запустила в меня первым подвернувшимся под руку предметом. По случайности это оказалась моя бесценная стеклянная лампа. Она разбилась о мою голову, поранив осколками шею и руки. Но в тот момент я этого даже не заметил. Выскочив на улицу, я так хлопнул дверью, что затрясся весь дом.

Анна кинулась вслед за мной, снова распахнула дверь и с тревогой крикнула мне в спину:

– С тобой ведь не случилось ничего плохого?

Я не оглянулся. Я стремительно шагал по улице, а доспехи лязгали у меня под мышкой, словно сам дьявол гнал меня вперед. Да, я любил ее до безумия…

4 апреля 1453 года

В понедельник цепь прикрепили к кольям и перекрыли вход в порт от башни Евгения до Галаты в Пере. Порт на замке. Ни одно судно не может теперь выйти в море. Цепь висит над водой, вытянувшись гигантской змеей от одного берега до другого.

В сумерках всю северо-западную часть небосклона озарили огни турецких походных костров.

Выйдя из дома, я отправился к Джустиниани, который жил рядом с воротами святого Романа. Латиняне бездельничают в башнях и караульных помещениях, варят баранину в котлах, играют в карты и пьют вино. Греки поют многоголосые псалмы и молятся. Стражники не смыкают глаз на стенах. Время от времени кому-нибудь из караульных кажется, что в темноте мелькнула чья-то тень, и тогда они бросают вниз факел или выпускают из лука горящую стрелу, которая летит через ров. Но под стенами города никого нет.

Скоро в котлах уже не будет вариться мясо, а забурлит расплавленный свинец и кипящая смола.

На стенах проложили множество труб и змеевиков и установили изрядное количество тяжелых бомбард, изрыгающих большие каменные ядра, которые должны описывать высокую дугу над рвом. Правда, в деле эти орудия еще не испытывали. Порох берегут для пищалей и мушкетов, стреляющих свинцовыми пулями.

Императорские мастера разместили на внешней стене еще и дедовские баллисты и катапульты. Они могут метать большие каменные блоки, посылая их далеко за ров, но летят эти снаряды медленнее, чем ядра бомбард.

Если защитникам города дать на выбор мушкет и самострел, то лишь один из пятидесяти предпочтет мушкет. Самострел и надежней, и безопасней.

На северо-западе полыхает зарево костров. Латиняне бьются между собой об заклад, будут ли турки у наших ворот уже завтра. Напряжение лишило всех покоя. Никто толком не спит. Наемники постоянно изрыгают проклятия. Это режет слух грекам, которые стараются держаться от латинян подальше.

Горечь и сомнения наполняют мою душу, пока я бодрствую, как и все вокруг. Не могу перестать думать об Анне Нотар. Не могу. Не верю, что только судьба безжалостно и непреклонно толкает меня на этот путь. Почему Анна так настойчиво желает, чтобы нас соединили с ней узы брака? Она же должна понимать: у меня есть причина для отказа. Есть причина. Есть.

Если я заявлю, что отвергаю унию, и женюсь на Анне Нотар, это будет значить лишь одно: я поддался дьявольскому искушению.

Зачем Анна снова встала на моем пути? Не было ли все решено заранее? И правда ли, ее отец не знает, что она не уехала из города? А может, отец и дочь действуют заодно, в тайном согласии? Но ведь Луке Нотару не может быть известно, кто я такой.

Почему, почему я встретил ее у храма Святой Софии? Мой путь был тогда таким прямым и светлым. Теперь разум мой снова замутнен, и мысли путаются у меня в голове. Могу ли я позволить, чтобы душа моя подчинилась желанию тела? Но любовь моя столь же духовна, сколь телесна. Такова моя вера. Такова была моя вера!

Я всего лишь человек, а не ангел. Но боль в колене Мануила прошла, когда я положил ладонь ему на голову.

Разве я не должен ненавидеть эту женщину? Но я ее люблю.

5 апреля 1453 года

Вскоре после восхода солнца над дорогами и тропинками, ведущими к городу, заклубились тучи пыли. А потом показались и первые отряды турок, двигавшиеся россыпью. Увидев перед собой стены Константинополя, турки принялись громко взывать к Аллаху и пророку Магомету и размахивать оружием. Наконечники копий и кривые мечи отливали в клубах пыли кровавым блеском.

Джустиниани послал за мной гонца. Император и генуэзец сидели на застывших в неподвижности конях у ворот Харисия. Около сотни знатных греческих юношей ждало по обе стороны ворот, с трудом сдерживая горячих скакунов, которые били копытами и вскидывали головы. Это были те самые молодые люди, которые издевательски смеялись, когда василевс держал перед латинянами речь. Те самые, что привыкли гарцевать по Ипподрому. Красивые и надменные юнцы, считавшие ниже своего достоинства даже разговаривать с латинянами.

– Ты ведь неплохо держишься в седле, Жан Анж, – обратился ко мне Джустиниани. – Не умеешь ли ты еще и трубить в рог?

Удивившись, я утвердительно кивнул.

– Ты же рвешься в бой, так ведь? – продолжал Джустиниани. – Хорошо. Можешь поучаствовать в бою. Но внимательно следи, чтобы схватка не слишком затянулась и чтобы вас не окружили. Крикни по-гречески этим проклятым глупцам, что я прикажу повесить каждого, кто не обратит внимания на звуки рога и не вернется по этому сигналу назад. Нам нельзя терять ни единого человека. Эта вылазка должна лишь показать нашу силу, а не обратить все турецкое войско в бегство. Мы хотим только внести небольшое замешательство в ряды турок, и ничего более. Внимательно смотри на башню. Я махну флагом, если вам будет грозить опасность с флангов.

Я взял в руки рог и затрубил. Звук был ясным и чистым. Горячие скакуны встали на дыбы. Я крикнул юношам, что никоим образом не желаю им навязываться и греться в лучах их будущей славы. Но по приказу протостратора должен их сопровождать, чтобы дать сигнал к возвращению в город. И еще напомнил, что я старше их и участвовал в конных сражениях еще до битвы под Варной.

Джустиниани ласково заговорил со своим огромным боевым конем, словно объясняя что-то верному товарищу. Потом генуэзец подвел своего скакуна ко мне.

– Мой конь защитит тебя лучше, чем твой собственный меч, – сказал Джустиниани. – Он проложит дорогу передними копытами даже в самой страшной свалке и сможет в случае нужды перекусить турка пополам.

Это и правда был устрашающе свирепый западноевропейский боевой жеребец. Возможно, он был чуть более медлителен и чуть менее изящен, чем греческие скакуны горячих кровей. К счастью, животные хорошо относятся ко мне. Иначе я боялся бы этого жеребца больше, чем турок. Джустиниани так высок ростом, что стремена оказались для меня слишком длинными, но подтянуть их я не успел. Со стуком и скрежетом через ров перекинули разводной мост-ворота.

Ровными рядами греки выехали из города, но уже на мосту пришпорили коней и понеслись галопом, яростно состязаясь друг с другом. Я следовал за ними по гудящей земле. Мой огромный скакун был явно взбешен и оскорблен тем, что оказался последним, – он, привыкший гарцевать во главе отряда. И он старался проявить себя с лучшей стороны, а я чувствовал себя в такой же безопасности, как если бы сидел на спине боевого слона в деревянной башенке.

Мы мчались прямо на отряд пехоты, который шагал по дороге, ведущей из Адрианополя. Заметив всадников, турки расположились по обеим сторонам дороги. Со свистом полетели первые стрелы. Молодые греки рассыпались по полю, словно по арене Ипподрома, и каждый нацелился на какую-нибудь турецкую голову. Мой конь растоптал копытами первый труп. С фланга к нам галопом приближалась группа турецких спаги; их красные плащи развевались на ветру.

Первые турки в страхе побросали оружие и быстро разбежались. Это были отдельные солдаты, шедшие в авангарде турецкого войска. Но потом они сбились в кучку, выставили перед собой пики и вбили их в землю, чтобы задержать лошадей. Греки попытались объехать преграду и подобраться к туркам сбоку, но мой тяжелый конь ринулся прямо на частокол, сломал пики, словно тонкие палочки, о свой металлический нагрудник и принялся топтать копытами перепуганных турок. Я прибыл в Константинополь, чтобы сражаться. И вот – случай вступить в битву. Но на этих людях не было даже кожаных доспехов. Турки громко вопили: «Аллах, Аллах!» Я осознал, что и сам кричу: «Аллах, Аллах!», словно умоляя их Бога смилостивиться над его приверженцами.

Поле устилали трупы. Мой конь прижал к голове уши, вонзил зубы в живот молодого турка, вытряс из него жизнь и отбросил бездыханное тело в сторону.

Турецкие колонны остановились; солдаты кинулись врассыпную. Греки повернули коней и понеслись дальше. Мы домчались до склона холма и вынуждены были придержать своих скакунов. Вокруг нас свистели стрелы, но никто пока не скатился с седла.

Я бросил взгляд в сторону города. Украшенный крестом флаг Джустиниани стремительно поднимался и опускался. Я затрубил в рог. Раз, другой – а потом еще и еще. Греки делали вид, что не слышат сигнала. Если бы крутой холм не вынудил их замедлить скачку, они бы мчались, наверное, до самого Адрианополя.

В конце концов мне удалось собрать отряд, и мы вернулись в город. Когда проезжали мимо раненых турок, которые извивались на земле, обхватив головы руками, то один, то другой молодой грек склонялся с седла, чтобы милосердным ударом положить конец страданиям несчастных. В воздухе стоял удушающий смрад крови и испражнений. Диким галопом, выкрикивая имя Аллаха и размахивая кривыми мечами, к нам приближались спаги; впрочем, они были еще довольно далеко. Неслись на нас подобно красному смерчу. Все больше юнцов оглядывалось назад и незаметно пришпоривало коней.

Я не оборачивался – смотрел на стены и башни Константинополя. Я старался взглянуть на них глазами турок – и уже не удивлялся, почему колонны пехоты замерли, увидев город. Эти желтые и коричневые стены с зубцами и башнями тянулись насколько хватало глаз. Сначала – ров с заградительной стеной. За ними – первые низкие крепостные валы. Потом – внешняя стена с башнями, солдатами и пушками, самая мощная из всех крепостных стен, какие мне доводилось видеть в Европе. На этой стене стояли в полной боевой готовности защитники города. А за внешней стеной над самыми высокими каменными домами возносилась большая стена Константинополя со своими гигантскими башнями. Три могучих пояса оборонительных укреплений Константинополя. Даже если бы врагу удалось прорваться через валы и взять внешнюю стену, он сразу же попал бы в ловушку, запертый в смертоносном ущелье двух стен.

Я смотрел на уходящие в поднебесье башни – и в душе моей впервые появился проблеск надежды. «Только землетрясение может разрушить такие стены», – думал я.

А конь мой уже гарцевал по гулкому разводному мосту. Отряд спаги – перья, доспехи, развевающиеся плащи – остановился на расстоянии полета стрелы от города. Едва мы въехали в ворота, как выбежали плотники, спешившие разобрать мост. Каменщики стояли наготове с кирпичами и раствором, чтобы замуровать ворота. Так же разобрали и четыре еще действовавших разводных моста и замуровали последние большие ворота. Теперь в городской стене остались лишь крохотные дверцы, которые используются для вылазок. Ключи от этих дверей император доверил латинянам.

Со всех сторон наступали турки. Приблизившись к Константинополю, они рассыпались по окрестностям и останавливались на безопасном расстоянии от города. За отрядами солдат гнали большие стада скота. На другом берегу Золотого Рога, на холмах за Перой, тоже появились колонны турок, которым не видно было конца. Это продолжалось целый день. Вечером турки уже стояли между Золотым Рогом и Мраморным морем такой плотной стеной, что и мышь не проскочила бы. Но все войско расположилось в паре тысяч шагов от города. Со стен турки были похожи на муравьев.

Мал, да, ничтожно мал человек рядом с гигантской тысячелетней стеной. Но время пожирает все. Даже самая мощная стена однажды рухнет. В такие дни сменяются эпохи.

6 апреля 1453 года

Пятница, священный день ислама. Утром султан Мехмед в лучах солнца ездил с многолюдной свитой вдоль стены. Держался он на безопасном расстоянии от города, и я не мог разглядеть его лица, но узнал его по фигуре и надменно вскинутой голове. По нарядам и тюрбанам я узнал и высокопоставленных особ из его окружения.

Ни с той, ни с другой стороны не было выпущено ни единой стрелы и ни единого снаряда. Ночью турки унесли тела погибших во время нашей вылазки солдат. Проехав вдоль стены, султан повернул коня и поднялся на холм напротив ворот святого Романа. Там Мехмеда ждал огромный шатер с балдахинами. Бесчисленные землекопы были заняты тем, что создавали вокруг холма укрепления: ров и палисады. Не спешиваясь, султан послал к городским воротам глашатая с символом мира в руке. Певучим голосом глашатай вызвал императора Константина и предложил не начинать войны. Глашатай плохо говорил по-гречески, но никто не смеялся. Император Константин поднялся на башню внутренней стены и показался глашатаю. На голове у василевса сияли золотистые полукружья короны, а рядом с ним стояла предписанная церемониалом свита.

Султан Мехмед, следуя мудрости Корана, предлагал мир и давал слово, что всем будет дарована жизнь, если город сдастся без боя. Это была для великого визиря Халиля и всей партии мира последняя возможность не допустить кровопролития и начать переговоры. Думаю, Мехмед, неподвижно сидевший на коне вдали на холме, больше всего на свете боялся, что его предложение будет принято.

Император Константин велел Францу повторить текст того послания, которое султан уже получил в Адрианополе. Тонкий любезный голос Франца звучал довольно тихо. Латинянам Джустиниани скоро надоело напрягать слух, и они принялись по солдатскому обычаю осыпать глашатая оскорблениями. Греки тоже начали вопить, и в конце концов над всей стеной повис злобный несмолкаемый крик. Услышав собственные голоса, греки осмелели, у них заблестели глаза и вспыхнули щеки. Несколько лучников проворно схватилось за самострелы. Но император Константин поднял руку и строго запретил целиться в султанского посланца, явившегося с символом мира в руках.