После полудня тяжелым орудиям турок удалось снести одну башню большой стены – почти напротив осадной машины. Рухнул и кусок стены, погребая под собой нескольких латинян и греков.

Пока военачальники думали и гадали, как бороться с этой, самой страшной с начала осады опасностью, Джустиниани накинулся на Нотара, требуя, чтобы тот отдал ему оба больших орудия, которые все еще стояли на портовой стене и без особого успеха время от времени обстреливали турецкие галеры, качавшиеся на волнах у противоположного берега Золотого Рога.

– Мне нужны пушки и порох, чтобы оборонять город, – кричал генуэзец, – в порту уже слишком много бесценного пороха извели впустую.

Нотар холодно ответил:

– Это мои пушки, и за порох я плачу сам. Мы пустили ко дну одну галеру и повредили множество других. Если хочешь, я буду беречь порох, но орудия в порту необходимы, чтобы не подпускать турок к берегу. Ты же сам знаешь, что стена у внутреннего порта – самое слабое место города.

Джустиниани заорал:

– Какая, к дьяволу, польза от венецианских кораблей, если они не могут справиться с турками в самом порту?! Твои возражения – это пустые отговорки и полная чушь, а в действительности ты просто хочешь ослабить оборону города в самой критической точке, какая тут есть. Не думай, что я не раскусил тебя! Твое сердце черно, как борода султана.

Император попытался примирить их.

– Ради Господа Бога, дорогие братья, не осложняйте еще больше нашего положения, затевая бесполезные распри. Оба вы печетесь лишь о благе Константинополя. Достойный Лука Нотар спас город от гибели, когда турки пытались сделать подкоп под стены. Если Нотар считает, что пушки в порту необходимы, нам надо прислушаться к этому мнению. Так обнимитесь же, братья, ибо все мы сражаемся с одним общим врагом.

Джустиниани колко ответил:

– Я готов обнять по-братски хоть самого дьявола, если он даст мне пушки и порох. А Лука Нотар не дает мне ничего.

Лука Нотар тоже не проявил ни малейшего желания обниматься с Джустиниани, а с оскорбленным видом удалился, предоставив императору и генуэзцу самим искать выход и создавшегося положения.

Но когда я понял, что конец уже близок, гордость моя смирилась. Я побежал за Нотаром, остановил его и сказал:

– Ты хотел поговорить со мной наедине. Ты что, уже забыл об этом?

К моему удивлению, он дружески улыбнулся. Положил мне руку на плечо и произнес:

– Ты запятнал честь моего рода и заставил дочь пойти против отца, Иоанн Ангел. Но сейчас – трудные времена, и мне некогда заводить с тобой тяжбы. Моя дочь очень дорога мне. Ее мольбы смягчили мое сердце. Лишь от тебя зависит, прощу ли я тебе твое латинское поведение в этой истории.

Не веря собственным ушам, я спросил:

– Ты и правда разрешишь мне снова увидеть твою дочь Анну, мою жену?

Нотар помрачнел.

– Не называй ее пока еще своей женой. Но можешь встретиться и поговорить с ней. Да, лучше пусть она сама изложит тебе мои условия. Анна – дочь своего отца, и я доверяю ее уму, хотя ты на какое-то время сумел покорить ее сердце.

– Благослови тебя Бог, Лука Нотар! – искренне воскликнул я. – Я ошибся в тебе и твоих намерениях. Ты, несмотря ни на что, настоящий грек.

Он смущенно улыбнулся и заявил:

– Верно. Я – настоящий грек. И надеюсь, что ты – тоже.

– Где и когда я могу с ней встретиться? – спросил я, чувствуя, что у меня перехватывает дыхание от одной только мысли об этом.

– Возьми моего коня и, если хочешь, поезжай ко мне домой прямо сейчас, – добродушно проговорил он и громко расхохотался. – По-моему, моя дочь уже несколько дней с нетерпением ждет тебя. Но я подумал, что короткая разлука пойдем вам обоим лишь на пользу и чуть-чуть охладит ваш пыл.

Мне надо было сообразить, что он держится со мной слишком любезно. Но, забыв о пушках и турках, о Влахернах и своих обязанностях, я вскочил на его вороного боевого коня и галопом помчался по городу к Мраморному морю. Пришпоривая лошадь, я громко кричал от радости. Майский день сиял вокруг меня золотом и голубизной небес, хотя стена и порт были окутаны клубами порохового дыма.

Очутившись возле благородного в своей простоте каменного дома, я и сам не помню, как привязал коня. Стремительно – словно юноша, торопящийся на первое любовное свидание – бросился я к двери, чтобы постучать в нее молотком. И только тут подумал о том, как я выгляжу, и попытался стереть с лица сажу и пыль, потом поплевал на ладонь и до блеска отчистил свой панцирь.

Мне открыл слуга в бело-синих одеждах. Но я даже не взглянул на него. Ко мне уже спешила Анна Нотар, стройная и прекрасная, с сиявшими от счастья глазами. В своей привычной обстановке она была так молода и прелестна, что я не решился заключить ее в объятия, а только смотрел на нее, не смея вздохнуть. Шея ее была обнажена, губы и брови подкрашены. От Анны исходил дивный аромат гиацинтов – как при нашей первой встрече.

– Наконец-то, – страстно прошептала женщина. Она сжала мою голову ладонями и поцеловала меня в губы. Щеки Анны пылали.

Никто не стерег ее. Никто не запирал на женской половине. Я ничего не понимал.

Анна взяла меня за руку. Этого было достаточно. Держась за руки, мы поднялись по лестнице в большой зал на верхнем этаже. За узким стрельчатым оконцем отливали серебром волны Мраморного моря.

– Конец близок, Анна, – проговорил я. – Ты не представляешь, что творится сейчас на стене. Я благодарю милосердного Господа за то, что еще раз смог увидеть тебя и заглянуть в твои глаза.

– Только заглянуть в мои глаза? – усмехнулась Анна. – И это все, о чем ты мечтаешь? Хотя я – твоя жена?

Нет, я ничего не понимал. Мне казалось, что я сплю. Может, я уже умер? Может, пушечное ядро так быстро размозжило мне голову, что душа моя все еще пребывает на этом свете, охваченная земными страстями?

– Пей, – прошептала жена моя, Анна Нотар, и протянула мне кубок, который наполнила отливающим бронзой вином. Я заметил, что по турецкому обычаю она добавила в вино амбры. Зачем она хотела разжечь мою страсть? Я и так безумно желал эту женщину.

Ее губы были для меня самым восхитительным кубком. Самым опьяняющим и прекрасным вином на свете было для меня ее тело. Но когда я хотел дотронуться до нее, она удержала меня. Зрачки ее расширились и потемнели. Она сказала:

– Нет. Еще нет. Сядь, любимый мой. Сначала нам надо поговорить.

– Не нужно никаких слов, – в горьком разочаровании взмолился я. – Не произноси ничего, свет моих очей! Все это кончится лишь ссорой и оскорблениями, и нам обоим опять будет больно. Лучше всего мы понимаем друг друга не разговаривая, а занимаясь совсем другим делом.

Глядя в пол, Анна с упреком сказала:

– Значит, ты стремишься лишь увлечь меня на ложе. И ничего более. Стало быть, тебя интересует только мое тело?

– Ты же сама того хотела, – сдавленным голосом ответил я.

Анна взглянула на меня и быстро заморгала. В ее глазах блеснули слезы.

– Возьмись наконец за ум, – воскликнула она. – Ты виделся с моим отцом. Он готов простить нас с тобой, если ты только захочешь. Впервые он разговаривал со мной как с взрослой, поделился со мной своими мыслями, подозрениями, планами. И впервые я его по-настоящему поняла. Ты тоже должен понять его. Он кое-что задумал.

Я помрачнел. Страсть моя остыла. Но Анна продолжала говорить, крепко сжимая мою испачканную руку в своих ладонях.

– Он – мой отец. А мой отец не может сделать ничего плохого. Он – самый высокопоставленный человек после императора. И если император предал свой народ и свою веру и продал город латинянам, ответственность за судьбу этого народа ложится на плечи моего отца. Обязанность Луки Нотара – прежде всего думать о жителях Константинополя, и Лука Нотар не может уклониться от выполнения своего долга, каким бы тяжким и унизительным тот ни был. Надеюсь, ты хорошо это понимаешь.

– Продолжай, – горько сказал я. – Сдается мне, что все это я уже слышал раньше…

Анна вспылила:

– Отец – не предатель. Он никогда не унизится до измены. Он – политик, который, стоя на руинах нашего города, обязан спасти все, что можно.

Она внимательно следила за мной из-под полуопущенных век. В ее глазах уже не было заметно никаких слез, хотя она усиленно моргала. Наоборот, казалось, в глубине души этот разговор льстит ее женскому тщеславию. Анна продолжала:

– После падения города я могла бы стать женой султана Мехмеда. Таким образом султан заключил бы союз с греческим народом. Мой отец был просто потрясен, когда узнал, что мой каприз поставил крест на его планах. Но я же ни о чем таком не подозревала. Он ни разу ни словом не обмолвился о своих замыслах.

– Ты действительно многое потеряла, – язвительно ввернул я. – Сначала должна была стать императрицей. Потом – одной из нескольких десятков жен будущего владыки мира. Но тебе – увы! – не повезло. Я понимаю, что ты жалеешь, но не принимай этого слишком близко к сердцу. Мне ведь недолго осталось жить. И скоро ты снова будешь свободна.

– Как ты можешь разговаривать со мной таким тоном! – резко ответила Анна. – Ты же знаешь, что я люблю тебя. И ошибаешься, рассуждая о смерти. У нас с тобой впереди еще целая жизнь. Вот увидишь! Если только послушаешься совета моего отца.

– Ну так скажи мне, что же это за совет, который Лука Нотар сам мне дать не осмелился, – произнес я горько. – Но поторопись. Мне надо возвращаться на стены.

Анна обеими руками вцепилась в меня, словно пытаясь удержать.

– Ты туда не вернешься! – вскричала она. – Этой же ночью отправишься в лагерь султана. Можешь ничего не рассказывать Мехмеду об обороне города, если это оскорбляет твою честь. Ты должен лишь втайне передать султану слова моего отца. Мехмед знает тебя и верит тебе. Других греков он, возможно, не пожелает слушать.

– И что же это за слова? – осведомился я.

– Отец не может доверить их бумаге, – быстро объяснила Анна. – Хоть он не сомневается ни в тебе, ни в султане, отправлять письмо все же слишком рискованно. Даже в ближайшем окружении султана есть люди, которые вставляют ему палки в колеса и подбивают греков сражаться до последнего. Может, тебе известно об этом. Итак, ты должен сказать Мехмеду, что в городе существует сильная партия мира, которая не признает императора и готова сотрудничать с турками, приняв все условия султана. Передай ему: в Константинополе есть тридцать высокопоставленных и влиятельных персон – отец назовет тебе их имена – которые понимают, что будущее греческого народа зависит от благосклонности султана. Честь не позволяет им открыто перейти на сторону турок, пока город еще может защищаться. Но они тайно действуют в интересах Мехмеда, и когда Константинополь падет, здесь уже будет группа лиц, готовых управлять городом и пользующихся доверием народа. Итак, тридцать человек ищут покровительства султана и покорнейше просят, чтобы Мехмед пощадил их жизни, семьи и имущество, когда город будет взят.

Анна посмотрела на меня.

– И что в этом дурного? – спросила она. – Разве это не почетное и многообещающее политическое предложение? Очутившись между турками и латинянами, мы ведь оказались между молотом и наковальней. Только устранив императора и в возможно более полном согласии сложив оружие, мы спасем будущее города. Мы же не сдаемся на милость победителя. Наоборот, политический расчет должен подсказать султану, что это – самый выгодный для турок исход войны. Ты – не латинянин. Так зачем тебе сражаться за дело латинян?

Я молчал, истерзанный отчаянием. Анна же решила, что я размышляю над ее словами, и заговорила снова:

– Падение города – вопрос лишь нескольких дней. Так утверждает отец. Поэтому тебе надо спешить. Когда султан сломит сопротивление латинян, ты войдешь в город вместе с победителями и введешь меня в свой дом как жену. Породнишься с семьей Нотаров. Ты, наверное, понимаешь, что это значит?

Она обвела рукой мраморные стены, ковры, бесценную мебель – все сокровища, которые нас окружали, и добавила с растущей горячностью:

– Разве все это – не лучше, чем твой бедный деревянный домик, куда ты привел меня? Кто знает, может, в один прекрасный день мы поселимся во Влахернах. Если ты поддержишь моего отца, будешь принадлежать к знатнейшим людям Константинополя.

Анна замолчала. Щеки ее пылали. Мне надо было что-то сказать.

– Анна, – проговорил я. – Ты – дочь своего отца. Так и должно быть. Но я не буду обделывать его дела у султана. Пусть Лука Нотар найдет кого-нибудь другого – из людей, которые разбираются в политике лучше, чем я.

Лицо женщины окаменело.

– Ты боишься? – холодно спросила она.

Я схватил шлем и с грохотом швырнул его на пол.

– Ради доброго дела я немедленно отправился бы к султану, забыв о том, что он тут же посадит меня на кол! – закричал я. – Не о том речь. Поверь мне, Анна, жажда власти ослепила твоего отца. Обращаясь к султану, Лука Нотар сам роет себе могилу. Он не знает Мехмеда. А я его знаю.

Если бы мы жили в стародавние времена, – продолжал я, – планы Мехмеда, возможно, и поддавались бы какому-то логическому объяснению. Но залп гигантской пушки султана возвестил о начале новой эпохи. Эпохи гибели. Эпохи зверей. Наступает время, когда никто уже не сможет доверять самым близким людям и человек превратится в слепое орудие властей. Даже если бы султан, положив руку на Коран, поклялся именем пророка и призвал в свидетели всех ангелов, он все равно издевательски хохотал бы в душе, ибо не верит ни в ангелов, ни в пророка. Отшвырнет твоего отца со своего пути, как только перестанет нуждаться в Луке Нотаре. Впрочем, предостерегать Нотара бесполезно. Он все равно не желает меня слушать.

Но даже если бы султану можно было доверять, – говорил я, – то я и тогда не вернулся бы к нему, умоляй ты меня об этом хоть на коленях. Это мой город. Когда он сражается, я сражаюсь вместе с ним. Когда его стены рухнут, я вместе с ним погибну. Это мое последнее слово, Анна. Не терзай меня больше. И не терзай саму себя.

Анна смотрела на меня, бледная от горечи и разочарования.

– Значит, ты не любишь меня, – заявила она снова.

– Нет, не люблю, – ответил я. – Это была иллюзия и ошибка. Я думал, что ты совсем другая. Но прости меня за это. Скоро ты освободишься от меня. Если хорошенько попросишь, султан, может быть, растрогается и возьмет тебя в свой гарем. Следуй советам своего отца. Он замечательно все устроит.

Я встал и поднял шлем с пола. Волны Мраморного моря сверкали как расплавленное серебро. В гладко отшлифованном мраморе стен отражалась моя фигура. Я так безвозвратно потерял Анну, что был в этот миг холоден, как лед.

– Анна… – сказал я, но голос мой сорвался. – Если захочешь еще встретиться со мной, найдешь меня на стенах.

Она ничего не ответила. Я ушел, оставив ее одну. Но на лестнице она догнала меня и крикнула, красная от унижения:

– Прощай же, проклятый латинянин. Мы никогда больше не увидимся. Я буду день и ночь молить Бога, чтобы он прибрал тебя к себе и избавил меня от тебя. А если я наткнусь на твой труп, то пну тебя ногой в лицо, чтобы от тебя освободиться.

Когда я вышел на улицу, в ушах моих все еще звучало это проклятие. Губы мои дрожали. Трясущимися руками водрузил я на голову шлем. Черный, как ночь, скакун Нотара, заржав, вскинул голову. Я не стал с презрением отказываться от него. Взлетев в седло, я пришпорил коня.

Сейчас – полночь. Эту ночь я провожу в смертельной тоске. Никогда и ни о чем я так не тосковал… Джустиниани позволил мне рискнуть жизнью, поскольку я знаю турецкий язык и могу помочь генуэзцу в его деле. Иисусе Христе, Сыне Божий, смилуйся надо мной!

Ибо я люблю. Люблю ее безумно, а теперь и безответно. Прощай, Анна Нотар, прощай, бесценная моя.