- Сдаюсь, сдаюсь. - Серёжка поднял руки вверх в знак полной капитуляции. - Вы, как всегда проницательны, мой Холмс. Речь пойдёт именно о нём, о нашем друге-поэте. Его нужно спасать. - Серёжка отбросил ёрничество и заговорил серьёзным тоном.
      - От кого?
      - От него самого. От его, так называемого, мира.
      - Ребята, я уже говорил - без меня...
      - Сказал Пилат и пошёл мыть руки. Милая у тебя позиция, Русик. Главное, чтобы ты остался чистеньким, да?
      - А-а, значит, понимаете, что затеяли грязное дело?
      - Ассенизаторы тоже занимаются грязным делом. И хирурги, когда возятся в кишках, тоже не заботятся о чистоте своих перчаток.
      - Об одном прошу тебя, Аркадий - не говори красиво, - поморщился Руслан.
      - Ты чё, сдурел? - весело вылупился на него Колька. - Это ж Серёга!
      Серёжка встал из-за стола и медленно прошёлся по комнате, ухватив себя за лацканы пиджака.
      - Завидую я сейчас своему покойному дедушке, - вздохнул он. - Дедушка носил подтяжки и когда читал нравоучения, закладывал за них большие пальцы рук. Это придавало дедушке солидность, а словам его - весомость. Послушай, Руслан, - он неожиданно повернулся к столу, - скажи мне честно: ты любишь Игоря?
      Руслан вздрогнул.
      - Конечно... Как и все мы.
      - Очень хорошо. Ты к нему даже как-то ближе, чем мы с Колькой. Опять же, живёте под одной крышей. Да и вообще. Ты пойми - ведь у него ближе тебя - я подчёркиваю - даже не нас, а тебя - никого нет. Как же ты можешь быть таким слепым?
      - К чему ты клонишь?
      - К земле. К грешной, но единственно данной нам матушке-земле. Николай, подливай.
      Колька послушно забулькал коньяком в рюмки.
      - Выпьем за Игорька, - предложил Серёжка.
      Выпили, крякнули, огладив воображаемые усы.
      - Давай сразу ещё по одной! - предложил Серёжка. - Уж больно коньяк хорош.
      Молодец, Колян, умеет выбирать.
      Колька зарделся.
      - Ну, наливай, наливай, красна девица.
      Колька разлил по-новой.
      - За тебя, Русланчик. - Серёжка поднял рюмку.
      - А чё за меня?
      - А так. Человек ты больно хороший. Хотя и недалёкий.
      - Почему? - хмелея спросил Руслан.
      - По кочану. Друг твой гибнет перед самым твоим носом, а ты и бровью не ведёшь.
      - Из чего же это следует, что он гибнет?
      - Рассуди сам. Человеку скоро 28. А он до сих пор не знает толком кто он и что он в этой жизни. Стихов не печатают - да он и не пытается их издать, денег, соответственно, нет, угла своего нет...
      - Есть.
      - Ну, хорошо, хорошо. А не будь тебя? Ты ж пойми: он не живёт. Он сочинил себе какой-то там свой мир, какой-то Мировой Разум. Но мир-то выдуманный, для жизни не приспособлен. Однажды этот мыльный пузырь лопнет, и Игорёк шмякнется мордой о землю, где он совершенно беспомощен.
      - Так предлагаешь шмякнуть его поскорее?
      - Я предлагаю сделать так, чтоб Игорёк сам увидел, насколько иллюзорен тот его мир, сам осознал, сечёшь? И тогда он не шмякнется с высоты, но мягко спустится на парашюте. Колька, а ты чего хайлом мух ловишь разливай ещё.
      - У меня не хайло, - робко воспротивился Колька, но по-новой всё-таки разлил.
      Выпили с большим аппетитом, а Колька зажевал коньяк бутербродом с колбасой.
      - Н-на парашюте, гришь? - Русланчик, как лошадь, тряхнул головой. - А мне вот другое думаесса. Вот спустим мы его с этим... с парашютом, а вдруг лишим самого главного.
      - Чего, чего мы его лишим?
      - Не зна-аю. Мож тот его мир и ессь настоящий. Ток мы об этом не знаем.... Мы ж там ни разу не были.
      - А не обидно тебе, Русланчик, что он - в том мире без тебя, а ты - в этом.
      - Зато в этом мире он со мной. И днём, и ночью. М-мужики, давайте ещё выпьем!
      Н-николай, н-наливай.
      Колька налил. Снова выпили.
      - А так бы он всегда был бы с тобой, - усмехнулся Серёжка, с интересом разглядывая Руслана. - Тебе ведь хотелось бы этого, а, Русланчик?
      - Хот-телось бы.
      - Так ты нам поможншь?
      - В чём?
      - Спустить Игорька с небес на землю. Помочь ему обрести себя здесь, в этом мире.
      Сделать его счастливым.
      - А как?
      - Ну, вот мы проделаем всю эту штуку...
      - Какую штуку?
      - А вот это мы вместе сейчас и придумаем. Нам нужен твой аналитический компьютерный ум. Э-э-э, хватит тебе коньяку! - Серёжка прижал к столу руку Руслана, потянувшуюся за бутылкой.
      - Ж-жалко, да?
      - Жалко у пчёлки в ж-жж. Мы вот тут с Колькой прикидывали - может устроить нашему небесно-космическому Игорьку визит инопланетян? Там, в синее покраситься...
      - Матушинский ни в жисть не поверит.
      - Вот и мы так решили.
      - А, мож, в зелёное? - неожиданно встрял Колька.
      Его проигнорировали.
      - В общем, сам понимаешь - детский сад. Есть благородный замысел, но как его воплотить в жизнь... Что скажешь, кибернетик?
      - Скажу, что глупая идея, что одна, что другая. - Эта фраза исчерпала Руслановы силы и он пьяно уронил голову на руки.
      Серёжка щёлкнул пальцами перед его носом.
      Руслан поднял голову.
      - Очень глупая идея, - повторил он. - Что одна, что другая.
      - Предложи умную.
      Руслан неожиданно поднял кверху указательный палец.
      - О! - сказал он.
      - Что? - оживился Серёжка.
      - Давайте выпьем ещё коньяку.
      - Давайте, - обрадовался Колька, с готовностью хватая бутылку.
      Серёжка обречённо махнул рукой и подставил свою рюмку.
      - За что выпьем? - спросил он.
      - За идею.
      - Идею сперва раздобыть надо.
      - Идея есть.
      - И что за?
      - Послание.
      - Кого и куда?
      - Чего и кому. Свыше - Игорьку. Через компьютер.
      - Ничего умнее не придумал?
      - Д-давайте выпьем. Я Игу знаю. Сначала посмеёсса. Потом задумаесса. Потом сразу поверит. Я Игу знаю.
      - Ещё б тебе его не знать. Молодец, Русланчик. Выпьем за твою идею.
      Выпили, а Колька съел ещё один бутерброд с колбасой.
      - А текст... я с-сам... завтра... Когда просплюсь... Сброшу на дискетку и нам же в почтовый ящик и закину. Типа, Игорю Матушинскому лищно.
      - Гениально, Руслан. Ты Игорю настоящий друг. Допьём коньяк?
      - Д-давай.
      Колька, печально вздохнув, доразлил остатки коньяка.
      - Ну, Русланчик, - сказал Серёжка, - а теперь, напоследок, выпьем за нас. За всех. Включая Игорька. Спасённого. Нами.
      Рюмки звякнули друг о друга.
      - Давай его в кресло перенесём, - донёсся до Руслана сквозь туман опьянения Колькин голос.
      - Давай.
      Руслан почувствовал, как его ухватили подмышки и усадили на что-то мягкое. "Не сверзиться бы", - слабо подумал Руслан. Он слегка приоткрыл глаза и успокоился - отсюда - из глубокого кресла у стены - он не сверзится.
      - Пока, Русик.
      - Бввв, - ответил Руслан.
      - Однако, накачали мы его, - эхом прозвучал голос не то Кольки, не то Серёжки.
      Дальнейшее для Русланчика утонуло.
      Открыв дверь ключём и войдя в квартиру, я удивился, что в прихожей полутемно, как, впрочем и во всей квартире. Я прошёл в комнату и чуть было не споткнулся о ноги Руслана. Я включил свет. Русланчик дремал в кресле, по-детски причмокивая во сне губами.
      - Не рановато ли спать устроились, молодой человек? - с напускной суровостью спросил я.
      - Мя-а, - просыпаясь, ответил Руслан.
      - Держи, - я протянул ему гвоздики.
      - Эт чего?
      - А это тебе.
      - От мамы?
      - От меня, дубина. - Я наклонился и поцеловал его в губы. От Руслана приятно пахло коньяком.
      - Ты где это успел нализаться?
      - Представь себе, в этой комнате.
      Я огляделся. На столе стояла пустая бутылка из-под армянского коньяка, три рюмки и поднос с бутербродами. Вот гадина! Нализался, как институтка, и без меня.
      - Приходили пацаны? - спросил я.
      - Колька слямзил де-то бутылку коняка, - промямлил Руслан. - А мы её выпили. Чё ж на неё смотреть, шо ли? - развил он свою мысль.
      - Зачем Кольке лямзить коньяк? Он и так у себя в кооперативе деньги лопатой гребёт.
      - Не, так я ж соврал. Ты чё, не понял?
      - А соврал зачем?
      - Шоб весело было. Спасиб те за цветы. Нагнис.
      Я нагнулся, и Руслан, ухватив меня за шею, притянул к себе и поцеловал.
      - Как было у мамы? - спросил он.
      - Мрак. А ещё она нам пятьдесят рублей дала. Конкретно - тебе. На мой день рождения.
      - Добрая она у тебя.
      - Это она-то... - хотел было взорваться я. - Да. Она добрая. Но выносить её долго я всё равно не могу.
      - Это потому, что ты один в семье. Вот у моих, кроме меня, ещё пятеро. Они меня и не трогают.
      - Везёт тебе, татарчонок, - ласково сказал я.
      - А мне, может, в детстве обидно было, что не мне всё внимание. Тем более, я ведь из детей старший. У-у, так бы и поубивал всю эту сопливую команду.
      - Не смеши, Русланчик, - улыбнулся я. - Чтоб ты кого-то убил? Ни за что не поверю. Ты ж не волк, ты сам ягнёнок.
      - Я-а ягнё-о-нок? - возмущённо заблеял Руслан.
      - Ну конечно. Ягнёнок-спаситель. Вроде того, что спас мальчика Фрикса.
      - А-а. Ягнёнок, с которого после шкуру сняли.
      - Не шкуру, а руно. Золотое.
      - Пусть золотое. Однако ж - сняли.
      - С тебя-то шкуру снимать никто не собирается.
      - Кто знает, кто знает...
      - Я знаю. Я не допущу.
      - Эт ты счас не допустишь. А вот как на парашюте приземлишься - хрен тебя знает.
      - На каком парашюте? Ты всё ещё пьян.
      - Ах, да... Я пьян. Можно я тебя ещё раз поцелую?
      - А я тебя?
      - Можно.
      Мы поцеловались.
      - Иудин поцелуй, - сказал Русланчик.
      - Это ты мне?! - возмутился я.
      - Это я себе. Но я не Иуда. Я Иона. В чреве кита. Серёги.
      - Ты о чём?
      - Я ж пьян. - Русланчик вдруг заплакал.
      - Ты чего? - испугался я.
      Русланчик обхватил меня за шею и продожал всхлипывать мне в плечо.
      - Ничего, - выдавил он сквозь плач. - Счас пройдёт.
      И у него действительно прощло. Да, упоили его кореша.
      - Может, тебе спать пойти? - спросил я.
      - Не, давай посидим. А потом пойдём. Только вместе, да?
      - Конечно, - сказал я, погладив его вьющиеся волосы. - Конечно.
      * * *
      - Я с тобой не поеду, - заявила Наталья Николаевна.
      - Вот как? - сказал Пушкин, готовый, впрочем, к такому повороту.
      - Именно так. За свои блядские штучки расплачивайся сам. - Губы Натальи Николаевны превратились в две сплюснутые брусничины.
      - И вы ещё, мадам, изволите толковать о блядстве?
      Наталья Николаевна, слегка подёрнув плечами, пересекла комнату по диагонали и с видимой обессиленностью рухнула в кресло.
      Пушкин неторопливо снял цилиндр, отстегнул крылатку и стянул перчатки.
      - Не поедете, значит? Это хорошо.
      Наталья Николаевна ревниво встрепенулась в кресле.
      - Хорошо? Значит, вам хорошо? Значит, вы даже рады?
      - Я? Рад? Да, рад. А вы хотели б, чтоб я был несчастен? Дескать, уезжаю от красавицы-жены в тьму-таракань... Да Боже мой, какая скука... Да я там тысячу прекрасных вещей напишу, которых не мог написать рядом с вами... Вы меня опошлили... Во что я превратился? В бездарного ревнивого рогоносца?
      Наталья Николаевна вспыхнула, поднялась из кресла.
      - Так вот, сударь, если вы так оскорбительно-откровенны, позвольте быть откровенной и мне: любить я вас никогда не любила, но и рогоносца из вас никогда не делала. Можете назвать меня проституткой, только денег я особых с вами не получила. А, в общем, мы друг друга стоим - вы женились на самой красивой женщине Петербурга, я вышла замуж за величайшего поэта России. Та же сделка, только в профиль.
      - Не совсем, - тихо ответил Пушкин. - Вся разница в том, что я любил и люблю тебя, Наташа.
      - Ну и люби, - неожиданно спокойно сказала Наталья Николаевна. - Но не требуй, чтобы я ехала с тобою. Я - женщина. Я живу в особом пространстве. Мой мир - это Петербург, это балы, это театры, салоны, это красивые мужчины...
      - Дантес, например, да?
      - Этот пидорас? Саша, ты окончательно с ума сошёл. Поэт ты, поэт, ничего в жизни не понимаешь.
      Пушкин опал на дверной косяк.
      - Дантес... - начал он.
      - Да. Мы, женщины, это сразу чувствуем.
      - Так в чём же дело, Наталья Николаевна?
      - Вы, мужчины, ослы. Вы думаете, если женщина не любит вас, значит она непременно любит кого-то другого. А если она просто не любит вас?
      Пушкин молчал с минуту. То есть 7-8 секунд.
      - Я еду в Михайловское один, - выдавил он треснутым голосом. - А ты, Наталья Николаевна, оставайся. Твоё признание стоит всех Дантесов.
      - Ах, вот как! - рухнула в кресло лицом. - Ты думаешь, я хоть на секунду поверила в твоё благородство? На тебе, выкуси! А любовницы твои, все твои бляди - даже приписанные тобою себе - Ризнич, Керн, Оленина - а все остальные - в очередь у Михайловского встанут - и зачем? Обезьяна. Урод. Несчастная... Дай-ка я тебя приласкаю...
      Она потянулась рукою к Пушкину. Тот, словно опьянённый, кинулся к ней. В последний момент она оттолкнула его и снова зарылась носом в кресло.
      - Уходи. К чёрту, к дьяволу, в Михайловское, к Амалии. Пропади ты пропадом.
      Наталье Николаевне, совершившей подлость по отношению к мужу, было очень жаль себя. Из-за этого муж стал ей вдвое ненавистней.
      - Зачем, зачем я на свет родилась?.. Как я счастлива... Да, пидорас Дантес может сделать женщину счастливой... Потому что он красив, бeлокур, римский профиль, в его синих глазах можно утонуть... Саша, разве я тебя не любила?.. Маленькая московская церквушка... Я думала, что венчаюсь со всей Россией... А надо было с человеком... Прости, Саша... Я виновата... Я не поеду с тобой в Михайловское. Я Дантеса никогда не любила... Он такой красивый... Вызови его на дуэль... Убей его... пусть он убьёт тебя... Если б я могла стреляться вместо тебя... Я б его убила... И он меня... Если б мы могли убить друг друга - я тебя, а ты - меня...
      А мы уже убиваем друг друга - тихо, медленно. Но неизбежно. Саша, я не знаю... Я не люблю тебя... Но если тебя убьют - я надену траур, и никогда у меня не будет в жизни ни одного мужчины. Саша, я не поеду с тобою в Михайловское.
      У двери раздалось дрезганье звонка - Ермолай, открой, - велела Наталья Николаевна, вставая из кресла и поправляя на себе платье.
      - И что за сука метётся сюда ныне? - поэтически откликнулся на звонок Александр Сергеевич Пушкин. - Никого не хочу сейчас видеть.
      - Ах, Александр, приведите себя в Божеский вид.
      Вытащи женщину из гончарной печи и позвони у двери - она в тот же час первым делом попытается привести себя в Божеский вид.
      - Александр Христофорович Бенкендорф, - доложил Емельян, неловко шаркая растоптаным сапогом.
      - А этому что надо? - вскинулся Пушкин, скоро направляясь в прихожую.
      - Александр, будь учтив!
      - Да ну тебя...
      - Боже мой, Александр Сергеевич, до чего же я рад вас видеть в добром здравии!
      - Емельян, сними с господина Бенкендорфа шинел, - равнодушно велел Александр Сергеевич слуге.
      - Дозвольте-с, дозвольте-с, вот уж люди, так уж люди-с, - затараторил Емельян.
      - Пшёл вон. - Александр Сергеевич поправил узелок на галстуке. - Это я не вам, - ядовито добавил он.
      Емельян, приняв тем временем у Бенкендорфа шинель, потащил её на крючок.
      - Проходите в комнаты.
      Поправив и так безупречно сидяший мундир, Бенкендорф прошёл.
      - Моё почтенье, Наталья Николаевна. - Он приложился к руке Пушкиной.
      - Рада вас видеть, Александр Христофорович. Чаю? Есть варенье из крыжовника...
      - Я, в принципе, не надолго, - сказал Бенкендорф.
      - Наливки?
      - С удовольствием.
      - Емельян! Наливки!
      - Кстати, Александр Сергеевич, позвольте полюбопытствовать: отчего вы выбрали себе слугу с таким именем? Уж не с намёком ли?
      - Да побойтесь Бога, Александр Хрисофорович, я выбирал себе слугу, а не имя.
      Кроме того, из него такой же Пугачёв, как из господина Булгарина стихотворец.
      - Не можете не ужалить, - рассмеялся Бенкендорф. Как глава тайной полиции он с брезгливостью относился к доносителям, хотя и понимал, что без них работа его теряет всякий смысл.
      Емельян подал наливку. Бенкендорф взял рюмочку двумя пальцами, взвесил в руке, покачал и опрокинул единым махом.
      - А вы, что же, Александр Сергеевич, отстаёте?
      - Не хочется.
      - А я, пожалуй, составлю вам компанию, - жемчужно улыбнулась Наталья Николаевна.
      Сама налила себе рюмочку и выпила.
      - Чудная у вас жена, Александр Сергеевич, - заметил Бенкендорф. - За такую женщину на какие только безумства не пойдёшь, верно?
      - Наталья Николаевна, оставьте нас с господином Бенкендорфом наедине, сухо произнёс Пушкин.
      Наталья Николаевна, бросив на Пушкина змеиный взгляд, вышла.
      Пушкин повернулся к Бенкендорфу.
      - Итак, поговорим.
      - Ну, что же вы так прямо с места в карьер. Дипломатичней надо, Александр Сергеевич, дипломатичней.
      - Извините. Служу не по тому ведомству.
      - Ах, да, я и запяматовал, что вы не дипломат, а камер-юнкер. Дипломатом у нас был господин Жуй-Мухоморов.
      - Кто?
      - Ну, Грибоедов. Его, кстати, как и вас, Александром Сергеевичем звали.
      - И что вы хотите этим сказать? - спросил после минутной (7-8 секунд) паузы Пушкин.
      - Ничего-с. Просто констатирую факт.
      - А вот вашему "просто" позвольте не поверить. Вы-то как раз служите по тому ведомству.
      Бенкендорф встал очень прямо.
      - Александр Сергеевич , - сказал он, - милостивый государь, мне кажется, вы видите во мне врага. А это не так. Я всеми силами стараюсь вам помочь.
      - Вы?
      - И никто иной. Относись я к вам столь уж скверно, стал ли я противоречить из-за вас государю, рискуя навлечь на себя монаршью немилость? Скорей уж это вы ко мне предвзяты.
      - А что у вас там было с царём?
      - Уж и не знаю как, но вам удалось рассердить старика. Это уж вообще чёрт знает что. А, впрочем, чего рассказывать - вы ведь уже получили пакет с предписанием о ссылке.
      - Ну, получил.
      - А ведь это ужасно - уехать... м-мм... в вашей ситуации. Неотмщённым.
      - Простите?
      Бенкендорф указал глазами на дверь, через которую удалилась Наталья Николаевна.
      - А вам-то какое дело?
      - Ну, Александр Сергеевич, мы ведь с вами знакомы уж много лет. Поверьте, я горячий поклонник вашего таланта. Не могу же я смириться с тем, чтобы имя российского гения злословилось в петербургских гостинных, покуда он прозябает в ссылке. Энпоссибль. И вот, не далее, как сегодня, на прёме у царя я взял на себя смелость затронуть этот вопрос. Вначале старик упёрся рогом в землю - уж больно здорово вы его прогневали. Расскажите, кстати, как это вам удалось так его завести?А? Ну, не хотите - как хотите. Потом расскажете. Или в стихах изложите.
      Как это у вас там - "властитель слабый и лукавый"... Впрочем, это у вас не про Николая, а про тёзку вашего, Александра... Павловича, не эс па?
      Пушкин побледнел.
      - А вы откуда... Ну, это уж просто, знаете ли!
      - Тайная полиция умеет много гитик, - самодовольно ухмыльнулся Бенкендорф.
      - Мерзость какая! - выплеснулось из Пущкина. - Она? Емельян? Хотя нет, Емельян дурак. Он бы до этого никогда не... Она! У меня в доме шпионы?!
      - Напрасно вы, Алексаедр Сергеевич, дураков недооцениваете. Их следует в первую очередь опасаться. Однако, Емельян ваш тут ни при чём. И не переживайте вы так.
      Всё между нами. Так вот. Три часа мы со стариком толковали. И мне удалось склонить егонный гнев на милость. Так что ни в какое Михайловское, ни в какую ссылку вы не едете. Оставайтесь себе в Петербурге. Пишите себе новые стихи.
      Скажем, оду Лепажу.
      " Скотина", - чуть не вырвалось у Пушкина.
      - Ну что ж, Александр Сергеевич,- поднялся из кресла Бенкендорф, боюсь я и так отнял у вас слишком много драгоценного времени. Может махнёте на посошок со мной? Ничего, что я так бесцеремонно с вашей наливкой?
      - Наслаждайтесь, - сказал Пушкин. - Но без меня - минутная пауза (7-8 секунд)
      или со мной. Где там ваша моя наливка?
      Рюмка Александра Сергеевича поднялась к губам поэта, искуссно миновав рюмку Бенкендорфа, явно приглашавшую чокнуться с собою.
      - Увы, пора. - Бенкендорф поставил допитую рюмку на стол. - А Наталья Николаевна не выйдет к нам попрощаться?
      - Нет, - хмуро сказал Пушкин. - Ей нездоровится.
      В этот момент в комнату вошла Наталья Николаевна - Уже уходите? огорчилась она. - Как прелестно.
      Пушкин улыбнулся жене.
      - Я хотела сказать, - поспешно поправилась Наталья Николаевна, - се э домаж, что вы так редко бываете у нас.
      - Людям моего ведомства нечасто доводится такое услышать, - любезно оскалбился Александр Христофорович. - Обычно наш приход не вызывает у них восторга. Завидев чёрную карету на улице, люди тотчас задёргивают шторы и запирают двери на все засовы. У каждого, если капнуть, совесть нечиста. Мы, если хотите, санитары империи. Ну, не смею боле докучать своим присутствием. Адьё.
      Просунув руки в рукава поданной Емельяном шинели, Александр Христофорович за дверь. Он подмигнул наглой морде луны, вытер слегка липкие от наливки губы и процитировал вслух Николая Павловича:
      - Одним поэтом больше, одним меньше...
      После чего улыбнулся и сел в чёрную карету.
      * * *
      Когда я проснулся, Русланчика уже не было. Ещё в полудрёме я вспомнил лишь, как он, уходя на работу, поцеловал меня на прощанье, вспомнил запах его одеколона и непривычную гладкость лица - видимо, он уже побрился. Я ещё успел тогда сладко подумать, что, вот, мне-то, слава Богу, можно нежиться в постели сколько угодно, поскольку никакая такая работа меня не ждёт. Бедненький богатенький Русланчик!
      За те деньги, что он зарабатывает у себя в ящике, ему приходится прерывать такой чудесный утренний сон, который, как известно, слаще любого другого, покидать меня, вместо того, чтобы, пробудившись, прижаться друг к другу и так лежать, пока не проснёмся окончательно, а после встать, сварить кофе в джезвочке, не одеваясь и не торопясь выпить его с сигаретой, стоя у окна... Что заменит вам эту первую утреннюю сигарету? Что, спрашиваю я вас? Что заменит вам аромат свежепомолотого утреннего кофе? Негу только-только проснувшегося тела? Молчите?
      Молчите. Да провалитесь вы со своей работой.
      "Паразит, - неожиданно разрушил романтику собственных мыслей я. Пойдёшь сегодня разгружать вагоны с углем. - И тут же заспорил сам с собой: - Не пойду.
      - А я говорю - пойдёшь! Два червонца - минимум в дом принесёшь. Руслан, вон, с утра пахать уходит, мама должна за тебя перед ним стыдиться и пятьдесят рублей якобы на подарок давать... Вот не получишь сегодня кофе!"
      Я сперва хотел ещё немного поныть перед собою, а потом пошёл на кухню и приготовил себе кофе. Встал, голый, как был, с чашкой и сигаретой у окна и принялся неторопливо прихлёбывать и затягиваться, наблюдая за окнами дома напротив. И тут же встретился глазами с некой девушкой, изволившей также попивать кофеёк, стоя у окна десятого этажа, но, в отличие от меня, одетой. Она смотрела на меня с полу-ужасом-полувосторгом. Я отдал ей салют чашечкой и тут же, смутившись своего вида, сел в кресло.
      "Н-да, - подумал я. - А живи мы с Русланчиком не в большом городе, где никому ни до кого нет дела, а в деревеньке, о нас бы уже талдычила вся округа".
      Я, всё же, решил одеться. И тут столкнулся с извечной проблемой трусов - их не было. Вся моя одежда лежала возле кровати, и только проклятые трусы соизволили найти себе какое-то иное прибежище.
      "Всё, - подумал я, - отныне, засыпая, буду класть трусы себе в рот".
      Надевать брюки без трусов не хотелось. К тому же, без Русланчика сделалось скучно, и я решил вернуться в постель - полежать, подумать.
      "Хрен я теперь вагоны пойду разгружать! Куда ж я теперь без трусов?"
      Я со злостью взбил подушку и из-под неё немедленно выпали трусы.
      "А-а, зар-рраза! Это судьба".
      Я печально натянул трусы, вообще оделся.
      "А, может, на станции сегодня и разгружать нечего? А вот я позвоню и узнаю".
      Я направился к телефону, прошёл мимо него на кухню и заварил ещё кофе.
      "Гадина ж ты, Игорёшка".
      Вернувшись в комнату, я медленно выпил кофе со второй за утро сигаретой.
      "Золото, мой Руслан. Уходя, всегда оставляет сигареты".
      Меня вдруг захлестнула волна любви. Да если бы Русланчик узнал, что я сегодня собрался разгружать вагоны, он бы меня убил. Нет, такие вещи нужно делать тайно от него.
      "Если вы, Матушинский, сподвигнетесь на то, чтобы для него что-то сделать...
      Вагоны, например, разгрузить..."
      Я кинулся к компьютеру, вошёл в "Word" и открыл новый файл. Слова, как всегда, сами выпрыгивали из-под пальцев:
      "Ночь в ноябре Полпервого И тьма Шершавыми ладонями пантеры Пытается погладить по лицу Того полусошедшего с ума Что эта и другие полумеры К печальному ведут полуконцу То есть меня Точнее то есть нас Мы желтоватым полусветом лампы Мрак превращаем в шаткий полумрак А ночь течёт по капле Третий час Вокруг полувампиры-полувампы Реально ощутим один коньяк Чернеющий за зеленью стекла Он предстаёт внезапно золотистым Когда струёю падает в стакан Струя блестит под лампой как игла Рука трясётся шейком Или твистом Того гляди пойдёт плясать канкан В отличие от ног Те гладят пол Слегка касаясь ступнями Их голость Подчёркивает вновь как не нужна Одежда тем кто от рожденья гол Коньяк ласкает ротовую полость На блюдечке лимон и тишина И до чего же странно пить когда Совсем иное ночь в нас пробуждает Лукаво изогнув хмельную бровь И чуть краснея но не от стыда Всё в той же полутьме нас поджидает До сей поры запретная любовь".
      Я поставил точку и закурил новую сигарету. Ненавижу знаки препинания в середине стиха. Ненавижу и никогда не ставлю.
      "А вагоны разгружать всё рвно пойдёшь, эстет в маминой кофте Во-первых, это не мамина кофта, а финский свитер. - Подаренный мамой. - А чё я ей не сын, что ли?
      - Может, и сын, но плохой. - А кто ты такой, чтоб судить? - Ты".
      Я хмыкнул. Для разнообразия только шизофрении не хватало. Нет, от этого нас спасёт лишь немного физической работы. Если не уголь разгружать, так хоть в квартире прибраться. Я подошёл к телефону и набрал номер железнодорожной станции.
      - Ивахненко слушает, - раздался в трубке жизнерадостный голос.
      - Послушайте, Ивахненко, у вас есть пара вагонов с углём, чтоб их разгрузить?
      - А хто спрашивает?
      - Ах да, извините. Матушинский у аппарата. Да я уж у вас пару раз работал.
      - Ну, колы работал так знаешь - по чэрвонцю на рыло за вагон. Два вагона е.
      Трэба буты в дэвъять вечера.
      - Ну, кому трэба, тот нэхай и будэ, - неожиданно резко сказал я и бросил трубку.
      Что ж я за дурак?! Вот же ж, была передо мной прекрасная возможность подработать. Уголь разгружать - это тебе не стеклотару, где за каждую разбившуюся бутылку с тебя вычитают. Не-еет, уголёк - это гораздо проще.
      Открываешь себе боковой люк и вываливаешь всё это лопатой на землю. А дальше - не твоя забота... А пошли они на хер с этим угольком! Ну почему, почему я должен ворочать какой-то сраный уголёк, когда я вдруг могу написать стих, который стоит, может, всего угля на свете? Какая серебряная, всё же, тоска... Почему это, в самом деле, серебряная? С чего это мне в последнее время приходит на ум серебро? И что ж это я за человек такой? Не могу того, что хочу, и не хочу того, что могу. А такой вот обыкновенный человек. А чего я хочу-то? Ну, любить и быть любимым. Русланом и только Руслана. Выходит, не такая уж я и поганка - не одному себе счастья желаю. А, может, и поганка. Потому что себе - через другого. А другому - через себя. Вот и получается - эгоист, но за двоих. Интересно, как это называется?
      - Любовь, - сказал я вслух и заплакал.
      Стоять на ногах не было сил. Я упал в кресло и дальше плакал там. Затем, плача в кресле, заснул. Затем проснулся и, думая, что уже пришёл в себя, опять вдруг заплакал. Причём так горько, как никогда не плакал до того.
      Я даже не услышал, как в прихожей клацнула дверь, просто увидел, что Русланчик стоит передо мной и встревоженно гладит мне лоб.
      - Ну ты чего, ты чего, дурашка? - повторял он снова и снова.
      - Мне нас жалко, - захлёбываясь рыданиями говорил я.
      - Дурашка. Нас не жалеть, нам завидовать нужно.
      - Правда?
      - Известия! Знаешь почему?
      - Почему?
      - А смотри, что у нас есть!
      Руслан полез во внутренний карман и извлёк оттуда на свет Божий бутылку заграничного ликёра "Амаретто".
      - На какие шиши? - спросил я, вытерев нос.
      - Да вот, зарплату сегодня на работе выдавали.
      - В бутылках?
      - Не, бутылку я потом решил взять. А чё б, думаю, и нет? Игорёк там один сидит, скучает...
      Я покраснел до корней волос.
      - И сколько ж это удовольствие стоит?
      - Да два червонца.
      Тут мне стало плохо, как никогда в жизни. Как раз столько, сколько бы я заработал сегодня на разгрузке.
      - А я сегодня на вечер работу нашёл, - ляпнул вдруг я. - На Саратове-товарном, уголь разгружать.
      - Ты с ума сшёл!
      - Ничего и не сошёл. Вполне нормальная работа. Тем более, я уже там...
      - А больше не смей, пожалуйста!
      - А почему бы и нет?
      - Ига... Игорёшка. - Русланчик положил мне руку на плечо. - Ты уже нашёл себя в этой жизни. Как, может быть, никто. - По его голосу было слышно, что он сам вот-вот расплачется. - Не надо этого угля. Не надо стеклотары. Не надо ничего.
      Будь собою. Будь со мною. Твори... короче говоря.
      Я обнял его и прижал к себе.
      - Татарчонок... Глупый татарчонок...
      Когда мы отлипли друг от друга, Руслан, взъерошив напоследок мои волосы, предложил заварить кофе и выпить его с "Амаретто". Я не отказался.
      Капли ликёра мы слизывали друг у друга с губ. После второй рюмки, слизанной с губ Руслана, я подумал, что я свинья.