Серебряная тоска

      - Руслана Васильевича Ибрагимова знаете?
      - Татарина-та?
      - Та-та-та, - подтвердил я. - Вот и отлично. Я тут ему зонтик принёс. Когда он будет уходить с работы, не сочтите за труд. В смысле, зонтик этот ему передайте.
      - Сами б и передали, - недовольно буркнула вахтёрша.
      - Не могу, Наталья Спиридоновна, ему сейчас шеф загогулину выгибает.
      - Э?
      - Разнос учиняет.
      Вахтёрша с подозрением поглядела на меня, но зонтик взяла. Я откланялся и направился к дверям, когда меня догнал её оклик:
      - Вы откуда знаете, как меня зовут?
      - А я, Наталья Спиридоновна, про вас вообще всё знаю. Живёте вы на улице Рахова 13, муж ваш, Пётр Андреевич, алкоголик с многолетним стажем, а сына вашего Васеньку ни на какую солидную работу не берут и не возьмут, потому как вы его в своё время от армии по психической статье отмазали. Так что не пытайтесь зонтик заныкать.
      Я вышел, хихикая от того, как Наталья Спиридоновна всем сотрудникам сегодня будет шептать, что "татарину-та нынче кагэбэ зонтик приносило!" Но на улице моё хихиканье быстро увяло, так как я остался без зонтика и тут же получил дождём и снегом по морде.
      - Спасибо, - поблагодарил я вслух неизвестно кого - наверное, ветер. Я решил укрыться от прелестей природы в кафе "Молочное", где в детстве пивал частенько вкуснейшие молочные коктейли. Сейчас там, правда, вместо вкуснейших молочных коктейлей подают мерзчайший азербайджанский коньяк "Арпачай", кажется. Но в такую погоду...
      Я зашёл в кафе, заказал сто грамм пойла и уселся за столик.
      "Ну-с, Игорь Васильевич, - невесело сказал я самому себе, - будьте здоровы.
      "Финансбанк" хакерским образом грабить не хотите, вот и довольствуйтесь "Арпачаем".
      Я отпил глоточек зелья и довольствоваться им отказался. Из окна заведения был мне виден Колькин ларёк, откуда мой бывший одноклассник таскал бутылками восхитительный коньяк "Армения". Вот допью эту гадость и пойду к Кольке. А допью обязательно, раз уплочено. Я вам, господа, не миллионер, деньгами швыряться. Мне директор "Финансбанка" их в мешках на дом не приносит. Тьфу ты, дался мне этот "Финансбанк"! Разум-то высший, а мыслишки мелкие, грязноватые-та.
      Я поднял стакан с остатками "Арпачая" и посмотрел на мир сквозь мутно-коричневый окрас.
      * * *
      Посмотрев на мир, окрашенный в золотисто-коричневые тона, господин Геккерн опустил бокал к губам и сделал глоток. Чудеснейший французский коньяк из одноимённой провинции горячей волной скатился вниз к желудку. Пятьдесят лет, словно бархатистое море прибрежную скалу, ласкал он дубовые стенки бочонка, чтобы теперь оказаться внутри бочонка иного рода голландского дипломата барона Геккерна. Коротконогий пузатый Геккерн поставил бокал на столик, нервно забарабанил по вишнёвой крышке жирными пальцами. Видно было, что дивный напиток не прибавил ему ни настроения, ни спокойствия, ни уверенности.
      - Ты меня очень огорчаешь, Жоржик, - жалко произнёс он, обращаясь к молодому человеку, в брезгливой позе развалившемуся в кресле.
      Молодой человек барон Жорж Шарль Дантес-Геккерн, стройный, белокурый и синеглазый, ответил презрительно:
      - В России, рара, - с ударением на последний слог, - в петербургском свете меня называют Егором Осиповичем.
      - Они пусть зовут тебя, как хотят! - визгливо крикнул Геккерн. - Для меня ты Жоржик. Как и я для тебя не рара, а Луи... Ведь так, Жоржик?
      - Как вам будет угодно, господин барон.
      - Ты меня нарочно с ума сводишь! Мучитель! - Геккерн дрожащими руками налил ещё коньяку и залпом выпил.
      - Для человека вашей комплекции вы слишком много пьёте, - равнодушно заметил Дантес. - Как бы вас апоплексический удар не хватил. Надеюсь, понимаете - забочусь исключительно о вашем здоровье.
      - Если б ты о моём здоровье заботился, - задохнулся Геккерн, - ты бы никогда не согласился на эту дурацкую дуэль! Эту авантюру! Это мальчишество!
      - Не принять вызов? - вскинул красивые брови Жоржик. - Прослыть бесчестным человеком? Как же я после этого покажусь в петербургском свете?
      - Вот! - с неожиданной силой громыхнул по столу Геккерн. - Вот в этом ты весь.
      Тебя волнуют закулисные мнения расфуфыренных кривляк, которые и слезинки не прольют, если тебя - не дай Бог! - застрелят. А боль, которую ты причиняешь любящему тебя человеку... - Геккерн не закончил, налил ещё коньяку и с бокалом в руке рухнул в кресло. - Да, у меня будет удар. Но не от этого проклятого алкоголя, а если тебя принесут в дом окровавленного, при последнем издыхании.
      - Да бросьте вы, - отмахнулся Жоржик. - Я стреляю куда лучше этого арапа. Если уж кого принесут окровавленного, так его. Вот уж о ком не прольют и слезинки. А Натали меня удивляет - связаться с такой обезьяной!
      - Вот! Вот он, корень зла! - барон Геккерн грохнул бокалом о пол. Осколки хрусталя заисрились льдинками в коньячной лужице. - Я ведь просил тебя не упоминать этого имени в моём доме! Первейшая шлюха в Петербурге. Жоржик, Жоржик, зачем она тебе? Неужели тебе мало моей любви? Я-то ведь люблю тебя по-настоящему, а для этой бляди ты просто очередная affaire. Ты очень легкомысленен, Жоржик. И очень меня огорчаешь.
      - Вы забываете, - ответил Жоржик, нервно покусывая ногти, - что, в отличие от вас, я пока молод. Да, мне нравится блистать в свете, шампанское, общество красивых дам... Что ж тут удивительного?
      - Ты забыл ещё кое-что, что тебе нравится, - тихо сказал Геккерн. - Мои деньги.
      Жоржик побледнел.
      - Ваши деньги, - прошипел он, - ваши грязные, жирные, потные деньги. Поверьте, я достаточно перенёс в вашей постели, чтобы считать эти деньги честно заработанными.
      - Честно! - истерически расхохотался Геккерн. - Он называет честным еженощно обманывать человека, который готов для него пожертвовать всем! О, я хорошо понимаю, почему тебя тянет ко всяким блядям! Потому что ты такая же продажная блядь!
      Геккерн потянулся к графинчику с коньяком.
      - Ну, слава Богу, - сказал Дантес. - Наконец-то мы высказались друг перед другом. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы отправиться спать. В свою комнату. Мне завтра нужно быть свежим и бодрым. Иначе в дом любящего рара действительно приволокут окровавленный труп его нежно любимого мальчика.
      Геккерн уронил голову в ладони и крепко сжал виски.
      - Господи, что я наделал, - прошептал он. Сальные волосы свисали клочьями меж его толстыми пальцами. - Кажется, я теряю моего мальчика. Будущее холодно серело рутинной пустотой событий без смысла.
      - Ну, покойной ночи. - Жоржик поднялся из кресла.
      - Сядь, - неожиданно сказал Геккерн. - Сядь и послушай меня.
      Жоржик, поведя головою спрва налево, сел назад в кресло со смесью досады и интереса.
      - Так вот, - продолжал барон Геккерн, - я хотел бы рассказать тебе кое-что о моём детстве, которое, видимо, весьма отличается от твоего. Так вот, когда я был маленьким, папа подарил мне деревянную лошадку. Собственно, от лошадки у неё была только голова, насаженная на палку. Но для меня эта палка заменяла и туловище лошади, и ноги, и копыта, и хвост. Я был влюблён в неё. Каждый вечер я скакал на ней по нашей гостинной, а отец и мать, сидя в креслах у камина, наблюдали за мной. Эта лошадка осталась моим другом и поныне. Не веришь? - Он кинулся из комнаты.
      Спустя минуту посол нидерландского короля в России барон Луи Геккерн де Беверваард вернулся обратно верхом на палочке, украшенной деревянной мордой коня.
      - Гей-гей! - покрикивал он, постёгивая воображаемой плёткой бутафорскую лошадку.
      - Вот скачет голландский барон, усыновивший эльзаского барона, за что законный обнищавший отец последнего сказал ему только гран-мерси, а его сын послал голландского барона на три весёлых буквы, так что тому стало настолько горько и обидно, что остаётся ему разве что на лошадке из детства скакать.
      - Папа, вы что?
      - А приёмный папа приёмному сыночку всё-всё готов простить! Он даже дуэль принял на себя. Но Сергеевич Александр дал ему две недели отсрочки. И - не будь я дипломат - вовсе не состоится та дуэль. Остынет пиит. Геккерн выхватил из-под себя деревянную лошадку и бросил её в угол комнаты. - Так что, можешь, сынок, выпить коньяку. Твёрдая рука тебе завтра не понадобится.
      - Вот чего я ненавижу, рара, так это когда кто-то устраивает за меня мои дела, - нарочито оскорбился Жоржик.
      - Врёшь, - весело сказал Геккерн. - На самом деле ты это обожаешь.
      - Терпеть не могу.
      - Обожаешь.
      - Терпеть не могу.
      - Врёшь.
      - Что-то вы развеселились, рара - Я развеселился? Я развеселился? Я скорблю.
      - О чём?
      - О тебе. О себе. О жизни своей проклятущей.
      - Только без истерик, рара.
      - На сегодня более не дождёшься, сыночек. Нет у меня ни сил, ни желания истерики с тобой устраивать. Главное я сделал - от дуэли тебя уберёг. На всё остальное - воля Божья. Только чую - если и дальше за Пушкиной ухлёстывать будешь, то и Божьей воле прискучишь. Впрочем, ты ведь к сестре её сватаешься. Так оно покойнее будет. Не возражаю, Жоржик. Давай, что ли, коньячку вместе выпьем.
      - Не возражаю, батяня.
      - Катерина Николавна - барышня в меру затурканая, - сыто произнёс Геккерн, соприкоснувшись своим бокалом с Жоржиковым.
      - Ну и что? - прянул тот.
      - Да ничего. Просто мне спокойнее.
      - Темните, - сказал Жоржик, но коньяк тем не менее выпил.
      - Если бы ты был чуть умнее, - Геккерн дотянул свой коньячок, - ты бы понял, что я не темню. А если бы я был чуть умнее, я бы тебя так не любил. Иди спать, Жоржик. В свою спальню. А я - в свою.
      Приёмный отец обнял приёмного сына и удалился. Жорж-Шарль налил себе ещё бокал коньяка, выпил его отнюдь не по-французски - залпом и отправился в свою опочивальню. В опочивальне раздевался он нарочито медленно, размышляя почему-то не о будущей своей жене Екатерине Николаевне Гончаровой, не о Наталье Николаевне Пушкиной, ни даже о нидерландском после бароне Геккерне, а о его деревянной лошадке.
      "А вот у меня в детстве не было деревянной лошадки. И ничего, что могло бы её заменить. У меня, кажется, вообще было детство без детства. Строгая немецкая мама... Вечно униженный отец... Барон д'Антес... Мне бы к Геккерну благодарность испытывать... А я его только ненавижу... Дурак на деревянной лошадке".
      Последняя мысль развеселила Жоржика, он рассмеялся да так, смеясь, и уснул.
      Два с небольшим месяца спустя состоялась свадьба барона Дантеса-Геккерна и Екатерины Николаевны Гончаровой. Войдя в Пушкинскую семью, Дантес вдруг начал по-новой ухлёстывать за Натальей Николаевной. Взбешённый Пушкин написал обидчику оскорбительное письмо. Дантес вызвал Пушкина на дуэль. 27 января 1837 года дуэль состоялась.
      * * *
      Я допил мерзейший "Арпачай", ублюдочного сына азербайджанской ликёро-водочной промышленности, и покинул молочное кафе, в котором вряд ли уж когда отведаю любимых с детства коктейлей. На миксерный стакан мороженого сливочного 150 г., молока 200 г., сиропа 40 г. (две маленькие пластмассовые стопочки). Пора к Кольке - пить коньяк "Армения".
      Снежный дождь на улице превратился в гадчайшую изморозь, нещадно колющую щёки. Я пробежал двадцать метров поперечены проспекта и затарабанил кулаком в фанерную дверь Колькиного ларька.
      - О! - удивился Колька открывая дверь. - Какими судьбами?
      - Колька, - сказал я, бесцеремонно протискиваясь в дверь, - дай я на тебя дыхну.
      - И, не дожидаясь разрешения, дыхнул всеми парами.
      - Бе-э, - скривился Колька, - что за гадость ты пил?
      - "Арпачай", - покаялся я. - Посему теперь хочется чего-нибудь благородного.
      Коньяку "Армения", например. У тебя ведь ещё полтора ящика осталось.
      - А ты-то откуда знаешь? - звякнул челюстями Колька.
      - Рыбка на ушко нашептала. Одна знакомая аквариумная рыбка. У тебя есть знакомые аквариумные рыбки?
      - Какие рыбки?
      - Да никакие. Шутить изволю. Ты, Колька, крышку, крышку-то лавки открой, на которой сидишь - особенно когда фининспетор приходит, и бутылочку достань.
      Колька побледнел. Потом покраснел. Встал и откинул крышку лавочки, на которй сидел. Достал бутылку коньяка "Армения". Судорожно глотая пересохшим горлом спросил:
      - Ты откуда... вообще?
      - Я из джаза, - нагло ответил я.
      - Но ведь Юрочка не может... Юрочка-то откуда знает?
      - А Юрочка-та ниоткуда ничего не знает, - заверил я. - Он ведь не аквариумная рыбка.
      - А кто аквариумная?
      - Я, - ответил я. - Вы ведь сами наградили меня всезнанием. Ну, так сами ж и выгребайте. И не пугайтесь.
      - Чем мы тебя наградили?
      - Вселенским разумом, БЛЯДЬ! Разливай коньяк.
      - Так то ж прикол, - сказал Колька, разливая коньяк по мутным стаканам и тушуясь до рдения.
      - Ну, так давай выпьем за ваш прикол. Он мне многое принёс. Я теперь в автобусах могу без билета ездить.
      Колька хлопнул себя по щекам.
      - Игорёк, мы ведь не хотели ничего плохого.
      - Так ничего плохого и не случилось. Езжу в автобусе без билета, пью с тобой коньяк "Армения"... Где ж плохое?
      Колька ещё что-то говорил, шевеля губами, но я его уже не слышал. Я подумал:
      почему это Геккерн вообразился мне жирным и коротконогим? Я ведь знаю, что он был худощав и довольно высокого роста, никаких сальных прядей у него не было, поскольку он лысел, зато имелась бородка без усов, которую почему-то называют "шведской", хотя носили её в основном голландские шкиперы. Н-да, человеку с воображением нечего бояться, кроме собственного воображения. И почему это, кстати, моё воображение воображает только известных мира сего? Пушкин...
      Пушкин... А вот хотя бы... хотя бы ... Ну вот Митяй с разгрузки угля. И из бара "Солнечный". Раки...
      Митяй родился под созвездием рака. В недоброй памяти 1936 году. Детство его, невзирая на начавшуюся войну, было солнечным и безоблачным. Папа его был отмазан от фронта службой в райвоенкомате. И когда со службы возвращался он домой, маленький Митяй забирался под печку и баловался оттуда: приклеивал фальшивые усы, шевелил ими и спрашивал:
      - Чо, похож я на терикана?
      Папаня ласково глядел на сынка и говорил:
      - Как хуй на Эйфелеву башню. Вылазь оттудова, дурило.
      Когда пришло время, Митяй вступил в пионеры, когда пришло другое время - в комсомольцы. Будучи комсомольцем, претерпел он публичное развенчание "отца народов". В отличие от многих его сверстников событие это его не потрясло. С таким же равнодушием перенёс он за три года до этого и смерть вождя. Теперь его, военнослужащего срочной службы танкового полка под городом Гомелем Белорусской ССР, тревожила лишь одна мысль: не начнётся ли новая война. И, как это всегда бывает, война не замедлила начаться. Танковые войска были брошены на подавление венгерского восстания. Каждый солдат и каждый офицер в части трясся, ожидая приказа выступить на Будапешт. Но приказа для подгомелевской танковой части не последовало. Так что Митяй не участвовал. Приблизительно в то же время написал он первое своё стихотворение, двустишье: "Венец несбывшихся надежд - я не поеду в Будапешт".Собственное словоизлияние удивило его гораздо больше событий того года. Удивило настолько, что он решил об этом забыть. Вернулся из армии, зажил прежней жизнью, поябывал соседских девчонок, потом вдруг: "Я из армии вернулся, будто заново проснулся". Устроившись на конвейер саратовского шарико-подшипникого завода, сподобился до четверостишей и даже небольших стихов.
      "Не верую потому что нелепо Над пустыней не плачут грозы Для чего измученному небу Проливать в песок свои слёзы Обнажать свои молнии-раны Испускать свои громы-стоны Чтоб умилостивить варана И разжалобить скорпиона?"
      Был удивлён самим собой. Даже несколько возгордился. Наслаждаясь гордостью, попытался писать ещё. Получились гадости. К самому себе остыл. В этом взвешенном состоянии, не ожидая от себя ничего большего, познакомился он с Мариной Румянцевой, с которой каким-то образом прожил пятнадцать лет. Детей он, слава Богу, не нажил и благополучно развёлся на шестнадцатом году без большого ущерба.
      Начал, впрочем, крепко пить. С шарико-подшипникового его уволили. Стал подшабашивать на Саратове-Товарном, ибо никакой чёрной работы не гнушался. А работа и впрямь была чёрной - разгрузка угля. Чаще же всего наблюдали его в пивнушке на Сенном Рынке, где он брал пиво на вынос и потреблял его, сидя под навесиком, попутно обдирая воблу и философствуя в пространство. В собеседниках Митяй не нуждался. Жил он жизнью животной и простой. Желал лишь, чтобы все оставили его в покое. И, в конце концов, все оставили его в покое. Завсегдатаи пивнушки, прочувствовав его натуру, уже и не пытались подлезть к нему с разговором, но с удовольствием перешёптывались в его адрес - ведь в подобных российских заведениях всегда необходимо найти какого-нибудь чудака, о котором можно было бы пошептаться. Митяй не обращал на это внимания, а, скорей всего, и вовсе не замечал шёпот у него за спиной.
      Но каждую ночь снилось ему теперь одно и то же: он - волк, бегущий по чёрному лесу, непонятно, от кого или за кем, но знает, что надо бежать, и вот взбегает он на совершенно облысевший холм посреди леса, и перед ним распахивается всё небо с серебрянным кружком луны, и ему хочется не то вознести небу молитву, не то поведать луне сразу все свои стихи, он задирает лицо - нет, морду - вверх, раскрывает рот - нет, пасть - и оттуда вырывается хриплый волчий вой. И просыпается Митяй с совершенно мокрым лицом, с тоской бессилия, что ничего он со своей трижды опаскудевшей жизнью поделать не сможет.
      "С серебряной тоской, - вдруг подумал Митяй, сидя под навесиком с пивною кружкой в руке. - Серебряной, как луна над холмом".
      "С сербряной тоской", - подумал я, сидя в Колькином ларьке со стаканом коньяка "Армения" в руке.
      "С серебряной тоской", - неожиданно для меня подумал Колька, наблюдая, как я пью его коньяк.
      "С серебряной тоской", - подумал Русланчик, глядя на часы и подсчитывая, сколько осталось до конца работы, до встречи с Игорем.
      "С серебряной тоской", - подумал Серёжка, слушая звуки похоронного марша, провожающие в последний путь бывшего начальника штаба дивизии.
      "С серебряной тоской", - подумал Петро, бывший угольный напарник Митяя, ставшего некогда для него, Петра, чуть ли не отцом родным. А теперь Петро со всей серебряной тоскою знает, что не вернётся к Митяю никогда.
      "С серебряной тоской", - снова подумал Митяй, допивая пиво.
      "С серебряной тоской", - подумали ВСЕ.
      - Спасибо за коньяк, Колька, - сказал я обожжённым ртом, отставляя пустой стакан. - Пойду.
      - Куда?
      - Неважно. Юрочке привет. Дай бутылку водки на дорожку.
      На "Абсолют" Колька не расщедрился, пришлось брать бутылку "Смирнова". С бутылкой подмышкой ввалился я в Серёжкину сторожку.
      - О! - воскликнул Серёжка - Кого мы видим! L'ange a tombe sur la terre!
      - Est tombe, - механически поправил я.
      - Чего? - не понял Серёжка.
      - Говорю, est tombe. " Tomber " спрягается в перфектном времени с "etre", а не "avoir".
      - Ну-ну, - только и сказал Серёжка, - ты что, на досуге повторяешь школьный курс французского?
      - Зачем повторять? Я и так его знаю.
      - Хе. А что ты ещё знаешь? - Серёжка с явным удовольствием таращился на оттопыреный карман моего пальто, угадывая в нём бутылочку.
      - ВСЁ, - спокойно ответил я. - Даже жить неинтересно.
      - Да-а, - притворно вздохнул Серёжка, - как я тебя понимаю... Я, кстати, тоже знаю, что у тебя в кармане лежит.
      - И я. А ещё - где ты сегодня от Корнеича бутылку заныкал.
      - Э? - Серёжка с недоверием посмотрел на меня. - Ну, и где?
      - На дне пожарной бочки с водой, что на дворе стоит. И не противно тебе?
      Во-первых, мокро, во-вторых, холодно, в-третьих, грязно - там же всякая дрянь плавает.
      - Тэк-с, - протянул Серёжка, - уж не моей ли бутылкой твой карман оттопыривается?
      - Побойся Бога, Серж. У тебя ж "Перцовка" из Центрального гастронома, а у меня "Смирновская" из Колькиного ларька.
      - Мистифицируешь? - нахмурился Серёжка. - Бог с ней, с водкой, откуда про ЦГ узнал?
      - Следил за тобой с утра. Надел чёрные очки, шапку-ушанку до колен и так, никем не замеченный, ничем не выделяясь, следовал за тобой по пятам. Когда ты оборачивался, я приседал, и ты меня не видел. Шапку и очки я после подарил нищему, который тут же начал приседать. Теперь ты знаешь всё.
      - Идиот, - прокомментировал Серёжка. - Юродивый. Это тебе нужно шапку и очки подарить, чтоб ты приседал.
      - Нет, Серёнечка, не идиот. Идиоты не знают диаметра Солнечной системы, язык суахили, доказательства теоремы Ферма и того, что нынешнее твоё место на кладбище обошлось тебе в своё время (7сентября 1980 года) в тысячу рублей, перетекших из кармана твоего папы Василия Игнатьевича в карман твоего шефа Петра Алексеевича, который за те же деньги отмазал тебя от армии с диагнозом "плоскостопие". Откуда такие деньги взялись у твоего папы - умолчу. Но ты понимаешь...
      - Заткнись, - зло оборвал меня Серёжка. - А Корнеича я, суку, приморю.
      - Окстись - при чём тут Корнеич? Он-то откуда мог знать, что деньги твоему родителю достались в результате...
      - Заткнись! - Серёжка начал звереть. - Лучше скажи, кто тебе всё это сообщил?
      - Ну, кто ж станет делиться с человеком такими интимными вещами, кроме его лучших друзей! Ты, конечно, сообщил, Колька и Руслан.
      - Ты гонишь! Колька и Руслан об этом ни сном, ни духом. А я тебе такого и по пьяни выболтать не мог.
      - По пьяни - нет, конечно. Но виртуально - да.
      - Что значит, виртуально? Что ты имеешь в виду?
      - А ты попробуй и сам заснуть ногами на север на следующий день после моего дня рождения - и тоже будешь всё знать. Только придётся годик подождать.
      Серёжка привстал, затем снова плюхнулся на стул.
      - Так ты хочешь сказать... ОН - действительно есть?
      - Он - это кто? Он бывают разные. Помнишь, как в анекдоте Петька заглянул в цистерну, а там - и вправду ОН.
      - Он - в смысле Высший Разум.
      - Конечно есть. Не желаешь приобщиться? - Я вытащил из кармана бутылку "Смирновской". - Давай стаканы.
      Обалдевший Серёжка механически достал из шкафа два пыльных стакана (один - надтреснутый) и поставил их на стол.
      - А как ты теперь с этим своим... Высшим? - спросил Серёжка, пока я разливал водку по стаканам.
      - Как тебе сказать - и да, и нет. Он меня разочаровал. Я узнал от него очень немногое: язык суахили, диаметр Солнечной системы, доказательство теоремы Ферма и откуда твой папа Василий Игнатьевич...
      Серёжка ахнул кулаком пол столу:
      - Хватит. Предложи лучше тост.
      - Ну, давай тогда, за нашу дуэль.
      Серёжка вытаращился.
      - Ты что, собираешься вызвать меня на дуэль?
      - Понимаешь, Серёжка, мне так кажется, что наша дуэль уже состоялась. Года эдак сто пятьдесят два тому. Со счётом один-ноль в твою пользу. Но я не злопамятный - видишь, пью со своим убийцей.
      - По-моему, - сказал Серёжка, отставляя стакан в сторону, - ты за ночь не Высшего Разума набрался, а Высшей Шизофрении.
      - А вот ты не хочешь пить с тобою убиенным. Это значит, в тебе ещё теплится совесть, и это внушает мне жалость к тебе. Нелегко тебе придётся в дальнейшем.
      - Или псих, или дурак, - резюмировал в сторону Серёжка. - Я понял, Матушинский, вы блефуете. Никаких взяток мой отец никому не давал, ни от какой армии я не отмазывался...
      - И никакого диаметра Солнечной системы не существует, - закончил я. Ты прав, Серж, ибо Земля - плоска, покоится на трёх китах, а зовут их Илья, Добрыня и Алёша.
      - Это тебе тоже твоя Высшая Шизофрения нашептала?
      Я печально закрыл глаза и кивнул.
      - Серёжка, - спросил я, не открывая глаз, - хочешь узнать, где деньги зарыты?
      - Следующая стадия шизофрении, - угрюмо констатировал Серёжка. - Он уже мнит себя индийским раджой и, не раскрывая глаз, раздаривает своим подданным деньги, земли и слонов.
      Скрипнула дверь, и вошёл Корнеич.
      - Корнеич, - продолжал я с закрытыми глазами, - хочешь узнать, где Серёжка нычкует водку?
      Корнеич мяукнул.
      - Убью! - крикнул Серёжка.
      - Бери лопату, - сказал я ему.
      Серёжка, подняв бровь, взял таки лопату на плечо и последовал за мною в снежный дождь. Конечно же, добрый фунт снега нам влепило сразу же в лицо, и пока Серёжка протирал харю, он уже разуверился во всяком кладе, ворчал лишь что-то про "Высшую Шизофрению" и "Алтынку", которая-де по мне давно плачет.
      "Всё равно ты мне веришь", - мстительно думал я.
      И он мне верил. Но ни за что не хотел этого показать.
      - Копай здесь, - сухо сказал я.
      Серёжка хмуро начал копать.
      - Ну? - сказал он через несколько гребков.
      - Дальше.
      - Туфта всё это.
      - Дальше копай.
      - О, мон Дьё!
      - И не поминай Имя Божье всуе.
      - Холодно, между прочим.
      - Копай.
      - Копаю.
      Дзынь! Серёжкина лопата ударилась о что-то металлическое.
      - Ну? - спросил Серёжка, не веря, не зная, чему не верить.
      - Доставай.
      Серёжка, ворча, полез в яму.
      - Сундучок! - раздался из ямы его голос. - Тяжёлый, гад!
      - Да, - сказал я.
      - Чё ты "дакаешь", помогай.
      Я помог Серёжке вытащить сундучок и вылезти ему самому. Сундучок был и вправду увесист.
      - Ну, и что там? - спросил Серёжка.
      - Как водится, - со скукой ответил я, - драгоценности и монеты. Золотые, естественно.
      Серёжка с неожиданной жадностью приняляся откупоривать сундучок.
      - Не мучайся, - вздохнул я. - Пошли в сторожку, там инструмент есть.
      - И Корнеич, - алчно оскалился Серёжка, прижимая сундучок к груди.
      - Не бойся, - сказал я. - Корнеичу ничего не нужно.
      - Почему?
      - Потому что...
      ... Корнеич родился третьим, ненужным ребёнком в семье. Родители дали ему немного необычное имя - Илья. Быть может, в честь Ильи Муромца защитника земли Русской - или пророка Ильи? Во всяком случае, ни защитником, ни пророком Корнеич не стал. А наоборот - натерпелся от старших сестёр щипков и насмешек.
      Наплакался в подушку. А когда вырос - мстить почему-то не стал. И вовсе не почему-то, а от того, что любил своих сестёр, и когда у средней, Елизаветы, случился казус и срочно понадобились деньги, Корнеич временно (а оказалось - навсегда) устроился на кладбище - в те времена это было проще - и почти всю свою первую зарплату перевёл Елизавете. В то время он почти не пил - так что много ли ему было нужно? На женщинах он сразу поставил крест, взглянув в один из неверных юношеских моментов на себя в зеркало. Он был и впрвду на редкость некрасив:
      обезьянья фигура - длинные, до колен руки, кривоватые ноги, вечная сутулость, словно предощущение, что жизнь станет для него горбом, который будет он влачить до конца дней своих - словом, он полагал, что любое его предложение будет встречено, в лучшем случае, презрительным смехом. А он боялся. Боялся быть осмеянным. Вообще, боялся грубости. А, в целом, боялся жизни. Так и жил - боясь. Бобылём, который не прочь бы жениться, и отшельником, который рад бы иметь друзей. В конце концов, и то, и другое заменила ему водка. Страх перед жизнью притупился, зато водка - после первой пары приступов белой горячки - научила его бояться смерти, которая виделась ему сплошным чёрным туннелем без малейшего проблеска света в конце.
      Мы вошли в сторожку. Корнеич сидел за столом и набулькивал из бутылки в кружку.
      - Нашёл-таки, курва, - довольно, впрочем, равнодушно произнёс Серёжка.
      - Моя это, Сергей Васильевич, - ответил Корнеич, показывая зачем-то этикетку. На этикетке значилось: "Перцовка". - А "Смирновочку" вашу я в шкапчик прибрал. А трогать - не трогал.
      - Ага. Поэтому мою "Перцовку" тронул.
      - Богом клянусь, Сергей Васильевич...
      Серёжка, не говоря ни слова, поставил сундучок на пол и вышел. Полминуты спустя он вернулся, несколько смущённый, держа в мокрой руке мокрую бутылку.
      - Ну, прости, Корнеич, - сказал он. - Вот тебе откуп за недостойные подозрения.
      - Он поставил свою "Перцовку" перед Корнеичем на стол.
      - И "Смирновскую" можешь к ней присовокупить, - внёс свою лепту я.
      Став обладателем трёх бутылок водки, Корнеич чуть не сошёл с ума.
      - Сергей Васильевич, Игорь Ва... Это как же это?!
      - Вот так, Корнеич. Ну что, угостишь нас?
      - Да я... Господи! Счас закусочку соображу.
      - И монтировку, - добавил Серёжка.
      - Как? - не понял Корнеич.
      - И монтировку, говорю, сообрази.
      Корнеич, ничего уже не соображая, "сообразил" и то, и другое.
      - Ну, что сначала, - спросил я Серёжку, - водка или сундучок?
      - Сначала отпразднуем, - лаконично ответил тот.
      Корнеич разлил по стаканам для начала "Перцовку". Закуска была обычная - хлеб, колбаса, лук, кильки в томате.
      - Как в раю, - блаженно заметил Корнеич.
      - А ты там был?
      - Да где мне...
      - А хочешь туда?
      - Да куда мне...
      Мы выпили. "Перцовка" заклокотала в горле и обожгла внутренности.
      - Дрянь какая, - сморщился я.
      - Лопай, что дают, как писал Антон Павлович.
      Я загрёб ложкой (вилок, естественно, не было) несколько килек и отправил их в рот. Закусил хлебом и луком. Немудрящая закуска доставила мне больше радости, чем все сегодняшние плоды всезнания.
      - Наливай ещё, Корнеич, - велел я.
      Корнеича не нужно было упрашивать дважды. Выпили по второй. На сей раз я закусил колбаской. Это было чуть похуже кильки, но всё равно здорово.
      - Здорово, - сказал я.
      - Небось, вкуснее, чем Высший Разум? - ехидно спросил Серёжка.
      Я быстро проглотил последний кусок.
      - Умеешь ты портить настроение, - сказал я, вставая. - Ну, ладно, я пошёл.
      - Ты погоди, а сундучок открыть?
      - Вот сам и открывай.
      - А тебе разве не интересно посмотреть, что в нём?
      - Я и так знаю. И тебе уже говорил.
      - Одно дело знать, что там золото, другое - запустить в него руку по локоть.