Ф-фух, простите, Александр Христофорович, здорово я осерчал, столько швали по всей России развелось, ну, да Бог с ними. Она-то хоть ничего?
      - Кто, ваше величество? - не понял Бенкендорф.
      - Да Пушкина эта.
      - Очень хороша. - Бенкендорф говорил совершенно искренне. - Первой в Петербурге красавицей почитается Наталья Николаевна.
      - Какая такая Наталья Николаевна? - вскинул бровь император.
      - Да Пушкина, ваше величество. Николая Афанасьевича Гончарова дочка.
      - Что? - Николай даже приподгялся в кресле. - Так Пушкин на Гончаровой женат? Ну и ну.
      - А вы разве не знали, ваше величество? - удивился и Бенкендорф.
      - У меня, Александр Христофорович, дела и поважнее есть всяких там арапских браков. А каков он поэт - мне наплевать. Для нас, государственных людей, поэзия - та же арифметика: одним поэтом больше, одним меньше какая разница, кто их считать будет. Но, вот, Наталья Николаевна, ах, Наталья Николаевна! - Николай Павлович до того, кажется расстроился, что налил себе ещё коньяку. - Где ж у неё-то глаза были, куда смотрела? Он же мало, что смутьян, скандалист и вообще сволочь, он же натуральный павиан!
      - Тем не менее, ваше величество, некоторые дамы находят, что он весьма недурён собой, - змаетил Бенкендорф.
      - Некоторые макаки, Александр Христофорович, - в тон ему отозвался император, - находят, что иные павианы не так уж дурны собой.
      Бенкендорф позволил себе рассмеяться - впрочем, совершенно от души.
      - Дуэль сия, однако, вряд ли состоится, - неожиданно миролюбиво заметил Николай, подливая себе ещё коньяку. - Мм-м, не люблю французов, вот разве коньяк ихний...
      - Почему, ваше величество? - несколько наигранно удивился Бенкендорф, адресуясь к первой царской фразе.
      - А потому, Александр Христофорович, - глядя в глаза Бенкендорфу, ответил Николай, - что, как вам известно, отправил я намедни арапу нашему пакет с предписанием о немедленном покинутьи Петербурга во избежание яиц. Так это, кажется, звучит на канцелярите вашего департамента?
      Бенкендорф хмыкнул, мотнул головой и посерьёзнел.
      - А я бы этого не делал, - тихо, но веско сказал он.
      - Што??
      - Вы его в сотый раз в ссылку, он там опять всякой херни насочиняет, она по России разойдётся, потом вы его вернёте, а через месяц, клянусь, снова - "во глубину сибирских руд". Так не проще ли, чтобы французик за нас с ним разобрался? Стреляет он не дурно, а камер-юнкер ваш похуже. К тому же, наверняка, близорук. Представьте, долгие ночи с гусинным пёрышком... А ежели, паче чаяния, контраверсия случится, так вы ж его сами в Красноярск хотеть изволили.
      Какую-то секунду Николай с ужасом глядел на Бенкендорфа. Слегка дрожащей рукой налили себе коньяку, не пригубив, отставил в сторону. Затем, внезапно решившись, выпил залпом. Сказал:
      - Вы совершенно правы, Александр Христофорович. Довольно канетели. Пушкин остаётся в Петербурге. Дантес его убивает. Точка. Отговорила роща золoтая.
      Встретьтесь с Пушкиным и передайте Александру Сергеевичу, что я на него больше не гневаюсь. Он может оставаться в Петербурге. Ну, спасибо вам, господин Бенкендорф, что бы я без вас делал...
      "Подохли бы", - мысленно процедил господин Бенкендорф. Полагая, что аудиенция окончена, он встал и поклонился государю.
      - Кстати, - остановил его жестом Николай, - что он врообще представляет собой, Дантес этот?
      Бенкендорф полотоядно ухмыльнулся.
      - Пасынок господина Геккерна, - сказал он. - Это официально. Связь их, однако, несколько иного рода.
      - Какого же?
      - Любовного.
      - Простите?
      - Господин Геккерн весьма привязан к господину Дантесу.
      - Содомский грех?
      - Он самый.
      - М-да. - Николай почесал переносицу. Зачем - непонятно. - А что, этот Геккерн хорош собой?
      - Старый, жирный, уродливый. Зато Дантес хорош собой. Белокур, синеглаз, к тому же, молод. Ну, и глуп, в соответственной степени.
      - А зачем ему этот Геккерн сгорбился?
      - Ну, как же - молод, хочет мир повидать, себя показать, а у Геккерна, в него влюблённого, средства для того имеются - как ни как, посол, представитель голландских высот, то есть, знай Пушкин об этом, не так бы, может, и ревновал.
      Может, Гончарова Дантесу этому, вроде прикрытия, чтобы и в обществе появиться, и сё.
      - Ай, да Бог с ними, - махнул рукой Николай. - Меня это, будем считать, не касается. В общем, Александр Христофорович, благодарю вас за ценные сведения и не смею долее задерживать.
      Спускаясь по мраморной лестнице, Александр Христофорович Бенкендорф едва не наступил на любимца Николая, большого пушистого кота Бонифация.
      - А-а, - хрипло сказал Александр Христофорович. - Вот, звачит, какое отношение!
      Христофор, значит, Бонифатьевич? А за подобное - по этапу в Сибирь - не угодно ли? И, согласно казиматному уставу, держать на исторической родине, пока яйца не отморозишь! Э-э, да ты, брат, кастрированный! Ты и не мужчина вовсе, а Дантес!
      Так вот тебе короткий этап! - И Александр Христофорович пнул сибирского кота Бонифация носком ботфорта.
      После ухода Бенкендорфа Николай сперва задумчиво барабанил пальцами по столу, затем достал из кармкна золотые часы с репетиром и откинул крышку. Часы заиграли приятный на слух минуэт, затем из них вылетела кукушка и сделала в комнате пакость. Николай переступил через пакость, подошёл к зеркалу и всмотрелся в собственное отражение.
      - Страна холопов, - сказал он. - И ты, - он ткнул отражение пальцем в грудь, - первый хлолп всея Руси.
      Совершенно обессиленный, опустился он в кресло, и, массируя пальцы обеих рук, прошептал:
      - А, всё же, какой страшный человек, этот Бенкендорф... "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Вот ведь подлец, Пушкин. Вот ведь скотина, Бенкендорф. Не приведи Господь оказаться просвещённым монархом... Когда понимаешь, что делаешь, и всё равно делаешь... Завтра же пошлю Пушкину своего учителя по стрельбе...
      Тут в полуприкрытую дверь вошёл к царю на приём кот Бонифаций, обиженный, жаловаться на Бенкендорфа. Потёрся о голенище царёва сапога и, к удивлению своему, получил новый пинок.
      - Пшёл.
      Тем временем Александр Христофорович Бенкендорф, уже в личном своём кабинете, перебирая папки с важнейшими делами, импульсивно отложил их в сторону, показал кому-то дулю в пространство и, взяв новое дело, вывел на обложке: "Романов Николай Павлович".
      * * *
      - Только не притворяйся, что ты спишь, - услышал я сквозь полудрёму голос Руслана.
      Из вредности мне захотелось ещё немного попритворяться. И тут же я получил сильнейший толчок в плечо.
      - Так ты, татарчонок, драться? - вознегодовал я.
      - Сам татарчонок, - весело огрызнулся Руслан и неожиданно навалился на меня всем телом: - Будешь обзываться? Будешь?
      - Буду, - согласился я и ловким приёмом "спихиванье" сбросил Руслана с себя и навалился на него сам.
      - Сдавайся! - приказал я.
      - Лучше смерть!
      - Если враг не сдаётся, его - что?
      - Просят, как следует. Ходют, ноют, размазуют сопли.
      - Вот я счас тебя размажу!
      - Рискни здоровьем! - пыхтел Руслан, придавленный мною к одеялу.
      - Где я тебе здоровье возьму? - пыхтел в ответ я.
      - А чё?
      - Курю много.
      Руслан сделал змеиную попытку выскользнуть из-под меня. Я демонически расхохотался, ухватил его и произвёл адский приём переворачивания на живот.
      - Счас я тебя отшлёпаю, - заверил его я. - А-та-та, а-та-та. - Я несильно захлопал ладонью по его костлявой заднице. - Это тебе за монголо-татарское иго, это за... чего вы там ещё, татары, натворили?
      - Мама! - заверещал Руслан.
      - Правильно! За маму. За папу. Много у тебя родственников?
      - Никакой жопы не хватит, - горько признался Руслан. - Сдаёшься?
      - Нет, - опешил я.
      - Тогда я сдаюсь.
      Тут зазвонил телефон.
      - Пусти мой жопа трубка снять. - С перепугу Руслан перешёл на действительно татарский диалект.
      Я отпустил его, и он подошёл к телефону.
      - Алло? - сказал он, снимая трубку. - А, здрасьте, Анна Борисовна. Хорошо, спасибо, как вы? Чем занимаемся? Вот только что проснулись и сразу заспорили на исторические темы... Да, пожалуй, Ига победил в диспуте. Позвать его к телефону?
      Момент. Ига, мама.
      Я обречённо вздохнул и прошелестел босыми ступнями к аппарату. Ну, думаю, за что на этот раз?
      - Бонжур, мама, - выдохнул я, взяв трубку у Руслана.
      - Игорь. - Мамин голос звучал, как всегда строго-назидательно. - Ты ещё не успел взять трубку, а уже нагрубил.
      - Чем же, мама?
      - Своим обречённым вздохом. Мама не так уж часто звонит тебе. Ты же маме вообще никогда не позвонишь. Тебя не волнует, здорова ли мама, жива ли мама....
      - Извини, мам, дел было много.
      - Дел? У тебя появились дела? Ты устроился на работу?
      - Всё не так страшно, - начал объяснять я. - А, вообще, да - я работаю. Я пишу стихи.
      - Игорь. Работа - это то, за что платят. Вот что. Я хочу, чтобы ты сегодня же приехал ко мне. Нам необходимо поговорить, как ты будешь жить дальше.
      - А, по-моему, без этого можно спокойно обойтись.
      - Игорь. Не груби. В конце концов, я требую, чтобы ты приехал.
      - Мама, ты же знаешь - наши разговоры всегда кончаются ссорой.
      - Если ты будешь иметь терпение выслушать, что тебе говорят, и не грубить, ссоры не произойдёт. К сожалению, ты этого не умеешь.
      - Умею. Я умею выслушивать советы, но не поучения.
      - Игорь. Давай это обсудим не по телефону. Я жду тебя в два часа.
      - Хорошо, мама, я буду. Что взять с собою - шампанское или коньяк?
      - Ремень.
      - Ай! - завопил я вдруг. Это умывшийся Руслан подкрался сзади и с оттяжкой хлестнул меня по голой жопе полотенцем.
      - Игорь, перестань ёрничать, - строго сказала мама.
      - Я не ёрничаю, - жалобно произнёс я. - Это Руслан тут дерётся.
      - Детский сад. Вам уже обоим по двадцать семь лет. Тебе на следующей неделе исполняется двадцать восемь. Твой инфантилизм меня просто пугает.
      - Не бойся, мам, эта болезнь не смертельна. Ай! - Русланчик хлестнул меня полотенцем по-новой.
      - Для тебя - смертельна. Всё. По телефону с тобой беседовать бесполезно. Я тебя жду в два, если помнишь.
      - С ремнём? - спросил я, но мама уже повесила трубку.
      Я грозно повернулся к Руслану.
      - Смерти ищешь? - процедил я.
      - Реванширую, - объяснил Руслан.
      - И как часто? - поинтересовался я.
      - То есть... ты в каком смысле?
      - Счас узнаешь, в каком. Дай-ка сюда полотенце. Ну, кому сказал.
      Русланчик понурил голову и послушно отдал мне полотенце.
      - Повернись.
      Видя, что выхода нет, Русланчик ещё более понурился и повернулся.
      - Не сильно, да? - попросил он.
      - Это уж как получится.
      Я натянул полотенце и... не ударил. Русланчикова попа смотрелась так беззащитно, так по-детски, что даже в шутку не хотелось по ней бить. Я несильно шлёпнул по ней ладонью и положил руку Русланчику на плечо.
      - Ну, чего ты, мяфа.
      - Так не будешь бить?
      - Не буду.
      - Почему?
      - А мне тебя жалко.
      - Ты это брось.
      - Не брошу. Маленьких обижать нехорошо.
      - Зато легко.
      Мы не выдержали и расхохотались.
      - Бедный ты бедный! - Русланчик потёрся своей небритой щекой о мою. Мамка тебя сегодня наругает. Ещё и ремнём выпорет.
      - Ай! - автоматически воскликнул я. - Авось, не выпорет.
      - Выпорет, выпорет. Я Анну Борисовну знаю. И поделом.
      - Что значит - поделом? - возмутился я, отстраняя Руслана.
      - Да ведь вас, Матушинский, драть надо. Уроков не учите, мышей не ловите.
      - Что я вам, кот?
      - Будь вы кот, никто б не требовал, чтобы вы учили уроки.
      - А мыслимо ли требовать от пионэров, чтоб они ловили мышей?
      - Конечно. А на субботниках?
      - Русланчик, иди на хер.
      - А я уже там, только ножки свесил.
      - Ладно, давай лучше оденемся.
      - Зачем? Мне больше нравиться голеньким бегать. Голый человек на голой земле.
      Дидро-Руссо, Москва-Петушки, пятнадцать-ноль, авантаж Эдберг.
      - Совсем крыша поехала, да?
      - Ага, - обрадованно признался Русланчик. - С кем поведёшься, от того ума и наберёшься. Давай будем двумя психами?
      - Что значит - давай будем? А мы кто?
      - Полтора психа. Ты - полный, а я - наполовину.
      - Поворачивайся, - сурово молвил я, потянувшись к отброшенному полотенцу.
      - Всё же, будешь бить да? - затрясся Руслан.
      - Ты не оставляешь мне выбора. Грубишь, не желаешь одеваться. Счас расплатишься за свою наготу.
      - А сам-то, сам-то? Ты тоже голый.
      - Опять грубишь. Поворачивайся.
      Русланчик неожиданно схватил полотенце перед моим носом и повернулся.
      - Ну, тиранствуй, деспот, - обречённо сказал он.
      - Отдай полотенце. А то как же мне тиранствовать.
      - Гнети. Самодурствуй. Лей расплавленный свинец в глотку свободной мысли.
      - А полотенце дашь, юродивый?
      - Руби головы, поднятые вверх. Выкалывай глаза, обращённые к свету.
      - Слушай, Русланчик...
      - Пляши на трупах.
      Я пустился в пляс. Русланчик сначала удивлённо смотрел на меня, а потом принялся отплясывать со мной напару.
      - Давай хоть музыку включим, - предложил я. - Там, радио...
      - А вдруг по радио про сельское хозяйство?
      - Спляшем под сельское хрзяйство.
      Мы включили радио. Передавали бессмертный "Rock Around the Clock". И под его звуки в маленькой квартирке посреди большого города два голых влюблённых психа, в счастьи своём не стесняющиеся целого мира, самозабвенно отплясывали самую фантастическую джигу всех времён и народов.
      Я обессиленно рухнул на диван, выключая музыку.
      - Давай ещё потанцуем, - попросил Руслан.
      - К маме надо, - с сожалением произнёс я. - Слышь, Русланчик, у тебе ремень есть?
      - Для чего тебе? - с подозрением спросил Руслан, оглаживая попу.
      - Мама просила привезти. Наверное, пороть меня хочет.
      - Для такой цели найдётся.
      - Дашь?
      - Пока не оденусь - не надейся. Знаем мы вас, Матушинских.
      - И что же вы о нас знаете?
      - Разбойный вы люд. А вы, Игорь Васильевич, вообше поэт с большой дороги.
      Русланчик быстро оделся, порылся в шкафу и протянул мне коричневый ремешок с серебристой пряжкой.
      - Советую и вам одеться, сударь. Негоже являться к матушке в таком неглиже.
      Мама моя жила в пяти трамвайных остановках от нашей с Русланом квартиры. Бывал я у неё редко, а хотел бы бывать ещё реже, поскольку наши разговоры ничем хорошим не кончались. Маме было пятьдесят три года, из которых она тридцать лет проработала преподавателем химии ( к счастью, не в моей школе). Она была женщиной каменной воли с раз и навсегда устоявшимися понятиями о том, как надо и как не надо. Единственной её слабинкой был я, единственное же чадо, которое никак не желало вписываться в переодическую таблицу элементов её кумира Менделеева. Я вёл себя легкомысленней всех неинертных газов вместе взятых, менял удельный вес, как перчатки, и вступал во всевозможные реакции с самой неожиданной валентностью.
      С моим отцом мама развелась, как только я окончил школу - до той поры не хотела травмировать детскую душу, которой необходимо получить аттестат зрелости. Мама не могла переносить беспринципную мягкотелость отца, а папа чересчур устал от несгибаемого комильфотства матери. Он переехал от нас в комнатёнку в общежитии, которую предоставил ему родной завод, и зажил без особого, возможно, счастья, но с облегчением. Раза три-четыре в год мама, движимая чувством долга, являлась к нему в общагу, наводила порядок, коротко и строго бранила, а папа сидел на кровати, точно пёс, поджав хвост, и лишь глазами молил, чтоб она поскорее ушла.
      Во второй раз замуж мама не вышла - это шло вразрез с её понятиями "comme il faut". Квартира её, строгая и опрятная, с мебелью в стиле 50-х годов, с чашечками в буфете, с всегда выстиранными скатёрками и занавесками, навевала на меня тоску зубоврачебного кабинета. Портреты Менделеева ( которого я в детстве принимал за Карла Маркса ) на стене и генералиссимуса на книжной полке олегкомысливались увеличенным снимком улыбающейся хари вашего покорного слуги в возрасте шести лет. По словам мамы то был последний год, когда я ещё оставался "милым, отзывчивым мальчиком". Гнетущее впечатление от комнаты несколько скрасилось бы наличием книг, не будь среди них столько справочников по химии.
      Мама сумела внушить мне стойкое отвращение к этому предмету.
      Я позвонил в дверь. Мама открыла сразу же, точно ждала меня в прихожей. Ноги в расшарканых тапочках, коричневые чулки, строгое тёмно-серое платье, седые волосы уложены в качанчик на макушке.
      - Здравствуй, мама. - Я наклонился, чтобы поцеловать её. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.
      - Проходи, Игорь. - Она чуть посторонилась. - Ты опоздал на пятнадцать минут.
      - Трамвая долго не было, мам, - оправдался я. - Ты же знаешь, как они ходят.
      - Это потому, что всем теперь управляют такие же безалаберные люди, как ты.
      Вот оно, типичное начало разговора. Я уже предвкушал пару приятнейших часов.
      - Снимай обувь, надевай тапочки и пойдём в комнату.
      Я послушно переобулся и проследовал за мамой в комнату.
      - Мам, а я ремень принёс, - похвастался я.
      - Какой ремень?
      - Ну, ты ж просила, чтоб я захватил. Только отдашь потом, я его у Русланчика одолжил.
      - Игорь. - Мама устало покачала головой. - Когда ты повзрослеешь?
      - Ты же знаешь, мам, - никогда.
      - И чему же ты так рад?
      - Вот этому самому и рад.
      - Садись за стол. - Мама махнула рукой. - Чаю хочешь? Или, может быть, пообедаешь?
      - А что на обед? - оживился я.
      - Рассольник. И котлеты с гречневой кашей.
      - Давай пообедаем.
      Мама ушла на кухню. Было слышно, как она чиркает спичкой, включая газ, и аккуратно звенит тарелками.
      "Странно, - подумал я. - Я ведь люблю маму. Почему же у меня такое чувство, будто я отбываю здесь какую-то повинность?"
      - А? Что скажешь, борода? - Я повернулся к Менделееву на стенке.
      "Борода" ничего не ответила. Зато из кухни раздался голос мамы:
      - С кем ты там разговариваешь, Игорь?
      - Пытаюсь вызвать на откровенность Менделеева. А он, чучело, только брови хмурит.
      - Игорь. Иди-ка лучше сюда. Поможешь мне.
      Я вышел на кухню. Мама протянула мне тарелки, ложки и вилки.
      - Вот. Отнеси это в комнату.
      - А мы разве не на кухне обедать будем?
      - Я никогда не обедаю на кухне, если у меня гости. Да ещё такие редкие, как ты.
      - Упрёк принят.
      - Не валяй дурака, сын.
      Я расставил тарелки и разложил ложки и вилки на столе. Вскоре появилась и мама с дымящимся рассольником, который она успела перелить из кастрюли в супницу.
      - Приятного аппетита, мам.
      - Спасибо. И тебе.
      Сама она почти не ела, больше глядела, как я, обжигаясь, поглащаю рассольник ложку за ложкой.
      - Ты похудел, - заметила она. - Вы с Русланом плохо питаетесь.
      - Я вшегда был худым, - прошамкал я набитым хлебом ртом.
      - И много курите. И пьёте. Наверняка.
      - Мама, можно усвоить пищу в спокойной обстановке?
      - Ешь, ешь.
      Она отломила от хлеба небольшой кусочек, но положила его не в рот, а на скатерть, рядом с тарелкой.
      - Как по-твоему, отчего я так рано поседела? - неожиданно устало спросила она.
      - Из-за меня.
      - Не ёрничай.Что ты, в сущности, обо мне знаешь? У меня была трудная жизнь. Я всё время боролась. Поступила в институт, где был чудовищный конкурс. Устроилась на работу в школу. Затем боролась с твоим отцом. А теперь мне приходится бороться с тобой.
      - Отдохни, мама.
      - Мне бы очень хотелось отдохнуть. Я страшно устала.
      - Ты устала от себя, мама.
      - Я хотела бы, чтоб у тебя была постоянная работа, дающая твёрдый доход. Чтоб у тебя была семья. Жена, дети. Чтоб я могла нянчить внуков. Я хотела бы, чтобы ты был счастливым.
      - Верю. Но счастливым так, как ты это понимаешь.
      - А как ты это понимаешь?
      - Никак.
      - Вот именно, что никак.
      - Мама, я хочу быть таким, каков я есть. У меня есть мой мир, мои стихи, у меня есть... - тут я осёкся.
      - Что у тебя есть? - Мама подняла на меня пытливый взгляд.
      - Всё у меня есть, - буркнул я.
      - У тебя ничего нет! - неожиданно крикнула мама. - Ни семьи, ни работы, а главное - нет чувства долга. Ты живёшь на иждевении у Руслана. Сам Руслан, кстати, работает. И Сергей работает. И Коля. Ты один ни о чём не думаешь. Ты безответственен. Мне стыдно. Я никогда не думала, что у меня вырастет такой сын.
      - Откажись от меня. - Я доел рассольник и отодвинул от себя тарелку.
      - Все твои слова - ёрничанье и блеф. Равно как и твои стихи.
      - А ты их читала?
      - Я всё равно ничего не понимаю в поэзии. Я химик. Зато понимаю другое: если б они чего-то стоили, их бы печатали.
      - Действительно, мам, как всё просто.
      - Игорь. Сын. Сынок. - В голосе мамы вдруг проскользнуло что-то такое, от чего у меня невольно сжалось сердце. - Ну не все же обязательно хорошие поэты. Может, ты бы мог найти себя в чём-то другом.
      - Спасибо. Я уже нашёл себя.
      - Есть столько интересных профессий. Кем бы ты хотел стать, если б не стихи?
      - Никем.
      - Можешь не волноваться, - сказала мама после паузы. - Им ты уже стал.
      - А теперь ты ёрничаешь.
      - Ты меня очень огорчаешь. Как Руслан так долго может выносить тебя?
      - Скрежещет зубами, бедный, но выносит, - усмехнулся я.
      - Тут нечему улыбаться. Возможно, он по дружбе и не говорит тебе...
      - Мама! - взмолился я. - Можно, мы с Русланчиком сами в этом разберёмся?
      - Действительно, это ваше дело, - согласилась мама. - Хотя со стороны выглядит довольно странно. Слушай, Игорь, скажи мне честно: в каких вы с Русланом отношениях?
      - В прекрасных.
      - Я имею в виду совсем другое.
      - Что же?
      - Вы живёте вместе. Уже довольно долго. Девушки у тебя, насколько мне известно, нет. Не знаю, не знаю...
      - Слушай, мама! - взорвался я. - Ты уж действительно лезешь не в своё дело.
      - Этого бы ещё только не хватало! - Мама испуганно посмотрела мне в глаза. - От тебя, Игорь, конечно, всего можно ожидать...
      - Всё, мама, спасибо за рассольник. - Я резко поднялся из-за стола.
      - А котлеты с гречкой, Игорь?
      - Спастбо, я сыт.
      - Поешь.
      - Говорю же, не хочу.
      - Доведёшь ты меня до могилы, - вздохнула мама. - И себя убиваешь, и меня.
      - Ты сама себя убиваешь! - Я чувствовал, что близок к истерике. - Ты как паровой каток, который всех и всё хочет снивелировать до уровня собственных представлений о том, что правильно, а что нет. Ты всегда права, всегда права! А это, в конце концов, невыносимо. Я лучше пойду, мама, пока не наговорил такого, о чём после буду жалеть. До свиданья, мама.
      - Постой ещё одну секунду.
      - Да? Что?
      Мама подошла к комоду, выдвинула ящик и достала оттуда пятьдесят рублей.
      - Вот. Возьми.
      - Спасибо, мама, но денег я у тебя не возьму.
      - Возьми. Это я не тебе.
      - А кому же?
      - Вам с Русланом. Некрасиво, что только он тратится на тебя. Возьми, пожалуйста.
      К тому же, у тебя скоро день рождения. Считай, что это частично и мой подарок.
      Игорь, прошу тебя, возьми. Не для себя. И даже не для меня. Для Руслана. И передай ему привет от меня.
      - Спасибо, мама. - Я сунул деньги в карман брюк, чувствуя, как полыхают мои щёки. - Правда, спасибо. - Я нагнулся, чтобы поцеловать маму, но она как-то устало отстранила меня рукой.
      - Иди сын.
      - Извини, мама.
      Я направился к двери.
      - Постой секунду.
      Я остановился. Мама подошла ко мне, нагнула мою голову к себе и поцеловала в щёку.
      - С днём рождения, сынок.
      - Спасибо, мама.
      - Хоть, говорят, поздравлять заранее - плохая примета. Не забудь Русланов ремень. Пороть тебя, боюсь, слишком поздно.
      Я не сел в трамвай, а решил пройтись пешком. На душе было тошно.
      "Не купить ли Русланчику, ну, и себе коньяку на вечер? Или просто водки?" - подумал я, но вспомнил, что сегодня воскресенье и все магазины закрыты.
      Таксиста, что ль, остановить и купить у него?
      Я не стал останавливать таксиста. Вместо этого я подошёл к старушке, торговавшей цветами, и купил у неё три гвоздики. Для Руслана. Гвоздички, побитые морозом, выглядели жалко и совсем не пахли. Но я всё равно уткнулся в них носом, как, бывало, в детстве зарывался лицом в мамины ладони. На душе потеплело. Я улыбнулся и зашагал домой.
      * * *
      Когда Игорь ушёл, Руслан, долгое время не зная, чем заняться, сидел в кресле и наблюдал за причудливым полётом мухи. Муха металась по всей комнате, как сумасшедшая, серьёзно жужжа.
      "Это бессмысленно и совершенно не алгоритмизуется, - подумал Руслан. Хотя..."
      Руслан порывисто вскочил и включил компьютер. Пока старая развалина загружалась, Руслан успел сварить себе кофе в медной джезве, налить его в чашку и подкурить сигарету.
      "Поставим задачу так, - рассуждал он, стуча по клавишам. - Мухой движет исключительно реакция на внешние раздражители, поскольку мозга у неё нет, а есть один нерв - от глаз до жопы. Что может её раздражать? Свет. Мои телодвижения.
      Звук..."
      Резко зазвонил телефон. Муха заметалась по комнате в притворном ужасе. Руслан с неохотой отошёл от компьютера и снял трубку.
      - Да? - сказал он.
      - Руслан Васильевич? - осведомился в трубке Серёжкин голос. - Это вас беспокоят Николай Васильевич и Сергей Васильевич.
      - Вы меня действительно беспокоите, - буркнул Руслан. - Вы меня от работы оторвали.
      - Это пустяки, - светски хамнул Серёжка. - Вы мне другое скажите: не могли бы вы куда-нибудь сплавить Игоря Васильевича? Буквально на полчасика-минут на сорок?
      - Не мог бы. Он уже сплавился. Как сырок. Его мама на экзекуцию вызвала.
      - Сие чрезвычайно удачно! Мы будем у вас через пятнадцать минут.
      - Я работаю.
      - Но.
      - Чё "но"?
      - Счас приедем. - Серёжка бросил трубку.
      - Вот козлы! - пожаловался Руслан мухе.
      Муха сокрушённо уселась на стену рядом с телефоном. Руслан кокнул её трубкой, включил компьютер и сел в кресло с кофе и сигаретой.
      "Это мерзко, - с грустью подумал Руслан. - Из-за этого Серёжки я замарал себе руки убийством. Откуда мы знаем, что есть жизнь с точки зрения мухи? А какой-нибудь Небесный Мухобой возьмёт да и прихлопнет так же меня. Телефонной трубкой. Небесной".
      Допив кофе, Руслан отнёс пустую чашку на кухню и заглянул в холодильник.
      "Сыр есть, колбаса тоже есть. О, и масло есть. Хлебу завались. Ну, угощу их бутербродами с маслом. Ладно, луку тоже дам".
      Руслан усмехнулся и принялся нарезать колбасу и сыр, намазывать маслом хлеб и конструировать бутерброды.
      В дверь позвонили. Руслан оставил свои кулинарные манипуляции и пошёл открывать.
      - О! - обрадовался Серёжка вваливаясь в квартиру. - Кого мы видим!
      - И кого? - Руслан завертел головой по сторонам.
      - Тебя, дурило. Позвольте безешку запечатлеть. - Серёжка потянулся пухлыми губами к Руслановой щеке. Чмокнул. Повернулся к стоящему позади Кольке.
      - А вот и Николай Васильевич, автор этой фразы, - отрекомендовал Серёжка. Колька залыбился.
      - Николай Васильевич, - продолжал Серёжка, - принёс с собой коньяк "Армения".
      Иных Николай Васильевич не пьют. А этот - пьют. Из розового бокальчика. О чём читайте воспоминания современников.
      - С какой радости коньяк? - вяло спросил Руслан. - Что будем праздновать?
      - Ничего праздновать не будем. Будем пить. Почему бы трём старинным друзьям не посидеть за бутылочкой изысканного коньяку.
      - Гы! - сказал Колька.
      - Николай Васильевич, как всегда, чётко отражает суть момента. Серёжка учтиво потрепал Кольку по щеке. - Ну, не будем держать нас в сенях, проследуемте в покои. Мы очарованны вашим гостеприимством, Руслан Людмилович.
      - Проходите, а я пока на кухню.
      - У вас там подрумянивается молочный поросёнок?
      - Ну да, поросёнок. На букву "Б"
      - Барашек! - догадался Колька.
      Когда Руслан внёс в комнату поднос с бутербродами, Колька разочарованно скривил нос.
      - А где барашек? - спросил он.
      - На альпийских лугах. Прошу откушать, что Бог послал.
      - В этот день Бог послал Руслан Васильичу бутерброды, - исказил цитату Серёжка.
      - Николай, не гнушайтесь. Лёгкий а-ля фуршет более соответствует коньяку. Жирная колбаса, пар экзампль. Русик, фужеры у тебя есть?
      Руслан достал рюмки из серванта.
      Серёжка пошлёпал пухлыми губами.
      - Во Франции, - заметил он, - коньяк подают в больших пузатых подогретых бокалах.
      - Давно оттуда? - мрачно поинтересовался Руслан.
      - Да он там не был, - добродушно объяснил Колька, - эт он в книжке прочитал.
      - Николай, наливай! - Серёжка нахмурил брови.
      Колька с готовностью выдернул пробку и разлил коньяк по рюмкам.
      - За чё выпьем? - спросил он.
      - За тебя, Громозека.
      - А чё за меня?
      - Шутка. Ни хрена не за тебя. Со встречей!
      - Хороший коньяк, - сказал Руслан, ставя опустевшую рюмку на стол. Итак, я весь внимание.
      - По какому поводу? - притворно удивился Серёжка. - А если мы просто пришли посидеть?
      - И для этого нужно было сплавить куда-то Игу?
      - Ну, так он же пьёт, как слон.
      - Не юродствуй. - Руслан поморщился.