- Ибрагимов! - взвизгнула Зоя Александровна, - На твоём месте я бы не ёрничала, а подумала бы, как объяснить директору синяк под глазом. Совсем обнаглели!
      Устроить драку перед кабинетом классной руководительницы за минуту до урока!
      - Но, согласитесь, драка была честная - двое на двое, - сказал я.
      - Матушинский, а от тебя я вообще ничего подобного не ожидала! Мальчик из интеллнгентной семьи, мать - учительница, один из лучших в группе по французскому...
      - А, может, у меня французско-мушкетёрская страсть к дуэлям?
      - Все четверо - вон из класса. К директору. Объясняйте ему, какие у вас страсти!
      Колька, Серёжка, Русланчик и я взяли свои портфели и поплелись на выход... с вещами.
      - Ну, и чё скажем директору? - спросил Колька в коридоре. - Небось, нафискалите?
      - Да пошёл ты, ещё на тебя фискалить, - огрызнулся Руслан, потирая глаз.
      - Сам пошёл! - вспыхнул по-новой Колька. - Снова в глаз захотел?
      - Колян, успокойся, - угомонил его Серёжка.
      Колян немедленно успокоился. Каждое слово Серёжки было для него приказом.
      - А и правда, пацаны, что мы скажем директору? - Серёжка повернулся к нам с Русланом.
      - Не ваша забота, - буркнул я. - Говорить будем мы.
      - А спрашивать будут всех.
      - Тебя-то, дурака, спрашивать ни о чём не будут.
      - Хочешь опять подраться? - Колька с готовностью почесал кулаки.
      - Остынь, Колян. Перед директорским-то кабинетом не будем устраивать драки.
      Постучись.
      Колян остыл и постучался.
      - Да, - строго проговорил голос секретарши. - Хто там?
      - Свои. - Серёга отстранил Кольку и первым распахнул дверь приёмной.
      - Драссе. Нас Зоя Александровна к Матвей Владимирычу направила. По поводу безобразной драки, учинённой нами сегодня.
      - Кондрашов, не юродствуй, - поморщилась секретарша Эльвира Павловна. А от тебя, Матушинский, я этого вообще не ожидала. С такой-то мамой!
      "Далась им всем моя мама!" - подумал я с тайной злостью.
      - Подождите здесь! - Эльвира Павловна окинула нашу группу уничижительным взглядом и скрылась в двери директорского кабинета.
      Мы нахохлившись молчали, не желая даже глядеть друг на друга.
      - Матвей Владимирыч ожидает вас у себя. - Эльвира вновь возникла в приёмной и уселась за свой секретарский стол с совершенно отсутствующим видом.
      Вот гадина! Довольно хладнокровно мы распахнули дверь в святая святых нашей школы - кабинет директора, и переступили порог. Матвей Владимирыч Зисерсон, человечек лет шестидесяти, местами курчавый, местами лысый сидел за массивным письменым столом, просматривая определённые бумаги.
      - Явились наконец-то! - воскликнул он, когда мы вошли.
      - Что значит "наконец-то"? - не понял я.
      - Это значит, что вести в школе разносятся очень быстро. То есть, то, что Зоя Александровна отправила вас ко мне, сюрпризом для меня не было. Я вами огорчён, ребята! Ибрагимов, как по-вашему, вас очень украшает этот синяк?
      - Не очень, - буркнул Руслан.
      - А вы, Рябинин... - начал было директор, но Колька тут же перебил его с природной учтивостью:
      - А чё Рябинин? Чуть что - сразу Рябинин.
      - Уж не хотите ли вы сказать, что это не вы соизволили поставить синяк под глаз Ибрагимову?
      - Я упал, - поспешно сказал Руслан.
      - И глазом о чей-то кулак, - ещё поспешнее сказал директор. - Очень благородно, но очень глупо. Так из-за чего была драка-то?
      Мы обменялись взглядами, отвернулись друг от друга и молча насупились.
      - Я и сам в детстве дрался - когда была затронута моя честь, неожиданно произнёс Матвей Владимирович. - Но теперь я стал старше и позволю заметить вам:
      это не метод.
      - А можно мы сначала станем старше? - довольно нагло спросил я.
      - Не ёрничайте, Матушинский. Вам-то уж драки совсем не к лицу. И не извольте меня перебивать. Мне пятьдесят восемь лет и я достаточно разбираюсь в людях..
      Может, вы полагаете, что я намерен вызывать в школу ваших родителей? Так вот - не намерен. Я считаю, что мальчишки сами должны разбираться со своими проблемами. Но - желательно - без драк.
      - Мы больше не будем, - буркнул Колька.
      - Рябинин! Если можно - без детского сада. Вы всё же в восьмом классе, а не в четвёртом. На урок французского можете не возвращаться. Чтобы Зое Александровне глаза не мозолить. Но к следующему уроку извольте быть. От души предлагаю вам за это время подумать и не подраться по-новой. Можете идти.
      С облегчением выпорхнули мы из директорского кабинета. Эльвира Павловна попробовала с укоризной покивать нам вслед головой, но мы проигнорировали её знак внимания и вышли в коридор.
      - Пойдёмте шоколадных батончиков купим, - предложил Серёжка.
      - Неохота.
      - Чё, гордость не позволяет? Или денег нет?
      - А хоть бы и нет?
      - Не ссыте, я угощаю.
      - А давай.
      - Ну, пошли.
      - Ну, пошли.
      И мы пошли. Внешне драка наша вспыхнула из-за пустяка. Колька (как мне сейчас кажется, нарочно) налетел на Русланчика в коридоре перед уроком и сказал: "Чего пихаешься, татарин?" - "Ты сам пихаешься", - слегка растеряно ответил Руслан. - "Ещё и грубишь!" - продолжал наседать Колька. Затем глянул на Серёжку, кивнул и заехал Руслану в глаз. Русланчик вскрикнул и скорчился у стены. Я тут же подскочил и стукнул Кольку в челюсть. Челюсть от удивления отвисла книзу. А я схватился рукою за ухо, в которое влетел Серёжкин кулак. Вот, в общем-то, и вся драка, продолжения которой не последовало по причине вмешательства Зои Александровны. Та перехватила гневную руку Русланчика, занесённую над физиономией Серёжки, и велела нам войти в класс, из которого пять минут спустя выгнала.
      Если бы драка получила своё развитие, нас бы с Русланом следовало отправить не к директору, а в медпункт. Серёжка был самым сильным человеком в классе. Кроме того, он во всём был коновод, заводила, первый. Мальчики готовы были следовать за ним хоть на край света, угождать, даже не думая, что угождают. И первым среди них был Колька, почти такой же сильный, но, к сожалению, беспросветно глупый, имевший одно достоинство: быть бесконечно преданным своему кумиру. Нельзя сказать, чтоб Серёжка этого не ценил, и уж ни в коем случае нельзя сказать, чтоб не использовал. Он вообще с большой ревностью относился к своей особе, научившись принимать всеобщее преклонение как должное. Все и преклонялись.
      Единственным в классе исключением из этого правила были мы с Русланчиком. У меня вообще был свой мир, и в нём до Серёги мне не было никакого дела. Я начал писать стихи и жил целиком во власти придуманых образов. Затем появился человек, для которого в моём мире нашлось место, но это был не Серёга.
      Русланчик пришёл в наш класс в середине учебного года, переехав в Саратов с родителями из Казани. Все девчонки в классе тут же повлюблялись в него.
      Невысокого роста, худенький, он был действительно очень красив:
      полурусский-полутатарин, он унаследовал от отца лукавую раскосость глаз, а от матери их глубокую зелень, нежно припушенную ресницами; от отца цвет волос вороного крыла, а от матери их лёгкую, трепетную волнистость; и - уж, наверное, от самого себя - извечное обаяние ребёнка, которому невозможно обидеть другого, и которого невозможно обидеть. Он, почему-то, сразу же потянулся ко мне, и со временем я убедился, что он мне действительно предан, но не как Колька Серёжке - по-собачьи, со слепым обожанием, а с каким-то пониманием меня. Может, на ту пору он понимал меня больше, чем я себя сам. А вскоре я с удивлением обнаружил, что он мне нужен постоянно, неизменно рядом. Ему первому я прочитал свои стихи, заранее зная, что он не рассмеётся, а будет слушать. На влюблённых в него девчонок он, кстати, внимания не обращал. На всеобщего кумира Серёжку тоже.
      Серёжке такое безразличее, естественно, не нравилось, а заставить нас с Русланом поклоняться ему он не мог. После двух-трёх попыток он оставил эту затею, но зуб затаил. И, вот, науськал Кольку, чтобы тот спровоцировал драку между нами - тут уж преимущество было целиком на их стороне. Так что было даже непонятно, почему это Серёжка сейчас повёл нас угощать батончиками.
      Школа наша находилась в центре города, вокруг изобиловали всевозможные киоски.
      Серёжка купил четыре батончика, три плитки протянул мне, Руслану и Кольке.
      - Ну, что, пацаны, сгрызём мировую?
      - Я не против, - улыбнулся Русланчик.
      Я пожал плечами и развернул свой батончик.
      Колька посмотрел на Серёжку и содрал обёртку со своего.
      - Жаль, что мы подрались, - сказал Серёжка. - Не в обиду, пацаны. Предлагаю дружить всем вместе. Я первый протягиваю руку. - Он протянул нам свою чуть испачканную шоколадом клешню. - Будем как четыре мушкетёра. Тем более, у всех нас общая черта есть - мы все Васильевичи.
      - А ведь правда!
      - Не, точно!
      - Верно подмечено!
      - Ну что, один за всех и все за одного?
      - Один за всех и все за одного!
      Мы хлопнулись ладошками.
      - А мы думали, вы нафискалите, - хохотнул Колька.
      - Не таковские пацаны, - ответил Серёжка, положив мне и Руслану руки на плечи.
      ... До сих пор не могу наверняка сказать, зачем Серёжке понадобилась наша дружба. Может, таким образом он рассчитывал пополнить Русланом и мной ряды свох поклонников?Если так - то затея его провалилась. Но друзьями мы - четверо - остались.
      ***
      В этот ноябрьский вечерок нам с Русланом обрыдло сидеть в его хате и мы решили прошвырнуться по центру. Стоял лёгкий морозец, падали снежинки, слишком мелкие, чтобы прикрыть своими тельцами темнеющий асфальт. У меня на ту пору не было даже собственного шарфа, зато в длинный Русланов шарф можно было при желании запеленать мумию. Мы обернулись этим шарфом напару, превратившись в удивительную скульптуру совершенно непохожих сиамских близнецов. На голове моей, прикрывая эффектно изогнутым краем лоб, сидела коричневая шляпа, а Руслан головные уборы всегда недолюбливал, и снежинки теперь красиво вплетались в его вьющуюся шевелюру.
      Выйдя на бывшую Немецкую, ныне Кировский проспект, мы купили бутылку дешёвого портвейна и пакет горячих, маслянистых, присыпанных сахарной пудрой пончиков.
      Бутылку я сунул в карман пальто, и мы зашагали по Немецко-Кировскому, сурово затемнённому сверху беззвёздным небом и интимно подсвеченному снизу витринами и фонарями.
      Тут нам неожиданно преградил путь некий фотографический подвид человечечтва в аккуратной лыжной шапочке, с уже нацеленной камерой, точно он собирался стрелять из неё по нам с бедра.
      - Прошу прощения, - остановил он нас, - но вы - самая красивая пара на этом проспекте. Если позволите, я вас... - Тут он остолбенел и осёкся.
      Русланчик, худенький, невысокий, с длинными вьющимися волосами, с миловидным личиком, с большими зелёными глазами, припушенными ресницами, с промасленным пакетом пончиков в руке, я, в пальто и шляпе, с бутылкой портвейна в кармане; оба интимно опутавшиеся на брудершафт одним шарфом посеяли смуту в эту душу, рутинированую фотоохотой на гуляющие парочки.
      Я церемонно приподнял шляпу, Руслан весело мигнул обоими глазами, и мы зашагали дальше, услышав за спиной негодующее:
      - Совсем, пидоры, обнаглели, ничего уже не стесняются!
      Мы захохотали, я приобнял Руслана за плечи и повёл его дальше, в глубь Кировского, туда, где ещё не видимая угадывалась флюидами вечерне-бархатистых волн загадочная Волга. Многочисленные, невзирая на холод, прохожие косились в нашу сторону и спешили мимо, тут же совершенно забывая о нас.
      Мы вышли к Волге. Та оказалась скорее не бархатистой, а из подвижного, взгорбленного местами чёрного мрамора, отсвечивающего бликами речного вокзала и гостиницы "Братислава".
      Мы присели на парапет, Руслан открыл пакет с пончиками, я достал из кармана бутылку портвейна - и, как Волга, неторопливо и вальяжно потекла вечерняя трапеза изысканных алкашей. Пончики, правда, успели остыть, но с портвейном - это было не существенно. Стаканчиков у нас при себе, естественно, не имелось, мы попросту передавали бутылку из рук в руки, как совсем уж заправские, а отнюдь не изысканные алкаши, но на душе было почему-то ужасно легко и весело. Ей- Богу, пить дешёвый портвейн из бутылки на волжском парапете представлялось нам куда веселее, благороднее и возвышенней, чем потягивать из бокалов дорогой коньяк в баре гостиницы "Братислава", откуда доносился до нас гомон ночных посетителей, напоминающий непрерывный стон. Голову Русланчика посетила, очевидно, та же мысль. Он вскочил на парапет, театрально отвёл в сторону руку с недопитой бутылкой портвейна и продекламировал противоположному, невидимому берегу:
      - Выдь на Волгу - чей стон раздаётся...
      - Если бы Некрасов был чуточку умнее, - прервал его я, - он бы сконгломерировал две части этой строки в одну.
      - В какую?
      - Выть на Волгу.
      Руслан слез с парапета, сел рядом и протянул мне бутылку.
      - На вот, выпь на Волгу, - сказал он, - и не губи романтику реальности пессимизмом романтики, как дурачина Байрон. Представь себе лучше, что в этих таинственных водах плавает какая-то мудрая-премудрая рыба, которой наплевать и на нас, и на этих жлобов из бара. Только жлобам из бара это обидно, а нам понятно, что приближает нас к этой мудрой рыбе.
      - К Учёному Карпу, - хлебнув и снова развеселившись, предположил я.
      - Почему именно карпу?
      - А вот представь: Учёный Карп, скопивший знаний скудный скарб, рыбёшек учит, как попасть на небо, а не щуке в пасть.
      - Пессимимстическая комедия, - резюмировал Руслан, по-новой отбирая у меня бутылку и прикладываясь к ней. - Таков, увы, твой жанровый крест. Развлекись, Ига, сходи к какому-нибудь редактору.
      - Мерси, был недавно-с. Принёс одному изячные стихи под кодовым названием "Полярный сентябрь", которые начинались со строчки "Уж нерпа осенью дышала".
      - Глумление над классикой, - вздохнул Руслан.
      - Точно так бы мне, наверное, сказали во времена не столь отдалённые. А нынешний заявил: "Извините, этого напечатать не можем, потому что это плагиат. Это Некрасов, в смысле, Есенин". Ну, я не стал выяснять, что такое "Некрасов в смысле Есенин", и, вежливо плюнув, ушёл. Ощущаешь, Русланчик, как распалась связь времён?
      - И в этот ад, - продолжил Русланчик, - заброшен ты, чтоб всё пошло на лад.
      - Нет, - ответил я, уставившись Руслану даже не в глаза - в зрачки. Столько я-то на себя не возьму. Ошибка бедного принца Гамлета в том, что он только притворялся, а не был сумасшедшим. Сошёл бы с ума на самом деле - и всё бы пошло на лад. Для него, во всяком случае.
      - Пойдём домой, - сказал Руслан.
      Тепло Руслановой квартиры встретило нас, как блудных сыновей, положило руки на плечи, погладило по головам и, наконец, заключило в отеческие объятья.
      - Пойду, чайку поставлю, - сказал Руслан.
      - Давай, - ответил я и неожиданно рассмеялся.
      - Ты чего? - удивился Руслан..
      - Ничего. Иди ставь чай.
      Руслан, чуть улыбнувшись, пожал плечами и удалился на кухню.
      Я тут же бросился к компьютеру, включил его, вошёл в Winword и забарабанил пальцами по клавишам.
      - Баловство, - раздался из кухни псевдонедовольный голос Руслана. - Ты пользуешься компьютером, как ребёнок. Забиваешь телескопом гвозди.
      - Телескопом забивать гвозди нельзя, - возразил я. - Окуляр разобьётся.
      Я вышел из программы и выключил компьютер.
      Руслан вышел из кухни в комнату, подошёл ко мне.
      - Ты что, обиделся? - спросил он.
      - Ничуть. Где чаёк?
      - Скоро закипит. Обиделся?
      Его глаза были такими испуганно-нежными, что мне вдруг захотелось прыгнуть в них.
      - Говорю ж тебе, дураку, - нет. Так где чаёк?
      - Говорю ж тебе, дураку, - скоро закипит. - Нарочито-бодрый голос его не выдержал, дрогнул.
      - Не обиделся, - как можно ласковей сказал я, положив ему руки на плечи. И в ту же секунду ощутил, что мне не нужно говорить как можно ласковей, что я и так ласков, что мне стыдливо-тепло, и тепло это исходит не от квартиры Руслана, приютившей шпиона, вернувшегося с холода, а от Руслана самого, от его плеч, на которых лежат мои руки, от его детских глаз, в которых хочется - не утонуть, но тонуть бесконечно, не пошло и гадко захлёбываясь, а погружаясь, погружаясь, погружаясь...
      - Тогда прочти, - прошевелил губами Руслан.
      - Кого? - я снова всплыл на поверхность.
      - Стихи.
      - Какие?
      - Те самые... Которые ты сейчас хотел... На компьютере.
      - Да, - сказал я. Руки мои оставались на плечах Руслана. - Да.
      Как продрогшие зимние пьяницы В злотую коньячность елея Погрузись в мою музыку пальцами От оттаявших звуков хмелея Так земля окунается в утренность Так в луне растворяются волки Так навеки свою целомудренность Укрывает утопленник в Волге И отчаявшись быть обездоленным Наше сердце украситься небом Словно вечность ему недозволенным И таким же как вечность нелепым.
      Тут я физически ощутил - да, вдруг, да, внезапно, - что стихи, ватно обессилив мои ноги, не улетели в никуда, ни в небеса, ни к Богу, они впервые, пожалуй, остались тут - не просто на Земле, а совсем рядом; они перетекли из меня в Руслана . Каждое слово, каждая буква. Я не знал, что делать. Мне хотелось целовать Руслана, каждое слово в нём, каждую букву в нём. И я пылал стыдом, потому что не знал, как в нём это отзовётся. Пылал стыдом и любовью, любовью и стыдом, стыдом и любовью. Любовью. Потому что не знал. Стыдом. Нет, любовью.
      Умереть бы сейчас и не мучаться. Потому что любовью. Но как?
      Я не умер. Руслан обнял меня. Руслан поцеловал меня в губы. Русланчик обнял меня. Русланчик поцеловал меня в губы.
      - Чайник не сгорит? - спросил я.
      - Давно выключил.
      Голенькие, как ночная тишина, мы лежали в постели и дымили сигаретами.
      - Ты, наверное, больше не захочешь меня знать? - спросил Русланчик.
      - Почему?
      - Ну... ты, наверное, не ждал... этого.
      - Не знаю. Может, и ждал.
      - Я в себе это подозревал. А в тебе - нет. И боялся.
      - А ты больше не бойся.
      - А я больше не буду бояться. Я тебя люблю.
      - И я тебя люблю. Я, может, впервые в жизни люблю.
      - Да... Но это считается стыдным.
      - Да, это считается...
      - Да. Иной пошляк перетрахает с полсотни баб - безо всякой любви, так, по причинности своего причинного места, - и это не стыдно. А тут, по любви, - стыдно. Стыдно, да? Не стыдно. Нам друг перед другом, во всяком случае, стыдно быть не должно. Вот что, не должно.
      - А мне и не стыдно. Перед тобой - не стыдно. И перед собой не стыдно.
      - А на других - наплевать.
      - Да, пускай думают, что хотят... А... а, может, нечего им думать, что хотят?
      Может, пускай это останется нашей тайной?
      - Да, - сказал я, погладив Русланчика по вьющимся волосам, - пускай это останется нашей тайной.
      - И от Кольки с Серёжкой?
      - И от Кольки с Серёжкой. - Я обнял Русланчика за шею.
      - Мы с тобой как дети, - счастливо улыбнулся он. - Дети обожают всякие тайны.
      - Мы и есть дети, - сказал я, прижимаясь к Русланчику телом. Мешали сигареты. Мы докурили сигареты.
      * * *
      - ... Бабушка, бабушка! - кричу я ей. - Зачем же вы это?.. Вы упадёте, там опасно!
      А она поворачивает ко мне девяностолетнее личико и чего-то недовольно бормочет беззубым и почти безгубым ртом. Сухонькие ручки упёрты кулачками в крышу, а невидимые ноги - почему-то они всё же видятся в детских коричневых колготках - свешиваются через край. Глубоко под нею переливается зеленоватокрасновато-голубовато-желтоватыми огнями ночной город, старушка то окунается в него бессмысленным взглядом, то вновь оборачивается ко мне бессмысленным бормотанием. Я хочу подползти к ней и утащить от этой неоновой пропасти, но мне страшно оказаться на краю крыши, ужас перед высотой цепенит меня. Цепенит до такой степени, что хочется расплакаться детским бессилием и позвать на помощь - уже не старушке, а себе на помощь, и тут мою шею обхватывают чьи-то руки и тащат прочь от пропасти, и мы с моим спасителем проваливаемся в люк и катимся вниз по некрутой лестнице в едином объятии и едином хохоте. И становится смешно и бесстрашно. Наконец, лестница кончается и мы вкатываемся в узенький коридор, освещённый оранжевым светом, и встаём на ноги, и Русланчик кидает мне бело-зелёный мяч.
      - Русланчик! - кричу я. - Что за мяч?
      - Пасуй! - кричит он в ответ.
      Я даю ему пас и бегу вперёд, он пасует мне и бежит вперёд, я пасую ему и бегу вперёд он пасует мне и бежит вперёд, я пасую ему и бегу вперёд, а коридор всё не кончается, а мы не устаём, мы не задыхаемся, и он говорит мне:
      - Только давай никому не скажем, что мы играли в футбол.
      - Давай, - отвечаю я - Потому что нас засмеют, - продолжает он. Скажут, что мы как маленькие.
      - А мы и есть маленькие.
      - Да. Мы и есть маленькие. Но это наша самая главная тайна.
      - Да. У нас есть тайна. Дети любят тайны. У детей обязательно должна быть тайна.
      -Да. Большая тайна.
      - Да. У маленьких всегда есть большая тайна. А у больших - только маленькие секреты.
      - Да. И мы никому не скажем, что играли в футбол.
      - А если коридор кончится?
      - А он не кончится. Пасуй!
      - Держи! Пасуй!
      - Пасуй!
      - Пасуй!
      - Пасуй!
      - Пасуй!
      - Пасуй!
      - Чай!
      - Что?! - И я открыл глаза.
      Надо мною стоял Руслан, голый, с подносом в руках. На подносе дымились две большие фарфоровые чашки.
      - Чай, - сказал Руслан, - который мы не попили вчера вечером.
      - А утренний чай ещё лучше вечернего.
      Я откинул одеяло.
      - За столом будем пить?
      - За столом.
      Мы сели за стол, не смущаясь того, что оба голенькие. Да и кого? чего? нам было смущаться?
      - А что есть к чаю? - спросил я.
      - Сушки.
      - А вот это здорово! - обрадовался я. - Мы их будем ломать в кулаке...
      - И отправлять по четвертинкам в рот, - закончил Руслан.
      - Только сначала в чай обмакнём, а то его самого пока пить горячо.
      - Ага.
      Мы на секунду замолчали, посмотрели друг на друга и расхохотались - нам было ужасно весело нести всякую идиотскую чушь.
      Русланчик встал и умелькнул бледной попкой в кухню - за сушками.
      "Попкой - именно так ты и отметил, - сказал я себе с внезапной злостью. - То есть, ты и вправду... опидорасился?" И в ту же секунду почувствовал стыд. Стыд за то, что подумал расхоже-пошлым словом о том, что не было расхоже-пошлым, стыд за то, что слился на мгновение с общественным брезгливым снобизмом, считающим грязью то, что грязью само по себе не является, стыд за то, что предал нашу с Русланчиком недавнюю нежность...
      - Да пошли вы все на хер! - сказал я вслух. - На хер!
      - Ты чего ругаешься? - спросил Руслан, появляясь с полной сушек тарелкой.
      - Извини. Это я им. Понимаешь? - Я обнял его за шею, привлёк к себе и поцеловал.
      - Понимаю. - Он ответил на мой поцелуй и тут же отстранился.
      - Нет, - сказал я. - Нет. - И прильнул к нему снова. Но не целуя просто прижимая его голову к своему плечу.
      Руслан вдруг чихнул.
      - Будь здоров, - сказал я, отирая плечо ладонью.
      - Извини. Что-то в нос попало. Какая-то ворсинка.
      - Какая ворсинка? - Я провёл руками по телу, показывая, что я гол, как сокол. - Или хочешь сказать, что у меня тело ворсистое?
      - Не, тело у тебя гладкое, шелковистое даже.
      - Так в чём дело? Татарский микроб в ноздрю попал?
      - А что ты против татар вообще имеешь?
      - Я? Ничего. Я думал, ты шутки понимаешь.
      - А ты шутишь?
      - Конечно, шучу.
      - Ну, хочешь, чихни на меня, - рыцарственно предложил Руслан.
      - Сначала мне ворсинка должна в нос попасть.
      - Или татарский микроб.
      - Не покактит. Мне должен русский микроб в нос попасть.
      Мы снова переглянулись и расхохотались.
      Под ухом грянул телефон, оборвав наш смех.
      Руслан досадливо поморщился и снял трубку.
      - Алло?
      - Квартира Ибрагимова? - поинтересовался в трубке гнусавый квакающий голос.
      - Его.
      - Товарища Ибрагимова можно к телефону?
      - А кто его спрашивает?
      - ЦИГП.
      - Кто?
      - Центр по Излечению Гайморовых Пазух, - нормальным голосом ответил в трубке Серёжка и довольно расхохотался. - Чё, очко сыграло?
      - Вничью, - буркнул Руслан. - Ужасно остроумно. От Кольки ума набираешься?
      - Татарину русский юмор не понять. Ладно, не хватайся там за саблю, лучше скажи, чё вы там с Пушкиным сегодня делать собираетесь?
      - В Болдино гулять. Наслаждаться поздней осенью.
      - Ну и дураки. Лучше б в кино сходили. Сегодня в "Ударнике" "Чужие".
      - Ига, - Руслан повернулся ко мне. - Хочешь на "Чужих" сходить?
      - "Чужие", - задумался я. - Да я их уже видел.
      - В "Ударнике", дурак, на широком экране, с квадрозвуком.
      - На широком экране, - с псевдовосторгом произнёс я, - с квадро, говоришь, звуком. Тогда, конечно.
      - Алло, Серёга. - Руслан снова заговорил в трубку. - Мы не едем в Болдино.
      - А чё так? - удивился Серёжка.
      - В киношку пойдём. Решили - фильм посмотрим, а потом уже и съездим. Ямщик подождёт нас у кинотеатра.
      - Короче. - Серёжка звучал сухо и по-деловому. - Болдино отменяется. После кино давайте ко мне. Есть тема. Касается, Руслан, в основном, тебя. Матушинскому пока не говори.
      - А у нас нет секретов друг от друга.
      - А если ты ему подарок хочешь сделать на день рождения?
      - А-а, тогда другое дело.
      - В общем, жду. С Коляном у кинотеатра встретитесь. Он вас в четверть шестого будет ждать. Так что, хоть и не сумеете вы с Пушкиным в своё Болдино съездить, но в Михайловское успеете наверняка. Пока.
      - Интеллектуал, - буркнул в пустую трубку Руслан.
      - Ну, чего там? - поинтересовался я.
      - Да вот, Серёга после кино к себе зовёт.
      - Опять, что ли, водку пить?
      - Не знаю.
      - А ты сам-то хочешь?
      - Водку пить?
      - Да нет, к нему.
      - Да можно, в принципе.
      - Какая-то всё это нищета духа.
      - Ну, Ига, извини, не всем же стихи писать, в заоблачных высотах вьясь.
      - Витая. Вьются - это волосы у тебя. - Я погладил его локоны.
      - Так пойдём? - спросил Русланчик.
      - Пойдём, пойдём. Давай лучше одевайся, и приготовим что-нибудь пожрать.
      - Картошки, может, нажарим?
      - Шикарная идея!
      - Других не держим.
      Ножи у Руслана были исключительно тупые, и чистка картофеля заняла у нас с четверть часа.
      - Стружкой нарежем, - предложил я.
      - Не, кружочками.
      - Так ведь стружкой вкусней.
      - А кружочками быстрей.
      - А мы куда-то торопимся?
      - Курить охота.
      - Курить охота - кури "Охота".
      - Так их в Саратове не достанешь.
      - И слава Богу. А в Москву я за ними не собираюсь ехать.
      - Правильно, в Саратове, что ли, своего дерьма мало... Эй, ты чего стружкой нарезать начал?
      - А так вкуснее.
      - А кружочками быстрее.
      - А куда торопиться? Всё равно "Охоты" в Саратове нет.
      - А "Космос" тебе не подходит?
      - А "Мальборо" у тебя нету?
      - Нету.
      - Тогда хочу "Космос".
      - Ну, так пошли, покурим.
      - А картошка?
      - Да хрен с ней, подумаешь, пятью минутами позже.
      - Какую-то мы с тобой чушь несём, - заметил я, откладывая нож. - Ромео с Джульетой исключительно стихами объяснялись.
      - А они картошку при этом чистили?
      - Нет. "Космос" курили.
      - Ну, так пойдём и мы, наконец, покурим.
      Мы уселись в плешивые кресла (всё же роскошь) и закурили. Руслан, очевидно, почувствовал всю плешивость своего кресла и сказал:
      - А вот моэмовский Стрикленд вообще предпочитал на жёстком табурете сидеть.
      - Ну и дурак, - немедленно откликнулся я. - А вообще-то, с его каменной задницей...
      - А вот у Пикассо на какртине - комната, влюблённые, а в комнате всего один стул.
      - Ну и дураки. - Я выпустил пару колечек дыма.
      - А эти-то чего дураки?
      - А вот смотри: допустим, он как джентльмен уступает стул ей, а самому ему сидеть негде. Что он тогда будет делать?
      - Ходить вокруг её стула и читать ей стихи... Слушай, а давай я пересяду с кресла на стул, а ты будешь ходить вокруг и читать стихи мне.
      - Тогда нужно кресла на хер выбросить.
      - Зачем выбрасывать? Лучше представим, что их нет совсем.
      - Ага. И что мы с тобой снимаем какую-нибудь мансарду в Париже начала века.
      - Пусть так.
      - Пусть так. Садись на стул.
      Руслан пересел на стул с жёстким деревянным сиденьем.
      - Готов?
      - Готов.
      Я принялся описывать медленные круги вокруг него, получитая-полунапевая:
      Серебряной тоскою Налит вечерний воздух Серебряной тоскою Горит в упавших звёздах Воспомананье птицы О перелётных гнёздах Сомкни свои ресницы Серебряной тоскою Твою дорогу к раю Я музыкой покрою Ты слышишь я играю Серебрянной тоскою Из чёрного колодца Луна вдруг улыбнётся Помашет нам рукою И свет её прольётся На нас с тобой прольётся Серебряной тоскою Я сны твои согрею Ладонью и щекою Не плачь я всё сумею Серебряной тоскою Не бойся этой ночи Мы жизнь и смерть отсрочим И собственные клочья Развеем в многоточья Усни звеня бокалом И я тебя укрою Нежнейшим одеялом Серебрянной тоскою.
      - Мне тоже тоска всегда казалась серебряной, - тихо сказал Руслан. Как вечность, как Бог, как луна, на которую воют волки, задрав морды вверх.
      - Если б ты сказал мне: "Здорово, Ига", я б из-под тебя стул вышиб, сурово молвил я. - Но если ты так... - Я наклонился к Руслану и поцеловал его.
      - Пошли жарить картошку, - сказал Руслан.
      - Кружочками?
      - Стружками.
      * * *
      После кино мы, как и было договорено, расположились на квартире у Серёжки. Тот жил центральней всех, на Чапаева, прямо напротив Главпочтамта. Квартира у него была маленькая, уютная.