Санки, козел, паровоз

В туалет каждая семья ходила со своим сиденьем, трубу, ведущую к бачку, покрывал скользкий налет. Ванной в квартире по назначению не пользовались – там лежал всякий хлам. На кухне сохранилась основательная дровяная печь, навсегда вышедшая из употребления. Ее так и не разобрали – просто установили рядом две четырехконфорочные газовые плиты, которых для четырех семей вечно не хватало. Там же, на кухне, по субботам мама с Нютой в четыре руки купали в корыте Виталика. Тут бы вставить такой задумчивый пассаж: «А лет через пятьдесят с той же Нютой уже он сам мыл маму – правда, не на кухне, а в ванной». Ну вот, вставил. Он мыл маму. Мама мыла раму. Позже, когда мама перестала мыть раму, но пятак еще падал к ногам, звеня и подпрыгивая, Игнат выходил на крыльцо с ружьем, которое то и дело давало осечку, а красавица Маша-резвушка сидела с морковкой в руке, Анатолий стал брать его с собой в баню. Они выстаивали очередь в высшем отделении Центральных бань, раздевались в похожей на купе кабинке и шли взвешиваться. В помывочной, или как там назывался зал с кафельным полом, мраморными лавками, массивными кранами и жестяными шайками (овальными для ног, круглыми для всего остального), Виталику не нравилось, запах мыльной воды и горячих голых тел вызывал отвращение, но он терпел, вида не подавал, утверждая свою взрослость. Анатолий мыл его с чудовищной обстоятельностью и методичностью, в строгом порядке намыливая фрагменты тощего тела и смывая пену. Голова, шея, плечи, правая рука, левая… Обливал из шайки, сажал на скамью караулить место, мыло и мочалку и шел в парилку. Приучить к парилке Виталика отчиму не удалось: тела там еще горячее и пахучее, стук в висках, похрюкиванье мужиков – от наслаждения на грани боли… В кабинку пространщик (слово из поздней жизни, тогда – хромой дядька в белом халате) приносил простыню, бросал под ноги отчиму полотняный чехол, простыню накидывал на мокрую горячую спину и смачно шлепал ладонью. Потом приносил подогретое пиво, а Виталику – лимонад. Он пил его медленно, с наслаждением – хотя и тепловатый, но эти пузырьки, кисло-сладкие колючие пузырьки… Вытирался Анатолий с таким же занудством, как мылся. Особенно отвращала Виталика его манера вытирать ноги между пальцами старыми носками, прежде чем надеть свежие. В отчиме раздражало многое: хмурость, манера разминать на тарелке и смешивать в однородную массу еду, привычка загорать, натянув на лысину носовой платок с узелками по углам, внезапные гримасы тонких губ – это потом он стал понимать, что Анатолий страдал жестокими приступами боли, пока не излечился от язвы желудка – как гласило семейное предание, исключительно чистым спиртом. Зато от дяди Толи вкусно пахло «Шипром», он красиво брился, ловко сминал мундштук папиросы и умел пропускать друг в друга кольца табачного дыма. А через много-много лет пришла очередь Виталику (брат Валерик жил отдельно, не всегда успевал) мыть усохшее – в терминальной стадии рака – тело отчима. Он относил его в ванную на руках, опускал в теплую воду, нежно обтирал губкой вялые члены, пожелтевшый голый череп и, завернув в махровую простыню, снова укладывал на кровать, избегая смотреть в напряженные, ищущие ответа глаза. Requiescat in pace.

Это надо же – что за навязчивая тема с этим мытьем. И тебя, и тебя тем непоправимым августом я носил в ванную, обмывал, укладывал в постель, а ночью, уловив стон, с закрытыми глазами нашаривал заготовленный шприц, крайний справа, колол и снова уходил в сон-бред. Уже потом, когда сиделка Ира позвонила мне и сказала – всё, первой моей мыслью было: «Ей уже не больно!» Я не мог сесть за руль, меня привезли домой, и мы остались вдвоем. Тебе ничего не угрожало, и эта отрадная мысль владела мною несколько часов. Потом пришли другие.

Конец, предел, рубеж, черта —

Слова не значат ни черта.

Невозвратимая потеря…

Звонками обрастает быт.

Бежишь от телефона к двери,

И снова телефон звонит.

Пришел – не тот,

Звонят – не те.

И снова мысли о черте.

По весне они с Аликом (Умным) бегали к «проломным» воротам, выходившим на набережную Москвы-реки, смотреть ледоход или наблюдать за рыбаками с сетками и удочками – ведь рыба была! Первого мая и седьмого ноября выходили на улицу Разина и смотрели на уходившие с Красной площади войска – особенно хороши были пограничники и моряки. По тем же праздникам на улицах торговали «тещиными языками», пищалками «уйди-уйди», пестрыми мячиками на резинке, леденцовыми петухами…

Когда дома оставались только он с Нютой, к ним часто заходил Шлемин сын Боря – детина лет двадцати. Он валил Нюту на огромный сундук в темной комнате, где она спала, и тискал. Виталик Нюту защищал, стаскивал с Бори тапочки и уносил их в коридор.

Другой сосед, Василий Платонович, зверски пил, матерился, называл бабу Женю жидовской мордой и колотил жену. В перерывах между запоями просил у бабушки прощенья и у Евдокии Васильевны тоже. Она умерла от скоротечного рака, а за день до конца вышла на кухню, чтобы приготовить мужу поесть. Запомнил Виталик и смерть Никиты Назаровича, опухшее лицо Маруси. «Красивый лежал, на Ворошилова похожий», – говорила она, всхлипывая. Ясное дело, раз похож на Ворошилова, стало быть, красивый.

А еще его возили на Арбат к родителям отца, дедушке Натану и бабе Розе. Почему-то дедушки оставались дедушками, а бабушки превращались в баб – бабу Женю и бабу Розу. Баба Роза была глухой и готовила очень вкусную жареную картошку. Стоило ему оказаться у арбатских родных, Роза Владимировна ставила на электроплитку маленькую черную чугунную сковородку, бросала на нее кусочек сливочного масла – постного не признавала – и до коричневой корочки обжаривала вожделенные кружочки, презрев ворчанье бабы Жени о вредности такой пищи для ребенка. Он играл в костяные фигурки зверей, а на буфете стоял веер серебряных ножей для фруктов. Еще там жила соседская девочка Аня, чуть старше его, с которой он любил возиться. Они боролись на диване, и Виталик на нее ложился, а она неохотно отбивалась. Собираясь на Арбат, он предвкушал эту борьбу.

Все больше людей вокруг, они захлестывают поле памяти. Персонажи дома и двора: Вера Хромая и Вера Горбатая, запомнились только клички; Колян и Толян – сыновья сапожника Володи со второго этажа, от них исходит опасность; портной (имя исчезло из памяти) – шьет ему первые длинные брюки, у него в комнате кислый запах; еврейские старушки, называющие друг друга «мадам», – мадам Бабицкая, мадам Цодокова, мадам Меклер, мадам Генкина, мадам Затуловская… О каждой ходили легенды. Скажем, мадам Цодокова (в девичестве Глобус) как-то приютила в мезонине своего витебского дома Марка Шагала (тогда еще Мойше Сегала), а мадам Генкина со сдержанной гордостью рассказывала, что их семья (солидное лесопромышленное хозяйство в Белоруссии, ну прямо как у бабушкиного брата из Витебска, помнишь?) всегда помогала рэволюционерам – именно им, через «э». Еще сосед по лестничной клетке, благообразный мужчина преклонных лет – у него бывает Цецилия Львовна Мансурова. Заодно заходит к Затуловским и пьет чай с бабушкой, бабой Женей. А вот запросились в рассказ две дамы, живущие вместе. Первая – Евгения Альфредовна Райхардт – высокая, плоская, то ли учительница русского языка, то ли просто образованная дама из «бывших», а возможно, и то, и другое. Он пишет с ней диктанты, летом, на даче. Уж как она попала к ним на дачу? Теперь спросить не у кого. А ее родственница (или подруга) Анастасия Петровна – очень пожилая, толстенькая, в пенсне, с боевым революционным прошлым.

Впрочем, что толку вытаскивать на белый лист всю эту публику чохом. Если когда и кто понадобится, в том случае тогда и того вытащим. А пока вспомним о первых обидах. Обиды хорошо вспоминать от первого лица.

Мы – Толик, Алик У. и я – гуляем во дворе домбоярки, в те послевоенные годы – заколоченного древнего домишки, в подвалах и пристройках которого шла кое-какая жизнь. На камне у стены лежит большая чугунная сковорода. Не знаю уж зачем, я беру ее и бросаю в кузов стоящей тут же полуторки. Машина уезжает. Я возвращаюсь домой. Почти сразу – два звонка в дверь, это к нам, Затуловским. На пороге – мощная корявая женщина в цветастой косынке, разъяренная хозяйка сковороды, за ее спиной прячется Толик. Мама – мне: «Ах ты!!!» Что, по сути, есть заметно сокращенная версия такого монолога: «Да что ж это за наказанье Божье! Я тут из сил выбиваюсь, работаю, как прoклятая, живу одна, без Оси, света белого не вижу, в парикмахерской месяц не была, черт-те на что похожа, мама следит за каждым шагом, как бы Толя в дом не пробрался, отец вообще ничем не интересуется, кроме своего силикоза да черного чая, о дочери и внуке знать не хочет, а Виталик из болезней не вылезает, задохлик, сплошные аденоиды да желёзки, а туда же – сковородки чужие выбрасывать!» И рвет ремень о мою тощую попку. Красный пластмассовый ремешок. Не так больно, как обидно – меня предали. Интересно, запомнила ли это мама? Не спросил, не успел. А Толик? Спросить бы, да мы уж столько лет не виделись. Вот позвоню, Толик, дружище, помнишь, году в тысяча девятьсот сорок каком-то – домбоярка, сковородка и ты, сукин сын, мать твою, привел к нам эту тетку в цветастой косынке?

Второе разочарование – при игре в «ваш карман» обнаруживаю у Алика, самого-самого друга, свой заветный пропавший фантик – хорош он был, большой и твердый (я про фантик), от малой плиточки шоколада «Гвардейский», выигрывал часто.

Так вот, игры.

«Ваш карман», «ваша зелень», «замри-отомри» – на них заключались, фантики, прятки (пора – не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тот в огне горит, кто не спрятался – я не отвечаю), салочки, колдунчики, штандер, чижик, лапта круговая, лапта беговая (сродни бейсболу), козел отмерной, казаки-разбойники, сыщики-воры, кольцо-кольцо, садовник, «да» и «нет» не говорите, разрывные цепи, ножички (отрез земли и нечто иное, связанное с различными способами бросания ножа), классики в ассортименте, десяточка (десять способов бросания мяча в стену и ловли). А классово чуждые дети – это пристеночек, чеканка, обруч, гонимый крючком из проволоки, да самокат: две доски и два подшипника. Особый шик: в ответ на объявленную врасплох «вашу зелень» – где-нибудь на берегу речки летом – отвернуть крайнюю плоть (попросту, залупу показать) и предъявить травинку. Ну и, конечно, – война. Откуда-то был у Виталика крошечный револьверчик, брелок наверное, все думал: «Вот будем играть в войну, меня как бы поймают, обыщут, а револьвер не заметят. Приведут на допрос, а я – кх-кх – всех постреляю и убегу». Но – ничего не получилось, револьвер нашли и отняли «большие», чуть ли не пятиклассники.

Это зарядьевское житье вдруг через полвека с лишним вновь овладело им, втянуло в свою утробу, заставило вспоминать, вспоминать, вспоминать. Музейщики домбоярки (да уж, теперь это респектабельный музей московской старины) разыскали и собрали старых и прежних (и то, и другое в одних лицах) жителей округи на интервью с чаепитием. Бабульки и дедульки рассматривали фотографии старых дворов и галерейчатых зданий и бормотали: вот-вот угол Елецкого и Максимовского, тут я покупала соевые батончики… А здесь школа была, четыреста четвертая. А здесь – зеркалка… И вот на экране – эта зеркалка. Угол Максимки и Варварки, на церковной стене табличка: «Зеркальная мастерская». На лестнице мальчонка в коротких штанишках, чулках и кепке. Голову повернул к объективу, глаза жалкие.

– Виталик! Это ж ты!

Кричала Светлана, старшая сестра Алика Умного, помнившая Псковский куда лучше Виталика.

Такое вот совпадение.

Впрочем, если уж говорить о падении этих птиц, то куда более удивительным показался Виталику другой случай, о котором он прочитал. Дело было в Англии. Теплым июньским днем десятилетняя Лаура Бакстон из городка Бертон, что в графстве Стаффордшир, написала свое имя и адрес на багажном ярлыке, привязала его к воздушному шарику и отпустила. Шарик пролетел сто сорок миль и опустился в местечке Пьюсей, графство Уилтшир, в саду дома, где жила… Лаура Бакстон, десяти лет от роду. Лауры познакомились и подружились. Обе они оказались блондинками и любителями животных: каждая имела лабрадора черной масти, морскую свинку и кролика…

А еще у Виталика был маленький перламутровый складной ножичек, привезенный папой из Польши (по-видимому, деревня Кабаки, откуда в январе сорокового он прислал маме письмо, была лишь промежуточным пунктом). Его из дома выносить запрещалось. Уже студентом подарил его Виталик однокурснице Наташе – такой же миниатюрной и складненькой, как подарок, – сопроводив стишком:

Увидев, что мал ножик,

Браниться не спеши,

Им, право же, удобно

Точить карандаши.

Еще ножом сподручно

Царапать, скажем, стол,

Но этого не делай —

Профессор будет зол.

Чем портить эту мебель,

Возьми парнишку в плен

И лезвием царапни

На сердце букву «Н».

Хоть лезвие недлинно,

Но ранит глубоко,

Забыть, кто им царапнул,

Ох будет нелегко.

Ах ты, батюшки, вспомнил ведь. Впрочем, это все weiter, weiter, weiter.

А пока он продолжал оставаться Нютиным и бабы-Жениным. Мама то была на работе, то уходила куда-то с ДДТ, то жаловалась на головную боль, то яростно и быстротечно обнимала хрупкое свое дитя, которое хвастливо показывало ей только что сотворенный пейзаж, непременно с птицами, из которых Виталик отдавал предпочтение печальной вороне, присевшей на крест над могильным холмиком. Ему нравилось, как здорово это у него получалось. Еще он любил лепить из пластилина лошадок. С ушками, гривой и тонкими ножками. Когда Виталик ставил лошадку на стол, ножки все время подгибались, а заменить их на спички он не хотел – форма не та. Лошадки оставались лежать, что-то в них было упадническое.

Баба Женя его кормила, вздыхала: худой, бледный, круги под глазами, называла то шлимазл – растяпа, то газлен – разбойник, в зависимости от вида проступка. Иногда и она прижимала его голову к животу, гладила шершавой ладонью по мягким редковатым волосам и бормотала что-то вроде а шейнер ингеле. Дедушка красоты мальчонки не замечал, полагая, что для ингеле важнее иметь а гутер идише коп. Хотя, бывало, вылезал из своей прокуренной берлоги – книги за зеркальными стеклами, чудовище-стол (зеленое прожженное сукно, полдюжины пепельниц, мраморно-бронзовый чернильный прибор), черный кожаный диван – и играл с внуком в прятки. Виталик хоронился под столом или в нише за колонной необъятного буфета, а Семен Михайлович поднимал крышки кастрюль, сахарницы или чайника и бормотал: «Тут его нету, тут его нету». Впрочем, значительного вклада в развитие интеллекта и нравственное воспитание Виталика профессор Затуловский не внес. Правда, один раз он решил пойти с внуком в цирк. Цирк – это что? Цирк, это как? Виталик ждал, о, как он ждал! Что-то слышал, что-то читал – видимо, «по проволоке дама идет, как телеграмма», или «машет палочкой пингвин, гражданин полярных льдин», или «мамзель Фрикасе на одном колесе». Весь нетерпение. Вышли загодя, не приведи Господь опоздать, к трамвайной остановке на площади Ногина. Они пропускали один набитый трамвай за другим, еще более набитым, люди висли на поручнях, не в силах втиснуться не то что в вагон, даже на площадку. По истечении часа или около того они, уже не торопясь, отправились домой. Потом, много позже, он думал – ну что деду, профессору и проч., стоило взять такси до Трубной? А жаль, такой славный был дед. Выйдет, бывало, из своего кабинета, в одной руке – газета, в другой – сахарница, встанет на пороге общей комнаты (из двух одна принадлежала ему, вторая – для всех), подстелит газету и опустится на колени. Возденет руку с сахарницей («гарднер», нежно-лиловые листочки, отбитая ручка), вопьется взглядом в бабы Женин живот и гнусавит: «Подай Христа ради сахару кусочек. Можно два». Он пил черный чай с неимоверным количеством сахара. Взрослый Виталик всегда представлял эту сцену вкупе с цирком, вспоминая едкие строчки: «Когда ему выдали сахар и мыло, он стал добиваться селедок с крупой». А то подзовет дед Виталика, посадит на колени и говорит: «Вот тебе, ингеле, задача. Я дал бабушке сто рублей, чтобы купить мяса, картошки, молока, папирос и чаю. Сколько денег она должна принести обратно?» – «Деда, я не могу решить задачу – ты не сказал, сколько стоит мясо, картошка, папиросы…» – «А вот и не надо тебе это знать, внученькин. Твоей бабушке сколько денег ни дай, обратно ничего не получишь!» Что правда, то правда – баба Женя тоже была прижимистой.

Позже у деда на столе среди бумаг появилась баночка с водой, куда он отхаркивался. Курил и кашлял, кашлял и курил.

Плыла и пела, пела и плыла.

Впрочем, дед и баба Женя стоят того, чтобы Виталик рассказал о них особо. А ты послушай, ты их не знала, но они бы тебе понравились.

Баба Женя и дедушка Семен

Он всегда напоминал мне взъерошенную ворону, даже когда в голубой полосатой тенниске, портфель у правого, бугристая авоська у левого колена, пинал дачную калитку. Мой дед. Семен Михайлович Затуловский. Но спросите меня, как он пинал эту калитку в лето пятьдесят первого и как протискивался в нее осенью следующего, пятьдесят второго года. Та же тенниска, те же батоны поперек сетки, но вся взъерошенность другого знака – униженная и опасливая. Войдет – и шмыг на свою половину. Терраса у нас была общая, комнаты – разные. Я с мамой жил в большой, дедушка с бабой Женей – в маленькой, куда попадали через нас.

В то, довредительское, лето дед запомнился мне неистовым говоруном и остроумцем. Сидя за общим воскресным столом, накрываемым обычно в саду между двумя корявыми яблонями, он много и не слишком опрятно ест под хохоток и рассуждения с обязательным привлечением библейских цитат и богов греко-римского пантеона. Баба Женя, Евгения Яковлевна, сидит рядом, в глазах – снисходительное обожание.

Мама привычно внимает этому словесному фонтану, а хозяин дачи, блестящий и только что отсидевший (всего лишь за взятки) адвокат Георгий Львович, в семье – Гриня, бонвиван, красавец с серебряной гривой, медальным профилем и нежными женскими ручками, сам привыкший покорять слушателей, натужно протискивает рифмованные фразы и анекдоты в редкие паузы дедовой речи – обсосать крылышко, отхлебнуть глоток нарзана. «Между нами, хе-хе, я говорю стихами. – И тянется к форшмаку. – Какая нужна смётка, чтобы приготовить такую селедку!» Супруга Грини, роскошная Ида Яковлевна, светится гордостью. Тут же сидит их сын Алик (который Добрый, который Саша) и с нетерпеньем ждет, когда можно будет удрать. А я любил эти застолья! Кое-что запоминал, чтобы щегольнуть перед приятелем или девочкой. А пару раз, к маминому ужасу, сам пытался сказать что-нибудь, на мой взгляд, уместное. Помню, тонким, напряженным голосом я сделал эпатирующее заявление, что Некрасов не умел считать. За столом грянула тишина. Дед склонил набок птичью голову. Дрожа от нетерпения, я поделился своим открытием:

– У него ошибка! У него в «Кому на Руси жить хорошо» мужиков семь и деревень семь, а из мужиков двое – братья, братья Губины, – тараторил я, – они братья, они вместе жили, в одной деревне, поэтому мужиков-то семь, а деревень не больше шести…

Дед взглянул на меня отрешенно, отодвинул тарелку. Я еще не понимал глубины своего позора. Адвокат решился было на вылазку:

– Наблюдательный ребенок, ха-ха. Вундеркинд. Вот, кстати, спрашивают одного мальчика: «Левочка, ты умеешь играть на скрипке?» А он отвечает…

Тихий, но звучный голос дяди Семы перекрыл ответ Левочки:

Когда из мрака заблужденья

Горячим словом убежденья

Я душу падшую извлек,

И, вся полна глубокой муки,

Ты прокляла, ломая руки,

Тебя опутавший порок…

Дальше шло что-то о женщине, рыдающей о своем беспутном прошлом. Все слушали очень внимательно.

Верь: я внимал не без участья,

Я жадно каждый звук ловил…

Я понял все, дитя несчастья!

Я все простил и все забыл.

При этих словах дед посмотрел на бабу Женю – на ее крупном лице выступил румянец.

Грустя напрасно и бесплодно,

Не пригревай змеи в груди

И в дом мой смело и свободно

Хозяйкой полною войди!

Дед скомкал салфетку и потянулся к нарзану.

– Деревень ему показалось много! Женюра, это все, что он нашел у Некрасова.

Баба Женя сочувственно положила ладонь на плечо мужа.

Это лето, помню, прошло под знаком Некрасова. Оказалось, дед боготворил его со времен своей социал-демократической то ли бундовской юности, даже с гимназического детства – в гимназию, по семейному преданию, его втиснули вне процентной нормы по ходатайству растроганного либерала-инспектора, умилившегося страстью, с которой тощий рыжий Шимон Затуловский читал на приемном экзамене: «Сбирается с силами русский народ и учится быть гражданином». Теперь дед обращал меня в свою веру. Пожалуй, со времен неудачного похода в цирк он впервые уделял мне столько времени. Разгрузив авоську и облачившись в дачный мундир – сатиновые шаровары, сетчатая майка и сандалеты на босу ногу, – он, если я не успевал спрятаться, уводил меня в крохотный лесок, что примыкал к участку со стороны, противоположной поселковой улице, и читал наизусть своего кумира, читал километрами. Сейчас вспоминаю, что грустные шедевры Некрасова – «Еду ли ночью…», «Что ты жадно глядишь на дорогу» – не очень меня трогали. Дед Семен злился. «Тургенева это стихотворение с ума сводило, Чернышевскому показалось прекраснейшей, слышишь ты, олух, прекраснейшей из русских лирических пьес, а ты плечами пожимаешь!» И все-таки, в конце концов, он пронял меня. Пронял этими маленькими зарифмованными рассказиками, всегда трагическими, где вдруг из распевной словесной вязи вылезет и острым гвоздем втемяшится в память четкий, чеканный афоризм. «Умер, Касьяновна, умер, сердешная, умер и в землю зарыт». С тех пор ведь не читал Некрасова. Кого только ни перечитывал, Некрасова – никогда. «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избенку лесу попросила…» Или вот извозчик Ваня хотел жениться, да денег не было на волю выкупиться. А тут он вез купца, и купец возьми да и забудь у него в повозке мешок серебра. Вечером прибежал – мешок цел. Засмеялся, дал Ване полтину – а мог бы ты, говорит, Ваня, разбогатеть – серебро-то не меченое. Уехал купец, а извозчик пошел на конюшню и удавился. Еще, помню, про Власа, но другого, не бурмистра. Этому ад привиделся:

Крокодилы, змии, скорпии

Припекают, режут, жгут…

Воют грешники в прискорбии,

Цепи ржавые грызут.

Впрочем, про скорпий и двухаршинных ужей дед, видно, читал, чтобы увлечь молодого бездушного шалопая. Как-то дождливым августовским вечером, возвращаясь от живущего через улицу приятеля, я услышал тихий разговор под грибком у нашего крыльца. Дед и баба Женя сидели рядом, плечи их соприкасались. Оба в пальто. «Что ж осталось в жизни нашей? Ты молчишь… печальна ты… Не случилось ли с Парашей – сохрани Господь – беды?» И хотя дочь их, а мою маму, звали не Парашей, а Лелей, я сразу понял: речь идет о ней. Тем более что не одобряемый ее роман с моим будущим отчимом дядей Толей (см. также ДДТ и АНК) бурно развивался и вот-вот грозил завершиться браком.

Итак, благодаря Некрасову дед стал гимназистом. В выпускном классе он без памяти влюбился в Геню-Гитл (вне семьи – Евгению) Ямпольскую, видную девушку двумя годами его старше, дочь богатого лесопромышленника, побывавшую уже в Европе. Швейцария, Германия, Италия. Воды, музеи, карнавалы. Через год Шимон Затуловский, медицинский студент, уезжает от медноволосой богини в Москву.

Дальнейшее стало мне известно – в отрывках, правда, – из семейных легенд, рассказываемых бабушкой, да из узкой тетрадки в кожаном мягком переплете, порыжелом от старости. Странный, девичий по виду, этот альбомчик с разноцветными – то розовыми, то вдруг салатными, то кремовыми – листками оказался дневником, ведомым последовательно: студентом с фатоватыми усиками, респектабельным доктором с обширной практикой среди лучших семей Зарядья (был среди его пациентов и Иван Алексеевич Бунин), главным врачом эвакуационного госпиталя в Прикарпатье во время Первой мировой, начальником медсанчасти под Киевом в Гражданскую, врачом полевого лазарета в Самарканде во время басмачества, начальником тылового госпиталя в Свердловске во Вторую мировую, заведующим терапевтическим отделением Института профзаболеваний имени Обуха до и после войны. Вместе с альбомчиком-дневником в нижнем ящике дедова письменного стола обнаружилась и «Вечерка» от 26 февраля 1938 года. К чему бы это? Я принялся пристально ее изучать.

Третий день 400 работников оперного театра Варшавы круглые сутки проводят в помещении театра в знак протеста против задержки причитающейся им зарплаты.

Переговоры Чемберлена с Риббентропом начнутся на следующей неделе.

Бомбардировка Мадрида. Агентство «Эспань» сообщает, что вчера около полудня над западными районами Мадрида показались два фашистских бомбардировщика, а около 18 часов артиллерия мятежников в течение 30 минут бомбардировала столицу.

Авиационный обозреватель газеты «Сандэй экспресс» сообщает, что в составе английских военно-воздушных сил создается корпус летчиков для истребителей, скорость которых достигает 640 км в час. Эти люди должны обладать идеальным здоровьем, чтобы управлять самолетом, делающим около 11 км в минуту.

Старый Москворецкий мост разбирается…

Погодные аномалии: в Архангельске 0°, а в Харькове минус 17°, даже в Сочи минус 5° (данные Центрального института погоды).

К встрече героев. Исаак Дунаевский написал песню о папанинцах на слова Шварцмана; московский трест зеленного строительства закупил в Киеве и Адлере большие партии примул, сирени и цинерарий; фабрики «Моссельпром» и «Рот-Фронт» выпускают новые сорта шоколадных конфет в коробках, оформленных на тему «Папанинцы».

Статья Исаака Бродского «Ворошилов и художники».

На сцене Московского ТЮЗа «Таинственный остров» Жюля Верна.

В 13-м туре шахматного чемпионата ВЦСПС Чеховер выиграл у Бастрикова, а Лилиенталь – у Готгильфа.

На экраны выходит новая звуковая музыкальная комедия «Богатая невеста» (режиссер Иван Пырьев, музыка И. Дунаевского, текст песен поэта-орденоносца Лебедева-Кумача).

Короткие сигналы. В нашей квартире мы могли бы уменьшить расход электроэнергии на 10—15 процентов, если бы в продаже были лампочки в 10 и 15 свечей. Но даже 25-свечовыми лампочками магазины снабжаются с большими перебоями…

И вот, наконец:

Государственный центральный институт

усовершенствования врачей объявляет,

что 2 марта с. г. в 7 час. 30 м. вечера в помещении ЦИУ

(Б. Новинский пер., д.12-а)

состоится ПУБЛИЧНАЯ ЗАЩИТА ДИССЕРТАЦИИ

на соискание ученой степени доктора медицинских наук

С. М. ЗАТУЛОВСКОГО на тему:

«Клиника отравления анилином и некоторыми

другими амидо-нитросоединениями бензола».

Официальные оппоненты: засл. деят. науки проф. Р.А. Лурия,

проф. А.А. Летавет.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ЦИУ —

6-й этаж.

Дневник был странный. Две-три страницы, пауза в пять лет. Снова запись. Еще перерыв в два года. И так почти полвека. Эту тетрадку и пожухлый пакет с фотографиями и какими-то желтыми листками я взял тайком (не устоял – запах старой бумаги с детства манил подобно наркотику) из ящика массивного древнего стола, занимавшего половину комнатенки бабы Жени, после того как гроб с ее высохшим, некогда монументальным телом был с этого стола снят и, после трех кругов на лестничных площадках, отвезен в Востряково.

Первые страницы тетрадки медицинский студент Московского университета заполнял виршами в стиле «на память тебе, дорогая, хочу я стихи написать, чтоб, этот альбом открывая, могла ты меня вспоминать». Потом уже, читая мамины альбомы, нашел я родственное творение Оли Б. – помнишь: «На первой страничке альбома излагаю я память свою, чтобы добрая девочка Леля не забыла подругу свою»? Дальше в дедовой тетрадке по голубому шли черные кружевные строчки:

Песнями душу свою я б открыл,

Грусть и страданья в мотив перелил,

В песне, быть может, я понят бы был…

Так не дал Всевышний мне голоса сил!

Всевышний действительно поскупился на силу поэтического дарования для дедушки Семена. Может быть, сознавая это, несколькими страницами и тремя годами позже, все еще студент, но уже официальный жених Гени-Гитл Ямпольской, он перешел на столь же эмоциональную прозу. «Где любовь? Где тот бурный порыв, – писал дед, – что как горный поток… Он стекает с горы, и не ведает он, на тот ли утес, на другой ли обрыв – все равно ведь ему… Он бежит… и шумит… И, свергаясь со скал, рассказать может он, как я жил, как страдал… Он бежит… и шумит… и ревет…»

Это дословный текст, датированный 1911 годом, вторым октября, с указанием – в скобках – (В комнате Лизы). Кто такая Лиза, я не смог выяснить, возможно, родственница, но фотографию всех троих, деда, бабушки и Лизы, нашел в прихваченном с тетрадкой конверте: слева Лиза, длинное уныло-одухотворенное лицо и пенсне на шнурочке; в центре Женя с пышными волосами, подбородок опирается на два кулачка, поставленные друг на друга, глаза скошены в сторону Шимона; тот – усат, красив, студенческая тужурка расстегнута, глядит исподлобья.

Очередная запись посвящена окончанию университета. Обретение степени «лекаря с отличием со всеми правами и примуществами, поименованными в Высочайше утвержденном мнении Государственного Совета и в Уставе Университетов 1884 года» имело место 28 ноября 1913 года и непосредственно предшествовало заключению счастливого брака и получению места ординатора Крестовоздвиженской больницы. Дедушкин диплом я отыскал в том же пакете, где фотографию с Лизой. По всем почти предметам Семен Михелевич Затуловский заслужил оценку «весьма удовлетворительно», оплошав только по «фармакогнозии и фармакологии с рецептурой и учением о минеральных водах», оцененными «удовлетворительно» без «весьма». А на обороте диплома был напечатан текст «Факультетского обещания», Гиппократовой клятвы того времени: