Санки, козел, паровоз

Валерий Генкин

Санки, козел, паровоз

A never writer to an ever reader

А теперь и спросить не у кого.

На это тебе и жалуюсь в первую голову. Все меньше, знаешь ли, думаю – что будет, все чаще тянет вспоминать – что было. Подробно, до пустяков, словечек деда, поворота головы одноклассницы, промелька маминой руки, дочкиного лепета, дребезга ложки в стакане железнодорожного чая. Трудная работа, а кто мог помочь – ушли. Почти все. Они теперь обходятся без меня, и это, скорее всего, не доставляет им никаких неудобств. Им я больше не нужен. Обидно, однако. Вот и ты ушла. Обрела свободу. И независимость. А я-то не свободен. Завишу – от памяти. Годы вымывают из нее мелочи, из которых, собственно, и состоит жизнь. Кое-что, конечно, осталось. Вот, скажем, карандашные метки на дверном косяке – мальчик растет. А вот плавки с тесемками сбоку, чтобы надевать их, не снимая трусов, – мальчик подрос… Или реклама: «На сигары я не сетую, сам курю и вам советую». Я тогда не знал, что такое «сетую», прочитывал с ударением на «у», получалось нескладно. Или вкус варенца на малаховском рынке. Или запах желтой бахромчатой страницы «Тружеников моря» – скучища, что-то там долго и нудно про приливы-отливы, но пахло замечательно. Нет, я, само собой, сопротивляюсь, подхлестываю память, тереблю – уж так стараюсь ухватить, и вытащить, и снова поселить в своем мире все эти тени, ощущения, вернуть им тепло, живую шероховатость – да то и дело застреваю, теряюсь, шарю по закоулкам, а там – темно. И спросить не у кого. Это мучает. И тоскою ложится в первую строку. Кузмин ли Цветаевой сказал, Цветаева ли Кузмину: мол, стихи пишут ради последней строчки. А тут – первая. Дело как бы сделано, дальше писать незачем. Или распишусь? Разговорюсь? Ты-то молчишь, но уж очень располагающе. Так славно молчишь, слушаешь. Слушаешь? Так вот, все ушли, кто помнил, и рассказ теперь получится – дыра на дыре. Все равно стоим в пробке? Ладно, слушай. Да и кто ж помешает эту строчку повторить? Как там Данте распорядился светилами?

Мама

Первая картинка: розовое лицо, усы врастопырку, сизый сальный ворот рубахи, галифе без ремня, железная пуговица расстегнулась – живот надавил, руки по локоть голые, в жестких волосках. Откуда взял, что жесткие? Он меня под мышки схватил – может, я лицом ткнулся, укололся. Взлетаю.

Мы с мамой, бабой Женей и Нютой едем в эвакуацию, в Бисерть, что в сотне километров к западу от Свердловска. Мне полтора года. Зачем такого забрасывать на верхнюю полку? Мама могла бы ответить. И Нюта. Баба Женя могла. Папа тоже – он, как выяснилось из его военных писем, провожал нас. Но сколько ни таращу глаза, ни вожу руками, ни щупаю тьму – нет папы. Чужой дядька с железной пуговицей – тут, во всех подробностях. А папы нет.

В Бисерти уже несколько кадров. Темно-красные деревянные санки, полозья железом обиты – я приморозил было к полозу язык, Нюта не растерялась, отрывать не дала, пальцами, пальцами – как уж там, не знаю – полоз отогрела. Пошепелявил совсем недолго. В тех же санках сижу с лопаткой в руке, Нюта тянет за веревку. Паровоз с озверелым воем шасть мимо – прячу лицо Нюте в подол. Козел, тощий, черно-белый, совсем рядом – Нюта чуть ли не снимает меня с рогов. Нюта, Нюта, Нюта, мамы почти не видать, она на заводе. Но ею пахнет в доме, слабый запах духов, пудры и – редко – папиросного дыма.

Баба Женя всегда дома, она большая и мягкая. Но Нюта всех главнее, всех заслоняет. Вот еще: масло – желтый ком, похож на кочан, только маленький. Петуха – шея пестрая, глаз за желтым кожаным фартуком, лапы связаны – несут вниз головой и бросают в сенях. Его жалко – или это позже, жалость к зверью всякому? А падение в погреб с последующим менингитом – уже из маминых рассказов. Сколько мне? От полутора до трех. В сорок третьем мы вернулись. Вот, в сущности, и всё за целых полтора года жизни. Непочатый край для вопросов, рассказов, интереснейших подробностей. Как со мной прощался папа? В каком доме мы жили? Где вторая бабушка? Дедушки? Их ведь целых два. Что ели? Что я говорил? Во что и с кем играл? И почему я так отчетливо помню этого дядьку в галифе – может, он возник уже на обратном пути и тогда не имеет никакого права открывать собой мои воспоминания, а должен занять место в очереди за козлом, петухом, паровозом и санками.

Спросить-то не у кого.

Мама умирала почти год. В таких случаях принято говорить – долго и мучительно. По правде – мучительно долго. Сама она вряд ли мучилась, особенно последние месяцы. А вот окружающие… Окружающих было трое – он, брат Валерик и Нюта, вечная Нюта. Она привычно маму кормила, умывала, кое-как подмывала, застирывала пеленки, умудрялась – вкривь – надевать памперсы, черной марганцовкой смазывала пролежни. И ругала визгливым голосом: мимо ведра ссышь! Валерик привозил продукты. А он приезжал раз, редко – два раза в неделю, ставил клизму, купал. И ждал. Смерти мамы он перестал бояться задолго до конца, поняв, что мамы-то уже нет. Или так: «…ставил клизму, купал и ждал смерти мамы. Он перестал бояться…» Казнить нельзя помиловать.

Пока она еще ползала по квартире и могла добраться до телефона – звонила. Десятки раз на дню, часто ночью. Позовите, пожалуйста, Виталия Иосифовича. – Да, мама, это я. – Виталик, мне очень плохо. Приезжай немедленно. Они меня бьют. – Кто бьет, мама? – Не знаю, их много. – Но там же Нюта. – Нет здесь никакой Нюты. – Хорошо, сейчас приеду. – Он вешает трубку. Звонок. – Позовите, пожалуйста, Виталия Иосифовича.

«Пожалуйста» – непременно. Выучка. Как же, из профессорской семьи. Рабфаковская юность не вытравила. Когда он не снимал трубку, звонки не прекращались часами. Сначала он нервничал, накатывала жалость. Почему-то вспоминались семейные истории о маленькой маме. Как она говорила «кепка мася», что означало «хлеб с маслом». Как заходилась в крике и вдруг затихала, а потом на вопрос, зачем же плакала, отвечала: «Не хочется, а надо поорать». Как сидела на коленях у Андрея Януарьевича Вышинского где-то на даче и играла с ним в «ладушки». Потом Виталик начал раздражаться. Потом перестал реагировать. Приезжал, отдавал Нюте продукты – хотя за этим следил брат, не приезжать же с пустыми руками… Выверенными движениями совершал все манипуляции. Надевал латексные перчатки. Устанавливал маму в тесном туалете спиной к себе, ладони уперты в деревянное сиденье. Вводил смазанный детским кремом наконечник клизмы, вливал литр воды (плюс чуть-чуть шампуня), зажимал анус правой рукой, поворачивал маму к себе лицом, усаживал, убирал руку. Так два-три раза. При неудовлетворенности результатом натягивал на правую руку две перчатки, залезал указательным пальцем в ампулу прямой кишки – снизу, не снимая маму с унитаза, выковыривал сгустки фекалий, снова ставил клизму. И так далее до полной победы. Потом – ванна. Все это раз в неделю, по пятницам. Месяц за месяцем. И вроде бы привык. Но – пошли пролежни… Судя по всему, маме не было больно, она лежала на одном, левом, боку с закрытыми глазами и оживлялась только во время кормления. Еще удавалось ее высаживать на стул, под которым стояло ведро. Правда, чаще мочилась в постель. Вот тогда-то и появилась новинка – памперсы, их продавали в одном месте, у черта на рогах, и стоили они немало. Виталик закупил изрядный запас, но Нюта признала их пользу не сразу и с большой неохотой. А пуще всего донимал Виталика сладковатый запах гнилой плоти – куда хуже обычного говна.

Впрочем, Нюту запах не слишком беспокоил. «Ты скажи ей, пусть мимо ведра не писает…»

28.III.1954

Дорогая и любимая мамочка!

Хорошо ли ты устроилась? Красив ли город Ессентуки? Какое странное у него название. Как ты себя чувствуешь? 24 марта мы кончили учиться. Наталья Ивановна оставила меня после уроков, вызвала по английскому и поставила 5 и 5 в четверти. Поэтому у меня в четверти только одна четверка по русск. письм. По физике у меня за обе контрольные пятерки. Илья Наумович вызвал меня и поставил 5 и 5 за четверть. По физкультуре у меня тройка (а нужно бы ставить двойку), но Наталья Ивановна в табель поставила четверку. Теперь я Рассказова догнал: у него тоже одна четверка и тоже по русск. письм. На каникулах, наверно, отдыхать не придется. Нам задали повторить по русскому весь курс седьмого класса и написать два сочинения. Одно по «Молодой гвардии», другое – «Моя любимая книга». В первом буду писать о Любе Шевцовой, а во втором – об «Отверженных». А по литературе надо повторить стихи и биографию Пушкина.

Собираюсь пойти в кино на картину «Таинственная находка» и в театр на спектакль «Синяя птица», если тетя Рахиль достанет билеты. Она еще обещала достать билеты на «Руслана и Людмилу», но я что-то в это не верю.

Мамочка, извини, что пишу много и таким ужасным почерком: не было времени писать кратко, а почерк у меня так и не исправляется, хотя самопиской я больше не пользуюсь.

Привет от меня дяде Толе, а тебе – от Нюты и тети Рахили. Нюта купила себе очень хорошее пальто.

Бабушка сама тебе напишет.

Поправляйся скорее, дорогая мамочка.

Целую.

Твой сын Виталик

P.S. Нюте идет это пальто, как курице макинтош.

Последний месяц мама лежала, скорчившись, как эмбрион. Сплющенное ухо пошло тленом. Он приезжал чаще – Нюта уже не могла сама ворочать ее, чтобы обмыть, подложить чистую тряпку. Из пролежня на бедре – фиолетовый кратер с черными краями – изливался густой зловонный сироп, но лежать на другом боку мама отказывалась, все попытки перевернуть ее пресекала, издавая протяжный вой.

Совершив положенные действия, он торопился уйти. Только несколько раз что-то удержало его у маминой постели. Он садился в кресло, смотрел на застывшее в нелепой гримасе личико. Это ж не она. Ее уже нет, определенно нет. Разве эти уродливые отростки – ее руки? У мамы всегда были красивые, хрупкие, ухоженные кисти, и Виталик много раз дарил ей на дни рождения перчатки. В шестьдесят втором в этот день он получил диплом, по дороге из института купил в ГУМе дорогущие элегантные черные перчатки тонкой кожи, в метро сочинил поздравительный стишок, где рифмовал «диплом» и «апломб», и все это с букетом роз оставил вот на этом самом столе, на этой (этой? да, точно, этой) скатерти, а сам помчался к одной из Наташ и дальше – праздновать.

Каждое утро он звонил, и Нюта говорила: «Дышит вроде».

А девятнадцатого января девяносто седьмого года услышал: «Не дышит».

Пасьянсу меня научила еще бабушка, баба Женя, Женюра, и по сю пору я время от времени предаюсь этой игре с самим собой и случаем. Вот и сейчас раскладываю пасьянс – разве нет? – когда по ходу неторопливых размышлений извлекаю события, эпизоды, переживания из колоды, тщательно перетасованной не столь уж короткой жизнью, благодаря чему расположены они там в совершенно хаотическом порядке (каков оксюморон?). Один психолог – не Артур ли Фримен? – считал авторов мемуаров людьми, у которых не хватает воображения для увлекательного вымысла и слишком слабая память, чтобы писать правду. Вот в этих сумерках я и плыву, причем – признак старости – недавние события досадливо путаются и ускользают из памяти, а в дальнем конце туннеля, пробитого в прошлое, отчетливо различимы цвета и формы. Усы врастопырку, козел, связанный петух. Как там: камень, лист, ненайденная дверь.

С папой мы все же встречались, как выяснилось из его писем – я нашел их в мамином секретере, разбирая бумаги после ее смерти. Сколько же там всего оказалось! Дневник, который она вела два года – с тридцать второго по тридцать четвертый, с семнадцати до девятнадцати лет. Два девичьих альбомчика со стихами. Письма, письма – от бабушки и деда, от подруг и приятелей, от папы (все больше с фронта) и от меня – от Валерика писем не было, не любил брат писать. А мои письма она сохранила – все. Ты знаешь, я человек аккуратный. Не терплю криво висящих полотенец в ванной. Натерпелась от меня за двадцать лет занудства. Да ладно, ладно, не возражай – знаю: занудой был, им и остался. Ты молчала, когда я выбрасывал какую-нибудь особо милую тебе новогоднюю открытку, вытряхивал скрепки, кнопки и прочий мусор из карандашного бокала на письменном столе или норовил избавиться от собственных носков, если пятка протиралась до прозрачного состояния. Вот и Лена терпит, дай ей Бог… Так вот, разложил я все это мамино наследство в хронологическом порядке, потом как-нибудь, думаю, почитаю. Который год мамы нет, все не мог собраться. А тут достал старый кейс и вытащил альбомчик, один из двух, первый, детский совсем. Маме лет девять. На переплете рельефно, в кружочке, домик под красной черепицей, три березки. По всему полю – цветочки-бантики. И – литерами в стиле модерн: Poеsie. Много загнутых углов – секретики.

Открываю.

В уголке – картинка, букет незабудок. И надпись:

На первой страничке альбома

излагаю я память свою,

чтобы добрая девочка Леля

не забыла подругу свою.

Леле от Оли Б.

На обороте приглашение:

Пишите, милые подруги,

Пишите, милые друзья,

Пишите все, что вы хотите,

Все будет мило для меня.

И тут же ответ:

Пишу всего четыре слова:

Расти,

Цвети

И будь

Здорова.

Кто писал тебе извеснаа другим не интересна

Листаю, листаю. Картинки, секретики по углам.

Дарю тебе букетик,

Он весь из алых роз,

В букетике пакетик,

В пакетике любовь.

Лелечке от Раи

Незабудку голубую

Ангел с неба уронил,

Для того чтоб дорогую

Он навеки не забыл.

Писала волна, отгадай, кто она!

Судьба незабудки после падения с неба могла быть и другой:

Незабудку голубую

Ангел с неба уронил

И в кроватку золотую

Леле в ножки положил.

А вот запись взрослого господина с дореволюционным почерком и манерой писать «как» без буквы «а» (такую же обнаружил в письмах бабушки Жени):

Не верь тому, кто здесь напишет,

В альбоме редко кто не врет,

Здесь все сердца любовью дышат,

А сами холодны, кк лед.

Дорогой Лелечкеот Ал-дра Михайловича Рутебурга30/XI-24 г.

Такой вот мизантроп Ал-др Михайлович Рутебург, не верит он в искреннюю приязнь, опытным глазом прозревает в людях двоедушие и притворство. Видно, навещал он мамин дом неоднократно, ибо есть в альбоме еще одна его запись, датированная 25-м годом и свидетельствующая о том, что человек он образованный: Tempora mutantur nos mutantur, – полагает Александр Михайлович. Мы-то, тоже образование кое-какое получившие, тотчас ловим его на неточности: tempora действительно mutantur, а вот nos не просто mutantur, а mutantur in illis – в них мы меняемся, в переменчивых временах. Именно это, по свидетельству немецкого стихотворца Матвея Борбония, утверждал император франков Лотарь Первый, сын Людовика Благочестивого и внук самого Карла Великого. Был он, Лотарь, лицемерен и коварен, набожность сочетал с неописуемым развратом – не эти ли качества императора подвигли Ал-дра Михайловича Рутебурга, столь близко знакомого с его латинскими высказываниями, к разочарованию в роде человеческом in toto и, в частности, неверию в прямодушие девиц, оставлявших свои трепетные записи в мамином альбомчике? Покачав головою и почмокав губами в знак неодобрения такой подозрительности, Виталик перевернул страницу.

В следующей записи ему пришлась по душе рифма – теплая, родственная:

Когда ты станешь бабушкой,

Надень свои очки

И со своим ты дедушкой

Прочти мои стихи.

Попадались очень неожиданные повороты темы:

Леля в тазике сидит,

Во все горлышко кричит,

Ай беда, ой беда,

Зачем в тазике вода?

Или:

Дарю тебе корзину,

Она из тростника.

В ней фунта два малины

И лапа индюка.

Трудно было остановиться. Вот такая крохотулечка:

Бом-бом, пишу в альбом.

Ничего лишнего. Бом-бом – и, в сущности, все.

Браться сразу за второй альбом он поостерегся. Там маме уже лет двенадцать-тринадцать. Выпил водки. Подождал. Еще выпил.

4.IV.1954

Здравствуй, дорогая мамочка!

Как ты лечишься? Как поправляешься? Я очень скучаю без тебя. Сегодня опять в школу. Не сказал бы, что очень хочется. Вчера мы были у бабы Розы. Она очень плохо себя чувствует. Лежит в кровати. Бабушка сказала, что она больше недели вряд ли проживет!

Недавно у нас случился грандиознейший скандал. Бабушка стала ругать Нюту за то, что она дружит со Шлемой и грубит. Нюта заплакала и сказала, что бабушка 12 лет ее мучает и что она уйдет от нас через две недели, но теперь все прошло.

В субботу мы будем тебе звонить.

До свиданья, дорогая мамочка. Поправляйся скорее. Привет от т. Рахили, Нюты и бабушки.

Целую.

Виталик

4/IV-54 г.

Дорогая Лелечка!

Я очень рада, что кислотность у тебя повысилась до цифр 40 и 20, хотя и не знаю, какая что означает. Массаж и гимнастика усилят перистальтику кишок и пройдут, если не совсем, то хоть немного, запоры. Судя по твоему письму, врач внимательный и знающий. Ты уж расспроси ее обо всем подробно для руководства дома. Кк и чем питаться, запоры! и вообще обо всем. Через сколько времени можно возобновлять Ессент. № 17, нужно ли принимать сол. кислоту. Я выслала тебе вчера 300 р. для покупки яблок, лимонов, яиц и вообще, что найдешь нужным.

Теперь о нас. Виталик уже приступил к занятиям, получил две отметки: 5 по англ. и 5 по зоологии. Повторяет билеты. Гуляет мало. Некогда. Сегодня вечером получили его пальто. Вышло неплохо, немного великовато, но осенью будет кк раз. Шапку я пока не покупаю. Летом ему не надо, а в школу он может в этой ходить. Вчера снова были с Виталиком у Поляковых. Роза Владимировна совсем плоха, доживает последние дни, мучается от болей и одышки. Натан Иосифович кое-как, но страдает от вида Р.В. Вообще, ужасно жалко этих благородных, прекрасных людей. Такова жизнь! Рахиль тебе кланяется. Мое самочувствие кк всегда, то лучше, то хуже. Поправляйся. Выполняй все указания врача. Спи после обеда. Впереди Москва, здесь не отдохнешь!

Целую тебя.

Мама

Наконец Виталик вернулся к чтению.

«На первой странице альбома излагаю я память свою…»

Батюшки, опять?

Правда, дальше пошла другая poеsie:

Наша жизнь – это арфа,

Две струны на арфе той.

На одной играет радость,

Скорбь играет на другой.

Почерк здесь поуверенней, но уголки с секретиками все же попадаются.

И та же неодолимая тяга к прекрасному:

Леля розу поливает,

Амур испанской красоты,

Царица Северного края

И ранней утренней зари.

А последняя запись, бабушкина (или мамина – откуда считать), кого-то ему напомнила:

Кто любит более тебя,

Пусть пишет далее меня.

Ах ты, Господи, вот и Ольге Лариной то же писали.

К завершающему альбом тридцатому году все заметно повзрослели, что видно из двух записей А. Заверткина, назвавшего себя школьным товарищем:

Знаю я одну брюнетку,

И красива, и умна,

Но один в ней недостаток —

Ах, кокетница она.

Кокетница была написана через «а» между двумя «к», что придавало сочинению особый аромат.

И:

Нет! – я не требую вниманья

На грустный бред души моей,

Не открывать свои желанья

Привыкнул я с давнишних дней.

Пишу, пишу рукой небрежной,

Чтоб здесь чрез много скучных лет

От жизни краткой, но мятежной

Какой-нибудь остался след.

Быть может, некогда случится,

Что, все страницы пробежав,

На эту взор твой устремится,

И ты промолвишь: этот прав.

Быть может, долго стих унылый

Тот взгляд удержит над собой,

Как близ дороги столбовой

Пришельца – памятник могилы!..

Слегка покорежив Лермонтова, который обращался к адресату на «вы», А. Заверткин все же показал себя молодцом: сохранил размер пятой снизу строки, изобретательно заменив «он» на «этот».

Вот почти все, что Виталику стало известно о маминой жизни до пятнадцатилетнего возраста. Потом началась любовь.

А потому мама затеяла писать дневник. Коричневая тетрадь с надписью на обложке готическими буквами: University Composition Book. Тетрадь – уж где она такую взяла в те-то времена? – носила номер два (первого Виталик так и не нашел) и открывалась эпиграфом:

Как мало прожито – как много пережито…

Надсон

Поехали.

11 декабря 1932 г.

6-го числа я помирилась с Ростей. Дело было так. Я стояла с девочками у входа в рабфак, вдруг подбегает Ира С. (Тайна инициала! Из боязни наглых глаз, охочих до маминых секретов? – В.З.), зовет меня за угол. Вижу – стоят Ростя и Леля К. Зовут меня гулять. Сперва я шла с Лелей, а Ира с Ростей. Они о чем-то говорили, а мы беседовали об учебе. Потом я пошла с Ростей. Он старательно избегал моих взглядов, и разговор не клеился. Говорили о катке и прочих безделицах. Потом я решила спросить у него, чем вызвана эта холодность последних дней. И вот что я поняла из его слов. Он говорит, я не пойму его сомнений, но ему кажется, если мы разойдемся, будет лучше, тем более что я этого хочу. С чего он взял, что я хочу с ним расстаться, уж не с того ли, что я ему не звонила, а дала событиям развиваться своим ходом? Ростя сказал, что в последнее время я ставлю себя выше его. Странно. На чем он это основывает?

Пора спать, уже поздно.

18 декабря 1932 г.

Только что звонила Росте, просила прийти ко мне. Он согласился. Я не ожидала – после того, что 13-го было на катке. А было вот что. Пошли мы на каток: я, Ростя, Ира П. и Володя. (Понял! Понял, почему была Ира С. – чтобы отличить от Иры П., всего-то. – В.З.) Сошли на лед. Ноги у меня дрожали жутко. Но потом раскаталась. Должна заметить – Ростя хорошо катается, но со мной не хочет. Говорит, вдвоем кататься ни с кем не будет. В общем, я каталась с Володей Суворовым. Правда, домой шла с Ростей.

27 декабря 1932 г.

А сегодня еще новость: Ростя отказался встречать с нами Новый год. Можно сделать определенный вывод: когда мы год назад поссорились, он тоже не захотел встречать с нами Новый год – хотел все кончить, и встречать Новый год вместе было бы неловко. Если и теперь он не хочет, значит, все кончено.

И еще я узнала: когда Росте нравилась Тася Платонова, еще в техникуме, она нравилась и его товарищу А.М., но этот последний ради Рости заглушил в себе чувство. А теперь, когда Ростя со мной (был), А.М. проводит время с Тасей. Ростя же, узнав об этом, сказал: «Посмотрим, что будет, когда мы встретимся с ней на катке». Неужели он станет отбивать ее у товарища (уж не говоря о том, как поступает со мной)?

17 февраля 1933 г.

Мне кажется, я никогда так не любила его, как теперь. Да, только тот, кто теряет, может понять цену потери. Не могу выразить словами, что творится со мной. Он не знает, как важен для меня каждый его взгляд, каждый жест… Такой камень на душе. И я начинаю плакать. Какой-то второй голос твердит мне, что он любит меня по-прежнему: ведь он опять целовал меня, был ласков. А потом возвращалось равнодушие. Это больнее всего – холодная вежливость. Я начинаю верить, что любить можно только раз в жизни. Никогда не смогу позволить кому-нибудь из ребят (даже в будущем – мужчин) того, что позволяю Р. Я не смогу два раза отдать свою душу. Он собирается уехать в Хабаровск. Я просила взять меня с собой. Его окончательного ответа пока не знаю. Как же я буду счастлива, если мы будем вместе! Я хочу быть только с ним, чувствовать его близость, любить и знать, что и он любит меня. Если б он захотел этого, я бы согласилась и на это, хотя сейчас я только хочу быть всегда рядом с ним.

Теперь у меня глаза вечно на мокром месте. Читаю, занимаюсь – а вспомню о Росте, и слезы сами текут. Раньше я никого не любила, только принимала любовь, вернее, ухаживание ребят. Но как мне теперь противны их прикосновения! Иногда даже здороваться ни с кем не хочется за руку, чтобы рука осталась чистой для него.

За что ты так обращаешься со мной! Кому я это говорю? Ведь он меня не слышит. Он занят… Где? Кем? Не мной… Ну что ж делать. Ведь меня нельзя любить.

Надо заниматься, а я не могу – в голове только Ростя. Вот что странно: до Рости на мои занятия ничего не влияло. Было два разных мира – мир занятий и мир развлечений. А теперь Ростя заслонил собой все миры. Они слились в нем одном.

А еще я сегодня устроилась на работу, в мастерские Центрального телеграфа. Буду настоящим слесарем-механиком, а не как в ФЗУ.

21 февраля 1933 г.

Мама сегодня сказала: «К тебе все будут хорошо относиться, потому что ты сама ко всем открыта. Но мужчины в тебя влюбляться не будут, их тянет к сильным, эгоистичным женщинам, ты для этого слишком хороша». Бедная мама, слишком высокого обо мне мнения. Но в остальном, пожалуй, права. Видно, нельзя меня любить.

Сейчас читала статью Ленина о Толстом. Не могу сосредоточиться, а ведь надо писать сочинение.

24 февраля 1933 г.

Ростя был сегодня.

25 февраля 1933 г.

Я давала Р. прочитать, что написано здесь. Он попросил показать и старое. Думаю, после этого у него изменится мнение обо мне. Ведь там все с 13 лет. (Первый дневник я так и не нашел. – В.З.) Он говорил, что не смутился бы даже, окажись девушка, которую он сейчас любит, когда-то в прошлом проституткой. К тому, видно, что я могу не стесняться своего прошлого, записанного в дневнике. Я чуть не рассмеялась. Вряд ли он нашел там что-нибудь настолько интригующее. Хотя не очень-то ему было приятно читать об Ире – ведь я в порыве злости столько гадостей написала о его сестре.

Вчетвером ездили на лыжах. Хорошо. Целый день на горках. Были Ростя, Ира П. и «братишка» Борис. А когда мы остались с Р. одни – такое счастье.

26 февраля 1933 г.

(Почерк резкий, очень разборчивый, плохо с запятыми. Настолько, что пришлось их, запятые, вставлять – иначе смысл терялся окончательно. Вот эта запись рокового мужчины в мамином дневнике. – В.З.)

Ни одного намека на улыбку не было во время чтения твоего дневника. Я не смеялся даже тогда, когда твоя фантазия хватила через край и ты писала о том, чего, если память мне не изменяет, вовсе не было. Неправильно истолковала, а частью даже извратила ты мои слова, где я говорил, будто того, что имело место между нами (речь шла, и ты поняла это, о физической стороне наших отношений), больше не будет. Здесь ты нафантазировала, будто я боюсь, что не смогу владеть собой. Нет, Леля, только однажды не смог я совладать с собой – больше этого не случится.

Теперь о наших отношениях: я думаю, что у нас с тобой могут быть самые лучшие товарищеские отношения. Ты в дневнике задавала вопрос: «Иль он не тот, иль я не та?» Да, Леля! И ты, и я – не те, и, главное, между нами уже не то и, кажется, уже не может быть того, что было. Что касается безграничного доверия, которое ты, по твоим словам, питала ко мне, то дневник мне показал обратное.

А еще скажу о том, что ты, наверное, электрифицирована, ибо от любых прикосновений по тебе проходит электрический ток.

Прости, что так откровенно.

Р. Седых

P.S. Когда пишешь, трудно высказать то, что думаешь, и тем более в такой микроскопический отрезок времени на данном историческом этапе.

Хотел сказать еще, что ты уже не сплошной плагиат, а сплошной парадокс.

Р. Седых

Во как. Бедная мама, бедная на данном историческом этапе. А Р. Седых знал два иностранных умных слова, оба на букву «п», и оба постарался разместить в своем постскриптуме.

Ты не устала? Ну сиди, сиди. Я ведь могу долго так болтать, особенно в пробках. Ты это славно придумала: выбираешь, когда я еду один, подсаживаешься – и молчишь. Так уютно, так тепло молчишь. И «Эхо Москвы» включать не хочется. Как тебе мамин дневник? Однообразно, конечно. Но характер уже проглядывает. Ну и, ясное дело, рабфак – это не гимназия, пусть даже витебская. Почему витебская? Да я в том же секретере нашел запись из другого – гимназического дневника маминой старшей кузины Сони, которая умерла в 1917-м, когда маме было два года, о чем моей бабушке, Евгении Яковлевне Затуловской, написал из Витебска ее брат Исаак, отец Сони.

Витебск, 5/XII-1917 г.

Дорогие!

Великое горе постигло нашу семью. Нет уж больше в живых славной умной Сонечки. Судьбе угодно было взять ее в неведомый лучший мир. Она ушла от нас в 16 лет, гимназисткой пятого класса. Гениально-способная, на редкость умная и тактичная, она производила огромное впечатление на всех, кто ее знал. Это был уже совершенно сложившийся человек с определенным характером и даже мировоззрением. О, это была личность! И может быть, как раз поэтому в гимназической семье она чувствовала себя одинокой, не было там для нее подруг.

И вот Сонечка стала жертвой брюшного тифа. Она заболела 1 ноября и скончалась 1 декабря. Все меры были приняты. Пользовали ее два врача, Илерсон и Ройтхер, и болезнь вначале протекала вполне нормально. Но в конце третьей недели положение осложнилось кишечным кровотечением. Она потеряла много крови, и это, очевидно, стало причиной смерти. Да, много сил и труда было положено на ее спасение, но все напрасно. По получении моего письма исполните долг свой по отношению к памяти умершей и сидите шиву. В доме у нас прямо ужас что творится. Родители плачут, и нет никакой возможности их успокоить. А так вообще разруха. Леса все наши отобраны, ничего не осталось. Даже для мельницы дров не дают, а потому в скором времени придется остановить и завод, и мельницу. Так что горе наше усугубилось тем, что разгромлено и разграблено имущество. Что будет – не знаю. Я уже выбился из сил и измучен физически и нравственно. Наступает крах и остановка всего дела, и никакого выхода нет.

Сонечка перед своей смертью как бы предчувствовала близкий конец и вспоминала всех родных. Особенно тепло она отзывалась о тебе, Женя, и вспоминала твою дочку, Лелечку, – она ведь так и не успела ее увидеть. Как примириться, что Сонечки больше нет! Что за времена, Боже ты мой, наступили? А вдобавок к этому еще потеря имущества и неминуемый крах всего предприятия. Да, все состоятельные люди должны становиться теперь бедняками. Пишите.

Ваш брат Исаак

Вот несколько карандашных строк на пустой странице «Дневника для записывания уроков ученицы III класса Витебской Варвариной женской гимназии С. Юделович на 1915/1916 учебный год».

10 ноября 1916 г.

Сегодня мне как-то особенно скучно после неудачи, которая со мной случилась в гимназии. Уже третью неделю я в Витебске. До сегодняшнего дня все шло благополучно. Сегодня вызвали по истории, получила плохую отметку. Скучно и грустно бывает сидеть в комнате и слушать тиканье часов. Нет у меня друга, которому бы я могла передать все, что у меня скапливается на душе. Да, только теперь я могу произнести это роковое слово «люблю», но кого – я сама хорошо не знаю. Милый образ преследует меня повсюду. О, что бы я дала за один взгляд! Душа моя рвется на части. Скорей! Домой, к себе, где можно в темноте поплакать над горем своим. О! Как тяжело я страдаю.

Что ни говори, различие-то скорее стилистическое, там ФЗУ, тут гимназия, но две еврейские девочки почти одного возраста, разделенные пятнадцатью годами революций, идеологической штамповкой мозгов, забвением национальной традиции, – пишут в тайном дневнике одно и то же. Ну да, ты скажешь, что сама вела дневник в шестнадцать лет и писала там о любви. Ясен пень, о чем еще писать… Все, вроде бы приехали. Уходишь, знаю, знаю, уходишь. До встречи.

А Виталик продолжал листать мамин дневник.

5 марта 1933 г.

Я сегодня очень злая, а вчера весь день смеялась, вроде без причины. Работаю на Центральном телеграфе, в бригаде 12 человек, двое ребят, остальные девочки. А вчера один из двух наших представителей мужского пола решил позвать меня на выходной кататься на лыжах. Я вытаращилась на него и сказала, что не поеду. На вопрос «почему» ответила, что не катаюсь, не хочу, не люблю и еще 20 причин нашла и стала смеяться. Сказала, что вообще предпочитаю каток. Через пять минут он подходит и зовет меня на каток. Я сказала, что не пойду, что раздумала и вообще «не мешай работать». Потом он пристал, чтобы я стала к тискам рядом с ним. Я еще больше удивилась. «Зачем? Мне и тут хорошо». – «Так ты не встанешь?» (это он). «Конечно, нет» (это я). Отошел, а я стою и не могу вздохнуть от смеха. И сейчас вспоминаю и смеюсь.

Четыре дня не видела Ростю. Тут и поговорить не с кем. Девочки ужасные, мазаные, крашеные, с бритыми бровями – куклы.

22 марта 1933 г.

18 марта в выходной Ростя был у меня. А потом я узнала, что Ира сказала маме, будто он был в читальне. Они, получается, скрывают от нее, что Ростя у меня бывает! Из-за матери все так складывается. Он, вероятно, рассказал Ире и маме о содержании моего дневника. Проклятый дневник, и зачем только я сюда пишу!

26 марта 1933 г.

Как мне противно! Зачем я только пошла!

У Лели К. была вечеринка. Они собирались группой по поводу окончания техникума. Чтобы ее не обидеть, я пошла, хотя очень не хотелось. Скучно было ужасно, но хуже всего – поцелуи. Боже, как противно! Ведь я никогда в жизни ни с кем, кроме Рости, этого не делала. А здесь – с первыми попавшимися, при всех и ради игры. Ведь Леля всегда была такая «маменькина дочка», мне бы и в голову подобное не пришло. Когда это началось, я вскочила и сказала, что не позволю, что уйду домой. Но сопротивляться было бесполезно. Какая грязь! Каждый целует по-своему. Зачем так осквернять поцелуи – ведь это проявление чувства. А там что – легкий разврат, «наслаждение». Гадость какая!

1 апреля 1933 г.

6 июня 1933 г. в Звенигороде на станции с первым поездом после 10 часов утра. Там я увижусь с Р. в следующий раз. Пройдет 2 месяца и 6 дней.

За последнее время наши с Р. отношения стали очень натянутыми. Я чувствовала, что он отходит от меня, но все же на что-то надеялась. А сегодня он сказал: «Может, нам лучше совсем не видеться?» И вот… мы не увидимся до 6 июня. Наши последние встречи были ледяными. Но сегодня промелькнуло что-то старое, и я опять поверила в его любовь. Так для чего же эта пауза? Не забудет ли он меня? Или эта встреча через два месяца – только для моего утешения, ведь сегодня – день вранья? Нет, нет, сегодняшняя встреча, близость наша, все говорит о другом. Наверное, он сам хочет разобраться в своих чувствах. Что ж, пусть!

14 апреля 1933 г.

Настроение ужасное. Так хочется увидеть Ростю. Сегодня Шлема (Как же, помню – сосед по квартире, муж дедушкиной сестры Бибы, фотограф, чье имя Шлема забавно сочеталось со вполне славянской фамилией Добромыслов. Он, думаю, еще появится. – В.З.) и тот целый день приставал: «Почему не видно твоего молодого человека?» Как я хочу быть опять с ним. Весна, все цветет, оживает. Пора любви! Любви?

29 апреля 1933 г.

Что будет летом? Ничего!

Вчера Ира С. сказала многое о Росте. Что из его слов она поняла, будто у нас с ним больше ничего не будет, теперь для него главное – ученье. И сверх того ему нравится одна девочка с его работы. Уже – другая! Так для чего нам видеться? Если он меня променял на ученье, а ученье – на нее, значит, она ему действительно очень нравится. Ох, хотела бы я их вместе увидеть!

За это время я встречалась с Колей Н. и несколько раз с Володей Суворовым. Пустота. Все время думаю о Росте. А они – так, для провождения времени.

14 мая 1933 г.

Получила через Иру записку, что Р. решил отложить наше свидание до 6 июля. Очень занят! Или же этим откладыванием он хочет подготовить меня к окончательному разрыву? Сейчас встречаюсь с Володей С. Вот если Ростя меня с ним увидит! Жалко, что мне Володя не нравится, а то у нас могло бы получиться что-нибудь серьезное. Интересно, ответит ли мне Ростя. Я написала ему насчет встречи 6 июля – что это ни к чему.

17 мая 1933 г.

Как ни странно, но Р. ответил. Пишет, что, судя по письму, я изменилась. Но думает, что 6 июля мы должны встретиться. Боже, как долго ждать!

Я решила сказать Володе, что больше не надо нам встречаться, что это нехорошо по отношению к Росте и что я совершенно его не люблю.

24 мая 1933 г.

Что-то Володя не звонит и не приходит. А то все приходил меня встречать после рабфака. Не то чтобы я соскучилась, вовсе нет. Просто странно.

22 июня 1933 г.

Ну вот, я так и знала, что это отложится. Сегодня говорила по телефону с Ростей. Он сказал, что ввиду экзаменов придется отложить нашу встречу до 18 июля. (Это с 6 июня все откладывается и откладывается, какой lim этой бесконечности?) Еще поздравил меня с днем рождения, ведь мне послезавтра 18 лет. Так это он авансом. Мне уже надоели эти откладывания. Ждешь, ждешь встречи, и вдруг опять новость – отложил! Спасибо, хоть поздравил. Я все еще очень люблю его. Сейчас у меня Коля и Ира П., завтра математика, будем заниматься, а я сижу и пишу дневник. По-моему, эта математика уже отразилась на моей сегодняшней записи.

30 июня 1933 г.

24-го мне исполнилось 18 лет. Настроение в этот день было очень плохое. Сегодня праздную именины и окончание рабфака. Позвонила Росте, позвала, он отказался. Наверное, просто боится меня увидеть. Обидно, но не так сильно, как я думала. Может быть, проходит? Хоть бы так!

Окончила рабфак хорошо: по математике, физике и химии – отлично, а по русскому и ист. парт. хорошо. Глупо, ведь я русский и историю ВКП(б) лучше знаю, чем другие предметы.

21 июля 1933 г., 11 ч. 15 мин. вечера

18 июля я виделась с Ростей. Встретились по условленному в Звенигороде.

25 июля 1933 г.

Итак, мы встретились. Как? Очень хорошо. Он, по-моему, был рад меня видеть. День в Звенигороде провели замечательно! Он снова, как давным-давно, целовал и обнимал меня. Мне было так славно! Значит, он любит меня. И теперь мы видимся каждый день, пропустили только один, да и то по моей вине – он пришел с комс. собрания поздно, прямо ко мне, а меня не было дома. Я не буду теперь ему звонить – пускай звонит сам. А то привыкнет и перестанет.

4 августа 1933 г.

Сегодня первый день, когда мы с Ростей не виделись и он мне не звонил. Не знаю, с чего бы это. Ну и не надо. Я первой звонить все равно не буду. Завтра начинаются экзамены в институт, я волнуюсь меньше, чем на рабфаковских испытаниях, – все равно не выдержу. Так стоит ли волноваться? Если Ростя и завтра не позвонит, это уже будет слишком… Должен же он хотя бы из приличия узнать, как я сдала.

Итак, завтра я начинаю. Ich fange an.

13 августа 1933 г.

Сегодня был последний экзамен. По всем предметам хорошо, по обществоведению «уд». Я – студентка Станкина. Да что толку, когда опять началось старое, вернее, закончилось. Все кончилось с Ростей. Он, видите ли, хочет быть свободным – а то я его стесняла всегда! Ха-ха-ха! Может ли у нас после этого хоть что-нибудь когда-нибудь быть? Нет, конечно. Он сам больше не захочет, я же первая – НИКОГДА.

(Далее в дневнике пятимесячный прогал, который автор никак не объясняет. Такое повторится и позже. Воспользуюсь этим и вставлю сюда еще пару-тройку писем из секретера. – В.З.)

8.IV.1954

Дорогая мамочка!

Как ты поправляешься? У меня все в порядке. Получил пятерки по физике, конституции, географии и истории. Готовлюсь к экзаменам. Сегодня по телевизору идет спектакль франц. театра «Тартюф». Придут все родные: М.Б., дядя Муля, и т. п.

Целую.

Виталик

10/IV-54 г.

Дорогая доченька! Сегодня заказала разговор с тобой на завтра. У нас все по-старому. Виталик занимается очень много. Почти не гуляет. На здоровье не жалуется. Муля был у нас на «Тартюфе» и нашел его поправившимся. Он замечательный мальчик! Все по плану, занимается, повторяет.

Будь здорова.

Целую.

Мама

13.IV.1954

Здравствуй, дорогая мамочка!

Как поправляешься? Как здоровье? Я очень скучаю без тебя. У нас все хорошо. Все здоровы, кроме Р.В. Я недавно получил 5 по химии и 4 по алгебре (по рассеянности). Скоро будут контрольные по химии, английскому и геометрии. Повторяю по пять билетов в день. По телевизору идут спектакли французского театра «Тартюф», «Мещанин во дворянстве».

Целую.

Виталик

А ты помнишь – «Комеди франсез» в Москве, вся образованная столица на ушах?.. Через пару лет такое же творилось по поводу Ива Монтана. Тогда еще по рукам ходила злющая поэма юмориста Владимира Полякова. Он всласть поиздевался над всем бомондом, помянул Утесова с дочкой, Райкина с женой, Шульженко, Михалкова – но больше всего досталось милейшему Сергею Владимировичу Образцову, который вроде бы знал Монтана по Парижу и встречал его на правах старого знакомого:

И на квартире Образцова,

Как не бывало уж сто лет,

Белье стирают образцово,

Меняют скатерть на столе,

Гардину весят на окошко,

В сортир проводят синий свет,

И домработница на кошку

Кричит: «Не писай на паркет»,

И покупают хризантемы,

И открывают чемодан,

И нет другой в квартире темы —

Монтан, Монтан, Монтан, Монтан…

Там были еще такие забавные строчки: «И кажется, со всех концов бежит к Монтану Образцов». И конечно, мне, школьнику, запомнились слова восхищенной дамы:

А как он выдал про стилягу!

Вот подойду к нему и лягу —

Бери меня, срывай нейлон,

Бушует чувств во мне мильен! —

и концовка с запретным словом:

Монтан гремит на всю Европу, Спасибо, что приехал он, Но целовать за это жопу… – Как говорится, миль пардон.

Однако я отвлекся.

19 января 1934 г.

Итак, с Р. все кончено. Он не любит меня – это факт. Сегодня дело дошло до оскорбления. Р. сказал: «Когда человек самоуверен – это хорошо. Но когда он слишком это выказывает, я называю его нахалом!» Это – про меня! За всю мою любовь, за все, что я ему прощала!.. Я не писала еще об Осе в дневнике. А есть что написать! Если бы он относился ко мне не просто как товарищ! Одно время мне казалось, что это так. А теперь!.. Нет, не то. Хватит.

Завтра экзамен по политэкономии.

(Ну вот, наконец! Наконец появился Ося, Иосиф, мой отец. – В.З.)

1 февраля 1934 г.

Сегодня Ося дал мне свою карточку. Там по-английски написал: For you to remember. Мне очень приятно…

II марта 1934 г.

Ничего, абсолютно ничего не осталось у Рости из того, что было раньше. Смотрит на меня свысока. Да и мое отношение к нему изменилось. В конце концов, всему бывает предел. Сейчас мы видимся очень редко. Иногда он звонит вечером, зовет погулять. И разговор только об учебе. До чего ограничен человек! Ну, хватит о нем. Лучше об Осе. Он учится у нас в институте, тоже на втором семестре. Очень интересный, просто редко встретишь такого. Очень развитый (во всех отношениях), хорошо учится (и одевается!). И очень нравится мне. Но, что хуже, Ире П. он тоже очень нравится, а что еще хуже – мы обе ему не нравимся (как я бы хотела и как нравится мне он). Мы всегда вместе: я, Ира, Ося и Джемс. Джемс – это Осин товарищ, учится на шестом семестре нашего института. Ира нравится Джемсу. Вместе гуляем, в кино ходим, в театры. Но все это на товарищеской почве. Я не влюблена! Но когда вижу его… Я бы сейчас гораздо больше хотела быть в близких отношениях с ним, чем с Ростей.

А он – льдышка! Ни с кем не встречается. Неужели ему никто не может понравиться?

Я сейчас просмотрела дневник. Сколько раз мы с Ростей «кончали наши отношения» и все никак не можем сделать это окончательно. «В любви не надо ждать огней заката, пусть наше чувство будет нами смято». А с Ирой П. у нас бывают неувязки. Мне кажется, во многом виноват Ося. Вот мы и столкнулись с ней на этом фронте. Нехорошо.

7 апреля 1934 г.

Я не знаю, что со мной!

Мне очень нравится Ося – это факт. Нравлюсь ли я ему как девушка? Не могу понять. Иногда кажется, что да. Чаще – нет. Во всяком случае, он никогда не старается быть ближе ко мне, чем к Ире. Скажем, сесть рядом. Порой кажется, он делает некоторые вещи для того только, чтобы я не обиделась. Я сказала Ире, что Ося мне нравится. Она меня уверяет, что я ему тоже. Что-то не верится. И вообще, что за пара – он и я. Он изумительно интересный, прекрасно одевается. А я… Да, это несбыточная мечта.

А Ростя? Когда мы не видимся, я думаю и о нем, но больше – об Осе.

P.S. Ирочка! Я только что прочла твой дневник. Отвечу коротко. Ты любишь Осю, это факт. Как больно, что мы столкнулись с тобой: я тоже его люблю. Но я не хочу и не могу с тобой конкурировать. Нас нельзя сравнивать, мне это очень хорошо известно. И зачем ты так пишешь о его отношении ко мне? Мне-то кажется, что к тебе Ося лучше относится. Ведь он никогда со мной рядом не садится – в кино, в театре, в институте на лекциях. Так в чем же проявляется его особенное отношение ко мне? Ирочка, если бы ты знала, как мне тяжело! Не столько потому, что Ося так равнодушен, сколько из-за нас с тобой. И что теперь будет? Ведь должен же быть какой-то выход. И еще: все мои поступки, капризы и обиды объясняются исключительно Осей, я очень ревную его к тебе. И злюсь на весь мир, а на тебя особенно. Ой, как это ужасно! Ведь ты же любишь его и пишешь об этом так откровенно. Тебе только в одном отношении легче – у тебя есть Борис, он хоть и мой «братишка», но безумно любит тебя, ты всегда найдешь у него ласку и утешение. У меня же нет никого. Даже Росте (а я знаю, раньше он очень любил меня) я теперь не нужна. А об Осе и говорить нечего. Я – и он! Это даже смешно…

Итак, выход должен быть найден. Я жду твоего слова.

Целую тебя.

Твоя Леля

P.P.S. Почему пишу в дневнике? Здесь искреннее. Ира, может нам лучше расстаться с тобой? Разойтись и посмотреть, с кем будет Ося? Но я так люблю тебя!

(Здесь вложен листок, исписанный маминым почерком, но, судя по содержанию, это слова Иры П. Видимо, мама выписала это из Ириного дневника. Вот что там. – В.З.)

Не могу понять, как Л. может до такой степени быть зачарована Ростей. Раньше она была разборчивой и самолюбивой. Теперь она обезличила себя. Я бы не смогла. Я не могу и не хочу быть «постольку поскольку» и «когда нет более важных дел».

Я знаю, что люблю Б. Но меня любят больше. Это приучило меня делать все по-своему. Когда-нибудь я расплачусь за это своей волей.

Ося похож на спящую красавицу. Где же принц, который разбудит его? Странно, но я очень хочу этого. Но вот, красавица, кажется, начинает пробуждаться. Лелины старания даром не проходят.

31 мая 1934 г. 5 ч. 45 мин. утра

Вчера с Осей и Джемсом была в ПКиО. Какой же Ося хорошенький! Но это не новость. А сейчас хочу записать сон, который сегодня приснился. О, если б это было наяву!

Я у Оси дома, и Джемс у него. Мы сидим около какого-то стола. Я между ними. Вдруг Ося берет мои руки, нежно обнимает меня и прижимает к себе, в то же время целуя в губы. У меня так сильно забилось сердце. Я вся затрепетала. Я так остро чувствовала сильные и нежные объятия и этот поцелуй, что ощущения сна совершенно не было. Только неприятно было, что в комнате Джемс. Ося спросил: «Да, Леля?» Я смогла только кивнуть… И проснулась. Ах, это только сон!

6 ч. 20 мин. вечера

Боже, как я люблю его! Что делать? Ира – тоже. Дальше так продолжаться не может. Ира мучается. А я! Я не могу выносить, когда его нет со мной, когда он говорит с кем-нибудь! Вот бы сказать ему все – и пусть выбирает. А если никто из нас ему не нужен, то мы не должны видеться. Это пытка и для меня, и для Иры.

23 июня 1934 г.

Какая я глупая! Я думала, что Ося лучше ко мне относится. Ничего подобного! Ему совершенно безразлично кому звонить, мне или Ире. Сегодня позвонил обеим. Когда мне Ира сказала, что он ей звонил, да еще раньше, чем мне, я чуть не заплакала. Не для меня он! Надо кончить это дело.

Завтра мне 19. Пусто как-то. Сдала математику и механику на «хор.». Могли поставить и «отл.», особенно по математике. Очень обидно. Ну да ладно. Хочется видеть Осю. Остался еще диамат.

16 августа 1934 г.

Как я изменилась. Стала злая, раздражительная и вечно скучная. Почему это? Где моя жизнерадостность? Ведь я, кажется, добилась невозможного. Ося любит меня, он сам сказал. Я пишу об этом, а у меня дрожат руки. Верю ли я ему? Иногда да, а иногда нет. Как я, да и все мы в нем ошиблись. Думали, он холодный, безразличный. О, если бы кто знал, как он умеет целовать, как безумно сжимать в своих объятиях. В эти моменты я верю, что он любит меня. А иногда нет, не могу. Я всегда во всем сомневаюсь. Почему?

На этом дневник обрывается. Но в секретере в изобилии водились и кое-какие другие любопытные бумаги. Вот, скажем, папино удостоверение об окончании курсов английского языка – этот документ относится к более раннему периоду, еще до его знакомства с мамой.

Н.К.П. Р.С.Ф.С.Р.

ВЫСШИЕ КУРСЫ НОВЫХ ЯЗЫКОВ

2-го Московского

Государственного Университета

20 июня 1930 г.

№ 398

МОСКВА. Телеф. 3-20-19

Удостоверение Дано Полякову Иосифу Натановичу в том, что он закончил

языковый отдел Высших курсов новых языков 2 МГУ

по английской секции в объеме установленной программы.

Тов. Поляков И. Н. находился на языковом отделе

с сентября 1928 г. по июнь 1930 г.

Директор (подпись)

Зав. канцелярией (подпись)

Во-вторых, объявился диплом об окончании папой Московского станко-инструментального института. Красивая бумага, с гербом и соединяющимися пролетариями всех стран. Диплом-то первой степени. Стало быть, бывали и других степеней. Оттуда ясно, что папа родился в декабре 1913 года, поступил в институт в 1933-м и закончил его в июле 1938-го. Оценки приведены по 36 предметам: 16 – «отл.», 6 – «уд.», остальные 14 – «хор.». Вполне успевающий, но не блестящий студент. Диплом, правда, защищен на отлично по теме «Сферо-шлифовальный станок для шлифовки шаровых сфер на торцах бочкообразных роликов».

А за полтора года до окончания папой института они поженились: свидетельство о браке за номером 239 от 15 января 1937 года. Так, мол, и так, Поляков Иосиф Натанович и Затуловская Елена Семеновна вступили в брак, о чем в книге записей актов гражданского состояния произведена соответствующая запись.

Фамилию мама не меняла.

И еще забавная единица хранения. Миниатюрная записная книжечка с надписью «Лелечке на память. Ося. 1936, март». Там – телефоны друзей и подруг, в том числе обеих Ир, причем многих Виталик знал по прошлой (для него сегодняшнего) и будущей (для Виталика же, если считать от тех еще времен) жизни. Адреса. Пара записей папиным почерком. Невнятный полустертый карандаш: стишок, Виталик слышал его у Вертинского —

Мне не нужно женщины, мне нужна лишь тема,

Чтобы в сердце вспыхнувшем прозвучал напев.

Я могу из падали создавать поэмы,

Я люблю из горничных делать королев.

Раз в вечернем дансинге как-то ночью мая,

Где тела сплетенные колыхал джаз-банд,

Я так глупо выдумал вас, моя простая,

Вас, моя волшебница недалеких стран.

Как поет в хрусталях электричество!

Я влюблен в вашу тонкую бровь.

Вы танцуете, ваше величество,

Королева Любовь.

И души вашей нищей убожество

Было так тяжело разгадать,

Вы уходите, ваше ничтожество,

Полукровка… Ошибка опять…

На отдельной страничке размещался кусочек Северянина:

Мы живем, точно в сне неразгаданном,

На одной из удобных планет…

Много есть, чего вовсе не надо нам,

А того, что так хочется, нет…

И наконец, два листочка, целиком посвященные ему, Виталику.

Что-то завораживающее – найти в блокноте покойной уже мамы, подаренном еще не женатым на ней папой семьдесят лет назад, карандашную запись, раскрывающую такие вот милые подробности:

«Виталик родился 10 февраля в 2 часа 20 минут дня. Вес 10.02 – 2900 гр.»

И далее, в столбик, динамика веса, из месяца в месяц, к июлю он удвоился, а к февралю следующего года перешагнул через 10 кило. Знай наших. Что до роста, то родился он пятидесяти одного см, а в год дотянул до 75. И еще: к шести неделям Виталик хорошо держит головку, улыбается и начинает издавать звуки «ка», «га», «ма».

И вот, высоко держа головку, улыбаясь и издавая звуки, Виталик продолжает перлюстрацию семейных писем.

Год 1939.

Письмо на бланке профессора С. М. Затуловского, зав. терапевтическим отделением Ин-та им. Обуха. Адресовано в Сочи, санаторий им. т. Сталина, д-ру Апатову.

16/VI-39 г.

Многоуважаемый товарищ!

Обращаюсь к Вам с просьбой. Не сможете ли Вы любезно помочь моей дочери в приобретении 2-х (двух) билетов для выезда в Москву. Она отдыхает в Хосте. В середине августа и я туда приеду. Надеюсь побывать у Вас.

Привет.

Затуловский

Диспозиция понятна. Мама отдыхает в Хосте, с билетами уже тогда нелады, отец-профессор давит авторитетом. А из следующего письма видно, что мама там вместе с папой и пишет им мамина тетка, бабушкина сестра Рахиль, оставившая на время свои биохимические занятия, чтобы провести отпуск в Геленджике.

30/VII-39 г.

Дорогие Лелик и Ося!

Добралась благополучно. Мой приезд раньше срока не доставил мне абсолютно никаких хлопот. (А то они жутко волновались! – В.З.) Врач передвинул мне срок отъезда, как я и хотела. Комната прекрасная, горячей воды много, и вообще все очень удобно. Ну, насчет пляжа я лучше писать не буду, сущий кошмар и грязь, но купаться можно. Фруктов, говорят, много и дешево, и уезжающие ходят с ящиками и что-то укладывают.

Если ты не заказала туфли для мамы, то напиши мне. Я здесь закажу красненькие за 70 р. Напиши мне размер, и я привезу ей подарок.

Как с билетами на отъезд?

Привет Осе.

Целую.

Рахиль

И тут же – письмо от папы, то есть деда, проф. Затуловского. Четкость необыкновенная.

2/VIII-39 г.

Дорогие!

Срочный ответ на это письмо должен содержать следующие пункты, написанные чернилами, – как минимум:

1. Каков адрес моей будущей комнаты, куда я должен ехать непосредственно с вокзала 13—16 августа?

2. В каком размере вы оставите задаток, прочно обеспечивающий мою оседлость? Хотя я уже в отпуске, но по некоторым соображениям смогу выехать 12—14, так что между вашим отъездом и моим приездом может оказаться разрыв в 2—4 дня. Может статься, что мы встретимся в дороге, но без встречи (чисто Беккет. – В.З.). Надо это предвидеть. Не беда, если я уплачу за несколько дней при пустующей комнате.

3. Учтите, что я хочу жить один, и не беда, если заплачу за двоих.

4. Надо ли (лучше нет) везти подушку, одеяло, простыню и наволочки???

5. Если у вас нет денег на задаток, телеграфируйте или лучше одолжите, а я привезу.

Жду ответа.

Ваш папа

В тот же день – письмо от мамы (бабушки), из Москвы. С важным сообщением:

Лелечка, туфель не покупай. 60 р. тратить на домашние туфли, к тому же белые, не стоит. Куплю здесь какие-нибудь. Кк ты себя чувствуешь? (Батюшки, да ведь мама-то беременна, да еще мной! Только сейчас сообразил. – В.З.) И почему пишешь карандашом, я ни слова не разбираю в твоих письмах. Неужели нельзя писать пером? Каков Рахилин адрес в Геленджике? Она так написала, что я ничего не понимаю.

Целую.

Мама

А уже поздней осенью пишет маме подруга Валентина.

Синоп, 8 ноября 1939 г.

Дорогая Лелечка!

Уже четвертый день живу в Синопе. Дом отдыха просто шикарный. У нас с Максом отдельный номер с балконом, изумительно обставленный. Кормят исключительно вкусно и в любом количестве. Все хорошо, только погода немножко подгуляла. Первые два дня лил дождь, а сейчас довольно прохладно, купаться нельзя. Очень жаль, что не удалось с тобой повидаться перед отъездом. Как себя чувствуешь? Что пишет Ося? Передавай ему от меня привет и напиши обязательно мне письмо.

Крепко тебя целую, Макс шлет тебе привет.

Валя

Каков набор – шикарный, изумительный, исключительный. Что за жизнь! А за окном свирепый НКВД и прочая мерзость. А мама на седьмом месяце, а мама – одна, а мама – в мрачном настроении, что следует из очередного письма Валентины, тети Вали, милой тети Вали.

24 ноября 1939 г.

Дорогая Лелечка!

Большое тебе спасибо за теплое письмецо. Время проводим нельзя сказать чтобы уж очень весело – четыре дня идет дождь, нельзя ни гулять, ни играть в теннис и прочее. Сегодня уже выглянуло солнышко, и я надеюсь, что последние дни оно нас еще немного погреет.

Милая Лелечка, мне очень не нравится твоя хандра. Вспомни, как я в течение пяти лет была все время одна (да-да, дядя Макс просидел пять лет, приехал из командировки в Англию и вскорости сел – шпион. – В.З.). А хандрила я меньше, чем ты. Брось грустить, девочка, а то и в самом деле родится какой-нибудь крикун.

Я уверена, что Ося вернется к вашей годовщине. Ну, крепко, крепко тебя целую.

Привет маме и Осе.

Валя

Макс вам с Осей кланяется.

Переступаем в год сороковой.

Январь. Правительство Нобуюки Абэ уходит в отставку, его место занял Мицумаса Ионаи, который не желает ввязываться в европейскую войну. Вице-король Индии объявляет о готовности Британии после окончания войны предоставить Индии статус доминиона, однако Национальный конгресс настаивает на полной независимости.

Февраль. Естественно, достать чернил и плакать. Но не только. Англия и Франция решают отправить в Финляндию экспедиционный корпус – спасать финнов от Советского Союза, который – и двух месяцев не прошло – был исключен из Лиги Наций именно за нападение на Финляндию. Не успели: Красная армия преодолевает линию Маннергейма. В Германии утвержден план наступления на Францию, Бельгию и Голландию. Совет Мусульманской лиги Индии выдвигает требование о создании особого мусульманского государства (Пакистана). В Брюсселе состоится заседание Исполкома Социалистического интернационала, на котором большинство социал-демократов поддержало финнов в войне с Советским Союзом.

Март. Финляндия подписывает мирный договор, отдав Советскому Союзу Карельский перешеек с Выборгом, западное и северное побережье Ладожского озера и много чего еще. Правительство Эдуара Деладье уходит в отставку, уступив место кабинету Поля Рейно. Муссолини встречается с Гитлером: Германия обещает Италии уголь и прочую экономическую помощь, Италия заявляет о намерении вступить в войну.

Апрель. Советское правительство выступает с официальным заявлением, адресованным Германии, о необходимости уважения нейтралитета Швеции. Еще бы: в феврале шведы, соблюдая нейтралитет, не пропустили в Финляндию англо-французские войска, чем и обрекли братьев финнов на поражение. Немцы вторгаются в Норвегию и Данию. Англо-французский экспедиционный корпус высаживается у Нарвика.

Май. После «странной войны» германские войска силами ста тридцати шести дивизий начинают наступление на Западном фронте, напав на Бельгию и Голландию. Союзные войска терпят поражение в Норвегии, в результате в Англии на смену Невиллу Чемберлену приходит Уинстон Черчилль. Новый премьер не обещает английскому народу ничего, кроме «крови, труда, пота и слез». Пала Голландия, немцы повергают в прах Роттердам. Германские войска занимают Брюссель, взламывают оборону французов у Седана и выходят к Ла-Маншу. Французские пораженцы вызывают из Мадрида своего духовного отца – «Верденского победителя», восьмидесятичетырехлетнего маршала Анри Филиппа Петена, который через несколько месяцев введет в оборот слово «коллаборация», призвав нацию сотрудничать – collaborer – с оккупантами. Бельгийский король Леопольд III отдает приказ о капитуляции. Англичане и французы, неся огромные потери, эвакуируются из Дюнкерка и Нарвика.

Июнь. С балкона Венецианского дворца Муссолини объявляет, что Италия вступает в войну. Итальянская армия вторгается во Францию с юга. Немцы с севера прорывают оборону на Сомме, устремляются к Парижу и занимают город. Черчилль предлагает объединить Англию и Францию в одно государство, чтобы противостоять Германии, но французский кабинет во главе с Петеном, который только что сменил Поля Рейно, отклоняет это предложение. Маршал Петен в Компьене подписывает перемирие, уступив Германии Эльзас и Лотарингию. Франко объявляет Испанию «невоюющей страной» и тут же оккупирует Танжер. В Северной и Восточной Африке на помощь англичанам приходят войска ЮжноАфриканского Союза. Югославия устанавливает дипломатические отношения с СССР. Ознакомившись с предложениями Энрико Ферми и других физиков, Рузвельт издает приказ о создании атомной бомбы. Советский Союз занимает Прибалтику, Бессарабию и Северную Буковину. СНК СССР и ЦК ВКП(б) принимают постановление «О мероприятиях, обеспечивающих выполнение плана выплавки чугуна и стали и производства проката», а Президиум Верховного Совета СССР издает указ «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Генерал Шарль де Голль возглавляет движение «Свободная Франция». Правительство Аргентины возглавил Рамон Кастильо, который умудрится в течение трех лет сотрудничать с Англией, не порывая добрых отношений с Германией.

Июль. Правительство Петена переезжает в Виши, из Эльзаса и Лотарингии изгоняют французов. Итальянцы наступают в Северной Африке. Англичане нападают на французские военные корабли в Мерс-эль-Кебире и Дакаре, чтобы не допустить перехода французского флота на сторону Германии. Гитлер подписывает директиву о подготовке операции «Морской лев» – высадки в Англию. Морис Торез и Жак Дюкло подписывают манифест Французской коммунистической партии о программе национального освобождения. В Японии на смену кабинету Ионаи приходит правительство принца Фумимаро Коноэ, приверженца Гитлера. Турция заключает торговое соглашение с Германией, игнорируя союзнические обязательства по договору с Британией и Францией. В Бергхофе Гитлер излагает план войны на Востоке.

Август. Седьмая сессия Верховного совета СССР включает Литву, Латвию и Эстонию в состав Советского Союза, а также принимает закон об образовании Молдавской ССР с включением в нее части Бессарабии. Другая часть Бессарабии и Северная Буковина передаются Украине. Массированные налеты немецкой авиации на Англию. Гитлер объявляет блокаду Британских островов. Петен распускает все политические партии и профсоюзы Франции. Восьмая народно-освободительная армия Китая начинает наступательные операции против японских войск. Япония и Франция заключают соглашение о размещении в Индокитае японских военных баз.

Сентябрь. В Румынии приходит к власти правительство Иона Антонеску, король Кароль II отрекается от престола в пользу наследника Михая. В США вступает в силу закон о всеобщей воинской повинности. Массированные бомбардировки Лондона продолжаются. Стойкость анг личан заставляет Гитлера отсрочить вторжение на Британские острова. В Берлине Германией, Италией и Японией подписан Тройственный пакт. В уезде Баксон (Северный Вьетнам) начинаются волнения против французской администрации.

Октябрь. Подписан указ Президиума Верховного Совета СССР «О государственных трудовых резервах», предусматривающий создание ремесленных и фабрично-заводских училищ с ежегодным выпуском миллиона рабочих. Германия, Италия и Франция призывают Чан Кайши заключить мир с Японией. Италия открывает военные действия против Греции. На Пятой конференции коммунистов Югославии Иосип Броз Тито избирается генеральным секретарем Центрального Комитета партии. Мохандас Карамчанд Ганди открывает кампанию гражданского неповиновения британским властям. (Нашел время! – В.З.)

Ноябрь. Греческие войска останавливают итальянцев и вытесняют их из страны. Франклин Делано Рузвельт в третий раз (впервые в истории страны) избирается президентом США. Английская авиация атакует итальянский флот в Таранто. Немцы бомбят Бирмингем и Ковентри.

В Южном Вьетнаме вспыхивает восстание против французов. Нарком иностранных дел Советского Союза В.М. Молотов ведет в Берлине переговоры с Гитлером.

Декабрь. Англия начинает контрнаступление против итальянских войск в Северной Африке. Гитлер подписывает директиву № 21 о войне против СССР (план «Барбаросса»). Французские коммунисты создают группы Organisation spеcial для диверсий против немцев, на севере Франции взорван первый немецкий эшелон. В СССР впервые испытан самолет с жидкостно-реактивным двигателем конструкции Л.С. Душкина. В США выделен изотоп урана-235. В Англии налажено производство полиэтилена.

Таковы, пожалуй, главные события 1940 года.

Ах да, еще одно: 10 февраля родился Виталий Иосифович Затуловский.

За месяц до этого Ося прислал Леле письмо, из которого Виталику стало понятно: папа был в армии, где-то в Белоруссии – в местах, как потом он выяснил, совсем еще недавно принадлежавших Польше.

Деревня Кабаки. 9.1.40

Дорогая, любимая малютка!

Вчера от тебя не было писем, сегодня же вообще не было почты. Скучно и тревожно на душе без известий от тебя, детка. Пиши мне обязательно каждый день, да поподробнее.

Письмо пойдет через Минск, куда вот-вот двинутся несколько машин. Отправляю и посылку. Я снарядил ее в ночь с 3-го на 4-е, зашил второпях и записки не вложил. Отсылаю вещи, в которых сюда приехал, костюм, летнее пальто, шляпы, а также карандаши, ручку и т. д.

Детка, карандаши не раздавай. Их больше не достанешь. Ручка не совсем исправна. Она долго лежала без чернил, и поршень присох к стенкам резервуара. Отложи ее пока, по приезде отдам в мастерскую. Ручка очень дорогая. Не давай никому из домашних ее исправлять.

Пиши, дорогая кошечка. Я все время думаю о тебе и мечтаю о встрече. Скоро ожидаю известий о присвоении мне звания папаши.

Будь здорова, пупсик.

Целую тебя крепко-крепко.

Любящий тебя Ося

Привет родным и знакомым.

А тринадцатого февраля пришла телеграмма:

Поздравляю сыном тчк немедленно шлите подробную телеграмму письма не доходят тчк по тону телеграммы не все благополучно тчк сообщите дату выхода из больницы Ося

Мама сохранила всю роддомовскую переписку.

Доченька, милая! Отсылаю тебе письма от твоих товарищей и телеграмму Оси. Меня очень интересует твоя t и есть ли молоко для пупсеныша. Как я хочу его видеть! И тебя, моя кошечка! Скучно и одиноко без вас. Но ты не спеши выписываться. Напиши, что купить для мальчика: кроватку или коляску и какие. Посылаю тебе молоко, 10 мандарин и 5 яблок, книжку новую, конверты. Целую вас.

Мама

Доченька!

Вопрос о шоколаде, поставленный в порядок дня, еще мной не разрешен. Но он будет разрешен всенепременно!

Будь здорова. Надеюсь, сегодня к тебе зайду.

Отец

Дорогая Лелечка!

Как себя чувствуешь? Мне вчера врач сказал, что у тебя температура не от молока, а что-то со стороны матки.

Настроение паршивое. Причина – голова ничего не соображает, какая-то странная стала. Как будто и не училась в институте – ничего не осталось. Мне стыдно, что я такая дура беспросветная. Тебе это чувство не знакомо, это надо самой пережить.

Дома ничего нового. Стася все так же, никак не проходит насморк. (Так, так, Стася – это Станик, он же Станаркон, сын Иры, сестры рокового Рости. Насморк-то у Стаси пройдет, и он станет меня поколачивать – на год старше, да и поупитанней. – В.З.) На работе мне дали модернизировать токарный станок – приспособить его для обработки зубчаток с прямым и спиральным зубом, червячных шестерен и для нарезки резьбы. Приспособление нетрудное, но я наткнулась на то, что не знаю делительных головок. Тебе смешно! А мне больно. А может, бросить это дело да заняться другим – стать, например, секретарем? Как, по-твоему, Леленька? Ты подумай, а потом мне напиши. Ну, пока. Хорошо ли ест малютка?

Целую тебя и малышку.

Твоя Ира

Виталик отложил письмо в сторону и живо представил, как в перерыве между кормлениями его, пупсеныша, мама мучительно размышляет о том, как приспособить токарный станок для обработки червячных шестерен и стоит ли Ире, бросив делительные головки и зубчатки с прямым зубом, пойти в секретари.

Следующим лежало письмо маминого друга еще по ФЗУ Бориса, того самого «братишки», возлюбленного Иры П.

Здравствуй, Леля!

От всего сердца поздравляю с рождением наследника. Очень надеюсь скоро увидеть тебя и поздравить лично. Как с именем мальчика? Намечены варианты? Проблема сия была мною весьма основательно изучена, так что готов дать консультацию. В доказательство своих познаний спешу сообщить, что Исаак означает на древнееврейском «он будет смеяться», Иосиф – «он приумножит», Лия – «антилопа», а Петр происходит от греческого «петрос», то бишь камень.

Что пишет Ося, который, как и следует человеку с таким именем, приумножил свою семью? Черкни пару слов.

В надежде на скорую встречу

твой братишка

Борис

Дорогая мамочка!

Что же вы решили насчет меня? Сегодня измерили кровяное давление – 125/70, вполне нормальное. Смотрела меня и зав. отделения, сказала, что со стороны матки все хорошо. Я не понимаю, почему меня не выписывают. Сегодня выписали одну, она лежала со мной еще в палате беременных, родила двойню 14 февраля, у нее было очень много белка, кр. дав. 180, она была вся распухшая, а ее выписали. Глазик у мальчика лучше. Весит он сегодня 3250 г, как и вчера. Врач сказала, что он живой ребенок. Сосет хорошо, но очень много срыгивает обратно. Коленки у него еще стерты, ягодичка красная. Он очень хочет скорее домой. У меня голова болит – мочи нет, все время тошнит и живот крутит, а желудок не действует, так как на судно я не могу. Лежу и мучаюсь.

Целую.

Леля

Дорогая доченька!

Отсылаю тебе 7 апельсинов (от Рахили) и 7 яблок, ваты, ножницы, немного маслица, письмо Оси. Доченька, я понимаю и разделяю твое желание и стремление домой, но пока три дня не будет N t по вечерам, не надо двигаться с места. Ничего страшного у тебя нет, но не дай бог остаться с какой-нибудь женской болезнью или даже плохо сократившейся маткой. Тетя Рая говорит, что у малыша все в полном порядке, он очень длинный и худенький. Но он так хорошо поправляется, что достигнет и перегонит вес, соответствующий его длине. Н.И. принес очень хороший таз, он вполне может заменить ванночку на первое время. Таз замечательный, новый, оцинкованный, больше того, из которого мы пол моем. Купила резинку для трусов, лифчика и пояса. Прислать ли тебе новую рубашку, которую я купила? Она очень удобна для кормления. Комнату уберу накануне твоего приезда. Кк твой пупсенок, прибавил ли за эти два дня? Все наши родные и твои товарищи тебе кланяются.

Целую тебя и сыночка.

Мама

Дорогая мамочка!

Я и не думаю, что у меня что-нибудь страшное, но тем более мне непонятно, почему вы меня боитесь взять домой. Ведь здесь я просто лежу и ем мороженую картошку во всех видах. Это я вполне могу делать и дома. Сплю всего 4—5 часов, голова болит, желудок не работает. Я здесь только нервничаю и худею. Мальчик поправился еще на 30 г, но глазик все гноится и красненький. Мне так жалко его, прямо не могу. Принеси мне хоть книжку, а то совсем от скуки умрешь. В палате 12 человек, да все такой народ, просто ужас, поговорить не с кем. В общем обязательно возьмите меня домой 23-го, ведь 24-го выходной и врачей, кроме дежурных, не будет. Осе писать у меня нет настроения. Да и от него нет ничего. Никакой папаша! А вы с папой думаете не о том, где мне будет лучше, а только чтобы вам не отвечать ни за что.

Жду вашего решения с нетерпением.

Леля

Доченька и мальчишечка!

Близится час вашего освобождения. Мы решили вас взять завтра-послезавтра. Когда ты и твой сынок подрастете, вы поймете, что дело не в нашей «ответственности». Словом, по последнему анализу и кровяному давлению – все хорошо. Надеюсь, что передвижение не увеличит белка. А пока чистимся и стерилизуемся в ожидании.

Целую, доченька, тебя и твоего мальчика.

Отец и дедушка

Дорогие детки! Итак, завтра, 25-го, забираем вас домой. Именно завтра, тк кк послезавтра понедельник и я не рискну. Отсылаю тебе 10 яблок. Папа говорит, что это специфическое лечение почек. Дома для вас с сыночком приготовлено много подарков.

Целую вас.

Мама

Дорогие! Дежурный врач удивился, что меня здесь держат. Мне кажется, тетя Рая перестаралась со своей протекцией. Мальчик очень бледненький. Глазки прошли. Когда его приносят, он почти никогда не спит, а все смотрит и корчит рожицы. Ему надо гулять, а он из-за меня сидит здесь без воздуха.

Мамочка, приди завтра утром, поговори с врачом, скажи, что дома у меня есть соответствующая обстановка, чтобы лежать и хорошо питаться. А потом приезжай за мной. Осе я не пишу, т. к. нет настроения, да и что писать? Все одно и то же и ничего нового. Вот буду дома, тогда напишу.

Леля

Ну вот, появилась и тетя Рая. Виталик еще вспомнит о ней, но ведь и ты ее знала. Именно тетя Рая – через тридцать с лишним лет – по протекции устроила в роддом и тебя! А ведь и у меня сохранились все твои записочки оттуда. Почитаю тебе как-нибудь.

Папа

Каким он был, Виталик до вскрытия секретера не имел понятия. Розовый туман, идеальный мужчина, противопоставляемый бабой Женей всем прочим – а главное, второму маминому мужу Анатолию. Ну были, конечно, фотографии. Папа на пляже: стройный и – странно – мускулистый и хрупкий одновременно. Папа с мамой у парапета набережной в Гурзуфе: щегольские белые брюки и вполне пролетарская майка. Портрет в три четверти, можно сказать – парадный: и правда, очень красивый молодой человек, печальные глаза, чуть вялый рот, из кармана пиджака выглядывает колпачок авторучки – уж не той ли, о которой в письме из деревни Кабаки он давал указания? И несколько снимков в офицерской форме – еще без погон, до погон дело не дошло. Вот, в сущности, и все. Папины письма, почти все, как и говорил, фронтовые, числом более ста, были стиснуты в тугую пачку, обернутую калькой и перетянутую красной выгоревшей тесьмой, – похоже, десятки лет ее не разворачивали. Теперь до них добрался любознательный и педантичный (как же, хронология!) Виталик.

1.6.40

Дорогая малютка!

Сегодня последний день здесь. Мой новый адрес: БССР, Брестская обл., гор. Коссово, 73 стр. полк, штаб полка, воентехнику 1 р. Полякову И.Н.

Ты напрасно беспокоишься, малютка, что я в чем-нибудь себе отказываю. Нет, крошка, я питаюсь хорошо. Мои расходы в месяц не превышают 300 р. Размеры моего теперешнего жалованья мне неизвестны. Хотя должность солидная, но часть пехотная, а в таких ставки ниже, чем в моторизованных.

Что-то я стал реже получать письма. Не сдавай темпы, малютка.

Будь здорова, крошка.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Твой Ося

Привет родным и знакомым.

2.6.40

Дорогая, любимая малютка!

Назначили меня нач-ком военно-технической части пехотного полка. Должен признаться, пока я имею довольно слабое представление об этой работе. Но все это ерунда. Соскучился я очень по тебе и Виталику. В комнате живем вдвоем с одним командиром, ленинградцем. Комната хорошая, изолированная. Правда, ни готовить, ни убирать хозяйка не будет. Питание переносится в столовую. Расходы, конечно, несколько возрастут.

В этот полк два месяца тому назад мы перевели человек 150 красноармейцев. Сегодня встретил кое-кого из них. Меня окликали из окон. Обнаружилось, что я был весьма уважаемым нач-ком штаба. Один симпатичный юноша сказал даже: «Ну, раз вы опять с нами, будет веселее». Должен тебе сказать, малютка, что теперь только я начинаю понимать, что значат отношение к людям и забота о них. Молодой человек особенно восприимчив в этом смысле и нуждается в чуткости. Наша теперешняя жизнь требует большого внимания к вопросу о смягчении отношений между людьми, точнее – вопросу о введении в обиход слова «добро». Мы несколько ожесточились. Ты, вероятно, удивляешься, что я занимаю тебя подобными рассуждениями. Здесь довольно много времени для размышлений, а я остался один со своими думами.

Будь здорова.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Твой Ося

Привет папе и маме.

Ах, эта корявость, эта суконность «вопроса о введении в обиход слова “добро”» – Виталик смотрит на фотографию отца, которого совершенно не помнит живым, и верит, верит: Ося Поляков абсолютно искренне хочет ввести это самое добро в обиход.

5.6.40

Дорогая малютка!

Вот уже три дня как я на новом месте. Устроился прилично. Комната хорошая. Обедаю в столовой. Завтракаю и ужинаю дома. (Как хорошо ты скрываешь неподдельный интерес к сведениям, что некий воентехник первого ранга в июне 1940 года в городе Коссово обедает в столовой, а завтракает и ужинает – дома! Ну, потерпи, Виталику это показалось важным.) Начинаю работать с восьми. С двух до четырех обед. Расстояние до столовой 3 км. Туда и обратно шесть.

Большинство командиров приобрели велосипеды и пользуются ими для передвижения. Но сейчас велосипеды уже дороги. Иногда за день приходится сходить в часть еще раз, и набирается километров 12. Потом в самой части натопаешься. В общем, когда приходишь в десять вечера домой, валишься без ног.

Что-то ты сейчас делаешь? Спишь, конечно. Уже начинается новый день. Сейчас 0 ч. 30 мин. Я спускался вниз к хозяевам слушать последние известия. Говорят об одном и том же: сотни тысяч людей гибнут. Тяжело даже слушать такое…

Из моего окна открывается очень красивый вид на городок, утопающий в зелени. Мои хозяева преподаватели. Хозяин, очевидно, дает частные уроки. Хозяйка работает в районном отделе нар. обр. Все свободное время они проводят в заботах о своем садике. Лелеют его, словно дитя. Детей-то у них как раз нет, и, я думаю, этим отчасти объясняется такое трепетное отношение к кустам смородины и цветочкам. В комнате напротив разместилась беженка из Варшавы. В 12 ч. ночи она постучала и попросила папиросу. По-русски говорит очень плохо, жаловалась на тяжелую жизнь.

Я отправил дяде Якову в Витебск посылку – 4,5 килограмма масла. Ты, малютка, вероятно, обижаешься, что я тебе ничего не послал. Сначала мне удалось достать сала. Я его решил отправить Доле, т. к., во-первых, знаю, что он нуждается, а во-вторых, я решил, что сало тебе не очень-то нужно. Папа меня уже давно просил отправить дяде посылку – ведь из Москвы посылки не принимают, а нужда в жирах велика. Хозяйка достала масло, и я его отправил. Теперь, когда мне удастся добыть ящичек (это здесь не так-то просто), я постараюсь прислать масло и тебе. Таковы дела.

Погоды стоят теплые. Надеть бы белый костюм и легкую обувь! Дело в том, что командирам запаса не выдают хромовых сапог, а в армейских ходить довольно тяжело.

Я что-то расписался. Жду подробных сообщений о твоих делах, а также – подробного отчета о времяпрепровождении Виталия Иосифовича. Скоро сему мужу исполняется четыре месяца. Шутка ли, я видел его, когда он был в восемь раз моложе.

Что с твоим «братишкой» Борисом? Когда он получит отпуск? Что с Ирой П.?

Будь здорова, детка.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Твой Ося

25.6.40

Дорогая крошка!

Снова живу под кустом, но скоро перееду в помещение. На днях был в Ковно. Город красив. Прекрасные здания, широкие улицы, хорошо одетые люди. Это в центральной части. А в предместьях бедно. Женщины ходят босиком, туфли носят в руках, берегут. Со стороны большей части населения отношение к Красной армии хорошее. Литовские солдаты приветствуют на улицах наших командиров. Офицеры, конечно, более сдержанны, но тоже весьма вежливы.

Первое же письмо, которое я от тебя получу по новому адресу, должно быть необычайных размеров, чтобы компенсировать продолжительное вынужденное молчание. Как твое здоровье, как здоровье Виталика, что с Евгенией Яковлевной? Она, как видно из твоих последних писем, все прихварывает. Что с Борисом, Ирами, Валей и Максом? Думаю, повстречай я теперь Виталика, не узнал бы его. Дети так быстро меняются. Да ты и сама, малютка, вероятно, здорово изменилась с того момента, что мы с тобой виделись в последний раз. Надеюсь, что ты поправилась и окрепла, вероятно – загорела, причем на личике появилось порядочно веснушек.

Будь здорова, малютка.

Привет родным и знакомым.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Твой Ося

Все последующие – военные – письма шли в Бисерть, на адрес завода Реммаштреста, где работала мама Виталика.

21.7.41

Дорогая малютка!

Я здоров, все в порядке. Пиши чаще. Береги себя и Виталика. Сегодня я уезжаю. Пишу из поезда. Удачно, что успел вас проводить.

Целую тебя, Виталика и Евгению Яковлевну крепко-крепко.

Твой Ося

9.8.41

Дорогая, любимая малютка!

Я здоров. За меня беспокоиться не следует. Пиши мне по адресу: г. Елец, Орловская обл., гл. почта. Полякову И.Н., до востребования. Вчера мне удалось соединиться по телефону с домом. Я настаивал на переезде папы с мамой к тебе. Лелик, напиши мне подробно, как вы доехали, как Виталик перенес дорогу.

До чего тяжело мне было, малютка, 20-го июля возвращаться домой с вокзала. Когда я вспоминаю ваш отъезд, плач Виталика в вагоне – мне становится очень тоскливо Напиши без прикрас о твоем материальном положении. Мне установили оклад 800 р. Я мог бы обойтись 300 р., а 500 посылать вам.

Лелик, пиши мне чаще, пиши подробно. Рассказывай, как развивается Виталик. Напоминай ему о папе. Я не хочу, чтобы он меня забыл. Ты измучилась, но – держись! Я надеюсь, я верю – мы с тобой увидимся.

Привет Евгении Яковлевне и Нюте.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Твой Ося

30.8.41

Дорогие папочка и мамочка!

Если вы сколько-нибудь любите меня и намерены прислушиваться к моим словам, то немедленно, не теряя ни минуты, выезжайте к Леле, где все подготовлено для вашего приема.

О вещах я писал подробно. Берите только свои вещи, причем самые необходимые. Мои же раздайте знакомым. На выполнении этого условия я категорически настаиваю. Если вы увлечетесь вещами, то создадите для себя слишком трудные условия, а возможно, и сорвете свой отъезд, так как в багаж принимают очень ограниченное кол-во вещей, а с собой в вагон разрешается брать лишь 16 кг на человека. Считаю вопрос с поездкой решенным. Я знаю, что папа подвержен переменам настроения под влиянием тех или иных событий. Папочка, ехать необходимо. Поверь мне на этот раз без дополнительных объяснений. Если я буду знать, что вы живете вместе с Лелечкой, то вы сильно облегчите мою жизнь. В противном случае вы можете ее сильно омрачить. За меня не беспокойтесь. Я здоров, нахожусь в приличных условиях, никакой опасности не подвергаюсь.

Деньги я буду посылать в адрес Лели или вам, когда вы мне сообщите ваш адрес. Я хотел вам послать на дорогу, но решил, что вы уже выехали, и побоялся, что деньги пропадут. Я выслал Леле 400 р. На те деньги, которые я буду посылать и которые получает Леля, вы сумеете прожить.

Будьте здоровы.

Целую вас крепко-крепко.

Ваш Ося

1.09.41

Дорогая, любимая малютка!

Сегодня я дежурю, и у меня впереди ночь. Мне вспоминается, как я тебе писал зимой 1939-го во время дежурств. Это время кажется далеким – «гражданский» период стирается из памяти. На днях получил открытку от папы с мамой, посланную с дороги. Чувствуется, что ехать им физически трудно. Но все же я чрезвычайно рад, что они наконец выехали. Когда я пишу эти строки, вы, вероятно, уже вместе. Теперь я спокоен за них. Беспокоит меня Доля. Брат такой беспомощный, а ему сейчас придется полагаться на самого себя.

Лелик, папа с мамой после дороги будут разбиты и раздражены. Позаботься о них. Они оба уже очень старенькие и слабые. Я знаю, малютка, ты обижаешься на меня за это напоминание, и уверен, что ты и так сделаешь все, что сможешь. Какое жалованье ты получаешь? Как обстоит дело с бюджетом? Как у Виталика с зубками? Судя по твоему последнему письму, с речью дело обстоит хорошо. Как мне хотелось бы услышать его лепет! Я стараюсь заглянуть в будущее, но оно неясно. Будем надеяться, малютка, что уже скоро отпразднуем нашу встречу и победу над проклятым врагом.

Жду, малютка, от тебя больших и подробных писем, где ты станешь излагать мне свои мысли, заботы и чувства. Так мы с тобой будем беседовать. Где бы я ни был, эти письма всегда напомнят мне о том, что есть человек (кроме родителей – они постоянны, как мир, и бескорыстны, как могут быть бескорыстны только родители), который ждет меня и думает обо мне.

Я хотел бы иметь групповую фотографию: тебя, Виталика, Евгении Яковлевны, папы и мамы. Обязательно снимитесь и пришлите мне карточку. И сфотографируй Виталика отдельно. У меня карточка, где ему год, а ведь ему уже перевалило за полтора.

От Рахиль Яковлевны я получил одну открытку. Ей написал открытку и письмо. Одно письмо написал Семен Михайловичу.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Твой Ося

Привет папе, маме, Евгении Яковлевне, а также всем знакомым.

Виталик забивал в компьютер папины письма, преодолевая подленькое редакторское желание поправить заштампованный стиль, удалить повторы, – чего там, в конце-то концов, живой язык вполне образованного молодого человека. Ну пишет он «Рахиль Яковлевны» и «Семен Михайловичу», так оно даже теплее.

15.9.41

Дорогая, любимая малютка!

Я получил твое закрытое письмо от 3.9. Очень сожалею, что папа уехал обратно (втайне я опасался этого, т. к. хорошо знаю его характер). Живу пока по-старому. В отношении бытовых условий не беспокойся. Питание хорошее. Обходится оно довольно дешево.

Я мог бы выслать тебе аттестат на деньги. Ты бы их получала в военкомате. Напиши мне свои соображения по этому вопросу. Не понимаю, почему до сих пор ты не знаешь своего оклада. Неужели ты еще ни разу не получала жалованье?

Дни здесь проходят однообразно. Бываю в городе по служебным делам. Вчера впервые забрел после бани в городской сад. В случае перемены адреса сообщу телеграфно.

Будь здорова.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Ося

Привет маме и Е.Я. Я им обеим пишу.

Тут он не выдержал и исправил «обоим» на «обеим». Таким вот папа, идеал детских грез, является в письмах – нудным, заботливым, любящим, скуповатым, тоскующим, практичным, нежным, рассудительным…

19.9.41

Дорогая, любимая малютка!

Сегодня получил твое письмо от 10.9. Письма доходят довольно плохо. (Боже, 41-й год, война, письма из Ельца под Орлом в Бисерть под Свердловском идут, проходя военную цензуру, девять дней! И это – плохо? – В.З.) В воскресенье работы будет поменьше, пойду в город отправить тебе письмо и деньги. К сожалению, поскольку плачу за питание, посылаю тебе только 350 р. Погода резко изменилась, холодно, грязь. При здешних условиях и Пушкину не понравилась бы осень.

Какие погоды у вас? Как обстоит дело с твоей шубой?

Ты просишь, чтобы я подробнее писал о своей жизни. Живу в части в отдельной комнате вместе с двумя товарищами. Это, пожалуй, удобнее, чем на частной квартире. Стирать отдаю на сторону. До сих пор мы питались централизованным порядком, причем производилось удержание из зарплаты. Сейчас нам предложено питаться самостоятельно. Это, конечно, дороже. Я очень скучаю, дорогая малютка! Еще раз прошу выполнить мою просьбу в отношении фотографий.

Береги себя. Питайся лучше.

Будь здорова.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Твой Ося

15.10.41

Дорогая, любимая малютка!

На днях получил твое письмо от 20.9, самое подробное и обстоятельное из всех, полученных мною до сих пор. Ты пишешь, что у тебя плохое настроение. Это понятно. Сейчас тяжелое время. Тебе не следует приходить в уныние – ты все же находишься среди близких людей, и положение твое может считаться по теперешним временам хорошим. Наберемся терпения, малютка, будем надеяться на счастливую встречу. Меня весьма тревожит, что папа не с вами. А он еще хлопотал, чтобы к нему приехала мама! Только этого недоставало!

Лелик, ты спрашиваешь в отношении теплых вещей. У меня все есть. Я с собой взял пару теплого белья, свитер, теплые носки. Не хватает только перчаток. Папа мне выслал перчатки, вероятно, я скоро получу их. Так что, Лелик, за меня не беспокойся.

Пока все, дорогая крошка.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Твой Ося

Привет родным и знакомым.

Пожалуй, пора вводить аббревиатуры, решил практичный Виталик: «Дорогая, любимая малютка» – ДЛМ, «Целую тебя и Виталика крепко-крепко» – ЦТВКК», «Привет родным и знакомым» – ПРИЗ.

24.10.41

ДЛМ!

Несколько дней ничего не писал. Был очень занят. Получил от папы посылку: перчатки, папиросы, туалетное мыло и полевую сумку. Завтра, вероятно, выеду отсюда.

Как Виталик? Как зубки? Последняя цифра была 9.

Будь здорова.

ЦТВКК

Твой Ося

ПРИЗ

14.11.41

ДЛМ!

Сегодня выехал из Тамбова. Шесть часов ехали на автомашине до Моршанска. Продрогли так, что языки не ворочались. Остановились в гостинице. Как только немного согрелся, приступил к письму. Гостиница паршивая. Простыни какого-то неопределенного цвета. Хорошо если не окажется клопов. Завтра постараемся каким-нибудь способом выехать в Куйбышев.

Будь здорова.

ЦТВКК

Твой Ося

ПРИЗ

Виталик подумал и добавил условных обозначений: «Будь здорова» – БЗ, «Твой Ося» – ТО.

Куйбышев. 30.11.41

ДЛМ!

Назначение я получил, выезжаю в Казань. Все эти дни прошли в беготне. От тебя никаких сведений до сих пор не имею.

Хочу сообщить несколько подробнее о моей жизни. Почти все это время я провел в дороге. Небольшая остановка была лишь на станции Рада (около Тамбова), где я пробыл шесть дней. В пути встречаешь очень много разнообразных людей, в этом отношении обогащаешься. В остальном сильно треплешь нервы.

На этой станции Рада со мной произошел такой случай: в домике, где мы остановились, проживала девушка, эвакуированная из Киева. Девушку эту можно охарактеризовать так: очень молодая, очень курносая и очень глупая. Вечером она зашла к нам в комнату, где расположилась группа командиров. Обнаружила некоторый испуг, а позже плакала. Выяснилось, что она приняла меня за своего брата, который тоже на военной службе. Действительно, судя по фотографии, некоторое сходство имеется. На другой день предстояло расставание: часть командиров (и я в том числе) направлялась в Куйбышев, часть оставалась в Тамбове. Мы обменялись адресами и фотографиями. Упомянутая выше девушка увидела мою фотокарточку, завладела ею и категорически заявила, что сохранит ее на память. Это происшествие вызвало бурную дискуссию. Начали строить предположения: девушка эта может попасть на Бисертский завод, фотография попадется на глаза тебе и разразится катастрофа. Хотя я и возражал – мол, теория вероятностей не допускает такого случая, а надпись на карточке очень нейтральная, – но все же на душе у меня стало беспокойно. Поэтому я решил изложить тебе обстоятельства дела, чтобы ты не подумала, что у меня испортился вкус.

Я заболтался, детка. Как Виталик? Ему уже почти два года. Мне так хотелось бы его увидеть. Как обе мамы? Приехал ли папа из Москвы? Вот вопросы, которые меня занимают и волнуют.

Каково мое общее настроение? Самая страшная ненависть к противнику и безусловная уверенность в победе. Немцы будут разбиты. С каким удовольствием я буду наблюдать за переброской оборудования с немецких предприятий на наши опустошенные заводы. Москва снова станет промышленным центром. И не только Москва, но и Киев, Харьков, Одесса и др. Уверен, что так будет.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

8.12.41 № 1

ДЛМ!

Вчера прибыл в часть. Ты, конечно, знаешь, малютка, что сейчас созданы гвардейские части. В такую назначен и я. Теперь твой муж – гвардеец, так что ты со мной не шути.

Одели меня так тепло, что никакие морозы не страшны. Первый раз в жизни я надел тулуп и валенки. Жаль, что здесь негде сфотографироваться, а то обязательно прислал бы тебе фотографию.

Меня очень волнует то обстоятельство, что я давно не имею от тебя вестей. Даже не знаю, получила ли ты денежный аттестат. Так как, возможно, я в дальнейшем буду получать не все твои письма, то прошу тебя в каждом письме в конце отмечать, получила ли ты аттестат и справку. Повторяй это, пока не получишь в моем письме ответ, что мне известна судьба аттестата. Так я смогу принять меры в случае его пропажи. Начиная с этого, я буду нумеровать все письма. Советую тебе делать то же самое.

В новой части я встретил командира, окончившего в этом году Станкин. Вообще, здесь очень хорошие, культурные ребята. Большинство члены партии. Настроение прекрасное. Все полны решимости бить немцев. Все абсолютно уверены в полнейшем разгроме врага. Не унывай, малютка, недалек тот час, когда разбитые полчища немецких бандитов будут бежать с советской территории, которую они обагрили кровью стольких невинных людей. За каждого убитого, за каждого замученного они заплатят сполна.

Расцелуй за меня Виталика. Передай ему, что папа часто смотрит на его карточку и дорого бы дал, чтобы хотя бы мельком взглянуть на него.

Не унывай и помни обо мне. Я твердо верю, что мы с тобой увидимся.

ЦТВКК ТО ПРИЗ

12.12.41 № 3

ДЛМ!

Пишу тебе почти ежедневно. У меня кончились открытки и конверты, а в этой глуши ничего нельзя достать. Татарская семья, в которой я живу, состоит из матери, двух девочек лет десяти и мальчика четырех месяцев. Глава семьи в армии. Девочки хорошенькие, мальчуган замечательный. Вчера топили баню, причем взрослый человек с трудом переносил температуру, которая там была. В этой бане парили и четырехмесячного татарчонка. Сегодня с утра он страшно хрипел, но к вечеру уже стал нормально кричать. Питается он только коровьим молоком, т. к. у матери молока нет. Семья довольно чистоплотная. Здесь не принято курить в комнате, причем обычая этого придерживаются весьма строго.

К здешней жизни я уже немного привык, но скоро переедем в другую деревню. В питании тут основную роль играет картофель. Стоит он, правда, довольно дорого – 60 р. пуд. Вчера мы достали немного меда и так напились чаю, что я, например, не мог заснуть до трех ночи. Удивительно, как меняется вкус. Никогда я так не увлекался чаем, как сейчас, при наличии чего-либо сладкого. Вообще аппетит у меня стал жуткий. При встрече я тебе продемонстрирую.

Начинается новый этап в моей службе. Думаю, мы поедем на Запад. Возможно, я буду под Москвой.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

18.12.41 № 5

ДЛМ!

Приближается Новый год. Где я его буду встречать – не знаю. Хотя я и не уверен, что мы пробудем здесь долго, все же сообщу тебе здешний адрес: Татарская АССР, Арский р-н, п/я 5/б, воентехнику Полякову И.Н.

Страшно скучаю, дорогая малютка. Пишу тебе регулярно. Как дорого дал бы я, чтобы побыть хотя бы один день с вами. Так хотелось бы приласкать Виталика!

Желаю всем вам, мои дорогие, счастливой встречи Нового года. Я уверен, он станет годом великих побед, годом окончательного разгрома врага. Это будет великий год, малютка!

Надеюсь, этот год станет также годом нашей встречи…

БЗ ЦТВКК

Поцелуй за меня папу, маму, Евгению Яковлевну, передай им мои лучшие пожелания.

ТО

4.1.42 № 7

ДЛМ!

Нахожусь проездом в Москве. Вчера вечером мне удалось попасть в квартиру на Псковском. Я думал, что Семен Михайлович в Москве, но никого не застал. Соседи дали мне ключ, и я смог войти.

Думаю, что останусь недалеко от Москвы. Сегодня отправляю на имя мамы 400—500 р. Хочу, чтобы она имела возможность распорядиться некоторой суммой. Захожу только к Доле – мне очень приятно побыть с братом. Он чувствует себя одиноко, хотя Фаня пишет ему часто. Даже за время моего пребывания здесь он получил несколько писем. А от тебя – ничего.

Как мне удалось выяснить из писем, найденных у С.М., у Виталика 18 зубов! Так ли это? Помнит ли он меня? Ведь мы не виделись восемь месяцев.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

Посылаю конверты и бумагу.

5.2.42 № 16

Здравствуйте, дорогие!

Прежде всего прошу вас не очень беспокоиться за меня. На тот род войск, к которому сейчас принадлежу я, выпадает сравнительно меньшая доля опасности, чем в других частях. Пишу это для того, чтобы вы не предавались лишним и бесполезным тревогам.

Я здоров и, несмотря на переутомление, чувствую себя физически хорошо. В бессонные ночи, в часы крайнего напряжения, мои мысли всегда с вами. Я мечтаю о том, как снова увижу вас, прижму к сердцу. Эти желания бывают ощутимы до физической боли. Дорогие папочка и мамочка, берегите себя. Меня не оставляют мысли о том, что я не всегда достаточно хорошо относился к вам. Вы так много сделали для меня, что это трудно выразить словами. Отдали мне лучшие годы жизни. Конечно, я часто раскаивался после какой-нибудь грубости, я и раньше понимал, что бывал недостаточно внимателен, а теперь сознаю это с особенной ясностью. Я просто ощущаю физическую потребность приласкать вас, сказать, что очень люблю вас, а если обижал иной раз, то причиной тому невозможность для человека всегда управлять своими поступками – сгоряча он может сказать и сделать то, в чем позже будет раскаиваться. Мамочка и папочка, половина моей жизни принадлежит вам. В каких бы положениях я ни оказался, мои мысли всегда будут с вами.

Дорогая Лелечка, когда-то ты сказала, что у меня недостаточно твердый характер. Ты была права, малютка. Но я прохожу сейчас суровую школу. Характер мой закаляется. Я часто смотрю на твою фотографию и фотографию Виталика. Жизнь моя слита с вами. В тяжелые минуты, часы и дни, которые приходится переживать, я вспоминаю о том, что дома меня ожидаешь ты и другие близкие, и это вселяет новые силы. Хотя и холодно, и испытываешь крайнюю усталость, но при мысли об этом становится теплее, и я обретаю бодрость.

Я вам пишу общее письмо – хочу, чтобы вы были единой семьей. Лелик, ты должна быть поддержкой для моих родителей. Знаю, что тебе тяжело. Если мне суждено вернуться, а я надеюсь, что вернусь, – я сниму с тебя эти непомерные заботы.

Будьте здоровы, мои дорогие и любимые.

Целую вас крепко-крепко.

Ваш Ося

Мой адрес: Действующая Красная армия. Полевая почта № 43. 206 отд. гвардейский минометный дивизион. Воентехнику Полякову.

14.2.42 № 19

ДЛМ!

Впервые за неделю мне удалось спокойно побриться и даже помыться до пояса теплой водой. Жаль, что баня остается несбыточной мечтой, а кроме того, я уже месяц не стригся, и скоро у меня будет шевелюра, как у библейского Самсона.

Виталику уже два года. Поздравь его от меня и извинись за опоздание. Скажи ему, что папа еще не совсем покончил со своей рассеянностью. Подарок я, к сожалению, отсюда прислать не могу. Я больше не спрашиваю, помнит ли он меня. Я для него сейчас чужой, но только бы увидеться с ним! Отношения бы сразу наладились.

Как твое здоровье, малютка? Я боюсь, что ты мало обращаешь внимания на свое питание. Прошу тебя, следи за собой. Следи также за моими родителями. Я не пишу о Виталике – знаю, что ты всем пожертвуешь для него. Береги Евгению Яковлевну. Только в разлуке познаешь, насколько мы подчас несправедливы и невнимательны к родителям. Постараюсь посылать тебе побольше денег. Мои личные расходы очень незначительны, а я сейчас, вероятно, буду получать тысячу с лишним рублей в месяц (точную сумму не знаю, т. к. еще не получал фронтовую зарплату).

Дорогая малютка, напиши, каково состояние папы. Где Семен Михайлович? Имеете ли вы о нем сведения?

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

26.2.42 № 23

ДЛМ!

Я тебе уже писал, что выслал деньги. Оказалось, что их не отправили. Вот что значит давать поручения! Сегодня высылаю тебе 1100 р. Двести рублей передай Фане. Им с Долей, вероятно, трудно сводить свой бюджет. В отношении себя ничего нового сообщить не могу. Не беспокойся за меня. Мне бы только получать от тебя и от мамы письма, и все было бы хорошо.

Вчера был в бане и сразу помолодел Осталось постричься, чтобы принять нормальный вид. Сейчас потепление. В полушубках становится жарко.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

13.3.42 № 27

ДЛМ!

Очень скучаю без твоих писем. Не найду объяснения столь упорному молчанию. Косвенные сведения о тебе имею от Доли, но это меня, конечно, мало удовлетворяет.

В последнее время сильная облачность, налетов стало поменьше. В ясные дни немецкие самолеты начинают гудеть, как потревоженные пчелы. Бомбежки стали настолько привычным явлением, что даже трехлетние дети, услышав звуки разрывов и пулеметной стрельбы, говорят с пониманием: «пулемет», «бомба».

Сегодня получил зарплату. Посылаю 600 рублей. Мне не хочется заниматься каким-то распределением денег, поэтому прошу тебя по своему усмотрению и своим возможностям помогать Фане. Я живу сносно. Питаюсь иногда совсем прилично (когда нахожусь в расположении дивизиона), иногда похуже (когда отрываюсь от части). Во всяком случае, мы на себе чувствуем осуществление лозунга: «Все для фронта». Получаем мясо, масло, консервы – словом, самые хорошие продукты. Я часто думаю о том, как с питанием устраиваетесь вы. Напиши мне, малютка, обо всем подробно.

На днях произошло крупное событие: я был в штабе армии и попал там в парикмахерскую. Теперь я стал моложе на десять лет. Вообще же я постарел, детка. Война старит. Вот вернусь стариком, и ты меня разлюбишь.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

19.3.42 № 29

ДЛМ!

Сегодня получил твои письма от 23 и 25.2.42. Сегодня же пришли три открытки от папы и мамы.

Лелик, ты пишешь о каком-то постановлении в отношении лиц, выехавших из Москвы. Признаюсь, мне ничего не известно об этом. Напиши мне подробно об этом постановлении. Мне кажется, что ты и мои родители сумеете вернуться в Москву. Думаю, то же относится и к твоим родителям. Я не пишу об этом с уверенностью, т. к. не знаю содержания документа. В любом случае справку о том, что я нахожусь в действующей армии, пришлю.

Открытки папы звучат очень уныло. Он пишет, что ему нужны сапоги. Не знаю, можно ли вам получать посылки из Москвы, но я там оставил у Доли свои сапоги. Напишу брату, чтобы он выслал их папе.

Из твоего письма видно, что тебя сильно волнует вопрос возвращения в Москву и сохранения квартиры. Видишь ли, детка, признаться, этот вопрос меня до сих пор не очень занимал. Конечно, кое-что из вещей на московских квартирах скорее всего пропадет, но на Псковском у С.М. в комнате, по-моему, почти ничего не оставляли, в комнате у Е.Я. тоже. Сундук в темной комнате заперт. У нас на Арбате тоже не очень-то много вещей. Жаль будет, если испортят книги.

Если останусь жив, то, уверен, после войны мы возвратимся в Москву. Предпринимать к.-л. хлопоты отсюда я не в состоянии. Наведи справки, как обстоит дело с семьями командиров-фронтовиков. Не думаю, чтобы им был закрыт доступ обратно в Москву.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

28.3.42 № 32

ДЛМ!

Сегодня получил твое письмо от 28.2. По тону чувствую, что ты обижена. Напрасно, малютка! Обиду эту я объясняю минутным настроением. Неужели тебе кажется, что пятого февраля меня занимала только мысль о моих родителях? В общем, малютка, не нервничай и не дуйся. У тебя нет для этого никаких оснований.

БЗ ЦТВКК ТО

8.4.42 № 35

ДЛМ!

Получил от тебя сразу все письма. Наконец-то у меня ваши снимки. Виталик изменился, возмужал. Как мне хотелось бы побыть с ним хотя бы час! Ты пишешь, что у него мало зубов, и связываешь это с недостатком витаминов, отсутствием овощей. Напиши мне подробнее, как он питается. Напиши также, что ты ешь на заводе. Уделяй больше внимания этому вопросу. Надо полагать, что овощи все же появятся, и тогда удастся скомпенсировать недостаток витамина С. А ты, малютка, совершенно не изменилась.

Папа и мама в письмах обвиняют меня в том, что я забыл день рождения сына и не прислал телеграмму. Отвергаю категорически это обвинение. Телеграмм не принимают, а в письме я его поздравил.

Теперь коснусь некоторых вопросов, затронутых тобой в письмах. В отношении арбатской квартиры, как уже писал, буду хлопотать. Думаю, что СМ. сумеет сохранить за собой квартиру на Псковском. Надо полагать, его пребывание в Свердловске временно.

Надеюсь, по окончании войны, если я останусь в живых (а я в это верю), мы с тобой наконец получим отдельное жилье. Что касается твоего переезда в Москву в более близкое время, то об этом мы похлопочем позже. Сейчас живи в Бисерти, малютка. Пока еще рано думать о переезде.

Я очень скучаю без тебя, дорогая малютка. Иногда, когда появляется свободное время (а такие дни выпадают, т. к. вследствие бездорожья не всегда возможны активные боевые действия), просто не могу найти себе места.

БЗ ЦТВКК ТО

16.4.42 № 36

ДЛМ!

Там, где я сейчас нахожусь, довольно спокойно. Время от времени появляются германские бомбардировщики, но большого внимания они уже не привлекают. Немцы отсюда сравнительно далеко – в 18 км. Жизнь течет нормально. Идет подготовка к севу. В этом сравнительно небольшом местечке немцы расстреляли 200 человек.

Я хорошо знаю тебя, малютка, и по тону твоих писем, да и просто так, интуитивно, чувствую, что ты сильно нервничаешь, все время сдерживаешь себя и это требует от тебя больших усилий. Причины вполне понятны: ты много работаешь, у тебя много забот, нытье «тяжелой артиллерии», наконец, беспокойство о моей судьбе.

Пока все, дорогая детка. Пиши мне чаще и подробнее.

БЗ ЦТВКК ТО ПРИЗ

12.5.42 № 44

(На открытке карикатура – Гитлер смотрит в зеркало, где отражается череп. И стихи Демьяна Бедного:

Он в зеркало взглянул

И дрогнул каждой жилкой:

Смерть, смерть из зеркала

Убийственно, мертво,

С презрительной холодною ухмылкой

Безжалостно глядела на него.)

Дорогая, любимая малютка!

Наступает горячая пора. Наши части усиливают свою активность. В связи с этим возможны перебои в корреспонденции. Пусть тебя это не беспокоит. При всяком удобном случае я постараюсь дать о себе знать.

В последние дни я не получаю вестей ни от тебя, ни от папы с мамой. Только от Доли продолжают поступать письма. Не понимаю, чем объяснить ваше молчание. Вы могли бы установить очередность с таким расчетом, чтобы я хотя бы через день имел известия из Бисерти.

Я надеюсь, малютка, что ты сумеешь выкроить время.

Будь здорова, дорогая детка.

Целую тебя и Виталика крепко-крепко.

Ваш Ося

Это было последнее папино письмо. А три маминых вернулись. Вот они. Нумеровать их она не стала – видимо, махнула рукой на папину просьбу.

1 июня 1942 г.

Мой дорогой, любимый!

В эти дни я особенно беспокоюсь за тебя, и у меня так тоскливо на душе, что я не нахожу себе места. Последнее письмо (открытка) от тебя было от 12 мая. Все твои письма такие холодные и неласковые, что я начинаю думать, будто ты разлюбил меня. Конечно, я понимаю, что обстановка, в которой ты находишься, не располагает к нежности, но все же… Сейчас весна, и поэтому, наверно, особенно грустно. Тепло очень. Вечера чудесные. Мы живем на берегу громадного озера. По вечерам гуляю по берегу, любуюсь лунной дорожкой и вспоминаю. Вспоминаю Хосту, Гурзуф, всю нашу любовь, наши первые встречи и все, все, что мы с тобой пережили. Становится так больно, что слезы наворачиваются. Будет ли у нас еще хорошая жизнь? Ты мне хоть напиши, думаешь ли ты обо мне или только о своих родителях? Или вспоминаешь меня только по привычке? Ох, как бы мне этого не хотелось.

Дорогой мой, ты прости, что я занимаю тебя такими глупостями, тебе, вероятно, не до этого, но силы мои на исходе, и уж очень хочется поделиться своей тоской.

Аттестаты мы получили. Большое спасибо.

Ося, хочу поделиться с тобой вот еще чем. Нашего Виталика бабушки совсем испортили. Он стал до того капризный и непослушный, до того нервный, избалованный, что мне иногда просто противно смотреть на него. Сколько я ни ругаюсь с бабушками, сколько ни скандалю – ничего не помогает. Я тебя очень прошу написать им обеим и попросить, а лучше приказать им воспитывать Виталика иначе. Если они не изменят методов воспитания, то сын у нас будет уникальный. Я, к сожалению, совершенно не могу взять на себя эту обязанность, т. к. дома бываю очень мало. Сейчас я и. о. заместителя начальника цеха, так что дел еще прибавилось. Целый день кручусь как заводная. Прихожу домой поздно, обычно Виталик уже спит. Меня очень беспокоит его воспитание, поэтому я и прошу тебя сделать бабушкам внушение.

Как я мечтаю вернуться скорее в Москву! Когда же это будет? Папа уже там, мы получили от него письмо. Квартира наша занята, он живет у товарища.

Жду с нетерпением твоих писем.

Будь здоров, мой дорогой.

Целую тебя крепко.

Твоя Леля

Привет от Виталика и мамы.

4 июня 1942 г.

Мой дорогой!

Представляешь себе мою радость, когда я вчера получила от тебя сразу два письма! Правда, они были написаны до того, последнего, от 12 мая (на нем стоит № 44, а на вчерашних – 42 и 43). Я от радости даже работать не могла. В эти последние дни я за тебя особенно волновалась.

Виталик продолжает капризничать и хулиганить. Избалован жутко. Но он очень умный и развитой мальчик. Говорит хорошо, много и чисто. Даже иногда больше, чем надо. Про тебя говорит так: «Мой папа на фронте, воевает с немцами». Зубов у него полный рот. Я даже не знаю сколько. Только он очень худенький, совсем не поправляется. Сейчас жарко, он бегает целые дни в одних трусиках. Больше всего он любит мою маму – «бабу Женю». Но мучает ее ужасно, не отпускает от себя ни на шаг, все для него должна делать только она.

Наш сын – единственное утешение в теперешней моей жизни.

Мне так некогда, что я уже месяца два не писала никому, кроме тебя, никак не соберусь. Тебе пишу регулярно, и ты не обижайся на меня.

Ну, мой дорогой, будь здоров.

Целую тебя крепко.

Твоя Леля

19 июня 1942 г.

Дорогой Ося!

Писем от тебя давно нет, я очень беспокоюсь. Последнее было от 12 мая.

От папы из Москвы получили вчера письмо. Квартиру нашу освободили, и он теперь там живет. Все вещи растащили, оставили только мебель, посуду и книги. У папы украли все, что было: пальто, костюмы, белье, отрезы… Он остался в одном рваном костюме. Хорошо, что квартиру освободили и мебель цела. Я только и мечтаю, когда можно будет вернуться домой.

Если бы ты знал, как я по тебе соскучилась! Ты не можешь приехать в отпуск или в командировку на несколько дней? Какое это было бы счастье!

У Виталика опять начались нелады с желудком. Часто болит животик. Но если бы ты слышал, как он прекрасно говорит, как он рассуждает! Просто потеха! Как взрослый.

Будь здоров, мой дорогой.

Целую тебя.

Твоя Леля

И в той же пачке обнаружилось письмо папиному брату Доле в Москву от лейтенанта Юрия Александровича Павловского.

11.8.42

Уважаемый т. Поляков!

Давно приходят письма на имя Оси от вас, жены и родителей. В нашей части его нет. Я решил ответить за него. Мы с Осей все время служили в одной части, были большими друзьями, вместе переживали хорошее и плохое.

В конце мая наша часть попала в очень тяжелое положение, немногим удалось пробраться сквозь вражеское кольцо. В числе пробившихся Оси не оказалось. Надо полагать, он или погиб, или ему еще не удалось выйти к нашим частям. К сожалению, более вероятно первое, хотя я до сих пор не теряю надежду услышать о том, что он жив. Сообщите о случившемся в подходящей форме его жене и матери.

Если Оси уже нет в живых, то мы сумеем сторицей отплатить немцам и за него, и за других наших товарищей. Расплата – это вопрос времени. Если же придет письмо от Оси, то сообщите, пожалуйста, мне.

Жму руку.

Павловский Юрий

Виталий Затуловский

(входит)

Именно здесь, в этой ракушке на колесах, отъединенный от мира, он обыкновенно воскрешал прошлое. Вытаскивал – по крошке, по обломку, по мгновенью из могилы времени, помещал между глазами и ветровым стеклом, развешивал вокруг себя звуки, запахи, картинки – застывшие и подвижные, а те, что подвижные, еще и по-разному – то шустрые, то неторопливые, как бы задумчивые. И еще – о сладость! – он мог распорядиться ими по своей воле, прогнать, пригласить новые, остановить, ускорить. Вот явились красные туфли, греческие, помнишь? А где купили, помнишь? Правильно, в самом конце Комсомольского проспекта, где он утыкается в Лужниковский мост, приехали с Аликом и Майей… Словечки твои тут как тут. Это удивительно, сказала Марья Дмитревна и так удивилась, что с лестницы свалилась. Зря смеешься, я много что могу вспомнить, стоит только сесть в машину и скомандовать: «Ко мне!» Вот ты тоненько так выводишь: «В лунном сиянье снег серебрится…» Еще здесь стыдиться хорошо. Вроде один – а такой стыд накатит. Ведь в тот день я все знал, а сбежал, трусливо удрал, оставил тебя с сиделкой. Знаю, ты ничего не чувствовала, тебя как бы уже и не было – но ведь была же! Ноги остыли, а руки еще теплые. Куприн вот пожелал, чтобы его, умирающего, держала за руку жена. Кто меня держать станет? Одну руку – Лена, если не струсит, как я, другую – за себя и тебя – Ольга, если… поспеет если. Из Лондона своего. А я тебя не держал. Удрал. Сидел на работе, звонка ждал. И вот – облегчение: всё, больше тебе ничего не грозит.

– Народу-то сколько!

Он обалдело кричит, впервые попав в метро, ошарашенный светом, грохотом, толпой. Они едут с вокзала, как выяснилось, не к себе на Псковский, а на Герцена к тете Рахили, в длинную комнату-троллейбус, где ему предстояло жить, пока в их квартире наводили порядок после трехлетнего отсутствия хозяев. Что уж там было не так, он не знал. Не читал еще папиных писем с фронта и маминых ответов, откуда следовало, что жили у них чужие люди, сохранилась там только кое-какая мебель, а так все пришло в великое разорение. Рахиль же оставалась в Москве, у нее ничего не украли, было чисто и тепло. От круглой черной печки к форточке идет железная труба. Мама купает его в оцинкованной ванночке, предварительно оценив – локтем – температуру. А еще он запомнил восхитительный вкус солоноватого картофельного отвара. О, послевоенная еда! На первейшем месте – американская консервированная колбаса в жестяном цилиндре с принайтовленным ключиком. Ключик снабжен разрезом, в разрез вставляется конец полоски, бегущей по окружности у самого торца банки, и ты крутишь ключик, наматывая на него нежную мягонькую ленту, одновременно вдыхая выпущенный на волю мясной дух. Вот торец банки снят, и ты вытряхиваешь колбасный столбик, густо обмазанный белым жиром, на тарелку. Потом острым широким ножом отделяется шайба, кладется на толстый кусок ржаного хлеба и – со сладким-то чаем, ой, не могу больше. На втором месте – американская же тушенка. Банка такая же, но содержимое погрубее. Его лучше разогреть, перемешав с отварной картошкой. Ну, лярд большого впечатления не произвел, бабушка на нем жарила, был яичный порошок, вроде бы из него делали омлеты, а суфле, сладенькое синеватое молочко, пилось с удовольствием. Национальность этого напитка сбежала из памяти. Вот патока, заменявшая варенье, точно была нашей, советской. И еще одна вошедшая в семейную историю его фраза: «Какая вкусная картошка». Это – о впервые увиденном яблоке.

Через пару месяцев Виталика перевезли на Псковский. Он угнездился в этом мире, полном запахов:

духов мамы и – особо тонких, прохладных – очередной жены дедова брата, медицинского полковника дяди Мули, Марии Борисовны Затуловской, урожденной Монфор;

камфоры (фор-фор) – ею пахнет больное ухо, а болели уши постоянно;

котлет (о! котлеты – свежепожаренные, пышные, испускающие сок на картофельное пюре, или же холодные, плотные, стиснутые в тесной миске под крышкой – оттуда их, да на хлеб, да… Что, повторяюсь? Очень хотелось есть, вот вспоминаю, рассказываю тебе – и снова хочу, хотя только-только из-за стола);

мокрой шерсти – снег тает на шарфе;

слез – запах детских слез, запах обиды;

табака – стылый табачный дух в комнате деда;

книг – там же, у деда, – особенный запах, сам по себе, сравнить не с чем, разве с пылью;

Нюты – кисловатый, идущий от Нюты дух, страшно, по словам бабы Жени, чистоплотной, но тянуло от нее чем-то створоженным;

мокрого белья, керосинки, простого мыла…

На даче в его жизнь вплелись другие запахи – но это особая тема, отложим. Он привыкал, осваивался в тесном пространстве, полном вещей: корыта и ванночки по стенам в коридоре; мраморный самоварный столик; монументальный буфет с колоннами и зеркальными гранеными окошками; кровати с блестящими шариками (его – с деревянным барьерчиком); безразмерный книжный шкаф деда, неряшливо набитый медицинскими томами, блокнотами, тетрадями, желтоватыми бумагами; кувшин для кипяченой воды, в желтый цветочек, с треснувшей крышкой; швейная машинка, естественно, «Зингер», черно-золотая тяжелая красавица; круглый стол под шерстяной коричневой скатертью; пластмассовая коробка с пуговицами и пряжками; деревянный грибок для штопки, ножка отвинчивается; собака – в ее ватное нутро втыкали булавки и иголки. Сострадательное сердце понуждало его все это железо из собаки извлекать. А жила собака под откидной крышкой столика красного дерева, не столько даже столика, сколько большой шкатулки на высокой ноге – в ней было несколько отделений, куда складывали квитанции, рецепты, всякие прочие бумажки и мелкие предметы, но интерес представляла только ниша со своей отдельной съемной крышечкой, под которой и обитал бело-желтый пес. Виталик любил ощупывать животное и, обнаружив острый предмет, упорными движениями пальцев продвигал его к поверхности, пока наконец не вытаскивал наружу.

Тиф. Больница. Тетя Рая, вдова одного из многочисленных бабушкиных братьев, принесла глиняную лошадку, она – лошадка, не тетя Рая – скачет по складкам одеяла. Она – тетя Рая, не лошадка – внедряется в его жизнь надолго. Известный в Москве детский врач, профессор, любимая ученица академика Сперанского, чутко следит за хилым, обильно болеющим ребенком. На эту вигилию она заступила, еще когда мама лежала в роддоме, что явствует из Лелиных записок на волю.

Первый запавший в память день рождения. Пять лет? Подарки: сабля в серебряных картонных ножнах; кошка с шариком в передних лапах, на хвост нажмешь – катит перед собой мячик; игра «Поймай рыбку» – удочкой с магнитом вытаскиваешь бумажных рыбок из картонной выгородки; еще игра с непонятным именем «гальма», какое-то ответвление нард. Мама в красном платье, сколотом у шеи гранатовой брошкой-сердечком, с папиросой – первый отчетливый кадр мамы, застрявший в памяти. Прежние ее образы как-то растаяли – Нюту помнил, как же, козел этот, паровоз, санки, потом она ему еще плитку электрическую из картона склеила, и они разогревали на ней крохотные алюминиевые кастрюльки с зелеными щами из нарезанных листьев подорожника. Бабу Женю помнил – котлеты! А маму – только с этой картинки: красные припухлые губы, красное платье, красная брошь – и папироса. Стишков чувствительных тетрадь она к тому времени явно забыла. Еще в альбоме довоенных фотографий – любил листать его с ранних лет – он нашел снимок, где мама стояла в шеренге девушек на уроке физкультуры в фабрично-заводском училище. Пампушка. Или пупсик, как называл ее папа. Коротенькая, с полными ногами и внушительной грудью, обтянутой темной майкой. Глаза невеселые. Такой она была в разгар романа с роковым Ростей. Ну вот, у него – Виталика, не Рости – температура и привычно болит ухо. Распухли желёзки, такие шарики-желваки на шее (Господи, почему тогда вечно распухали желёзки, а сейчас ни у кого не распухают?) Гости – родня и мамины сослуживцы – приторно и нудно сочувствуют, бедный мальчик, ах-ах. Дядя Моисей, бабы-Женин брат, дарит карандаши и ластики (дармовые, он работает бухгалтером в какой-то конторе), его жена Нюра (видано ли – пожилая еврейка с именем Нюра?) причитает вечно рыдающим голосом, гудит полковничьим басом дядя Муля, источает сочувственный аромат его французская супруга. Но вот гости уходят, и он просит: мама, почитай. И она читает. Про русалку, раздобывшую пару ног – уж как она разместила их подле довольно-таки порядочного хвоста? Мама разводит руками. Или привычный набор стихов. Шаловливые ручонки, нет покоя мне от вас, так и жду, что натворите вы каких-нибудь проказ. Мишка, мишка, как не стыдно, вылезай из-под комода… Филин очки роговые поправил, выучил всех выполнению правил. Эй, смотри, смотри, у речки сняли кожу человечки. Становится привычно страшно. Человечки без кожи. Ноги – длинные болталки, вместо крылышек две палки… И конец, совершенно сбивающий с толку: без чешуйки, брат, шалишь! Как это – шалить без чешуйки? Мама опять не знает. Ну ничего не знает!.. Или еще: у сороконожки народились крошки, что за восхищенье, радость без конца! Но дальше возникают б-о-ольшие сложности – калош не напасешься. Всяческие описания природы, несмотря на благозвучие и – как выяснилось позже – принадлежность великим перьям, вызывали скуку, а потому хитро использовались мамой и бабушкой, чтобы Виталика поскорее усыпить. Правда, одну историю про грача, что гулял по весеннему косогору, он полюбил и всегда отчетливо представлял себе эту картину: крупная птица в длинных фиолетовых перьях неспешно шлепает вдоль дороги, собирая своим деткам больших питательных червей. Непонятные слова – штудирует, лаборатория – ему совсем не мешали, он даже маму про них не спрашивал.

А вообще-то книги озадачивали. Взять хотя бы поучительное стихотворение о пользе компромисса: по крутой тропинке горной шел домой барашек черный и на мостике горбатом повстречался с белым братом. И вот, ни один не уступил. Оба утонули. Ты понял, Витальчик, нельзя быть упрямым, они ведь из-за упрямства своего утонули. Но Виталик решительно полагал, что наказание барашков утоплением было слишком уж жестоким. Такое несоразмерное воздаяние за слабости и мелкие недостатки характера его огорчало, как и прочие книжные жестокости. Особенно в сказках. Скирлы-скирлы на липовой ноге, на березовой клюке… Медведя покалечили злые люди. Другого мишку нещадно обирает хитрый мужик, подсовывая ботву от репы да корешки пшеницы. Обидно! Волк отрывает примерзший ко льду хвост. Больно же! Много позже он узнал, что его детские подозрения относительно сказок имели основания. Как выяснилось, милые классические волшебные истории рождались из совершенно омерзительных текстов. Оказалось, например, что злая мачеха, изводившая Золушку, появилась не сразу. Сначала отец Золушки женился на некоей даме, которая дочке пришлась не по вкусу – она предпочитала, чтобы отец взял в жены другую, бывшую Золушкину кормилицу. И надумала девочка, как от мачехи избавиться. Положила она в сундук с тяжелой обитой железом крышкой мамины драгоценности, да и сказала об этом мачехе. Та, до блескунцов охочая, открыла сундук, голову туда сунула, а Золушка крышку – хрясь ей на шею, и все тут. Ну, женился отец на кормилице, а уж та, неблагодарная, стала падчерицу изводить. Далее все по известной сказке Перро, за исключением мелочей: мышей, тыкву и фею Шарль Перро добавил от себя, а кое-какие кровавые мелочи убрал. Ведь в оригинальной версии, чтобы башмачок на лапищи дочек-уродок надеть, мамаша им пальцы поотрубала, а когда Золушка наконец обвенчалась с принцем, король заставил мачеху с дочками плясать в раскаленных железных башмаках, пока те не умерли в страшных мучениях. Торжество справедливости. Узнав эти подробности, Виталик тщетно пытался представить Эраста Гарина в роли короля-изувера.

А в одном из вариантов истории про Спящую красавицу творилось вообще Бог знает что. Лежит это она, волшебницей усыпленная, в пещере, а мимо королевич едет, в русском варианте – Елисей. (Можете себе представить – ветхозаветный Элиша стал героем русской сказки.) Подъехал ближе – батюшки, красавица. Будил ее королевич будил, не разбудил. Прилег он к ней, к спящей – не пропадать же такой девушке, – и через девять месяцев родилась у нее двойня. А она все спит. Тут один ребеночек, что пошустрее, в поисках маминой груди наткнулся на пальчик, стал его сосать, рефлекс, сами понимаете, да и высосал шип ядовитый, которым злая колдунья красавицу усыпила. Ну та и проснулась.

Правда, читать Виталик рано научился сам и полюбил это дело (Витальчик, не читай за едой!), и мама подсовывала ему то, что считала нужным для развития пятилетнего ребенка из интеллигентной семьи. Пушкина, конечно. Но Виталик и у Пушкина нашел претившую его сострадательной душе жестокость. Ну сами посудите, как Балда поступил с попом! Если кто не помнит: серией из трех щелков этот грубый мужчина причинил служителю культа невероятные физические и нравственные страдания и в конце концов оставил в немоте и безумии. Самостоятельно добравшись до басен дедушки Крылова, Виталик был поражен жестокосердием муравья, отказавшего в приюте и пище продрогшей и оголодавшей стрекозе. Он отчетливо представлял себе эту картину. Кутаясь в прозрачные крылышки, хрупкая большеглазая девушка умоляет хмурого жилистого карлика впустить ее погреться и налить плошку горячей похлебки. А тот – ни в какую. Если подробней, дело было так. Мороз и солнце – для муравья день чудесный, а для стрекозы – нужда и голод. Сидит муравей в своей лубяной избушке, веселым треском трещит затопленная печь, а он уписывает краюху свежего ржаного хлеба с салом… И тут стук в дверь, робкий такой. Муравей, за ушами трещит да печь трещит, не сразу услышал. Потом все же подошел, крюк откинул, отворил дверь, а там – она. Ножки тонкие, синие, сама босая, ресницами хлоп-хлоп – не оставь, говорит, кум милый, накорми и обогрей, а по весне уйду… А кум ей – накося, дармоедов кормить. Дверь на крюк – и к столу, бутерброд доедать. Кулак проклятый, думал Виталик, уже прослышавший об этих социально вредных элементах, мироедах, лишенных милосердия. А кошмарный случай с глупым мышонком! Да не он глупый, это мамаша его идиотка – кошку позвала баюкать сыночка. Ищет, дрянь безмозглая, мышонка, а его не видать. Возмущение перемешивалось с сочувствием, гнев с состраданием – Самуил Яковлевич и Иван Андреевич, может, и хотели как лучше, но… Жестокость стихов и сказок язвила Виталика оторванной лапой зайки, вспоротым брюхом волка, примерзшим ко льду хвостом того же недотепы… Книжный мир открывался с неприглядной стороны, но тяга к чтению не проходила. О детская библиотека-читальня на Псковском, в их же доме – отрада сердца, блаженство нежных лет! Оказавшись наедине с книгой, он тут же впивался в пахучие страницы, как детсадовец в жвачку, принесенную сынком дипломата. Правда, прочитанное Виталик тут же и забывал. От «Васька Трубачева» с товарищами осталась сваренная и съеденная Мазиным ворона, от «Дикой собаки динго» – слово ТАНЯ на загоревшей груди (ах ты, батюшки, вспомнил, как посадил в цветочный горшок ветку тополя в форме буквы «Т», подаренную девушкой по имени ТИНА), от «Повести о настоящем человеке» – «сущий шкилет», а при словах «Снежная королева» ему в первую очередь являлась полуголая лапландка, которая в жарком иглу жарит рыбу (Виталик даже запах этой рыбы чувствовал). Больше наследил Гайдар. Кроме «РВС» с бомбой, брошенной на росистые колокольчики (именно росистые), если пошарить как следует, всплывет меховая горжетка Валентины, голубая чашка, разбитая на сто миллионов лохматых кусков, вопль «Телеграмма!!!» то ли Чука, то ли Гека, летчики-пилоты, бомбы-пулеметы, что-то по форме один позывной общий. Да, и бронзовеющий Тимур: «Я стою, я смотрю. Всем хорошо, все спокойны – значит, и я спокоен тоже!» (Не гайдаровское ли Синегорье всплыло в памяти Аксенова, когда он распределил своего Сашу Зеленина в Круглогорье?) Вдруг вспомнилось название: «Счастливый день суворовца Криничного». А кроме названия – ничего. Или: «На берегу Севана». Там был парнишка по имени Грикол, которого автор наградил чувством юмора. Ударившись лбом о выступ скалы, он восклицал: «Вот глупый камень – не видит, что человек идет!» Начитанный мальчик, одобряли родственники. Какую последнюю книжку ты прочитал? «Отверженные». Какой молодец! Кто там тебе больше всех понравился? Гаврош? Жан Вальжан? Как инспектор Жавер! Почему? Ах жалко, что утопился… И что ты сейчас читаешь? «Повесть о многих превосходных вещах» Алексея Толстого? Замечательно. А еще что? Марк Твен? О! «Янки при дворе короля Артура»? Ах! А если не напрягаться, то из всего этого «Янки» он запомнил стон тысяч рыцарей, убитых в один миг ударом тока. А из «Детства Никиты», той самой «Повести о…» – разве что скворчонок Желтухин застрял в памяти да какая-то возня с барометром. «Гуттаперчевый мальчик» вовсе следа не оставил. С Пушкиным поначалу тоже вышла незадача. Прочтет, скажем, Виталик «Станционного смотрителя», закроет книгу и ну терзать домашних: «Вот тут написано, взял он вольных лошадей и пустился в село Н. Как это – вольных? Он их на воле ловил, что ли?» Других вопросов не возникало.

Это продолжалось довольно долго, лет до десяти, когда он нырнул в «Трех мушкетеров», да там и остался. И принялся выстругивать тонкие шпаги взамен прежних грубых мечей времен Робина Гуда и Гая Гисборна. На этот раз в мозг впечаталось множество деталей:

на каком мосту стоял и чем занимался Планше, когда его увидел Портос и отрекомендовал д’Артаньяну;

какое блюдо подавали Арамису и от чего тот в гневе отказался, получив письмо герцогини де Шеврез (недавно уже немолодому Виталию Иосифовичу довелось впервые отведать яичницу со шпинатом – совсем неплохо, но жирный каплун и жаркое из баранины с чесноком, видимо, все же лучше);

сколько лет было желто-рыжему мерину д’Артаньяна, на котором тот въехал в город Менг, а заодно и в жизнь и мечты Виталика Затуловского…

Ну и так далее. Какое-то время Виталику не давало покоя имя главного героя. В самом деле, неужто матушка звала заигравшегося мальчугана к обеду: «Д’Артаньянчик, а ну к столу, похлебка стынет»? Но как ни шерстил Виталик книгу, иных имен не обнаружил. Потом, конечно, раскопав кое-что о Шарле Ожье де Бац де Кастельморе, графе д’Артаньяне, успокоился. Что до герцога Букингемского, то впереди, во взрослой жизни, Виталика ждало обескураживающее известие, что Джордж Вильерс, выходец из захудалой, а то и вовсе нищей семьи провинциального дворянчика, своим богатством, титулам и власти обязан сластолюбивому королю Якову. Тот увидел красивого юношу на любительской сцене Кембриджского университета в женской роли – и тут же променял на Джорджа своего предыдущего любовника. А вскоре на милого Стини (так называл Яков свежего возлюбленного, уменьшительная форма от Стефана, святого, лицо которого, согласно Библии, «сияло, словно лик ангела») пролились благодеяния и неисчислимые милости, в том числе и титул герцога Букингемского. Герцог не остался неблагодарным. В одном из сохранившихся писем он писал: «Мне никогда не позабыть сладостных часов, когда ничто не разделяло на ложе господина и ничтожнейшего и преданнейшего его пса». Оплакав скончавшегося короля Якова, Букингем столь же преданно душой и телом, преимущественно последним, служил его сыну и наследнику Карлу Первому. И все это не мешало Джорджу при обоих королях-любовниках испытывать неистовую страсть к Анне Австрийской, о чем и сообщил нам всем Дюма на страницах бессмертного романа.

Это было счастье, чистое счастье… Да еще с продолжениями. В одном из томов «Десяти лет спустя», пахучей обтрепанной книге, не хватало одного листа. Виталик мучительно переживал это прискорбное зияние. Речь шла о грабительском требовании короля – Людовик Четырнадцатый хотел разорить благородного Фуке и пожелал… «Мне нужно…» – сказал он, а дальше – пропуск. Ах, как хотелось узнать, что же ему нужно. Только через много лет Виталик наконец выяснил, что Людовик, по наущению подлого Кольбера, потребовал четыре миллиона ливров. А тогда, в те годы, прочитав в очередной раз «вы молоды, и ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными», он откладывал издававший пленительный запах том и позволял на день-другой увлечь себя какой-нибудь книжице из серии «в рамочке», но и от Жюля Верна, и от Майна Рида застревала в мозгу всякая ерунда. Классификация гарпунщика Неда, делившего всех рыб на съедобных и несъедобных, остров Тристан-да-Кунья, переделанный им тут же в Дристан Какунья, и почему-то название главы «Топ опять лает». Паганель-Черкасов, невозмутимый майор Мак-Наббс: «Оно произносится Айртон, а пишется Бен Джойс». Под Дунаевского… Та-ра, та-ра-ра… М-да.

Особо стояли «Водители фрегатов».

И уже тогда стали особенно западать в память концовки книг. Они потом долго играли в «последние слова» с Аликом. Аликов было два: один умный и белокурый, другой добрый и чернявый, для удобства его можно называть Сашей. С годами умный становился умнее и добрее, а добрый – еще добрее, хотя и дураком не стал; что до масти, то умный Алик сильно поседел, а добрый полысел. Так что вся классификация коту под хвост. Так вот, играли они с Аликом Умным. Гуляли вокруг Кремля и:

– «Айвенго», – бросал на ходу Виталик.

– Рукой презренной он сражен в бою, – Алик устремлял в небо небесной голубизны глаза, – у замка дальнего, в чужом краю, и в грозном имени его для нас урок и назидательный рассказ. – И в свой черед: – «Королева Марго».

– Генрих вздохнул и скрылся в темноте. «Граф МонтеКристо»?

– Разве не сказал вам граф, что вся человеческая мудрость заключена в двух словах: ждать и надеяться!..

Они, и повзрослев, забавлялись. Звонок: Я подумаю об этом завтра. – «Унесенные ветром». Или: «Пиковая дама» – Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.

Несколько меньший интерес представляли слова начальные.

– Он поет по утрам в клозете…

– Олеша, «Зависть». Вот тебе: Мальчик был маленький, а горы были до неба…

– Генрих Манн, «Юность короля Генриха Четвертого». В начале были пряности…

– Цвейг. Что-то про Магеллана. А вот это: В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки… – Тяжелая пауза. – Слабак: «Преступление и наказание».

– Ах так, тогда: После взятия Сципионом Нумантии в ней нашли несколько матерей, которые держали у себя на груди полуобглоданные трупы собственных детей…

– Неужто Петроний? Кстати, вот последние слова самого Петрония: Друзья, не кажется ли вам, что вместе с нами умирает и…

– …умирает и – что?

– Да ничего, тут он и умер.

С этого момента игра расширялась, теперь они выискивали последние слова знаменитостей. Быстро пробежав по «И ты, Брут?», «Какой великий артист умирает» (по другой версии, утверждал один из игроков, Нерон успел сказать поразившему его мечом рабу: «Вот истинная верность!»), гетевскому «Больше света!», «Простите, мсье, я не нарочно» – Мария-Антуанета палачу, которому наступила на ногу, – они стали копать глубже. Коллекция росла и богатела. После Пушкина (Il faut que je dеrange ma maison) и Тургенева («Прощайте, мои милые, мои белесоватые…»), туда проникла Мата Хари («Я готова, мальчики», а по другим сведениям: «Любовь гораздо страшнее того, что вы сейчас со мной сделаете»), после Гончарова («Я видел Христа, Он меня простил») и Чехова (Ich sterbe) – Николай Первый (сыну Александру: «Учись умирать!»). Встретив что-нибудь новенькое, они немедленно перезванивались.

Бетховен. Аплодируйте, друзья. Комедии конец.

Кант. Das ist gut.

Уэллс. Со мной все в порядке.

Лермонтов. Не буду я в этого дурака стрелять!

Рабле. Я отправляюсь по следам великого «может быть».

Тютчев. Я исчезаю! Исчезаю!

Ахматова. Все-таки мне очень плохо!

Рамо (священнику). Перестань петь свои молитвы, ты фальшивишь!

Байрон. Мне пора спать, доброй ночи.

Уайльд. Либо уйдут эти обои, либо уйду я.

Натан Хейл (схваченный англичанами американский повстанец, с петлей на шее). Мне жаль лишь того, что я не могу умереть дважды за свою страну.

Возбужденный Алик мог позвонить ночью и сообщить о находке: «Хлебушка с маслицем! Сметанки!» – Василий Розанов.

А Виталик, с трудом выбираясь из сна, мрачно делился разочаровывающей новостью:

– Мы никогда не узнаем последних слов Эйнштейна.

– Почему?

– Он сказал их сиделке, которая не понимала по-немецки.

Виталик долго пытался постигнуть смысл пушкинских последних слов: источник утверждал, что поэт говорил о необходимости навести порядок в своем доме, а словарь твердил противоположное. Так и не разобрался.

И уже во взрослой жизни Виталик сообщил Алику в письме: «О смерти Черчилля ты, конечно, слышал. Так вот, последними его словами были: “Как мне все это надоело!”»

А еще лет через пятнадцать Алик – Виталику:

– Последние слова Надежда Яковлевна Мандельштам сказала медсестре: «Да ты не бойся, милая».

Но все это – позже, позже. Зато сейчас друзьям не пришлось бы долго и мучительно копаться в книгах, чтобы пополнить свои запасы «последних слов великих людей», – Интернет, черт бы его побрал, последнее прибежище невежд. Нажал на клавишу – и…

Карлейль. Так вот она какая, смерть!

Ван Го г. Печаль будет длиться вечно.

О’Генри. Чарли, я боюсь идти домой в темноте.

Зощенко. Я опоздал умереть. Умирать надо во время.

А больше всего людей – великих и совсем неизвестных – перед смертью произносили одно слово: «Мама».

Так вот, о «Водителях фрегатов».

Дорогому сыночку Виталику от мамы. 10 февраля 1948 г.

Все в этой книге, сохраненной по сю пору, осталось незабытым. Смешные дикари со вздетыми копьями, профиль Джемса (именно Джемса, а не Джеймса, вот и папиного приятеля так звали – помнишь мамин дневник?) Кука, надпись «Библиотека нахимовца» на титульном листе, Ла-Перуз через дефис, те самые желтизна и пахучесть бумаги, пузатые паруса на обложке, три вида пунктира на карте-вклейке «Кругосветное плавание Крузенштерна и Лисянского».

Августовским утром 1768 года Виталик с капитаном Куком взошел на борт «Усердия», и судно покинуло Плимут, чтобы отыскать Южный материк. Через полтора года они обогнули мыс Горн и оказались в Тихом океане. Приблизившись к длинному розовому рифу у острова Таити, Виталик и Кук собрали команду и обратились к морякам с речью. Прежние мореплаватели, говорили они, обращались с туземцами жестоко и несправедливо и тем настроили их враждебно. Мы же должны показать этим людям, что пришли с миром, а потому всякий матрос, обидевший жителя острова, будет наказан. И команда внимала этим замечательным словам. Они сошли на берег и оделили шоколадных туземцев гвоздями, топорами, бусами и кусками полотна. Они дивились на четырнадцать юбок смешливой королевы Обереи… Потом они долго плыли к Новой Зеландии, изучали восточное побережье Австралии, до кровавых мозолей откачивали помпами воду из трюмов, когда «Усердие» получило пробоину. И тут – естественно – началась цинга, вечная спутница морских путешественников, лишенных свежих овощей и фруктов. А ведь до этой страницы Виталик не имел ничего против галет и солонины. И вот, лавируя между опасными мелями, они, по счастью, отыскали пролив между Австралией и Новой Гвинеей и добрались до Батавии – голландского города на Яве. После ремонта и передышки в привычных для европейца условиях карандаш Виталика снова заскользил по купленной мамой и прикнопленной к стене большой карте мира. «Усердие» пересекло Индийский океан, обогнуло мыс Доброй Надежды, оказалось в знакомой Атлантике и поплыло на север, в Англию. Эх, горевал Виталик вместе с членами Британского географического общества, ну что бы Куку от Новой-то Зеландии взять курс на юг – глядишь, и открыл бы он Южный материк…

Имена мореплавателей, названия земель, островов, проливов звучали музыкой. Абел Янсзон Тасман, Жан-Франсуа Лаперуз, Иван Крузенштерн, Юрий Лисянский, Жюль Себастьен Сезар Дюмон-Дюрвиль. Сандвичевы острова, Тристан-да-Кунья, Паумоту, Фиджи, Новые Гебриды, Новая же Каледония, Патагония, Тенериф (это уж потом к этому острову прирастили размягчающую букву «е», а тогда, в сороковые, он звучал твердо и четко). А все эти корабельные штуки – рангоут и такелаж, ванты и стеньги, гики и гаки, юты и баки, бимсы и шкоты, фоки и гроты, лаги и лоты, салинги и стаксели, кливеры и брамсели, трисели и топсели, клюзы и кнехты, шканцы и шверты, не говоря уж о бизани, фор– и архштевне. Овеваемый муссонами и пассатами, Виталик брасопил реи, брал рифы, искал Северо-Западный проход, соединяющий Атлантику с Тихим океаном… Так что лет в семь-восемь он уже неплохо знал карту, а попутно решил все же уточнить, как назывались все эти прекрасные корабли на языках их родины. Как выяснилось, «Усердие» Кука оказалось «Эндевером», а корабли его последующих экспедиций носили имена «Резолюшн» (тут он удивился – ведь Николай Корнеевич Чуковский наименовал этот фрегат «Решением», а надо бы «Решимостью»), «Эдвенчер» и «Дискавери» – он внес их в свою копилку милых сердцу слов, вместе с «Компасом» и «Астролябией» Лаперуза, «Надеждой» Крузенштерна, «Невой» Лисянского. А уже потом, в разгар их с Аликом игр в «первые и последние слова», предложил новый раздел: названия кораблей. Натуральных и литературных. Так что, гуляя вокруг Кремля или по Ильинскому скверу, эти двое – уже, пожалуй, студенты – перекидывались такими вот фразами:

– «Снарк»?

– Ирвинг Стоун. Про Джека Лондона. «Эспаньола»?

– Стивенсон, «Остров сокровищ».

– И?..

– Гм…

– И еще Грин, «Золотая цепь».

– Ладно. «Тринидад»?

– Магеллан. У него еще были «Сан-Антонио», «Консепсьон», «Сантьяго» и «Виктория».

– Положим, «Сантьяго» и «Сан-Антонио» утонули. Ну, «Санта-Мария»?

– Колумб. Плюс «Пинта», «Нинья», «Мария-Галанте» и куча кораблей помельче. «Бигль»?

– Дарвин. «Эдвенчер»?

– Во-первых, «Таинственный остров», а во-вторых – Кук. «Зуав»?

– Тартарен из Тараскона. «Форвард»?

– Капитан Гаттерас. «Терра Нова»?

– Роберт Скотт…

Ну и так далее.

Дети, сущие дети. Много позже стал Виталик задумываться об этом заторможенном развитии (не себя, всего поколения): ведь Чацкому, Онегину, Печорину, Базарову, всем этим утомленным жизнью героям, было лет по двадцать. Ну приходило ли им в голову играть в «города», «балду», «великих людей», «последние слова»? А вот героям, скажем, кумира израильтян Меира Шалева очень даже приходило, там вовсю в эти самые «последние слова» играют. Тоже, видно, заторможенные…

Морская зараза ширилась, пускала протуберанцы по всему глобусу, но пеммикан неизменно подходил к концу, паруса брали на гитовы, и в бушующие волны, бьющие о рифы, опрокидывали все новые бочки с ворванью. Потом появились «Мессершмитты-109», «Фокке-Вульфы-190», «Хейнкели-111» и «Юнкерсы-87». Они все очень неприятно ревели, не в пример нашим «ястребкам». На какое-то время трон занял «Айвенго», запустивший серию Вальтера Скотта – но «Квентин Дорвард», «Роб Рой», «Уэверли» и прочие «Пуритане» не впечатлили. А ведь Печорин перед дуэлью читал этих самых «Шотландских пуритан»… Вот и Виталик, прочитав «Героя нашего времени», сделал вторую попытку – все-таки Печорин. Но – нет, не пошло. Никаких следов. Память всегда строила ему мерзкие гримасы и по сю пору не оставила этого занятия: спроси его сейчас про Ромео и Джульетту, он не скажет с определенностью, кто из них Капулетти, а кто – Монтекки. Зато навсегда застряло в башке «меркичкин», чукотское ругательство ушедшего в горы Алитета.

Отрава чтения поселилась в нем надолго: плюхнуться на живот в пустой комнате – и он Атос, или Сайрус Смит, или Питер Мориц, или Морис-мустангер, или… И – счастье, чистое счастье. Впрочем, и это все позже. А пока – Виталику пять лет, и у него день рождения, и мама в красном платье, с красными губами, с папиросой… А ночью снова ноет ухо, и мама держит его за руку, и он хнычет – долго, долго – и наконец засыпает.

Толику с пятого этажа отец-особист привез из Германии мотоциклиста-пулеметчика: он (мотоциклист, не особист) едет, а из ствола – искры. О своем отце Виталик почти не вспоминает. Разве когда видит эту искрометную игрушку – напряженно смотрит на Толика и цедит: «Мне папа такую же привезет».

Под окнами крутая горка – от Варварки вниз по переулку между их домом и домбояркой, палатами бояр Романовых. Зимой на ней катались мальчишки – кто на железном листе, кто на фанерке, кто на двух полозьях из хитро изогнутого железного прута, а кто и на коньках. Но этого он не умел. Боялся. Да и ноги болели, когда к валенкам с помощью веревок и палочек прилаживали «снегурки». Так и не научился. Гулял с лопаткой и санками. (Платок между колким шарфом и подбородком. Варежки на продетом в рукава шнурке.) И с друзьями. Юра – сын, как выяснилось, знаменитости, автора книги «Бухгалтерский учет». Алик и Толик (двумя этажами выше) – дети маминых подруг, тети Раи и тети Оли, оставивших след в ее альбоме со стишками и секретиками. Она ведь тоже в этом доме выросла. Дедушка Семен и баба Женя с дочкой Лелей когда-то – до революции – занимали всю квартиру. Теперь к ним прибавились он с Нютой, да еще – чуть позже – новый мамин муж Анатолий, а вместо шести комнат у них остались две и темный проходной коридорчик. Зато в оставшихся комнатах поселились три семьи: дедушкина сестра Биба с мужем Шлемой и сыном Борей, типографский наборщик Василий Платонович с женой Евдокией Васильевной, а еще Никита Назарович – неведомо кто по роду занятий, но всегда в гимнастерке без погон – с женой Марусей.

Биба, детский врач (интересно, знала ли она из своей институтской латыни, что имя ее означает «любительница выпить»?), необъятная, неопрятная, дурно пахнет – еще вклад в коллекцию запахов. Она приходила к Затуловским звонить по телефону в свою поликлинику. «Хадича, миленькая, я пишу! Есть еще вызовы?» Он долго не знал, что «хадича» – просто имя, но звук запомнился. Шлема был фотограф. По утрам он, фырча и повизгивая, обливался до пояса у раковины на кухне. Отчим Виталика работал с мамой в конструкторском бюро: много лет подряд они изобретали какую-то линию грабельного зуба. По вечерам в застольных беседах эта тема живо обсуждалась, и Виталик представлял себе строй вытянувшихся в линию острых колпачков, не вполне понимая, какое они имеют отношение к граблям. Вселившись, отчим скоро – и окончательно – вытеснил из памяти Виталика невнятный образ отца, если и было что вытеснять. Слабые попытки рассказать об Осе его сыну предпринимала баба Женя, и какое-то время Виталик даже старался что-то вспомнить, глядя на довоенные фотографии. Помнишь, я говорил: красавец в клетчатом пиджаке, чуть склонивший голову, из нагрудного кармана торчит колпачок автоматической ручки. Но больше всего притягивал мальчика снимок затянутого в ремни офицера с кобурой на поясе. Однако с живым, крупным, громким Анатолием фотографии состязались недолго. Сдалась и баба Женя, а ведь долго она, боготворившая память Оси, нового зятя разве что терпела. Ну да, тут еще не вытравленное светским воспитанием, европейским опытом и советским бытом традиционное еврейское опасение: не из наших, Фоня-квас. Анатолий, он же ДДТ (дядя Толя), позже, в письмах – АНК (Анатолий Никифорович Кудряшов), выпив, любил приобнять Виталика за узкие плечи и приговаривать: «Мы с тобой ишлы? Ишлы. Кожух нашлы? Нашлы. Так давай его делить. Чего делить? Кожух. Який кожух? Мы с тобой ишлы…» – и т. д. Еще он пел «Спят курганы темные», а чему-то удивляясь, неизменно восклицал: «Вот так номер, чтоб я помер!» Все бы ничего, но пахучую Бибу Анатолий, когда оказывался дома, не пускал к телефону, а ее мужа Шлему норовил отогнать от раковины в самом разгаре водных процедур и за глаза звал не иначе как Шельмой.

В туалет каждая семья ходила со своим сиденьем, трубу, ведущую к бачку, покрывал скользкий налет. Ванной в квартире по назначению не пользовались – там лежал всякий хлам. На кухне сохранилась основательная дровяная печь, навсегда вышедшая из употребления. Ее так и не разобрали – просто установили рядом две четырехконфорочные газовые плиты, которых для четырех семей вечно не хватало. Там же, на кухне, по субботам мама с Нютой в четыре руки купали в корыте Виталика. Тут бы вставить такой задумчивый пассаж: «А лет через пятьдесят с той же Нютой уже он сам мыл маму – правда, не на кухне, а в ванной». Ну вот, вставил. Он мыл маму. Мама мыла раму. Позже, когда мама перестала мыть раму, но пятак еще падал к ногам, звеня и подпрыгивая, Игнат выходил на крыльцо с ружьем, которое то и дело давало осечку, а красавица Маша-резвушка сидела с морковкой в руке, Анатолий стал брать его с собой в баню. Они выстаивали очередь в высшем отделении Центральных бань, раздевались в похожей на купе кабинке и шли взвешиваться. В помывочной, или как там назывался зал с кафельным полом, мраморными лавками, массивными кранами и жестяными шайками (овальными для ног, круглыми для всего остального), Виталику не нравилось, запах мыльной воды и горячих голых тел вызывал отвращение, но он терпел, вида не подавал, утверждая свою взрослость. Анатолий мыл его с чудовищной обстоятельностью и методичностью, в строгом порядке намыливая фрагменты тощего тела и смывая пену. Голова, шея, плечи, правая рука, левая… Обливал из шайки, сажал на скамью караулить место, мыло и мочалку и шел в парилку. Приучить к парилке Виталика отчиму не удалось: тела там еще горячее и пахучее, стук в висках, похрюкиванье мужиков – от наслаждения на грани боли… В кабинку пространщик (слово из поздней жизни, тогда – хромой дядька в белом халате) приносил простыню, бросал под ноги отчиму полотняный чехол, простыню накидывал на мокрую горячую спину и смачно шлепал ладонью. Потом приносил подогретое пиво, а Виталику – лимонад. Он пил его медленно, с наслаждением – хотя и тепловатый, но эти пузырьки, кисло-сладкие колючие пузырьки… Вытирался Анатолий с таким же занудством, как мылся. Особенно отвращала Виталика его манера вытирать ноги между пальцами старыми носками, прежде чем надеть свежие. В отчиме раздражало многое: хмурость, манера разминать на тарелке и смешивать в однородную массу еду, привычка загорать, натянув на лысину носовой платок с узелками по углам, внезапные гримасы тонких губ – это потом он стал понимать, что Анатолий страдал жестокими приступами боли, пока не излечился от язвы желудка – как гласило семейное предание, исключительно чистым спиртом. Зато от дяди Толи вкусно пахло «Шипром», он красиво брился, ловко сминал мундштук папиросы и умел пропускать друг в друга кольца табачного дыма. А через много-много лет пришла очередь Виталику (брат Валерик жил отдельно, не всегда успевал) мыть усохшее – в терминальной стадии рака – тело отчима. Он относил его в ванную на руках, опускал в теплую воду, нежно обтирал губкой вялые члены, пожелтевшый голый череп и, завернув в махровую простыню, снова укладывал на кровать, избегая смотреть в напряженные, ищущие ответа глаза. Requiescat in pace.

Это надо же – что за навязчивая тема с этим мытьем. И тебя, и тебя тем непоправимым августом я носил в ванную, обмывал, укладывал в постель, а ночью, уловив стон, с закрытыми глазами нашаривал заготовленный шприц, крайний справа, колол и снова уходил в сон-бред. Уже потом, когда сиделка Ира позвонила мне и сказала – всё, первой моей мыслью было: «Ей уже не больно!» Я не мог сесть за руль, меня привезли домой, и мы остались вдвоем. Тебе ничего не угрожало, и эта отрадная мысль владела мною несколько часов. Потом пришли другие.

Конец, предел, рубеж, черта —

Слова не значат ни черта.

Невозвратимая потеря…

Звонками обрастает быт.

Бежишь от телефона к двери,

И снова телефон звонит.

Пришел – не тот,

Звонят – не те.

И снова мысли о черте.

По весне они с Аликом (Умным) бегали к «проломным» воротам, выходившим на набережную Москвы-реки, смотреть ледоход или наблюдать за рыбаками с сетками и удочками – ведь рыба была! Первого мая и седьмого ноября выходили на улицу Разина и смотрели на уходившие с Красной площади войска – особенно хороши были пограничники и моряки. По тем же праздникам на улицах торговали «тещиными языками», пищалками «уйди-уйди», пестрыми мячиками на резинке, леденцовыми петухами…

Когда дома оставались только он с Нютой, к ним часто заходил Шлемин сын Боря – детина лет двадцати. Он валил Нюту на огромный сундук в темной комнате, где она спала, и тискал. Виталик Нюту защищал, стаскивал с Бори тапочки и уносил их в коридор.

Другой сосед, Василий Платонович, зверски пил, матерился, называл бабу Женю жидовской мордой и колотил жену. В перерывах между запоями просил у бабушки прощенья и у Евдокии Васильевны тоже. Она умерла от скоротечного рака, а за день до конца вышла на кухню, чтобы приготовить мужу поесть. Запомнил Виталик и смерть Никиты Назаровича, опухшее лицо Маруси. «Красивый лежал, на Ворошилова похожий», – говорила она, всхлипывая. Ясное дело, раз похож на Ворошилова, стало быть, красивый.

А еще его возили на Арбат к родителям отца, дедушке Натану и бабе Розе. Почему-то дедушки оставались дедушками, а бабушки превращались в баб – бабу Женю и бабу Розу. Баба Роза была глухой и готовила очень вкусную жареную картошку. Стоило ему оказаться у арбатских родных, Роза Владимировна ставила на электроплитку маленькую черную чугунную сковородку, бросала на нее кусочек сливочного масла – постного не признавала – и до коричневой корочки обжаривала вожделенные кружочки, презрев ворчанье бабы Жени о вредности такой пищи для ребенка. Он играл в костяные фигурки зверей, а на буфете стоял веер серебряных ножей для фруктов. Еще там жила соседская девочка Аня, чуть старше его, с которой он любил возиться. Они боролись на диване, и Виталик на нее ложился, а она неохотно отбивалась. Собираясь на Арбат, он предвкушал эту борьбу.

Все больше людей вокруг, они захлестывают поле памяти. Персонажи дома и двора: Вера Хромая и Вера Горбатая, запомнились только клички; Колян и Толян – сыновья сапожника Володи со второго этажа, от них исходит опасность; портной (имя исчезло из памяти) – шьет ему первые длинные брюки, у него в комнате кислый запах; еврейские старушки, называющие друг друга «мадам», – мадам Бабицкая, мадам Цодокова, мадам Меклер, мадам Генкина, мадам Затуловская… О каждой ходили легенды. Скажем, мадам Цодокова (в девичестве Глобус) как-то приютила в мезонине своего витебского дома Марка Шагала (тогда еще Мойше Сегала), а мадам Генкина со сдержанной гордостью рассказывала, что их семья (солидное лесопромышленное хозяйство в Белоруссии, ну прямо как у бабушкиного брата из Витебска, помнишь?) всегда помогала рэволюционерам – именно им, через «э». Еще сосед по лестничной клетке, благообразный мужчина преклонных лет – у него бывает Цецилия Львовна Мансурова. Заодно заходит к Затуловским и пьет чай с бабушкой, бабой Женей. А вот запросились в рассказ две дамы, живущие вместе. Первая – Евгения Альфредовна Райхардт – высокая, плоская, то ли учительница русского языка, то ли просто образованная дама из «бывших», а возможно, и то, и другое. Он пишет с ней диктанты, летом, на даче. Уж как она попала к ним на дачу? Теперь спросить не у кого. А ее родственница (или подруга) Анастасия Петровна – очень пожилая, толстенькая, в пенсне, с боевым революционным прошлым.

Впрочем, что толку вытаскивать на белый лист всю эту публику чохом. Если когда и кто понадобится, в том случае тогда и того вытащим. А пока вспомним о первых обидах. Обиды хорошо вспоминать от первого лица.

Мы – Толик, Алик У. и я – гуляем во дворе домбоярки, в те послевоенные годы – заколоченного древнего домишки, в подвалах и пристройках которого шла кое-какая жизнь. На камне у стены лежит большая чугунная сковорода. Не знаю уж зачем, я беру ее и бросаю в кузов стоящей тут же полуторки. Машина уезжает. Я возвращаюсь домой. Почти сразу – два звонка в дверь, это к нам, Затуловским. На пороге – мощная корявая женщина в цветастой косынке, разъяренная хозяйка сковороды, за ее спиной прячется Толик. Мама – мне: «Ах ты!!!» Что, по сути, есть заметно сокращенная версия такого монолога: «Да что ж это за наказанье Божье! Я тут из сил выбиваюсь, работаю, как прoклятая, живу одна, без Оси, света белого не вижу, в парикмахерской месяц не была, черт-те на что похожа, мама следит за каждым шагом, как бы Толя в дом не пробрался, отец вообще ничем не интересуется, кроме своего силикоза да черного чая, о дочери и внуке знать не хочет, а Виталик из болезней не вылезает, задохлик, сплошные аденоиды да желёзки, а туда же – сковородки чужие выбрасывать!» И рвет ремень о мою тощую попку. Красный пластмассовый ремешок. Не так больно, как обидно – меня предали. Интересно, запомнила ли это мама? Не спросил, не успел. А Толик? Спросить бы, да мы уж столько лет не виделись. Вот позвоню, Толик, дружище, помнишь, году в тысяча девятьсот сорок каком-то – домбоярка, сковородка и ты, сукин сын, мать твою, привел к нам эту тетку в цветастой косынке?

Второе разочарование – при игре в «ваш карман» обнаруживаю у Алика, самого-самого друга, свой заветный пропавший фантик – хорош он был, большой и твердый (я про фантик), от малой плиточки шоколада «Гвардейский», выигрывал часто.

Так вот, игры.

«Ваш карман», «ваша зелень», «замри-отомри» – на них заключались, фантики, прятки (пора – не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тот в огне горит, кто не спрятался – я не отвечаю), салочки, колдунчики, штандер, чижик, лапта круговая, лапта беговая (сродни бейсболу), козел отмерной, казаки-разбойники, сыщики-воры, кольцо-кольцо, садовник, «да» и «нет» не говорите, разрывные цепи, ножички (отрез земли и нечто иное, связанное с различными способами бросания ножа), классики в ассортименте, десяточка (десять способов бросания мяча в стену и ловли). А классово чуждые дети – это пристеночек, чеканка, обруч, гонимый крючком из проволоки, да самокат: две доски и два подшипника. Особый шик: в ответ на объявленную врасплох «вашу зелень» – где-нибудь на берегу речки летом – отвернуть крайнюю плоть (попросту, залупу показать) и предъявить травинку. Ну и, конечно, – война. Откуда-то был у Виталика крошечный револьверчик, брелок наверное, все думал: «Вот будем играть в войну, меня как бы поймают, обыщут, а револьвер не заметят. Приведут на допрос, а я – кх-кх – всех постреляю и убегу». Но – ничего не получилось, револьвер нашли и отняли «большие», чуть ли не пятиклассники.

Это зарядьевское житье вдруг через полвека с лишним вновь овладело им, втянуло в свою утробу, заставило вспоминать, вспоминать, вспоминать. Музейщики домбоярки (да уж, теперь это респектабельный музей московской старины) разыскали и собрали старых и прежних (и то, и другое в одних лицах) жителей округи на интервью с чаепитием. Бабульки и дедульки рассматривали фотографии старых дворов и галерейчатых зданий и бормотали: вот-вот угол Елецкого и Максимовского, тут я покупала соевые батончики… А здесь школа была, четыреста четвертая. А здесь – зеркалка… И вот на экране – эта зеркалка. Угол Максимки и Варварки, на церковной стене табличка: «Зеркальная мастерская». На лестнице мальчонка в коротких штанишках, чулках и кепке. Голову повернул к объективу, глаза жалкие.

– Виталик! Это ж ты!

Кричала Светлана, старшая сестра Алика Умного, помнившая Псковский куда лучше Виталика.

Такое вот совпадение.

Впрочем, если уж говорить о падении этих птиц, то куда более удивительным показался Виталику другой случай, о котором он прочитал. Дело было в Англии. Теплым июньским днем десятилетняя Лаура Бакстон из городка Бертон, что в графстве Стаффордшир, написала свое имя и адрес на багажном ярлыке, привязала его к воздушному шарику и отпустила. Шарик пролетел сто сорок миль и опустился в местечке Пьюсей, графство Уилтшир, в саду дома, где жила… Лаура Бакстон, десяти лет от роду. Лауры познакомились и подружились. Обе они оказались блондинками и любителями животных: каждая имела лабрадора черной масти, морскую свинку и кролика…

А еще у Виталика был маленький перламутровый складной ножичек, привезенный папой из Польши (по-видимому, деревня Кабаки, откуда в январе сорокового он прислал маме письмо, была лишь промежуточным пунктом). Его из дома выносить запрещалось. Уже студентом подарил его Виталик однокурснице Наташе – такой же миниатюрной и складненькой, как подарок, – сопроводив стишком:

Увидев, что мал ножик,

Браниться не спеши,

Им, право же, удобно

Точить карандаши.

Еще ножом сподручно

Царапать, скажем, стол,

Но этого не делай —

Профессор будет зол.

Чем портить эту мебель,

Возьми парнишку в плен

И лезвием царапни

На сердце букву «Н».

Хоть лезвие недлинно,

Но ранит глубоко,

Забыть, кто им царапнул,

Ох будет нелегко.

Ах ты, батюшки, вспомнил ведь. Впрочем, это все weiter, weiter, weiter.

А пока он продолжал оставаться Нютиным и бабы-Жениным. Мама то была на работе, то уходила куда-то с ДДТ, то жаловалась на головную боль, то яростно и быстротечно обнимала хрупкое свое дитя, которое хвастливо показывало ей только что сотворенный пейзаж, непременно с птицами, из которых Виталик отдавал предпочтение печальной вороне, присевшей на крест над могильным холмиком. Ему нравилось, как здорово это у него получалось. Еще он любил лепить из пластилина лошадок. С ушками, гривой и тонкими ножками. Когда Виталик ставил лошадку на стол, ножки все время подгибались, а заменить их на спички он не хотел – форма не та. Лошадки оставались лежать, что-то в них было упадническое.

Баба Женя его кормила, вздыхала: худой, бледный, круги под глазами, называла то шлимазл – растяпа, то газлен – разбойник, в зависимости от вида проступка. Иногда и она прижимала его голову к животу, гладила шершавой ладонью по мягким редковатым волосам и бормотала что-то вроде а шейнер ингеле. Дедушка красоты мальчонки не замечал, полагая, что для ингеле важнее иметь а гутер идише коп. Хотя, бывало, вылезал из своей прокуренной берлоги – книги за зеркальными стеклами, чудовище-стол (зеленое прожженное сукно, полдюжины пепельниц, мраморно-бронзовый чернильный прибор), черный кожаный диван – и играл с внуком в прятки. Виталик хоронился под столом или в нише за колонной необъятного буфета, а Семен Михайлович поднимал крышки кастрюль, сахарницы или чайника и бормотал: «Тут его нету, тут его нету». Впрочем, значительного вклада в развитие интеллекта и нравственное воспитание Виталика профессор Затуловский не внес. Правда, один раз он решил пойти с внуком в цирк. Цирк – это что? Цирк, это как? Виталик ждал, о, как он ждал! Что-то слышал, что-то читал – видимо, «по проволоке дама идет, как телеграмма», или «машет палочкой пингвин, гражданин полярных льдин», или «мамзель Фрикасе на одном колесе». Весь нетерпение. Вышли загодя, не приведи Господь опоздать, к трамвайной остановке на площади Ногина. Они пропускали один набитый трамвай за другим, еще более набитым, люди висли на поручнях, не в силах втиснуться не то что в вагон, даже на площадку. По истечении часа или около того они, уже не торопясь, отправились домой. Потом, много позже, он думал – ну что деду, профессору и проч., стоило взять такси до Трубной? А жаль, такой славный был дед. Выйдет, бывало, из своего кабинета, в одной руке – газета, в другой – сахарница, встанет на пороге общей комнаты (из двух одна принадлежала ему, вторая – для всех), подстелит газету и опустится на колени. Возденет руку с сахарницей («гарднер», нежно-лиловые листочки, отбитая ручка), вопьется взглядом в бабы Женин живот и гнусавит: «Подай Христа ради сахару кусочек. Можно два». Он пил черный чай с неимоверным количеством сахара. Взрослый Виталик всегда представлял эту сцену вкупе с цирком, вспоминая едкие строчки: «Когда ему выдали сахар и мыло, он стал добиваться селедок с крупой». А то подзовет дед Виталика, посадит на колени и говорит: «Вот тебе, ингеле, задача. Я дал бабушке сто рублей, чтобы купить мяса, картошки, молока, папирос и чаю. Сколько денег она должна принести обратно?» – «Деда, я не могу решить задачу – ты не сказал, сколько стоит мясо, картошка, папиросы…» – «А вот и не надо тебе это знать, внученькин. Твоей бабушке сколько денег ни дай, обратно ничего не получишь!» Что правда, то правда – баба Женя тоже была прижимистой.

Позже у деда на столе среди бумаг появилась баночка с водой, куда он отхаркивался. Курил и кашлял, кашлял и курил.

Плыла и пела, пела и плыла.

Впрочем, дед и баба Женя стоят того, чтобы Виталик рассказал о них особо. А ты послушай, ты их не знала, но они бы тебе понравились.

Баба Женя и дедушка Семен

Он всегда напоминал мне взъерошенную ворону, даже когда в голубой полосатой тенниске, портфель у правого, бугристая авоська у левого колена, пинал дачную калитку. Мой дед. Семен Михайлович Затуловский. Но спросите меня, как он пинал эту калитку в лето пятьдесят первого и как протискивался в нее осенью следующего, пятьдесят второго года. Та же тенниска, те же батоны поперек сетки, но вся взъерошенность другого знака – униженная и опасливая. Войдет – и шмыг на свою половину. Терраса у нас была общая, комнаты – разные. Я с мамой жил в большой, дедушка с бабой Женей – в маленькой, куда попадали через нас.

В то, довредительское, лето дед запомнился мне неистовым говоруном и остроумцем. Сидя за общим воскресным столом, накрываемым обычно в саду между двумя корявыми яблонями, он много и не слишком опрятно ест под хохоток и рассуждения с обязательным привлечением библейских цитат и богов греко-римского пантеона. Баба Женя, Евгения Яковлевна, сидит рядом, в глазах – снисходительное обожание.

Мама привычно внимает этому словесному фонтану, а хозяин дачи, блестящий и только что отсидевший (всего лишь за взятки) адвокат Георгий Львович, в семье – Гриня, бонвиван, красавец с серебряной гривой, медальным профилем и нежными женскими ручками, сам привыкший покорять слушателей, натужно протискивает рифмованные фразы и анекдоты в редкие паузы дедовой речи – обсосать крылышко, отхлебнуть глоток нарзана. «Между нами, хе-хе, я говорю стихами. – И тянется к форшмаку. – Какая нужна смётка, чтобы приготовить такую селедку!» Супруга Грини, роскошная Ида Яковлевна, светится гордостью. Тут же сидит их сын Алик (который Добрый, который Саша) и с нетерпеньем ждет, когда можно будет удрать. А я любил эти застолья! Кое-что запоминал, чтобы щегольнуть перед приятелем или девочкой. А пару раз, к маминому ужасу, сам пытался сказать что-нибудь, на мой взгляд, уместное. Помню, тонким, напряженным голосом я сделал эпатирующее заявление, что Некрасов не умел считать. За столом грянула тишина. Дед склонил набок птичью голову. Дрожа от нетерпения, я поделился своим открытием:

– У него ошибка! У него в «Кому на Руси жить хорошо» мужиков семь и деревень семь, а из мужиков двое – братья, братья Губины, – тараторил я, – они братья, они вместе жили, в одной деревне, поэтому мужиков-то семь, а деревень не больше шести…

Дед взглянул на меня отрешенно, отодвинул тарелку. Я еще не понимал глубины своего позора. Адвокат решился было на вылазку:

– Наблюдательный ребенок, ха-ха. Вундеркинд. Вот, кстати, спрашивают одного мальчика: «Левочка, ты умеешь играть на скрипке?» А он отвечает…

Тихий, но звучный голос дяди Семы перекрыл ответ Левочки:

Когда из мрака заблужденья

Горячим словом убежденья

Я душу падшую извлек,

И, вся полна глубокой муки,

Ты прокляла, ломая руки,

Тебя опутавший порок…

Дальше шло что-то о женщине, рыдающей о своем беспутном прошлом. Все слушали очень внимательно.

Верь: я внимал не без участья,

Я жадно каждый звук ловил…

Я понял все, дитя несчастья!

Я все простил и все забыл.

При этих словах дед посмотрел на бабу Женю – на ее крупном лице выступил румянец.

Грустя напрасно и бесплодно,

Не пригревай змеи в груди

И в дом мой смело и свободно

Хозяйкой полною войди!

Дед скомкал салфетку и потянулся к нарзану.

– Деревень ему показалось много! Женюра, это все, что он нашел у Некрасова.

Баба Женя сочувственно положила ладонь на плечо мужа.

Это лето, помню, прошло под знаком Некрасова. Оказалось, дед боготворил его со времен своей социал-демократической то ли бундовской юности, даже с гимназического детства – в гимназию, по семейному преданию, его втиснули вне процентной нормы по ходатайству растроганного либерала-инспектора, умилившегося страстью, с которой тощий рыжий Шимон Затуловский читал на приемном экзамене: «Сбирается с силами русский народ и учится быть гражданином». Теперь дед обращал меня в свою веру. Пожалуй, со времен неудачного похода в цирк он впервые уделял мне столько времени. Разгрузив авоську и облачившись в дачный мундир – сатиновые шаровары, сетчатая майка и сандалеты на босу ногу, – он, если я не успевал спрятаться, уводил меня в крохотный лесок, что примыкал к участку со стороны, противоположной поселковой улице, и читал наизусть своего кумира, читал километрами. Сейчас вспоминаю, что грустные шедевры Некрасова – «Еду ли ночью…», «Что ты жадно глядишь на дорогу» – не очень меня трогали. Дед Семен злился. «Тургенева это стихотворение с ума сводило, Чернышевскому показалось прекраснейшей, слышишь ты, олух, прекраснейшей из русских лирических пьес, а ты плечами пожимаешь!» И все-таки, в конце концов, он пронял меня. Пронял этими маленькими зарифмованными рассказиками, всегда трагическими, где вдруг из распевной словесной вязи вылезет и острым гвоздем втемяшится в память четкий, чеканный афоризм. «Умер, Касьяновна, умер, сердешная, умер и в землю зарыт». С тех пор ведь не читал Некрасова. Кого только ни перечитывал, Некрасова – никогда. «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избенку лесу попросила…» Или вот извозчик Ваня хотел жениться, да денег не было на волю выкупиться. А тут он вез купца, и купец возьми да и забудь у него в повозке мешок серебра. Вечером прибежал – мешок цел. Засмеялся, дал Ване полтину – а мог бы ты, говорит, Ваня, разбогатеть – серебро-то не меченое. Уехал купец, а извозчик пошел на конюшню и удавился. Еще, помню, про Власа, но другого, не бурмистра. Этому ад привиделся:

Крокодилы, змии, скорпии

Припекают, режут, жгут…

Воют грешники в прискорбии,

Цепи ржавые грызут.

Впрочем, про скорпий и двухаршинных ужей дед, видно, читал, чтобы увлечь молодого бездушного шалопая. Как-то дождливым августовским вечером, возвращаясь от живущего через улицу приятеля, я услышал тихий разговор под грибком у нашего крыльца. Дед и баба Женя сидели рядом, плечи их соприкасались. Оба в пальто. «Что ж осталось в жизни нашей? Ты молчишь… печальна ты… Не случилось ли с Парашей – сохрани Господь – беды?» И хотя дочь их, а мою маму, звали не Парашей, а Лелей, я сразу понял: речь идет о ней. Тем более что не одобряемый ее роман с моим будущим отчимом дядей Толей (см. также ДДТ и АНК) бурно развивался и вот-вот грозил завершиться браком.

Итак, благодаря Некрасову дед стал гимназистом. В выпускном классе он без памяти влюбился в Геню-Гитл (вне семьи – Евгению) Ямпольскую, видную девушку двумя годами его старше, дочь богатого лесопромышленника, побывавшую уже в Европе. Швейцария, Германия, Италия. Воды, музеи, карнавалы. Через год Шимон Затуловский, медицинский студент, уезжает от медноволосой богини в Москву.

Дальнейшее стало мне известно – в отрывках, правда, – из семейных легенд, рассказываемых бабушкой, да из узкой тетрадки в кожаном мягком переплете, порыжелом от старости. Странный, девичий по виду, этот альбомчик с разноцветными – то розовыми, то вдруг салатными, то кремовыми – листками оказался дневником, ведомым последовательно: студентом с фатоватыми усиками, респектабельным доктором с обширной практикой среди лучших семей Зарядья (был среди его пациентов и Иван Алексеевич Бунин), главным врачом эвакуационного госпиталя в Прикарпатье во время Первой мировой, начальником медсанчасти под Киевом в Гражданскую, врачом полевого лазарета в Самарканде во время басмачества, начальником тылового госпиталя в Свердловске во Вторую мировую, заведующим терапевтическим отделением Института профзаболеваний имени Обуха до и после войны. Вместе с альбомчиком-дневником в нижнем ящике дедова письменного стола обнаружилась и «Вечерка» от 26 февраля 1938 года. К чему бы это? Я принялся пристально ее изучать.

Третий день 400 работников оперного театра Варшавы круглые сутки проводят в помещении театра в знак протеста против задержки причитающейся им зарплаты.

Переговоры Чемберлена с Риббентропом начнутся на следующей неделе.

Бомбардировка Мадрида. Агентство «Эспань» сообщает, что вчера около полудня над западными районами Мадрида показались два фашистских бомбардировщика, а около 18 часов артиллерия мятежников в течение 30 минут бомбардировала столицу.

Авиационный обозреватель газеты «Сандэй экспресс» сообщает, что в составе английских военно-воздушных сил создается корпус летчиков для истребителей, скорость которых достигает 640 км в час. Эти люди должны обладать идеальным здоровьем, чтобы управлять самолетом, делающим около 11 км в минуту.

Старый Москворецкий мост разбирается…

Погодные аномалии: в Архангельске 0°, а в Харькове минус 17°, даже в Сочи минус 5° (данные Центрального института погоды).

К встрече героев. Исаак Дунаевский написал песню о папанинцах на слова Шварцмана; московский трест зеленного строительства закупил в Киеве и Адлере большие партии примул, сирени и цинерарий; фабрики «Моссельпром» и «Рот-Фронт» выпускают новые сорта шоколадных конфет в коробках, оформленных на тему «Папанинцы».

Статья Исаака Бродского «Ворошилов и художники».

На сцене Московского ТЮЗа «Таинственный остров» Жюля Верна.

В 13-м туре шахматного чемпионата ВЦСПС Чеховер выиграл у Бастрикова, а Лилиенталь – у Готгильфа.

На экраны выходит новая звуковая музыкальная комедия «Богатая невеста» (режиссер Иван Пырьев, музыка И. Дунаевского, текст песен поэта-орденоносца Лебедева-Кумача).

Короткие сигналы. В нашей квартире мы могли бы уменьшить расход электроэнергии на 10—15 процентов, если бы в продаже были лампочки в 10 и 15 свечей. Но даже 25-свечовыми лампочками магазины снабжаются с большими перебоями…

И вот, наконец:

Государственный центральный институт

усовершенствования врачей объявляет,

что 2 марта с. г. в 7 час. 30 м. вечера в помещении ЦИУ

(Б. Новинский пер., д.12-а)

состоится ПУБЛИЧНАЯ ЗАЩИТА ДИССЕРТАЦИИ

на соискание ученой степени доктора медицинских наук

С. М. ЗАТУЛОВСКОГО на тему:

«Клиника отравления анилином и некоторыми

другими амидо-нитросоединениями бензола».

Официальные оппоненты: засл. деят. науки проф. Р.А. Лурия,

проф. А.А. Летавет.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ЦИУ —

6-й этаж.

Дневник был странный. Две-три страницы, пауза в пять лет. Снова запись. Еще перерыв в два года. И так почти полвека. Эту тетрадку и пожухлый пакет с фотографиями и какими-то желтыми листками я взял тайком (не устоял – запах старой бумаги с детства манил подобно наркотику) из ящика массивного древнего стола, занимавшего половину комнатенки бабы Жени, после того как гроб с ее высохшим, некогда монументальным телом был с этого стола снят и, после трех кругов на лестничных площадках, отвезен в Востряково.

Первые страницы тетрадки медицинский студент Московского университета заполнял виршами в стиле «на память тебе, дорогая, хочу я стихи написать, чтоб, этот альбом открывая, могла ты меня вспоминать». Потом уже, читая мамины альбомы, нашел я родственное творение Оли Б. – помнишь: «На первой страничке альбома излагаю я память свою, чтобы добрая девочка Леля не забыла подругу свою»? Дальше в дедовой тетрадке по голубому шли черные кружевные строчки:

Песнями душу свою я б открыл,

Грусть и страданья в мотив перелил,

В песне, быть может, я понят бы был…

Так не дал Всевышний мне голоса сил!

Всевышний действительно поскупился на силу поэтического дарования для дедушки Семена. Может быть, сознавая это, несколькими страницами и тремя годами позже, все еще студент, но уже официальный жених Гени-Гитл Ямпольской, он перешел на столь же эмоциональную прозу. «Где любовь? Где тот бурный порыв, – писал дед, – что как горный поток… Он стекает с горы, и не ведает он, на тот ли утес, на другой ли обрыв – все равно ведь ему… Он бежит… и шумит… И, свергаясь со скал, рассказать может он, как я жил, как страдал… Он бежит… и шумит… и ревет…»

Это дословный текст, датированный 1911 годом, вторым октября, с указанием – в скобках – (В комнате Лизы). Кто такая Лиза, я не смог выяснить, возможно, родственница, но фотографию всех троих, деда, бабушки и Лизы, нашел в прихваченном с тетрадкой конверте: слева Лиза, длинное уныло-одухотворенное лицо и пенсне на шнурочке; в центре Женя с пышными волосами, подбородок опирается на два кулачка, поставленные друг на друга, глаза скошены в сторону Шимона; тот – усат, красив, студенческая тужурка расстегнута, глядит исподлобья.

Очередная запись посвящена окончанию университета. Обретение степени «лекаря с отличием со всеми правами и примуществами, поименованными в Высочайше утвержденном мнении Государственного Совета и в Уставе Университетов 1884 года» имело место 28 ноября 1913 года и непосредственно предшествовало заключению счастливого брака и получению места ординатора Крестовоздвиженской больницы. Дедушкин диплом я отыскал в том же пакете, где фотографию с Лизой. По всем почти предметам Семен Михелевич Затуловский заслужил оценку «весьма удовлетворительно», оплошав только по «фармакогнозии и фармакологии с рецептурой и учением о минеральных водах», оцененными «удовлетворительно» без «весьма». А на обороте диплома был напечатан текст «Факультетского обещания», Гиппократовой клятвы того времени:

Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукой права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ее процветанию, сообщая ученому свету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажей тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности; однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведущих и опытных; когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям.

Вместе с дипломом я извлек из пакета еще одну реликвию – картонную раскладушку-грамоту «Лучшему ударнику 2-ой пятилетки». Там несся паровоз с красивым дымным шлейфом, по полям шли трактора, тут же лошади вперемешку с грузовиками везли мешки, очевидно, зерна, «Челюскин» дробил лед, и Ленин венчал здание Дворца Советов. На фоне всего этого сообщалось, что Институт по изучению профзаболеваний им. Обуха награждает тов. Затуловского Семена Михайловича почетным званием Ударника – передового борца на фронте социалистического строительства, активно проявившего себя в борьбе за выполнение ударных обязательств в походе за качество им. тов. Сталина. Далее – дата 25/I-1935 г. и подписи.

Умилившись «качеству им. тов. Сталина», возвращаюсь, однако, к дневнику. Женатого Шимона Затуловского отличала уравновешенная, сдержанная грусть, облеченная в такую треугольную форму:

И первый мой привет я шлю таинственному лесу, его высокости,

его невинной тишине, осанке гордой и спокойной…

Его я в тайны посвятил души, измученной

житейской суетою, сердца, полного

тоски по грезам облачным,

чудесным. Ему и

первый свой

привет

шлю

я.

Третье марта 1917 года было отмечено двумя записями: 1) Прочитал экстренный выпуск «Утра России». Николай Романов отрекся! Вел. Кн. Михаил Александ рович известил Родзянко, что отказывается от престола. Россия свободна!

2)

Что же ты, моя Женюра,

Не напишешь мне письма?

Вот уж три недели скоро —

От тебя все – ни гугу!

Слово ласки ли родное,

Али брани, али что —

Знать, не чуешь ветра в поле,

Бури в сердце? Смолкло все?

Аль забыла все былое?..

Ждать, томиться мне не ново,

Ждать я буду до конца.

Знаю, просьбам и моленьям

Не уступишь никогда!

Н-и-к-о-г-д-а! Какое слово!

Никогда не быть счастливым!..

Как жестока ты, судьба.

Напомню, что к этому времени Семен Михайлович и Евгения Яковлевна уже пятый год состояли в браке.

Следующая после отречения императора и обращения к Женюре запись отстоит от предыдущей на пять лет. В правом верхнем углу значилось:

«Самарканд. Лазарет 5-го кавполка». Затем шел короткий текст: «Смогу ли я выстрелить? А принять выстрел? Сегодня я узнаю ответ на оба вопроса. Не уверен только, удастся ли мне записать этот ответ. Не беда, один из нас тебе все расскажет».

Не знай я событий, имевших место в двадцать втором году в лазарете части, дравшейся с басмачами, где дед служил врачом, а Алексей Хохлов, командир бригады, куда входил Пятый кавалерийский полк, лежал в жестокой малярии, не знай я сию историю от бабушки, равнодушно перевернул бы эту маловразумительную страницу. Но я знал, и короткая запись остановила меня, умилив созвучностью романтическим стихам автора.

В перерывах между приступами лихорадки красавец Хохлов надевал на свой комбриговский френч сбрую из скрипящих ремней и шел к посту старшей сестры Жени, иначе говоря – Женюры, а еще точнее – Евгении Яковлевны Затуловской, ибо за величественность манер все – и персонал, и больные – звали жену деда исключительно по имени-отчеству. Евгения Яковлевна находила беседы с комбригом приятными, но у Хохлова под воздействием хинина ослабли тормоза, и как-то на ночном дежурстве он позволил себе вольность, побочным результатом которой стало звучное падение шкафчика с медикаментами. Грохот достиг слуха деда на следующее утро, и, одурев от ревности, он вызвал комбрига на дуэль, а комбриг, поглупев от стыда, вызов принял. Той же ночью они встретились в узком проходе между дувалами на задах лазарета. Хохлова бил малярийный озноб, но в темноте дед этого не заметил. У доктора Затуловского дрожали руки и сел голос, но Хохлов, в свою очередь, не обратил на это внимания, поскольку сам еле передвигал ноги. Они встали в десяти шагах и обменялись выстрелами. Первым стрелял Хохлов. Попасть он мог только случайно: маузер ходил кругами, глаза заливал пот. Случайности не произошло. Когда выстрелил дед, Хохлов упал. Это привело доктора в ужас – еще и потому, что стрелял он вверх. Подбежав к комбригу, он нашел того в бреду. Несмотря на охватившую деда панику, он успел подумать: «Вот что получается, когда фаллос берет верх над энцефалосом».

Дело раскрылось, от расстрела Затуловского спас Хохлов. Позже они впали в отчаянную дружбу, длившуюся до тех пор, пока Хохлов не сгинул в кровавой мясорубке тридцать седьмого года. Запись об этом находим в дневнике пятнадцатью годами и несколькими страницами позже: «Была Лида – в первый раз за полгода. Леше дали десять лет без права переписки. Она прекрасно держится. Говорит, он вернется гораздо раньше. Когда Л. ушла, Женюра сказала, что это “без права переписки” – подлая формула, означающая смерть. Я не верю».

В Средней Азии дед пробыл недолго. В заветном конверте с документами, который попал в мои руки вместе с дневником, я нашел бумагу, из которой становится ясно, как доктор Затуловский оказался в Москве.

Начальнику Главсанупра

По ходатайству Коллегии Москздравотдела Комиссия по откомандированию медперсонала под Вашим председательством протокольным постановлением от 16 февраля сего 1923 года откомандировала в распоряжение Москздравотдела бывшего главврача полевого лазарета 5-го кавполка (г. Самарканд) д-ра Семена Михайловича Затуловского. До настоящего числа д-р Затуловский в распоряжение Москздравотдела не прибыл. По частным сведениям известно, что он начальником Санчасти Туркестанского фронта не откомандирован, а направлен на службу в Ташкент.

Ввиду крайней необходимости в дельных и честно преданных советской власти врачей, к каковым Коллегия относит д-ра С. М. Затуловского, для налаживания новой широкой организации внебольничной помощи в Москве Коллегия убедительно просит: 1) вторично подтвердить приказ Главсанупра об откомандировании в Москву д-ра С. М. Затуловского с направлением его срочно в распоряжение Москздравотдела; 2) расследовать причины столь долгого промедления выполнения приказа Главсанупра и привлечь виновных в этом промедлении лиц к ответственности.

Заведующий Москздравотделом – подпись.

Секретарь – подпись.

Снова дневниковая пауза, и двадцать второе марта двадцать седьмого года, канун своего дня рождения, дед отметил в дневнике таким вот нахрапистым произведением:

Себе любимому торжественный сонет

С высоким чувством посвящает автор,

Которому не далее как завтра

Должно ударить целых сорок лет.

Груз лет почуял на своих плечах —

Уже не отрок, но еще не старец,

Ушел задор, но не пришла усталость,

Уже отбушевал, но не зачах.

И может быть, напор прорвет плотину,

Замкнувшую настойчивый поток,

Кто лжет, что Затуловский изнемог,

Земной свой путь пройдя до половины?

На лучшее надежду я лелею:

Жива надежда – долгий путь светлее.

Не Шекспир, но энергично.

Так сложилось, что второго (и последнего) своего друга дед обрел тоже при посредстве бабы Жени. Познакомились они году в тридцать пятом, Илья Борисович Шаргородский был лучшим хирургом того же института, где дед ведал терапией. Сухой и рациональный Шаргородский к деду относился с уважением, но чуть насмешливо – за эмоциональность и непосредственность, однако близки они не были, пока на каком-то государственном торжестве – то ли демонстрации, то ли праздничном вечере – Илья Борисович не встретился с Евгенией Яковлевной. Убежденный холостяк был так ошарашен величавой дамой, ее вкусом, умением вести беседу, ненавязчивым остроумием, что сделал нечто ранее им никогда не испробованное: стал не слишком уклюже говорить ей комплименты. Потом пригласил ее в оперу.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.